– Тут я спокоен. Вы обо мне позаботитесь, я в этом не сомневаюсь. И все устроите надлежащим образом: «Адмирал сразился за честь своей родины и достоинство Королевской армады…» Безупречный аргумент, который всем покажется убедительным. В мою честь устроят внеочередное заседание, секретарь Палафокс напишет протокол, вот и все… Кстати, еще кое-что. Сделайте все возможное, чтобы меня не отпевали. А не то вернусь с того света и дерну вас ночью за ногу.

– Вы неисправимы!

– Честно сказать, староват я для всякой ерунды.

Дон Эрмохенес снова чувствует мучительное беспокойство. Он протягивает руку, чтобы коснуться рукоятки рапиры: позолоченная гарнитура, узкий и острый клинок, забранный в черные кожаные ножны.

– До чего же абсурдна и противоречива Франция, – говорит библиотекарь. – С одной стороны, светоч разума и просвещения, с другой – родина всех этих дуэлей… Этот ужасный обычай – то и дело чувствовать себя оскорбленным и во всем видеть обиду…

Адмирал бросает на него взгляд, не лишенный юмора.

– Будем откровенны, дон Эрмес. Я действительно оскорбил Коэтлегона.

– Он сам виноват: вел себя вызывающе. Вы еще долго сдерживались. Я имею в виду здешнюю склонность биться на шпагах или стреляться из-за таких глупостей… Проигрался в картах? Дуэль. Кто-то посмотрел на тебя косо? Снова дуэль. Твоя жена или возлюбленная с кем-то кокетничает? Дуэль, на которой ты позволяешь себя убить. Бесчестно обошелся с мужчиной, отняв у него женщину, и он обозвал тебя негодяем? Дуэль, и если тебе удается, то ты этого мужчину убиваешь… Хорошо еще, что большинство дуэлей до первой крови.

Дон Педро безразлично качает головой.

– Этому есть объяснение, – говорит он, подумав. – В Италии или Испании люди не так щепетильны в отношении этикета. Дуэль означает, что они своему сопернику выпускают кишки, да еще и не без удовольствия. Возможно, именно по этой причине в Испании дуэль – дело нечастое… Зато во Франции, где общество беззаботно и ко всему относится легкомысленно, большая часть дуэлей продолжается до первой крови, как моя. После первого же ранения соперники останавливаются, чтобы потом вернуться к этому делу еще раз двадцать, если возникнут разногласия. Французы в подобных вещах люди не слишком серьезные.

– Но не думать о смерти невозможно, – возражает дон Эрмохенес. – Первая рана может быть в сердце. Или внесут инфекцию, и через пару недель человек окажется в могиле.

– Значит, не повезло.

– Зачем призывать ее? К чему устраивать этот маскарад?

На этот раз пауза затягивается. Адмирал убирает ноги с табурета и устраивается поудобнее. Некоторое время он сидит неподвижно, словно прислушиваясь к какому-то звуку или ожидая знака, который лишь он может уловить на расстоянии.

– Незадолго до прорыва Тулонской блокады, – неторопливо произносит он, – в феврале сорок четвертого года состоялась личная встреча английского адмирала с французским, который должен был прикрыть своей эскадрой наш выход к порту… Уговор состоял в том, что французы продолжат путь и не откроют огонь, если англичане будут стрелять только в нас, а не в них… У мыса Сисье тридцать два английских корабля выступили против двенадцати испанских, в то время как шестнадцать французских кораблей преспокойно шли своим курсом, ни во что не вмешиваясь, прочь от битвы.

Он прерывается и пристально смотрит на пламя свечи.

– И бились мы семь с половиной часов подряд, не давая себя окружить, – добавляет он.

– Это, несомненно, была одна из величайших побед, – улыбается дон Эрмохенес.

Адмирал смотрит на него с некоторым удивлением, словно не ожидал таких слов.

– Это не было победой, – сухо отвечает он. – Это была всего лишь великолепная тактика выживания.

Он встает, неторопливо вытягивая свою длинное тело, словно у него затекли конечности. Огонек свечи отбрасывает на стену его увеличенную тень. Дон Эрмохенес берет книгу, которая лежала на столе обложной вверх, переворачивает ее и читает, щуря глаза:

Тот, кто хорошо знает свои обязанности и выполняет их как должно, заслуживает истинного счастья в течение всей жизни, которую затем оставляет без страха и сожаления. Жизнь, украшенная добродетелью, непременно будет счастливой и спокойно приведет нас к конечной точке, где уже никто не сможет раскаяться в том, что следовал путем, предназначенным самой природой.

– В тот день мы вышли в море, заранее зная, что произойдет, – говорит адмирал, когда дон Эрмохенес возвращает книгу на место. – Мы знали, что французы нас бросят… И тем не менее мы вышли.

– За честь и флаг Испании, разумеется.

– Нет. Потому что у нас был приказ. Понимаете? Мы все с огромной радостью остались бы в порту. Никто не хотел погибнуть или получить увечье.

Несколько секунд дон Педро смотрит на рапиру, лежащую на кровати, затем берет ее и убирает в гардероб.

– Речь идет всего лишь о том, чтобы действовать в соответствии с правилами, – говорит он, прикрывая дверцу. – В конце концов, именно из них и состоит жизнь. С ними соглашаются, их выполняют, и точка… Без всяких красивых жестов. И без малейшего драматизма.

– Вы никогда… – начинает библиотекарь.

Но адмирал будто бы не слышит его.

– Сейчас я знаю, что все мы – все, кто тогда сражался и, я уверен, наилучшим образом сделал все, что от него зависело, – дрались не ради чести, не во имя родины или достоинства… Мы сражались, потому что нам отдали приказ. Мы действовали по правилам, вот и все.

– Тем не менее Божия воля…

– Пожалуйста, дон Эрмес. – Простодушная, искренняя улыбка адмирала стала шире. – Давайте не будем приплетать сюда Бога. Оставьте его на Синае: пусть себе диктует Скрижали Завета.

– Вы мне напоминаете того холодного геометра, который, прослышав о «Дон Кихоте», решился в конце концов его прочитать; а закончив первую главу, спросил: «И что это доказывает?»

– В некотором роде он был прав.

