– У них не за что зацепиться.
– Зацепиться? Для начала хватит.
– Не делай этого. – Юхан невольно понизил голос.
– Что?!
– Наплюй на статью и исчезни. Тебя ищут.
– Ты что, серьезно?
– Хо-Ко, ты можешь оказаться среди павших на этой войне.
– А я и не знал, что ты ведешь войну…
– Ты не знал? А я не знал, что ты начнешь совать нос куда не следует.
Юхан уставился на воду, покрытую серебристой искрящейся рябью. Чудесный день. Экскурсионные кораблики наверняка переполнены. Какое удовольствие – полюбоваться архипелагом в такую погоду…
Услышал тяжелое дыхание друга и вздрогнул.
– Не могу поверить…
Чайка уселась на буй, встряхнулась и замерла, поглядывая по сторонам.
– Италия, к примеру? – продолжил Юхан, стараясь избегать угрожающих ноток. – Садись за руль и поезжай в Тоскану. Лопай спагетти болоньезе. Или в Грецию. Ты же любишь Грецию. – Он не отрывал глаз от любопытной чайки. – Стифадо паракало…
[40]
– Ты что, серьезно? Ну нет… ты не можешь…
Память услужливо подбросила картинку: ревущий мальчонка. Кудрявые каштановые волосы, рука в пасти огромного пса. Прогал на месте выпавших молочных зубов.
– Но почему?
– Потому что здесь эпидемия. Здесь люди мрут как мухи.
Молчание.
– Я должен заканчивать…
У Юхана появилось ощущение, будто разговор происходит не наяву, а в странном кошмарном сне. Неразборчивые слова, прерываемые вскриками.
– Не могу поверить… не хочу верить!
– Уезжай. Остановить эпидемию не в твоих силах.
– А в чьих?
– Сама пройдет, когда все будет закончено.
– Закончено…
Юхан проглотил слюну и прижал телефон к уху. Он готов ко многому, к ударам судьбы, к потерям… но не к этому.
– У-ез-жай… – прошептал он в трубку. – Ради бога, Хо-Ко. Уезжай – и все.
– Я…
Юхан судорожно нажал на красную кнопку.
Хелена лежит на спине. Голова обмотана бинтами. Пластырь на щеке. Ночная пижама Класа Бремминга. После того как Ландон привез Молли, она спит весь день. Болеутоляющие, пояснил Бремминг. Слона могут свалить.
– Пусть спит.
Они вышли в кухню и поставили кофе. Молли прикорнула рядом с матерью на кушетке.
Солнечные лучи решили поиграть в рентгеновские, насквозь просвечивают тонкие алюминиевые жалюзи. И тишина… После всего, что случилось ночью, покой кажется нереальным.
– Вы слушали новости, пока ехали?
– Слушал. Ни слова.
– А с полицией не говорили?
– Нет. Звонил несколько дней назад, с Каварё. Ну… когда она исчезла. А теперь… мне кажется, они и так в курсе. Партия насовала в полицию своих людей. К тому же после того, что произошло в Укерё, мне меньше всего хочется говорить именно с полицейскими.
– Да, разумеется… Вы правы. И в то же время…
– Конечно. Люди должны узнать правду. Но только вот… – Он не рассказывал Бреммингу про лопату. Про безжизненное тело в красной флисовой куртке на вытоптанной рыжей земле. Не говорил о стрельбе. Он ведь расстрелял почти весь магазин, наверняка в кого-то попал.
– Невозможно поверить. Невозможно… – Бремминг отхлебнул кофе и повторил по слогам: – Не-воз-мож-но.
– Попробовать сообщить в газеты? Судя по содержанию, все или почти все пляшут под дудку Сверда и его партии. А зарубежная пресса потребует доказательств.
– Характер повреждений Хелены… запах от одежды. Я специально не стирал ее халат. Ее показания…
– С нее достаточно.
– Она справится.
– Даже думать не хочу. Представьте: после всего, через что она прошла, оказаться в положении, когда с чем-то нужно справляться. Уже насправлялась. А время не терпит. Думаю, Фалунда не единственная точка.
– Не знаю… трудно представить, чтобы такие… э-э-э… лагеря разместили по всей стране и никто ничего не заметил.
– Почему? Если есть одно такое место, можно представить и несколько. Фалунду же никто не обнаружил. И еще вот: если вы можете представить, что людей хватают в их домах и везут в скотовозах в это… – Ландон замялся, подбирая слово, – в это гетто, почему вам трудно поверить, что таких мест не одно, а много? Если вы можете представить, что они кромсают желудки семилетних малышей, почему вам трудно экстраполировать этот маразм на все остальное? Если детей – только подумайте! – маленьких детей без этой идиотской операции не пускают в школу?
Ландон одним глотком допил кофе и неожиданно для себя невежливо передразнил:
– Трудно представить…
Бремминг, к счастью, не обиделся. А может, и не слышал. Сидел в глубокой задумчивости и помешивал ложечкой в пустой чашке. Вдруг Ландона осенило: Бремминг тоже попал под раздачу.
– Когда вы работали в здравоохранении… – начал он и осекся. Какое он имеет право учинять допрос?
– Меня уволили сразу после Хелены. И еще двоих. Мы не имели даже возможности протестовать. – Бремминг помедлил, словно взвешивая слова, потом довольно сильно стукнул кулаком по колену. – Неправда! Имели! Мы имели такую возможность. Имели, имели. Струсили. Просто-напросто струсили.
Что на это скажешь? Ландон промолчал.
Бремминг подлил ему кофе.
– Так каков ваш план? Куда подадитесь?
– Думаю, на юг. Через мост и дальше. Куда угодно, где не нужно предъявлять паспорта.
– Вы, конечно, уже поняли: можете оставаться у меня сколько хотите. Хелене нужны перевязки и отдых. И Молли, мне кажется, очень устала. И перенервничала.
– Спасибо, конечно, но… боюсь, это невозможно.
– Здесь они вас не найдут.
– Нашли же Хелену на Каварё.
– А если остановят по дороге? На первой же заправке?
Ландон замялся.
– Нет… я не могу остаться. Дело в том, что я собирался уехать из страны давным-давно. Уже несколько месяцев. Даже лет. И если бы не Хелена…
Он сжал зубы. Нью-Йорк. Другая жизнь. Насыщенная, умная жизнь.
– Она считает вас своим героем.
– Преувеличение. Я даже не умею… – Ландон помедлил, вспоминая слово, – даже не умею конопатить окна.
Клас Бремминг промолчал. Глядел без улыбки. Оценивающе, как показалось Ландону.
Покрутил чашку с кофе, посмотрел на крошечный водоворот.
– Я знаю, о чем вы думаете, но это невозможно. Мне нечего им противопоставить.
– Вы знаете правду.
– Я не могу.
Бремминг подошел к шкафчику и достал пачку коричных крендельков. Ландон внезапно понял, что сильно голоден. Как будто не ел уже несколько дней.
Клас распечатал упаковку, взял один кренделек и показал жестом – остальное в вашем распоряжении.
Ландон, почти не жуя, проглотил один, потом другой и взялся за третий, виновато поглядывая на Бремминга. Темные волосы с уже пробивающейся сединой, густые симметричные брови.
– А вы и Хелена… – начал было Ландон и замялся.
Зря… Неужели он и в самом деле хочет знать подробности?
Бремминг долго молчал, потом коротко ответил:
– Очень давно.
И снова замолчал.
Ландон напрягся.
Бремминг отломил половину последнего кренделя, откусил и продолжил:
– Я был женат. Ловиса, моя жена… она решила принимать лекарство для похудения. Может, слышали? “Резерв”. Один из первых разработанных Институтом питания препаратов, еще на стадии эксперимента. Теперь он исчез с рынка, но тогда его покупали все подряд. Ловиса поехала в Эстхаммар, попросила врача выписать ей этот чертов “Резерв”. Самое главное – она и толстой-то не была. Вообразила, как многие… особенно женщины. Под таким прессом пропаганды – неудивительно. Короче, когда я узнал, что она принимает эту отраву, было уже поздно.
– О господи…
– Похудела на тридцать, потом на сорок кило за несколько недель. И конечно, в один прекрасный день не выдержало сердце. Сердце, как известно, тоже нуждается в питании.
– Какой ужас…
– Я не мог на это смотреть… Но она никого и ничего не слушала. Переехал к Хелене. А после смерти Ловисы мы с Хеленой больше не виделись. Но все равно… чувство вины осталось.
Ландон кивнул:
– Мне это знакомо. Моя подруга проделала тот же путь. Доголодалась до смерти. Я ничем не мог ей помочь. Вообще не думаю, что это было возможно. Не достучишься. Необратимые изменения сознания. Как раковая опухоль, только без материального субстрата. Рак психики.
– Очень тяжелая болезнь. Если и излечимая, то с большим трудом и не всегда.