Библиотекарь безнадежно пожимает плечами:

– Так вот, оказывается, за что вы собираетесь завтра драться: ни за что. Лишь потому, что вас вынудили.

Улыбка еще не стерлась с лица адмирала, и он отвечает не торопясь, абсолютно спокойно:

– Да, только поэтому. Вы совершенно правы. Ни за что, но при этом за все… потому что меня вынудили. Другой причины нет. И потому что никто не живет вечно.



– Приехали, – говорит Мило, постучав тростью в потолок фиакра.

Паскуаль Рапосо и полицейский выходят из экипажа: первый закутан в шинель, второй – в рединготе, застегнутом на все пуговицы до самого подбородка. Воздух не слишком остыл, но влажность окутывает лес и покрывает росой траву. Солнце еще не вышло, и легкая дымка словно прилипла к верхушкам деревьев, в то время как двое мужчин шагают вниз по склону, оставляя позади Елисейские Поля.

– В общем, все зависит от тебя, – рассуждает Мило. – Если хочешь, я хоть сейчас прерву поединок и задержу этого типа. Передадим его Федеричи, шефу охраны, и пусть себе оформляет. Нет ничего проще. Но ты знаешь, что до того момента, как прольется кровь, за дуэль грозят всего лишь увещевание и штраф. Завтра или послезавтра твой дуэлянт выйдет на свободу… Выиграешь максимум пару дней.

– Посмотрим, как пойдет дело. Вдруг его тяжело ранят или даже убьют.

Мило хохочет:

– Тебе это было бы как нельзя более на руку. Решило бы все дело или, по крайней мере, половину… Если же убийцей окажется он, его можно будет задержать уже на более веских основаниях. В этом случае ему не отвертеться.

– Вот я и говорю. Посмотрим пока что издалека.

– Дело твое, приятель.

Подножие склона пересекает канава, которую двое друзей преодолевают одним прыжком, а за ней открывается ровное поле, ведущее до самой опушки леса, где виднеется поляна или небольшой луг. По ту сторону луга деревья становятся гуще, но сейчас их очертания размыты туманной дымкой, придающей рассвету блеклый сероватый оттенок. Под деревьями возле изгороди стоят два экипажа.

– Вот хорошее место, – говорит Мило.

Заметно, что полицейский знает окрестности, потому что бывал здесь и раньше. Он шагает прямиком к толстому стволу упавшего дерева, едва заметному среди кустов, стряхивает с него росу и усаживается, подоткнув под себя полы редингота. Этот луг, рассказал он Рапосо, когда они еще сидели в экипаже, – обычное место для подобных мероприятий: тихое, укромное, менее чем в получасе езды от площади Людовика Пятнадцатого, чуть в стороне от Елисейских Полей: там тоже есть подходящие полянки, но швейцарские стражники Федеричи осложняют жизнь дуэлянтов.

– Садись поудобнее, – советует он Рапосо.

Тот садится на бревно и убеждается в том, что кусты полностью скрывают их от посторонних взоров, позволяя при этом отлично видеть луг и все, что на нем происходит. Места первого класса, удовлетворенно бормочет Рапосо. К тому же бесплатно. По его мнению, спектакль можно начинать.

– Не найдется у тебя лишней петарды? – спрашивает полицейский.

– Ясное дело…

Рапосо достает две сигары, огниво и фитиль, и после нескольких неудачных попыток, связанных со всепроникающей сыростью, они молча закуривают.

– Взгляни-ка. – Мило показывает Рапосо часы. – Начинают вовремя. Думаю, все уже собрались.

Рапосо, который достал из кармана складную подзорную трубу, также осматривает луг. К опушке леса подкатывает третий экипаж и не спеша останавливается. В это время из двух других экипажей выходят несколько человек. Трое из них поворачиваются спиной к подъехавшему третьему экипажу, двигаясь к центру луга. Двое – в черном, на них камзолы, плащи и треуголки, третий – в бурых кальсонах, белых чулках и в рубашке, отделанной кружевом по воротнику и на манжетах. Он без шляпы, волосы завиты и уложены на висках и, несмотря на ранний час, в белой пудре. С виду он в отличной форме. Шагает неторопливо, уверенно, беседуя со своими сопровождающими, затем останавливается и неподвижно стоит, глядя издали на подъезжающий экипаж.

– Это Коэтлегон, – замечает вскользь Мило, указывая сигарой на человека в рубашке.

Рапосо смотрит на третий экипаж. Он притормозил возле остальных, где уже поджидают двое субъектов в черных плащах, и из него высаживаются трое мужчин. Один из них – аббат Брингас, чей живописный облик не спутаешь ни с каким другим: потрепанное серое пальто, накинутое на плечи, помятая шляпа. Второй пониже ростом, чуть полноватый: дон Эрмохенес Молина. Дон Педро Сарате – долговязый, худой, высаживается из фиакра последним, смотрит по сторонам и устремляет взгляд на соперника, ожидающего на лугу, снимает камзол, складывает его и оставляет на сиденье. Затем, оставшись в одной рубашке, пожимает руку обоим мужчинам, которые поджидают его, завернувшись в плащи.

– Это распорядитель дуэли и хирург, – сообщает Мило, когда Рапосо передает ему подзорную трубу. – У которого под мышкой футляр со шпагами – Бертанваль, он из Французской академии.

Все они с достоинством делают несколько шагов по направлению к ожидающим. На полпути адмирал останавливается, его спутники подходят к секундантам Коэтлегона, которые также движутся им навстречу. Таким образом, группа из шести человек располагается в центре луга – секунданты, распорядитель и хирург, они переговариваются, в то время как двое дуэлянтов в двадцати шагах один от другого стоят на соответствующих местах, ожидая, когда объявят заключительные условия.

– Держится твой земляк неплохо.

– Еще бы: морской офицер как-никак.

– Да, вероятно, причина в этом. – Мило возвращает Рапосо подзорную трубу. – В таких ситуациях люди, как правило, нервничают.