Они замолчали.
– Думаю, его в конце концов пристрелят.
– Кого? – удивился Бремминг.
– Юхана Сверда.
– Хорошая мысль.
– Надеюсь, я не первый, кому она приходит в голову.
– А вы… вы могли бы?
– Я?
– Если бы подвернулся случай?
– Нет… вряд ли. Но разве не странно? Никто даже не попытался. Ни одного покушения. Наверняка у него полно врагов.
– Союзников и последователей тоже много. Если не больше.
– А это еще более странно.
– Все время думаю – когда же народ очнется?
– Вы же сами видите, – Ландон излагал мысль, которую уже давно примерял так и эдак, пытаясь осмыслить феномен Юхана Сверда, – он маневрирует между левыми и правыми. Скажет что-то о людях, живущих на пособие, – дескать, пора с этим кончать, разврат и расточительство, и тут же начинает рассуждать про народный дом, сильное государство и тому подобное. Населению это нравится. Умудряется показать, что он на стороне всех граждан до одного. И тех и этих.
– Или, наоборот, ни на чьей.
– Почему – ни на чьей? На своей собственной. Типичный психопат. Я его ненавижу, – с нажимом произнес Ландон.
– Так убейте его.
– Не верю в насилие.
Бремминг мотнул головой в сторону спальни:
– А Партия Здоровья верит.
Вряд ли удастся забыть картину: измученные, полуживые люди топчутся на грязном пандусе. И среди них – Хелена.
Бремминг вышел и через минуту вернулся с упаковкой таблеток.
– Эти немного посильнее, вам же не надо садиться за руль. Примите одну сейчас и одну ночью, если понадобится. Я поставлю в спальне раскладушку, так что место найдется. Для вас троих.
Для вас троих… У Ландона чуть не брызнули слезы, настолько естественно и трогательно прозвучали слова Бремминга.
– Не беспокойтесь обо мне… нет никакой необходимости…
– Есть. Необходимость есть. Посидите, я все сделаю.
Ландон начал массировать виски. Голова болит так, будто ржавый молоток пробивает себе дорогу наружу.
Вот-вот пробьет. Он вылущил таблетку из гнезда и сунул в рот.
– Спасибо.
Но Бремминга в кухне уже не было.
Ландона разбудил отчаянный крик.
Хелена.
Дотянулся до постели и взял ее за руку. Погладил.
– Ничего, ничего… все хорошо.
Тяжело дышит, тело подергивается.
– Я с тобой. Все хорошо… дурной сон. Я с тобой.
И Молли проснулась.
– Мама? Что с тобой?
– Мама здесь, Молли. Маме приснился страшный сон. Спи.
Имя дочери вернуло Хелену в реальность. Она протянула руку, и Молли мгновенно перебралась с кушетки в ее постель.
Он держит Хелену за руку, Молли рядом. Все трое, как сказал Бремминг.
Ландон зажмурился, открыл глаза и зажмурился опять. Ему тоже снились кошмары. Память подкидывала сцены, которые он хотел любой ценой забыть.
Все еще ночь? Ландон не помнил, как пришел в спальню и лег на застеленную Бреммингом раскладушку. Даже в полутьме он различал страдальческую мину Хелены. Провел ладонью по ее лбу – мокрый от пота. Взял с тумбочки бумажную салфетку и осторожно вытер. Пластырь на щеке. Бремминг сказал – касательное пулевое ранение. Обойдется. Пуля только задела кожу, царапина. Минимальная обработка. Рваная рана на руке серьезнее, но тоже заживет.
По тону напрашивался вывод: Бремминг свое дело сделал, теперь очередь за Ландоном. Вся ответственность ложится на него.
Он и так это понимал. Есть даже какая-то поговорка, мол, спас жизнь – отвечаешь за нее и дальше, до самой смерти. Наверняка найдется и обратная премудрость: ты свое дело сделал, спас жизнь, а дальше – не твое дело. Вполне может быть.
– Ничего, ничего, – повторил он, поглаживая руку Хелены.
Молли уже заснула. Даже трудно представить, что она пережила.
Хелена что-то прошептала.
– Прости… – расслышал он со второго раза.
– За что? Ты ничего дурного не сделала.
– Вовлекла тебя в эту… мясорубку. Все из-за меня.
– Мне все равно нечем было заняться в выходные, – натужно пошутил он.
Хелена сделала слабую попытку улыбнуться.
– Я решила, мне конец. Приготовилась к смерти.
– Не думай про это. До конца еще ого-го. Ты в безопасности.
– А остальные? Им удалось бежать?
Ком в горле. Он сглотнул.
– Не знаю, Хелена… Охранники стреляли по всему, что движется.
– Нас было очень много.
– Я знаю. Несколько сотен.
– Как это понять? Я не могу…
– Ты думаешь, я могу? Может, задумано было как-то по-другому?
– Ландон…
Его резковатое имя прозвучало необычно мягко. Мягко, но требовательно. Или показалось?
– Твоя нахальная дочь по-прежнему называет меня бананом.
– Я ей скажу. – На этот раз получилось больше похоже на улыбку.
– Зачем? Есть овощи и похуже… Попробуй уснуть.
Хелена пробормотала что-то невнятное. Похоже, опять провалилась в сон.
Он устроился поудобнее на раскладушке. Нет, конечно, еще никакая не ночь. Часов одиннадцать вечера. Сквозь плотные шторы пробивается уже совсем низкое закатное солнце.
Если и был какой-то изначальный смысл в жизни людей на этой планете, после подобных катастроф она должна прекратить существование. Программа поражена вирусом, восстановить ее в прежнем виде невозможно. Люди потеряли право обитания на Земле. Пусть приходят другие.
Несколько минут смотрел на зеркало на стене. Матовый, словно припудренный волшебный фонарь меняющихся с каждой минутой закатных красок. Когда-то, целую вечность назад, он мог бы онеметь от счастья – так, наверное, выглядит магический перевал, за которым Нарния.
Но не сейчас. В душе не осталось места для эстетических восторгов.
Ханс Кристиан время от времени поглядывал в зеркало заднего вида – убедиться, что никто в его сторону не направляется. Наискось через пролив – Кристиания. В двух шагах – европейская трасса. Германия, Италия, как сказал Юхан. Греция.
Он опять посмотрел в зеркало. Бритый парень в джинсовой куртке. Два школьника облизывают рожки с итальянским мороженым, посыпанным цветным бисером. Копенгаген не меняется. Сосиски, мороженое, сладкие датские булочки с шоколадной, творожной или фруктовой начинкой.
Родители его отца жили в Копенгагене, но воспоминания можно сосчитать по пальцам одной руки. Запомнился день в Тиволи. Den lille havfrue, Русалочка, заплатившая чудесным голосом за право иметь человеческие ноги вместо хвоста. После развода шведская мама старалась держать мальчика подальше от сомнительной отцовской родни. Эта изоляция оказалась недолгой: Хансу Кристиану было двенадцать, когда дед умер от осложнений после гриппа, а бабушка Миккельсен провела последние одинокие годы в доме престарелых. Всегда присылала рождественские открытки, но потом тонкие конверты, которые он с таким нетерпением ждал, перестали приходить. Теперь в Дании программа обязательных визитов ограничивалась кладбищем.
Отец жив, но выбрал тотальное отшельничество. Поселился на островке к северу от Лолланда, никуда не ездил и никого не принимал. Его “крошечный мирок”, как выражалась мать, не вмещал никого, кроме его собственной персоны. Хансу Кристиану даже в голову не приходило сесть на паром и съездить к отцу на остров. Тот, скорее всего, и не заметит его приезд. Впрочем, и бывал-то Ханс Кристиан в Дании не часто – за исключением полугода, что провел там в двадцатилетнем возрасте, он жил в основном в Швеции. Но странное дело – как только попадал в Копенгаген, мгновенно приходило ощущение дома. Здесь его дом. Должно быть, что-то с национальной ментальностью: двадцать минут на пароме – и жизнь становится проще, легче и веселей.
Он приехал еще в пятницу: надо было отснять несколько кадров для документального фильма. И в самом деле надо, но повод уехать из Швеции подвернулся как нельзя кстати. В разговоре с Юханом он схитрил, изобразил удивление, однако на самом деле прекрасно понимал: грозят серьезные неприятности. Вплоть до покушения.
Ему удалось убедить знакомого журналиста в “Юлландс-Постен” опубликовать статью о пресловутых “оздоровительных лагерях”. Стало легче, но разговор с Юханом опять выбил из равновесия. И дело даже не во внезапном осознании, не в том, что он начал догадываться, что представляют собой эти лагеря. Он выслушивал бесконечные жалобы Юхана с детства, но ни разу не поднял голос. Даже не протестовал. Привык. Все-таки человек занимается большой политикой, ему виднее.