Рапосо с большим интересом рассматривает дона Педро. Волосы академика собраны в хвост и перевязаны лентой, на нем простая рубашка с черным галстуком, узкие черные брюки и черные же чулки. Невозмутимый, почти безразличный, сложив за спиной руки, он рассеянно смотрит на туман, стелющийся среди лесных деревьев. В отличие от своего оппонента, который периодически делает пару шагов в одном или другом направлении, что выдает нетерпение или желание размяться, адмирал все это время стоит неподвижно, не шелохнувшись, пока собравшиеся в центре и беседующие между собой мужчины не делают знак, что они о чем-то договорились. Затем секунданты расходятся парами, каждая из которых направляется к своему дуэлянту и ведет его к тому месту, где поджидают хирург и распорядитель.

– Ты дрался когда-нибудь на дуэли?

– Никогда. – Рапосо усмехается. – Идиотское развлечение. Лучшая дуэль – это когда в дело идет наваха, которой внезапно ударяют в пах – вот сюда, где бедренная кость.

– Их не переубедишь, – кивает Мило. – И нет силы, которая бы их остановила.

– Мы, испанцы, называем это «удар тореро».

– Правда? Звучит забавно.

Рапосо критически рассматривает стоящую на лугу группу. На его губах застыла хищная волчья улыбка.

– А эта свистопляска с протоколом и свидетелями вообще смех, – заключает он.

Он снова затягивается сигарой и сквозь зубы выплевывает желтоватую слюну подальше в кусты.

– В том, что касается таких дел, – произносит он, поразмыслив, – чем меньше свидетелей, тем лучше.



– Помните, – говорит Бертанваль, протягивая дуэлянтам шпаги, – вы не имеете права пользоваться левой рукой, чтобы отстранять или задерживать шпагу противника.

Все происходящее так сильно угнетает дона Эрмохенеса, что ему хочется убежать в лес и вытошнить весь кофе, который он выпил на завтрак, – завтракать ему пришлось в одиночестве, поскольку адмирал заявил, что на всякий случай предпочитает драться натощак. Библиотекарь с недоумением спрашивает себя, как удается его приятелю не терять в столь сложных обстоятельствах свой безмятежный покой и принять из рук распорядителя шпагу твердой рукой, в то время как рука самого дона Эрмохенеса, окажись тот на месте адмирала, тряслась бы как осиновый лист.

– По моему сигналу вы обязаны в тот же миг прекратить поединок.

В то время как Бертанваль перечисляет последние условия, оговоренные для проведения битвы, Коэтлегон, лица которого не покидает презрительное выражение, пробует гибкость шпаги и убеждается в том, что та в хорошем состоянии и безукоризненно прямая, затем делает пару движений в воздухе, что выглядит несколько театрально. Звук разрубающего воздух лезвия напоминает свист хлыста. Адмирал неподвижно стоит в трех шагах от Коэтлегона, держа в правой руке шпагу, чье острие касается влажной травы. Задумчивый и отрешенный, словно душа его находится где-то очень далеко отсюда. Коэтлегон наконец перестает ходить туда-сюда, опускает руку со шпагой и впервые смотрит в лицо противника. Словно почувствовав на себе его взгляд, дон Педро тоже медленно поднимает голову, и его водянистые голубые глаза, которые будто бы сливаются с утренним туманом, пристально смотрят на шпагу противника, затем устремляют взгляд выше, пока не сталкиваются с его глазами.

– По местам, – приказывает Бертанваль, отступая на пять шагов.

Как распорядитель дуэли, он держит в руке длинную трость, чтобы вовремя прервать поединок в том случае, если один из соперников допустит ошибку или будет ранен. Заслышав его голос, дон Эрмохенес, хирург и секунданты отходят подальше от дуэлянтов, которые в этот миг поднимают шпаги. Библиотекарь замечает, что Коэтлегон первый, приветствуя адмирала по правилам этикета, подносит гарду к лицу; однако адмирал ограничивается тем, что лишь приподнимает свое оружие повыше, прижав локоть к груди.

– За дело, господа, – приказывает Бертанваль.

Сердце дона Эрмохенеса так сильно колотится, что он слышит его удары; будто бы ему самому, а не адмиралу, думает он, пришлось оказаться в центре луга с клинком в руке. У библиотекаря прямо-таки душа уходит в пятки, когда он видит, как Коэтлегон облизывает губы, сгибает ноги в коленях, ставит левую руку на бедро и принимает эффектную позу фехтовальщика, напоминающую рисунок на гравюре. Адмирал поднимает свободную руку, сгибает ее под прямым углом и чуть расслабляет предплечье, клинок его шпаги сейчас находится чуть выше обычного, а острие – на уровне лица, словно он хладнокровно целится сопернику в лоб. Можно подумать, что ничем иным в жизни он и не занимался. Зачарованный, несмотря на охвативший его ужас, чувствуя в отдалении свирепый оскал аббата Брингаса, дон Эрмохенес замечает, что Коэтлегон не сводит глаз со шпаги противника, в то время как адмирал, ни на что вокруг не обращая внимания, пристально смотрит ему в глаза, словно реальная опасность заключена именно в них, а не в каком-то глупом куске железа, полностью подчиненном воле этого взгляда. Так они стоят несколько секунд, которые для библиотекаря тянутся нестерпимо долго, неподвижно изучая друг друга. Их шпаги застыли в нескольких дюймах одна от другой. Коэтлегон не выдерживает первый и чуть приближается, одновременно наклоняя тело вперед, словно проверяя реакцию противника. Но вот клинки наконец сближаются, и звон металла, серебристый и тонкий, плывет в сыром утреннем воздухе.



Полное отсутствие мыслей, освобождение от всего, что не является концентрацией тела, удивительное внутреннее спокойствие. Странная отрешенность от происходящего. Вот что испытывает адмирал, сжимая рукоять шпаги и наблюдая за действиями противника, за связью человеческого взгляда с движениями клинка, которая обнаруживает себя секундой позже. Связь между глазами Коэтлегона, на сей раз уже не презрительными, а сосредоточенными и тревожными, и острием шпаги, которую дон Педро чувствует в трех или четырех пядях от своего тела. Ранения, смерть, жизнь. Сейчас, когда вражеское орудие переходит в наступление, совершая обманные маневры и норовя преодолеть защиту, которую, не размышляя, выставляет адмирал, движимый исключительно инстинктом выживания, он чувствует угрозу гораздо ближе, он физически улавливает вероятность контакта клинка со своей плотью, которая отзывается едва уловимым холодком где-то в паху. Обманчивым и коварным.