А теперь… Ханс Кристиан собирался уже сегодня вернуться в свою квартирку в Накке
[41], принять душ, выспаться и дождаться завтрашнего дня. Но он по-прежнему здесь, в Копенгагене. Почему-то не хватает решимости повернуть ключ, завести мотор, пересечь Эресундский мост – и через несколько часов оказаться дома.
Они их били железными трубами, сказал еще один свидетель, видевший загадочные грузовики у Кафедрала. Я думал, какая-то облава, накрыли наркоторговцев или что-то в этом роде. Третий свидетель людей не видел, зато у него не было никаких сомнений по поводу грузовиков. Я работал в отрасли, пока учился. Это скотовозы, а еще точнее – свиновозы. Старая модель, с одним проходом и железными клетками по сторонам. Свиновозы, руку даю на отсечение.
В “Юлландс-Постен” после обсуждения согласились констатировать, что у соседей происходит что-то необычное. Не более того. Верстка статьи, которую прислали Хансу Кристиану, называлась вот как: “Странности шведской кампании по борьбе с ожирением?” – с вопросительным знаком уже в заголовке. И ни слова про скотовозы.
Он вздрогнул: сзади послышалась сирена. Полицейская машина на большой скорости пронеслась мимо и свернула на Лангебру. Он усмехнулся, попытался подавить судорогу паники. Хотел припугнуть Юхана, а Юхан припугнул его. Вот и все, пытался он себя успокоить. Попугали друг друга, и ладно. Как в детстве.
Но из уговоров ничего не вышло.
Как он сказал? Эпидемия пройдет сама, когда все будет закончено.
Самый отвратительный сценарий: они похищают людей. Ханс Кристиан последние часы постоянно возвращался к этой мысли. И в то же время, невозможно представить. Они выросли вместе с Юханом, вместе прогуливали уроки. В Нью-Йорке Ханс Кристиан ухаживал за Юханом, как за ребенком, когда тот решил не выходить из квартиры, пока не вернется Эми. Все бывает. У каждого свои тараканы в голове. Но он же не сумасшедший, в отличие от своей партии!
Он чуть не подпрыгнул: кто-то постучал в окно машины. Мужик в летней соломенной шляпе, примерно его возраста.
– Привет! – И улыбнулся совершенно обезоруживающей улыбкой. – Швед, как вижу?
Ханс Кристиан молчал.
– Номера шведские. Ты ведь швед? Are you from Sweden?
– Э-э-э… ну да, а что? – Ханс Кристиан никак не мог справиться с испугом.
– Ищу Дом правительства. Или как это… фолькетинг? Парламент… черт их знает, как они его называют… – Он повернулся к женщине. В ее руку вцепилась маленькая девочка. – Ты не помнишь? Черт знает… спрашиваю, а они ни бельмеса не понимают. А может, и понимают, отвечают, а тут уж я ни бельмеса. Рёдэ грёдэ флёдэ
[42], – изобразил он характерное датское произношение.
– Хватит уже, – раздраженно сказала жена. – Оставим. Матильда устала. Даже йогурт свой не съела. Пошли назад в отель, ей надо поспать.
Отлегло.
Ханс Кристиан примирительно поднял ладонь.
– Очень легко найти, но есть маленький нюанс: вы идете в обратную сторону. Вернитесь – и вдоль канала. Пять минут, не больше.
Опять улыбка, еще шире прежней.
– Что я говорил? Земляк никогда не подведет!
Ханс Кристиан долго смотрел им вслед. Может, на том история и заканчивается? Он в Копенгагене. Кругом одни туристы. Пока статья в “Юлландс-Постен” лежит, свернувшись, в бездонной матке редакционного “Мака” в Вибю, ни одному сукину сыну до него, Ханса Кристиана Миккельсена, дела нет.
Опять посмотрел на воду в проливе. Не хочется уезжать в такой роскошный день. Зайти в открытое кафе, взять большую кружку крепкого пива и пофлиртовать с официантками. Позвонить Мадсу, старому приятелю. Купить хот-дог с малиновой датской сосиской и смешаться с туристами.
Он вытащил ключ зажигания, вышел и захлопнул дверцу. Если ему и суждено еще раз выпить кружку “Карлсберга” в Нюхавне
[43], пусть это случится сегодня.
Ханс Кристиан проснулся утром в понедельник, и все вокруг оказалось коричневым. Обивка дивана-кровати. Гардины. Даже картина на стене коричневая… что это? Он, мало что понимая, рассматривал коричневый квадрат. Этот живописный шедевр мог намекать на что угодно, от профузного поноса до осеннего перегноя в лесу. Если сильно напрячься, можно вообразить бурого медведя, но не всего, а только прямоугольный лоскут шкуры. Живописец вполне мог сделать пару сотен авторских копий, и каждая представляла бы слегка отличающиеся нюансы все той же диареи. Ханса Кристиана такая возможность нисколько бы не удивила, в прошлом году он снимал для норвежского телевидения сюжет о художнике, который создал триста шестьдесят пять одинаковых овалов (на каждый день, пояснил он опешившему оператору). Отличались овалы только толщиной линии. Все триста шестьдесят пять были представлены на выставке в Осло. “Бег по кругу” – так назвал эту вопиющую чушь художник. Ханс Кристиан с изумлением наблюдал за посетителями выставки, многозначительно кивающими головой.
Он потянулся так, что диван жалобно заскрипел. Прислушался – тишина. С кухни ни звука. Неплохо поспал – Мадс, наверное, уже ушел на работу. Снял с подлокотника наручные часы, и тишина сразу объяснилась – полдесятого.
Сделал попытку встать и с трудом удержал позыв на рвоту. Откинул голову на подушку и закрыл глаза. Сколько же кружек пива он выпил? И о чем они с Мадсом разговаривали? О чем-то разговаривали, это он помнил прекрасно, а вот о чем?..
О дьявол…
Статья в “Юлландс-Постен”.
Какого черта он продолжает копаться в этой истории? Приложил ладони к вискам и сильно сжал. Какой идиот… С чего он решил, что его тревожный сигнал хоть на кого-то подействует? Юхан и его лизоблюды протащили реформы, которым позавидовали бы Гитлер, Сталин и Пол Пот, вместе взятые, а шведский народ и бровью не повел. Риксдаг послушно штамповал закон за законом: этого нельзя, того нельзя, поднять цены на сахар, поднять цены на муку… И ничего! Всенародное одобрение, как они пишут в своих листовках. И кого волнует судьба нескольких исчезнувших толстяков? Как утверждают, исчезнувших. Мало ли что утверждают и мало ли кто исчезает? Партия Здоровья, к примеру, тоже утверждает: люди записываются в лагеря добровольно.
И конечно, аргументов мало. Он ведь не представил в газету ни единой фотографии, только сомнительные показания свидетелей.
Борьба Давида с Голиафом. Лилипут Хо-Ко против банды бодибилдеров в распоряжении Юхана. Укус блохи. В их глазах он не более чем досадное насекомое. Таракан. Наступил сапогом – и нет таракана.
Мысль показалась настолько неприятной, что он застонал. Надо вставать. Оказывается, на коричневом фоне произведения искусства есть какая-то надпись. Прямо посреди холста. Ханс Кристиан вгляделся. “Наблюдение земли. Предложение”. А может, Мадс сам создал это прорывное полотно? Вполне возможно, он не первый и, скорее всего, не последний из коллег по профессии, постоянно изучающих собственные творческие возможности. Видимо, журналистика кажется им заснеженной вершиной интеллектуальных достижений человечества. И разумеется, не может быть, чтобы виртуоз-журналист, мастер, достигший подобных высот, не обладал и другими, не менее яркими дарованиями.
Таких много, но вряд ли они продолжают этим заниматься и сейчас. Половины как не бывало: лишний вес. А остальные превратились в послушных, легко управляемых партийных пропагандистов. Кое-кто сделал большую карьеру, не слезает с экранов партийного ТВЗ. Где граница между оппортунизмом и подлостью? И есть ли она?
Ему легче – он независимый журналист. Его эта волна обошла стороной. Или почти обошла, все же его материалы стали покупать заметно меньше. Скорее всего, потому, что он и сам не совсем укладывается в их идиотские ЖМК-нормы. Но и с этим можно выкрутиться, просто не надо являться в редакцию. Посылать материал по электронной почте или открыть свой телеграм-канал. Вот только удовлетворения это не принесет, Ханс Кристиан привык к традиционной журналистике.
Его материалы – как правило, первоклассные – расходились неплохо. Особенно в зарубежных изданиях. Сохранились хорошие отношения и с “Упсальской Новой”. Но все равно оставалось томительное чувство неудовлетворенности. Чтобы делать сегодня карьеру, нужно быть экспертом в диетологии и здоровом образе жизни. Выглядеть не так, как многие из его старых друзей и коллег, обремененных, как это теперь называется, дурными привычками. Работа до полуночи, а если не работа, то вечеринка. А на дружеской пьянке начни считать калории, тебя тут же выпрут. Да еще и поджопник дадут на прощанье.