Он отступает на несколько шагов, не опуская оружия, и вновь принимает защитную стойку. Острия клинков опять соприкасаются, примериваясь друг к другу с неторопливой осмотрительностью. Трава все еще слишком скользкая, внезапно осознает адмирал, но мысль мгновенно улетучивается с той же скоростью, с какой зародилась, остается утешать себя тем, что в мыслях противника происходит то же самое. И вновь – пустота в голове, внимание, прикованное к глазам человека напротив. В них он снова читает, не меняя оборонительной стойки, что скоро, очень скоро его соперник перейдет в решительную атаку. Два тщательнейшим образом рассчитанных шага вперед, обмен уколами, который заканчивается парированием в четвертый сектор, глубокий и решительный бросок, жаждущий вовсе не первой крови, а гораздо большего – пронзить адмиралу грудь насквозь, от чего тот сумел уберечься, отскочив вправо за пределы условного поля, нанеся низкий ответный укол, не отличающийся изяществом и довольно-таки нескладный, царапнувший правое колено Коэтлегона и заставивший его отпрыгнуть назад, закусив губы от ярости.

– Прошу вас, господа, – слышится голос Бертанваля, доносящийся словно за тысячу миль от этого места.

Дон Педро поднимает руку, требуя краткой передышки, и его противник останавливается.

– Сожалею, мсье, – говорит адмирал. – Это произошло случайно.

Тот нетерпеливо кивает, оба снова принимают стойку. Досада Коэтлегона выражается в быстрой атаке, заставившей адмирала вновь отступить для защиты. Противник упорствует, следует быстрый перезвон клинков, из-за которого дон Педро теряет из виду вражескую шпагу, у него случается приступ отвратительного головокружения, перерастающий в панику. В конце концов адмирал вслепую наносит два защитных удара, делает резкий полуоборот, чтобы увернуться от встречного укола, чуть не поскальзывается, вновь защищается. Как раз вовремя, чтобы успеть парировать новую вражескую атаку. Он начинает уставать, и рука, которая сжимает рукоять шпаги, тяжелеет, будто бы наливаясь свинцом. Однако покрасневшее лицо Коэтлегона, на щеках которого брызги росы кажутся капельками пота – а может быть, наоборот, – придает ему новые силы. В этих решительных атаках противник истратил большую часть своих ресурсов. А вернейшее правило фехтования, не изменившееся за последние шестьдесят лет, которое адмирал усвоил от своих старых учителей, состоит в том, чтобы загнать противника, чтобы тот, от усталости или излишней прыти, совершил какую-нибудь ошибку.

И все же ошибку совершает он сам. Отступив назад, чтобы укрепить свои позиции, он неожиданно поскальзывается на траве. Его секундное замешательство позволяет сопернику атаковать, шпага не достигает груди адмирала всего на дюйм, но, когда тот парирует, клинок царапает ему рубашку на уровне плеча, и он чувствует яростный ожог вражеского острия. Адмирал отступает на два шага, его плечо горит от боли, он машет рукой, чтобы немного ее размять. Секунданты и распорядитель дуэли делают еще одно замечание, и адмирал торопливо возвращается на исходную позицию.

– Стоп! Рана, господа! Остановитесь и позвольте мне ее осмотреть.

Адмирал смотрит на него так, будто удивлен, что, кроме них, на лугу есть кто-то еще; ему приходится сделать усилие, чтобы вспомнить: они с Коэтлегоном не одни. Рядом с Бертанвалем и хирургом он замечает вытаращенные от ужаса глаза дона Эрмохенеса, который заламывает руки, белый как полотно, слышит взволнованные голоса других секундантов, Лакло и того второго господина, а также видит восторженную, безумную улыбку Брингаса. Касаясь здоровой рукой поврежденного плеча, дон Педро замечает, что рубашка промокла от крови. Ее не так много, она перемешалась с влагой и потом. И все-таки это – первая кровь. Достаточно, чтобы дуэль завершилась.

– Я готов продолжить, – слышит он свой голос, будто издалека, глядя в лицо противника.

Самодовольная улыбка сползает с физиономии Коэтлегона.

– Ваше право, – говорит он, принимая стойку.

Острия сближаются, касаясь друг друга почти с нежностью. Замерев в оборонительной позиции, адмирал экономит силы, старясь прийти в себя. По плечу текут капли крови, иногда целый ручеек сбегает по коже и впитывается в ткань рубашки, расплывается под мышкой. Кровопотеря, вопреки ожиданиям, приносит ощущение глубокого покоя и необычайную ясность ума. Впрочем, последняя может сослужить плохую службу, быстро соображает адмирал: ложная уверенность в собственной безопасности может привести к тому, что сталь на полпяди войдет ему в легкие. Он понимает, что доверять ей нельзя, все время надо быть начеку, пристально глядя в глаза противника. «Так или иначе, – думает он, наступая, касаясь клинком клинка и вновь отступая на шаг, – слишком я стар для этого».

Стальная молния в глазах Коэтлегона, яростный взгляд человека, который готов убить. Не задумываясь о том, что делает, дон Педро отступает, парирует, поднимает клинок, будто бы целясь в лицо противнику, и, когда тот инстинктивно отворачивается и атакует, адмирал, вместо того чтобы отступить, опускает шпагу в обманном маневре, напряженно следит за его движениями, затем делает резкий выпад, от которого болит запястье – острие шпаги, должно быть, задело кость бедра, – и видит, как противник будто бы сам себе всаживает в правый бок направленное на него острие. Отступая, резко согнув руку в локте, адмирал освобождает свою шпагу. С яростным проклятьем Коэтлегон делает несколько беспорядочных шагов, бешено рассекая клинком воздух.

– Остановитесь, господа! – приказывает Бертанваль. – Разрешите мне осмотреть ваши раны…

Коэтлегон гневно перебивает:

– Я в порядке! Продолжаем!

Свободной рукой он касается раны, из которой течет кровь, окрашивая брюки в багровый цвет. На самом деле он сказал неправду: он не в порядке. Краем глаза адмирал замечает, что лицо Коэтлегона пожелтело, сделавшись воскового цвета, а губы сжаты так плотно, что почти не видны, превратившись в яростно сомкнутую полоску. Взгляд ненавидящих глаз словно бы помутнел.

– Продолжим, – повторяет Коэтлегон, принимая стойку.

– Дуэль до первой крови, господа! – протестует Бертанваль. – Я должен осмотреть ваши раны.

– Не хочу раскисать. Продолжим!

Коэтлегон снова бросается в атаку, выставив шпагу перед собой и сосредоточенно подготавливая укол, который пронзит грудь дона Педро. Однако у того было время, чтобы принять меры предосторожности, он парирует четвертой защитой, отбивает вражеский клинок сильным ударом и увеличивает дистанцию, отступив на три шага.

– Думаю, этого достаточно, мсье, – говорит он как ни в чем не бывало.

Коэтлегон смотрит на него так, словно не разбирает слов, встает в позицию и вновь атакует. Однако, не доведя маневр до конца, бледнеет еще больше, шатается и роняет шпагу. Красное пятно на брюках расползлось, достигнув паха.

– Зато я так не считаю… – произносит он заплетающимся языком.

Он выпускает шпагу и медленно оседает, падая на колени. Все бегут к нему, адмирал – первый, он подхватывает противника на руки, чтобы тот не рухнул на землю. Глаза Коэтлегона смотрят на него будто бы издалека.

– Да, вероятно… Достаточно, – бормочет он.

– Приношу свои извинения, мсье, – говорит дон Педро, удерживая его. – Я был чрезмерно резок в тот день.

Коэтлегон смотрит на него помутневшими глазами и чуть заметно кивает. Адмирал пытается оторвать рукав своей рубашки, чтобы зажать им рану Коэтлегона, однако появление хирурга избавляет его от этой необходимости. Вдвоем они укладывают его на влажную траву, Лакло подстилает плащ.

– Рана не слишком серьезная. Главное, чтобы не загноилась, – осмотрев раненого, говорит хирург, чтобы успокоить собравшихся. – Кость не дала острию войти глубже.

Поднявшись на ноги, дон Педро замечает, что все еще сжимает в руке шпагу. Он протягивает ее Брингасу, который берет оружие с видимым удовольствием.

– Отличный укол, сеньор, – говорит аббат, довольный и одновременно язвительный. – Просто чудо, что за укол!

Библиотекарь смотрит на дона Педро с уважением, перерастающим в благоговение. Тот преспокойно зажимает рукой рану на плече, стараясь унять на сей раз свою собственную кровь.

– Глубокая рана? – с беспокойством спрашивает дон Эрмохенес.

– Нет.

В этот миг утреннее солнце поднимается из-за горизонта над клочьями тумана, которые обволакивают деревья. Первый солнечный луч освещает голубые глаза адмирала, делая их почти прозрачными.

10. Завтраки у мадам Дансени

Я всего лишь прошу меня извинить. Впервые слышу о подобных проявлениях сластолюбия. Маркиз де Сад. Философия в будуаре
Вдова Эно проживает в очаровательном домике в Маре, неподалеку от площади Рояль и от Бастилии. Район, как сообщил аббат Брингас, пришел в упадок, однако в нем по-прежнему ощущается достоинство былых времен и атмосфера grand siècle[94], оставшаяся от эпохи Людовика Четырнадцатого, что усиливается за счет аккуратно посаженных деревьев, широких улиц и нарядных фасадов старинных особняков. Для визита, который намечен на второй день после дуэли, дон Педро Сарате и дон Эрмохенес Молина оделись соответствующим образом: строго, в сдержанные темные тона, как они чаще всего одевались, подчеркивая свою респектабельность, и даже аббата Брингаса с собой не взяли, несмотря на то что тот, как обычно, набивался в попутчики. Предстоящая миссия крайне важна, и академики не хотят, чтобы какая-нибудь бестактность, допущенная мятежным аббатом, погубила все предприятие.

Единственная помеха – дождь. Со вчерашнего вечера на Париж обрушиваются потоки воды, и улицы города практически непроходимы. Сперва падали редкие капли, которые вскоре обернулись градом, крупным, будто картечь, а затем широкой густой пеленой хлынул ливень. Экипажи перегородили улицы и мосты, водосточные желоба обрушивают тяжелые потоки на головы пешеходов, которые, стараясь укрыться от дождя и обойти экипажи, пробираются вдоль стен домов. Площади представляют собой сплошные лужи, по которым барабанит вода, по улицам несутся бурные реки. Таким образом, фиакр, везущий адмирала и библиотекаря, ползет от улицы Вивьен до улицы Сент-Антуан чуть ли не битый час, то и дело застревая в пробках. Город в запотевшем окошке экипажа, откуда с любопытством выглядывают академики, заметно отличается от того, который они знали до сегодняшнего дня: их взорам открывается грязный городской лабиринт, обшарпанный и серый.

– Чай или кофе?

Вдова Эно принимает их в обществе одного из своих сыновей. Это уже совсем пожилая женщина – ей вряд ли меньше семидесяти, – худощавая, с высохшим лицом и вытянутым подбородком, с зелеными глазами, которые, несомненно, в иные времена были прекрасны. На ней траурное платье, седые волосы убраны под черный чепец. У сына такой же подбородок, как у матери. Он тоже весь в черном, в парике с локонами, уложенными на висках, и черном камзоле традиционного кроя с обильными кружевами вокруг шеи. Он похож на адвоката, юриста или кого-то еще из этой области, а кабинет его располагается неподалеку от дворца Правосудия.

– Для моего мужа, – рассуждает вдова, – книги представляли всю его жизнь. Он тратил на них кучу денег, а в последние годы, уже совсем больной, почти не выходил из библиотеки. Книги были его единственным утешением, так он говорил. И лучшим лекарством.

– Сколько же книг ему удалось собрать? – интересуется дон Эрмохенес.

Они сидят в маленькой гостиной, украшенной статуэтками из розового и голубого фарфора, стены оклеены крашеной бумагой и увешаны гравюрами с изображением птиц, выполненными с большим вкусом. Когда-то это, несомненно, было уютное место, но сейчас здесь пахнет затхлостью, недавней торопливой уборкой, а полуприкрытые ставни впускают в комнату, скупо освещенную свечами или масляной лампой, серый грязноватый свет, который делает помещение еще печальнее. Пожилая неопрятная служанка приносит поднос с сервизом.