В последние пару лет Ханс Кристиан вернулся к старой профессии – меньше писал и больше снимал, как в молодости. А с тех пор как появилось ТВЗ, Телевидение Здоровья, работал почти исключительно на зарубежные медиа.
В Копенгагане тоже есть чем заняться, особенно если знаешь язык. Конечно, перерезанная пуповина с родиной могла бы ощущаться как потеря, но, как ни странно, не ощущалась. Шведская пресса за последние два-три года превратилась в песочницу, откуда с каждым днем исчезают любимые игрушки – к примеру, политическая независимость или хотя бы нейтралитет. А сукины дети из Партии Здоровья по ночам подкрадываются и закапывают по углам песочницы собственные какашки.
Посмотрел на выключенный мобильник на подоконнике. Рискнуть и включить? Всего на несколько секунд, проверить звонки.
Нет. Сначала сварить кофе. Заставить себя сжевать ломоть знаменитого датского røgbrød, ржаного хлеба. Запустить кишечник. Куда более симпатичный эксперимент, чем игры с внезапно ставшим токсичным телефоном.
Встал и замер – увидел свое отражение в зеркале. Зрелище отвратительное, под стать картине на стене. Наверняка написана не маслом и не акрилом, а самым настоящим дерьмом. Провел по волосам, завел руку под подбородок и сдвинул вперед отросшую бороду. Настоящий бродяга.
Поживет у Мадса еще неделю – и лучшие партийные сыщики пройдут мимо, не остановив на нем взгляд. Даже не догадаются, какого свирепого врага не заметили.
Неделю.
– А еще надежнее две, – вслух сказал он сам себе.
А потом… как сказал Юхан? Греция. А почему, собственно, нет? Хорошая страна.
Вряд ли когда-либо Ханс Кристиан испытывал такое подавляющее чувство полного опустошения. И не только опустошения – разочарования и злости. Весь текст его заметки можно накрыть кофейной чашкой. Огромная статья с идиллической фотографией – “ДОМ ТВОЕЙ МЕЧТЫ”. Еще одна, “ДЕСЯТЬ ПРОСТЕЙШИХ ПРИЕМОВ ДЛЯ ПОХУДЕНИЯ”, тоже на полстраницы. Вполне достаточно, чтобы поглотить девяносто девять и девять десятых процента внимания. Неужели редакторы сделали это намеренно? Или просто не сообразили, какой смысл несет его превратившаяся в маленькую заметку статья?
Пробежал глазами оставшиеся после редакторских ножниц строчки. Конечно, кое-какие зловещие намеки проскальзывают. Их, наверное, хватит, чтобы в темно-каштановой шевелюре Юхана Сверда появились один или два седых волоса. Но остальной мир эти намеки попросту не заметит. Некоторые свидетели утверждают, что у Кафедрального собора в Упсале видели людей, которых после регионального собрания граждан с избыточным весом якобы насильно загнали в грузовые машины и якобы куда-то увезли. Партия Здоровья опровергает эти слухи. Пресс-секретарь правительства сказал – да, оздоровительные лагеря для тучных предполагается сделать обязательными, но на чисто добровольных началах. И пусть никого не смущает кажущаяся парадоксальность этой формулировки. Желающих будет все больше. Давление социума настолько велико, что насильственные меры не нужны.
Формулировка… При чем тут, мать их в душу, формулировка? Разве в формулировках дело? Он собрал материал, способный взорвать медийное пространство, пусть и на короткое время. И что? Тут же начали забалтывать, публиковать снимки счастливых толстяков, избавившихся за короткое время от большей части лишнего веса.
Наконец-то я вижу результат! Чего только не пробовал, но теперь я вижу результат!
Найдут подставных штрейкбрехеров, заплатят, конечно.
– От оппортунизма до подлости один шаг. – Хо-Ко повторил эту максиму вслух.
А если быть честным – и того меньше. Полшага – если вообще есть какая-то разница.
А он-то представлял нарастающую волну расследований, пусть хотя бы журналистских. Не просто волну, а цунами. Думал, будто передал им эстафетную палочку, настолько раскаленную, что они поспешат вручить ее другим.
Еще раз с упавшим сердцем посмотрел на маленькую колонку. Броские рекламные объявления окончательно ее забивают, превращая во что-то непонятное, в одну из фаз свердовского “простейшего приема для похудения”. Сделано все так, будто Юхан Сверд заплатил за верстку из собственного кармана, и заплатил щедро.
Ханс Кристиан насторожился. Нет, невозможно. Из газетных он говорил только с Мадсом и больше ни с кем. Да, они сомневались – тоже объяснимо, никто не хочет попусту ссориться с соседями по ту сторону пролива. Ссориться не хочет, но ущипнуть лишний раз – одно удовольствие.
К разочарованию примешивалась настоящая злость. Статья маленькая, как один из сотни публикующихся каждый день некрологов. Перевернул чашечку и поставил на статью, решил проверить первое ощущение. Так и есть, из-под чашки торчат двухмиллиметровые огрызки текста, а все остальное – Дом Мечты. И конечно, Десять Приемов для Похудения.
Он надувал яркий, отовсюду заметный воздушный шар, а от него осталась серая резиновая тряпочка. А может, и к лучшему. Спокойнее. Может, это и есть его спасение. Сунуть всю эту историю в морозильник, и тогда он в безопасности.
Снял чашку с газеты и допил. Кофе остыл, вкус отвратительный, но ради кофеина можно потерпеть. Головная боль немного отпустила. Налил в пустую чашку молоко из пакета. Вкус напомнил детство – бабушка всегда наливала молоко в высокие стаканы и вручала трубочку с красным кантом. Молоко пахло свежей травой и солнцем.
Нормальное, а не обезжиренное молоко, масло, сливки. Датское правительство не торопится с запретами. Хотя Мадс все равно ругается на чем свет стоит.
Если они доберутся до пива, эмигрирую в Прагу.
Залпом выпил молоко и налил еще. Вспомнил бабушку: высокая, полная, могучая грудь так и распирает блузку в мелкий цветочек.
Миль флёр, говорила бабушка. Ничего лучшего пока не придумали.
А этот потрясающий аромат в кухне, когда она варила кашу с только что собранными малиной и клубникой! Рёдэ грёдэ флёдэ – вспомнил он слова туриста.
“Мальчику надо поправиться!” – говорила бабушка и, не дожидаясь возражений, размашисто доливала в тарелку полстакана густых желтоватых сливок.
И ее они бы тоже бросили в скотовоз, подумал он с внезапной яростью.
Поискал глазами бумажку, ничего не нашел и написал на обороте старой квитанции:
Спасибо, позавтракал.
Планы изменились. Возвращаюсь в Стокгольм. Помню, что ты сказал, но какой-то сукин сын, видимо, пронюхал. Если что, встретимся в Праге.
Услышимся, ХК
Юхан смотрел на Росси, не произнося ни слова.
Всех так и не нашли. Прошло уже двое суток, но пока безрезультатно.
Он скрипнул зубами.
Халтурщики хреновы.
– Не понимаю, в чем проблема.
– Юхан… не хватает одной свиньи. Всего одной! И конечно, того парня с машиной, который побывал в Фалунде и укокошил фермера. В этом мы уверены.
– Мне кажется, ты не расслышал приказ. Я сказал: взять всех.
– Слушай, мы обыскали каждую кочку. Перевернули дерн. Двоих последних и брать не пришлось – они и так сдохли. Куда она делась? В птичьем гнезде спряталась?
– А личность установили?
Росси покачал головой. Он совсем не походил на человека, которого выдернули из отпуска, в котором он якобы находился: темные круги под глазами, налитые кровью белки. Впрочем, за последнее время он и сам провел немало ночей без сна.
А Росси подумал то же самое – Юхан почти не спал трое суток. Но с удивлением пришел к противоположному выводу: по нему не скажешь.
– Может, свинья утонула? Там немало болот, провалился по глупости.
– А убийца?
Росси безнадежно покачал головой:
– You tell me. Что я могу сказать? Они его упустили.
– Значит, на свободе двое, которые знают.
– Возможно. Или один.
– И что будем делать?
– Ждать. Если парень хотя бы пискнет, тут же выезжаем.
– Если его писк услышите первыми вы, а не кто-то другой.
– Именно мы. Или кто-то другой – из наших.
Юхан скептически поджал губы.
– Никто даже не приблизился к сути проекта, – продолжил Росси. – Думаю, так и будет продолжаться. Ты переоцениваешь воображение обывателя.
– Посмотрим…
– Ты видел “Юлландс-Постен”?
– Пока никакой реакции.
– И я о том же. Мы в безопасности. Даже интернет не среагировал.
– Поосторожнее с выводами. Пока не среагировал.