– Точное количество нам неизвестно, – отвечает сын. – Если прикинуть на глаз, тысячи четыре, не меньше… Главным образом это труды по ботанике и истории, а также заметки о путешествиях, которые были его главной страстью.

– Вы ее не разделяли?

Сын вежливо улыбается. Заметно, что ему неловко.

– Моя работа связана с другими вещами, – отвечает он, рассеянно поглаживая руку матери. – Меня больше интересует право, и все, что имелось у отца по этой теме, я уже забрал.

– Жаль разорять такую чудесную библиотеку.

– Это очень, очень печально, – говорит мадам Эно.

– Да, мама. Но вы же знаете, что ни в моем доме, ни в доме моей сестры для нее попросту не хватит места. – Сын поворачивается к академикам. – Матушка хочет оставить этот дом и жить с нами, так что эта библиотека для всех нас – обуза… Кроме того, средства, которые матушка за нее получит, окажутся для нее совсем не лишними.

– К вам уже приходили покупатели с предложениями?

– Да, кое с кем мы уже ведем переговоры, – кивает сын. – Но вы же сами понимаете. Перекупщики книг – это, как правило, вороны, которые ничем не брезгуют: делают вид, что дорогие книги ничего не стоят, приговаривают «это ерунда, и мне будет сложно ее продать» и норовят все, что возможно, скупить за безделицу. Скажите, мсье, в Испании дела обстоят так же?

– Абсолютно.

– В любом случае мама хотела бы продать все это оптом. Только дружба моего покойного отца с мсье Дансени и письмо, которое мы от него получили, позволяют нам сделать для вас исключение… Если мы придем к взаимному согласию, «Энциклопедия» ваша.

– Хотите взглянуть на нее? – спрашивает вдова.

– Разумеется.

Они ставят чашки на столик, проходят по коридору, уставленному по обе стены стеллажами, и оказываются в соседней комнате, представляющей собой просторный кабинет, стены которого также заставлены книжными шкафами, окно же выходит на площадь Рояль, где по-прежнему идет дождь.

– Как я уже говорил, здесь много трудов по ботанике. – Сын отдернул занавеску, чтобы стало светлее. – И по истории: взгляните на эту «Histoire mililaire de Louis le Grand» [95]в семи томах. Великолепное издание… Вся ботаника стоит в этом ряду. Взгляните: труд Плюмье о растениях Америки и первый том «Voyages dans les Alpes»[96] Соссюра, который мой отец очень ценил.

Дон Эрмохенес и дон Педро внимательно, том за томом, осматривают библиотеку. Плечо адмирала перевязано бинтом после вчерашнего ранения, он едва заметно морщится от боли, когда сын вдовы Эно вкладывает ему в руки увесистый том Линнея.

– Вы в порядке, мсье?

– Да, не беспокойтесь… Небольшой приступ ревматизма.

– Это понятно. – Сын возвращает книгу на полку. – Все из-за дождя. Влажность просто ужасная.

Он указывает на дальний угол библиотеки, и дон Педро останавливается, не веря своим глазам. Там, в сером свинцовом свете, проникающем с улицы, видны позолоченные корешки двадцати восьми томов гран-фолио, переплетенных в светло-коричневую кожу: «Энциклопедия» – гласит надпись на красных и зеленых библиотечных карточках.

– А полистать можно? – спрашивает дон Эрмохенес.

– Конечно.

С благоговейным трепетом, словно священник, готовящийся принять чашу со Святым причастием, библиотекарь надевает очки, достает с полки первый том, кладет его на стоящий рядом стол и осторожно открывает. «Discours préliminaire des éditeurs[97], – вдохновенно читает он. – L’Encyclopédie que nous présentons au Public, est, comme son titre l’annonce, l’ouvrage d’une société de gens de lettres»[98].

– Переплет, как видите, безупречен, – замечает сын мадам Эно. – Что касается сохранности, она тоже отличная.

– Мой покойный супруг собственноручно натирал их воском, – добавляет вдова. – Он посвящал этому занятию много часов.

– Есть даже последние тома с гравюрами, – говорит сын. – Полное собрание. Мой отец подписался на нее с самого начала, когда выходили первые книги. И часто их читал… Нам известно, что сейчас найти это издание крайне сложно.

– Да, непросто, – осторожно соглашается дон Эрмохенес.

От дона Педро не ускользнул быстрый взгляд, которым обмениваются мать и сын.

– Нам следует обсудить цену, – замечает последний.

– Разумеется, – соглашается дон Эрмохенес. – За этим мы и пришли. Надеемся, она будет в разумных пределах.

– Что вы имеете в виду? – подозрительно спрашивает адвокат.

– Наши средства, – поясняет дон Педро. – Они достойны, но не бесконечны.

Адвокат задумчиво улыбается, возвращая том на место. Пора, говорит его жест, поговорить о делах серьезно.

– Итак… Начальная подписка, которую оформил отец, стоила двести восемьдесят ливров, там на столе лежат все чеки, однако конечная цена на тома с гравюрами поднялась до девятисот восьмидесяти… Поскольку это первое издание, его рыночная стоимость, вероятно, очень возросла. Сейчас мы ее оцениваем приблизительно в восемьдесят луидоров.

Дон Эрмохенес растерянно моргает, как всякий раз, когда речь заходит о числах.

– Сколько же это в ливрах?

– Почти тысяча девятьсот, – быстро прикидывает дон Педро. – А если точнее, тысяча восемьсот шестьдесят четыре.

– Верно, – соглашается адвокат, удивленный быстротой, с которой адмирал произвел подсчеты.

– Продавцы книг, – говорит дон Эрмохенес, – говорили нам приблизительно о тысяче четырехстах.

Адвокат смотрит на мать и пожимает плечами:

– Как вы изволите убедиться, все двадцать восемь томов находятся в отличном состоянии. Думаю, наша цена окончательная.

– Разумеется, – отзывается дон Эрмохенес. – И все же, принимая во внимание…

– Мы можем заплатить тысячу пятьсот ливров, – перебивает его адмирал.

Библиотекарь смотрит на дона Педро, тот – на адвоката, а последний – на свою матушку.

– Мало, – говорит она.

– Да, пожалуй, – кивает сын. – Но, возможно, мы могли бы сойтись на тысяче семистах.

– Вероятно, я плохо объяснил, – равнодушно говорит дон Педро. – Дело в том, что сумма, которой мы в данный момент располагаем, равняется тысяче пятистам ливрам. И ни единого сольдо за пределами этой суммы. Мы готовы заплатить золотом и с платежным векселем на имя банка Ванден-Ивер. Это весь наш капитал.

Мать и сын вновь переглядываются.

– Позволите нам на несколько минут отлучиться?

Они выходят из кабинета, оставив академиков наедине друг с другом. Адмирал и библиотекарь с любопытством рассматривают книги, касаются одних, листают другие. Дона Педро привлекают «Путешествия» Кука в восемнадцати томах. Но в конце концов, словно притянутые магнитом, они вновь оказываются возле «Энциклопедии».

– Думаете, они согласятся на наши условия? – шепчет дон Эрмохенес.

– Понятия не имею.

Библиотекарь достает коробочку с нюхательным табаком, берет щепотку, чихает и сморкается в платок. Он нервничает.

– Но ведь это единственное полное собрание, которое мы нашли, – продолжает он, понижая голос.

– Я знаю, – отвечает адмирал таким же тоном. – Однако мы ограничены в средствах.

– Неужели ничего нельзя сделать? А если поторговаться?

Дон Педро смотрит на библиотекаря. Взгляд его очень серьезен.

– Мы не на базаре, дон Эрмес. Мы – академики Испанской королевской академии! Кроме того, платим за жилье и еду, за возницу с берлинкой. А это уже черт знает сколько.

– Вы правы. – Библиотекарь с нежностью поглаживает корешок первого тома «Энциклопедии». – Но каково будет ее лишиться?

– Не будем забегать вперед.

Адвокат возвращается один. Словам его предшествует снисходительная улыбка.

– Принимая во внимание, что книги предназначаются для важнейшей испанской институции, моя мать согласна на тысячу пятьсот ливров… Как мы узаконим сделку?

Дон Эрмохенес испускает вздох облегчения, получив за это укоризненный взгляд дона Педро.

– Мы готовы в ближайшее же время выплатить вам всю сумму и забрать книги, – сдержанно заявляет он.

– Вероятно, вам понадобится чек.

– Да, непременно.

Адвокат выглядит довольным. Тем не менее после секундного раздумья он поднимает палец:

– Вы готовы оставить залог?

Дон Эрмохенес открывает рот, однако адмирал успевает первым:

– Разумеется, нет, мсье.

Адвокат неуверенно делает шаг назад. Ситуация перестает ему нравиться.

– Вот как… Но ведь обычно…

Однако взгляд дона Педро превратил бы в лед даже дождь, который поливает за окном с прежней силой.

– Я не знаю, что делают обычно, мсье, потому что покупка и продажа книг никогда не были моим занятием. А торговаться я и вовсе не умею. Однако я готов дать вам слово.

На губах адвоката появляется извиняющаяся улыбка.

– Конечно, конечно… Я с вами согласен. Жду вас у себя в кабинете через два дня, если вас это устраивает, чтобы все завершить.

– Да, мы придем. Можете не сомневаться.

Три поклона и две улыбки: адвоката и дона Эрмохенеса. Когда дон Педро выходит за дверь, лицо его все так же непроницаемо.

– Я очень рад знакомству с вами, господа, – любезно говорит адвокат.

– Мы тоже очень рады, – отзывается адмирал. – Передайте матушке, что мы с ней прощаемся.



Уворачиваясь от потоков воды, падающих с крыш, Паскуаль Рапосо доходит до Гревской площади и останавливается на углу. Словно собираясь пересечь гласис под огнем неприятеля, он пережидает, собираясь с духом, нахлобучивает шляпу поглубже, поднимает воротник шинели, а затем бежит со всех ног, перескакивая через лужи, под сплошным ливнем до дверей кабака «Образ Богородицы».

– Ты мокрый как мышь, приятель, – говорит ему Мило вместо приветствия.

Рапосо ворчит, соглашаясь, и отряхивается, как вымокший пес. Затем швыряет шинель и шляпу на стул и садится к печке, вытягивая ноги, пока Мило подает ему стакан горячего вина.

– Новости есть?

– Так, кое-что.

Пахнет вином и сыростью, мокрыми опилками на деревянном полу, затхлым помещением с закрытыми окнами. Бочки, бутылки, эстампы на военную тематику, приклеенные к стенам, длинная, засаленная стойка, потолок, закопченный печной сажей и дымом бесчисленных сальных свечей и подсвечников. В это время народу в заведении немного. Плотной комплекции служанка обслуживает швейцаров из ратуши, грузчиков и лодочников с ближайшей пристани, пока хозяйка за стойкой подсчитывает монеты и чистит ногти. В углу двое солдат в синей форме городских гвардейцев, окосевшие от вина, спят, развалившись на скамейке, а руку одного из них, бессильно свисающую чуть ли не до пола, облизывает кошка.

– Сегодня утром, – сообщает Мило, – твои академики наведались к мадам Эно, которая недавно овдовела. У нее в библиотеке среди прочего имеется «Энциклопедия».

Рапосо настораживается, вытянувшись, как змея.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Мои люди, которые проследили за ними до самого дома вдовы, знают свое дело. Как только академики вышли за дверь, они немедленно разузнали, есть ли в доме слуги… Оказалось, одна-единственная служанка, но этого вполне достаточно: с ней поработали, когда она отправилась за покупками.

У Рапосо, несмотря на вино, пересох рот.

– И что?

– Такое впечатление, что вдова продает свой экземпляр.

– Дьявол!

Мило пожимает плечами и спокойно пьет вино. Рапосо опрокидывает стакан залпом.

– Они уже заплатили? – спрашивает он, хмурясь.

– Пока нет, но я бы сказал, что дело к тому движется… Из дома на Сент-Антуан – это тут неподалеку – твои клиенты отправились в гостиницу на улице Вивьен, а оттуда – в отделение банка Ванден-Ивер, расположенное на той же улице, где предъявили платежное письмо на сумму две тысячи ливров. Насколько мне известно, письмо подтверждено и находится на рассмотрении.

– Так они уже забрали деньги или нет?

– Я же сказал: письмо на рассмотрении. Тут без бюрократии тоже не обойтись. Нужно время, подписи, печати и все такое. Они договорились вернуться завтра.

Рапосо снова вытягивает ноги к огню, пододвигает пустой стакан, и Мило наполняет его из дымящегося кувшина.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – говорит полицейский. – И я с тобой согласен. У тебя два варианта: добыть сегодня платежное письмо или завтра деньги.

Рапосо греет руки, прижав их к стакану.

– А ты бы что выбрал?

– Видишь ли, украсть платежное письмо проще. Наверняка сейчас оно валяется где-нибудь у них в гостинице. Остается просто пойти и забрать.

В глазах Рапосо вспыхивает искорка любопытства.

– А это возможно?

Мило криво усмехается:

– Все возможно, если владеешь техникой… Неудобство заключается в том, что письмо твое не пригодится никому, даже тебе самому, потому что платежное письмо требует подписи, удостоверения личности и прочей возни.

Рапосо пристально рассматривает свой стакан, отпивает из него глоток и снова подносит к глазам.

– Да, но бумажку легче выкрасть и уничтожить, если нужно, – говорит он, поразмыслив.

– Несомненно. – Мило заговорил тише. – Но действовать надо сегодня вечером или ночью, пока их нет в комнате… Дело непростое и рискованное.

– Ясно. А звонкая монета?

– Это дело другое. Ловкость рук, и денежки тут как тут. К тому же они безымянны: кто взял – тот и хозяин. Звонкая монета тебе совсем не помешает, да и мне тоже, – подмигивает он Рапосо. – Разделим пополам. Как тебе такой вариант?

– Годится. Остается вычесть то, что я тебе уже заплатил.

– По-моему, справедливо, – замечает полицейский. – Мне, разумеется, больше по сердцу второй вариант: напасть на них, когда они заберут деньги и отправятся за книгами.

– Кража в центре Парижа средь белого дня?

– Ну да.

– Вот так запросто?

Мило переходит на шепот:

– Завтра наверняка тоже будет лить дождь, и это упрощает дело. Кроме того, здесь повсюду моя территория, не забывай… Другой плюс заключается в том, что две тысячи ливров или та часть этих денег, которую они собираются заплатить вдове, не занимает много места. Обычно в банке Ванден-Ивер расплачиваются золотыми луидорами. А это восемь или девять запечатанных картонных свертков по десять монет в каждом: такую сумму можно запросто унести в двух карманах.

Мило внимательно смотрит на Рапосо. Тот пьет медленно, небольшими глотками, не отрываясь, пока стакан не пустеет.

– Годится, – кивает он в следующий миг.

– Будем идти по следу и, как только они выйдут из банка, нападем на них. На улице Вивьен есть несколько подходящих мест.

– А если они возьмут экипаж?

– Разницы никакой. Остановим посреди улицы – и дело с концом.

– Мы сами – ты и я?

– Ты никак спятил? – Мило смотрит на спящих солдат, словно те могут их подслушать. – Ты забыл, с кем имеешь дело! Это же я, старина Мило! У меня есть подходящие люди.

– И людям этим можно полностью доверять?

Мило хохочет:

– Обижаешь, дружище. Повторяю: ты имеешь дело с Мило… Мы все время будем рядом, все произойдет на наших глазах. И как только все кончится, сразу же заберем луидоры.

Повисает тишина. Рапосо поворачивает в руках пустой стакан. Он думает о завтрашнем дне, об ожидании под дождем где-то в неизвестной точке города. Об академиках, застигнутых врасплох. Их возможных действиях, неведомой опасности.

– В общем, решать тебе, – заключает полицейский.

Наконец Рапосо соглашается. Мило его убедил.

– Договорились. Отложим все на завтра.

– За это стоит выпить глоток. А то и несколько. – Мило подзывает служанку. – Так уж устроен мир: деньги дураков – добыча умников.



Ночь только что опустилась на землю, и полосы дождя рисуют узоры в желтоватом свете уличных фонарей. Дон Педро, дон Эрмохенес и аббат Брингас торопливо шагают по улице. Адмирал и библиотекарь прячутся от дождя под зонтиком из тафты, пропитанной воском, аббата спасают только насквозь промокшие шляпа и плащ. К счастью, неприятная прогулка длится недолго, кофейня, где они поужинали, находится неподалеку от улицы Вивьен и гостиницы, где остановились академики. В этот миг они минуют улицу Кольбер, неподалеку от Королевской библиотеки, старательно уворачиваясь от потоков воды, обрушивающихся с крыш. Заметив проезжающий по немощеным улицам экипаж, из-под чьих колес и копыт вылетают брызги грязи, они прижимаются к стене, и сверху их поливает целый водопад.

– Мокрые, зато сытые, – шутит Брингас, шлепая по лужам.

Он шагает по ним, как расшалившийся ребенок: башмаки так отчаянно хлюпают и пузырятся, что ему уже все равно. Кроме того, за ужином он довольно много выпил и встал из-за стола, как обычно, под мухой. Сегодня они поужинали в трактире «Бовилье» на улице Ришелье: изящная обстановка, порционные блюда. Цены высоки; однако, по наущению Брингаса, академики решили отпраздновать обретение «Энциклопедии» еще одним памятным ужином. И вот втроем, с явным лидированием аббата, хотя дон Эрмохенес на этот раз не слишком от него отставал, они провели пару приятнейших часов, поедая деликатесные блюда, приправленные уксусом и горчицей, паштет из тунца по-тулонски, фуа-гра из Перигора и дуврских вальдшнепов, сопровождая все это великолепие двумя бутылками анжуйского вина.

Париж в дождливую погоду представляет собой уникальный гидравлический спектакль, – с издевкой сообщает Брингас. – Судите сами: вода с высоты пятьдесят футов обрушивается на землю из двадцати тысяч водостоков, увлекая за собой всю пыль и весь мусор городских крыш, прибавьте сюда лошадей и экипажи, взметающие целые фонтаны: все вместе превращает улицы в скользкие грязевые потоки… Вот уж благодать, господи помилуй!

– По крайней мере, улицы становятся чище, – возражает дон Эрмохенес.