В городе Дикштейн сел в такси и вернулся на шоссе. Он вышел неподалеку от своей машины, но на противоположной стороне дороги. Мимо проехал «Опель»; в паре сотен метров с обочины тронулся «Форд».
Дикштейн бросился бежать. Один из пассажиров «Форда» вышел из машины и последовал за ним.
Работа на виноградниках позволила ему оставаться в хорошей форме. Добежав до пешеходного моста, Дикштейн перебрался на другую сторону шоссе и помчался назад по обочине. Через три минуты он, задыхаясь, добрался до своего автомобиля.
Те уже догадались, что их провели. «Форд» поспешно тронулся, и пассажиру пришлось запрыгивать на ходу.
Дикштейн сел в машину. Теперь преследователи оказались по ту сторону шоссе: чтобы повернуть за ним, им придется проехать до следующего перекрестка. Даже на скорости 100 км/ч весь путь займет у них минут десять; значит, у него будет как минимум пять минут форы — догнать не успеют.
Он рванул с места, держа курс на Париж и напевая себе под нос речевку с футбольных стадионов: «Легче, легче, ле-е-егче».
Когда в Москве стало известно, что арабы готовят атомную бомбу, поднялась настоящая паника.
В Министерстве иностранных дел запаниковали из-за того, что не узнали об этом раньше, в КГБ — из-за того, что не узнали об этом первыми, а в секретариате ЦК — из-за того, что страшно боялись очередного скандала в духе «кто виноват?» между КГБ и МИДом: предыдущий длился одиннадцать месяцев и превратил жизнь в Кремле в сущий ад.
К счастью, способ, который выбрали египтяне для сообщения этой новости, позволил до некоторой степени прикрыть тылы: они всячески подчеркивали, что вовсе не обязаны сообщать союзникам о своем секретном проекте, а просьба о техническом содействии не так уж критична для успеха предприятия. Их посыл, приукрашенный дипломатическими завитушками, звучал так: «Да, кстати, мы тут строим атомный реактор, чтобы изготовить бомбу и стереть Израиль с лица земли — вы нам, случайно, не поможете?» — и был преподнесен как бы невзначай в конце официальной встречи египетского посла в Москве с заместителем начальника отдела Ближнего Востока в МИДе.
Замначальника отдела глубоко задумался. По долгу службы он обязан передать новость начальнику, а тот, в свою очередь, доложит министру. Однако в таком случае вся заслуга достанется шефу, который к тому же не упустит возможности насолить КГБ. Как бы ему самому снять сливки?
Лучший способ продвинуться в Кремле — это оказать кагэбэшникам неоценимую услугу, и сейчас у него на руках козырь. Если предупредить их о просьбе посла, они успеют притвориться, будто давно знают о бомбе и как раз сами собирались сообщить данную информацию.
Замначальника надел пальто, собираясь выйти и позвонить знакомому гэбисту из телефонной будки на случай, если его телефон прослушивается, и тут только сообразил, кто занимается прослушкой. Сняв пальто, он позвонил из своего кабинета.
Его знакомый тоже был тонким знатоком работы системы и тут же поднял шум. Сперва он позвонил секретарю своего начальника и попросил о срочной встрече, тщательно избегая разговора с самим начальником, затем сделал множество телефонных звонков и разослал курьеров по всему зданию с докладными записками. Однако главной его целью стала повестка дня. Случилось так, что повестку дня следующего собрания комитета по Ближнему Востоку напечатали за день до того и как раз в этот момент ее прогоняли в копировальном аппарате. Вытащив листок, он добавил сверху: «Развитие событий в сфере египетского вооружения: специальный доклад», указав в скобках свою фамилию. Сделав копии (со вчерашней датой), он вручную разослал ее в нужные отделы.
И только убедившись в том, что теперь пол-Москвы будет ассоциировать эту новость именно с его фамилией, он отправился к начальству.
В тот же день пришла еще одна новость, гораздо менее значительная. В ходе стандартной процедуры обмена данными между КГБ и египетской разведкой Каир сообщил о том, что в Люксембурге замечен израильский агент Натаниэль Дикштейн, в данный момент объект находится под наблюдением. В силу обстоятельств эта информация прошла почти незамеченной. Лишь один сотрудник КГБ заподозрил возможную связь между двумя событиями.
Звали сотрудника Давид Ростов.
Отец Ростова был дипломатом среднего звена, его карьера не удалась из-за отсутствия связей — в частности, связей в разведке. Поняв это, сын с холодной расчетливостью устроился на работу в КГБ (тогда НКВД).
В Оксфорд он поступил, уже будучи тайным агентом. В те идеалистические времена, когда СССР только что выиграл войну и масштабы сталинской зачистки еще не были оценены в полной мере, крупнейшие английские университеты считались плодородной почвой для вербовки в советскую разведку. Ростов лично нашел пару агентов, один из которых до сих пор работал на них в Лондоне. А вот Нат Дикштейн оказался ему не по зубам.
В те времена юный Дикштейн склонялся в сторону социализма и по характеру отлично подходил для шпионажа: замкнутый, упорный, недоверчивый интеллектуал. Ростов припомнил спор о судьбе Ближнего Востока с Хасаном и Эшфордом в домике у реки. Кстати, победа в том шахматном матче далась Дикштейну нелегко.
Однако он был начисто лишен идейного рвения. Несмотря на твердость своих убеждений, Дикштейн не имел ни малейшего желания навязывать их всему миру — типичная позиция ветеранов войны. «Если ты и вправду готов бороться за социализм во всем мире, надо работать на Советский Союз», — выкладывал приманку Ростов, на что те обычно отвечали: «Чушь собачья».
После Оксфорда Ростов работал в советских посольствах в Риме, Амстердаме, Париже, но на дипломатическую службу так и не перешел. С годами он понял, что ему не стать крупным государственным деятелем, как того хотел отец, — не хватает политической дальновидности. Искренние убеждения юности давно развеялись. По зрелом размышлении он продолжал считать, что социализму, возможно, принадлежит будущее, однако теперь сердце его не было охвачено пламенной страстью слепой веры. Ростов верил в коммунизм примерно так же, как большинство людей верит в Бога: есть — хорошо, нет — нестрашно, а пока надо пользоваться моментом.
В зрелом возрасте Ростов преследовал конкретные цели с куда большей энергией. Он стал превосходным специалистом в своей области, непревзойденным мастером окольных путей и жестоких приемов, и — что особенно важно и в СССР, и на Западе — он научился искусно манипулировать бюрократическим аппаратом, извлекая максимальную выгоду из своих достижений.
Первое главное управление КГБ было чем-то вроде головного офиса, ответственного за сбор и анализ информации. Большинство оперативных агентов работали во Втором управлении — самом крупном подразделении КГБ, которое занималось расследованием диверсий, саботажа, измены, экономического шпионажа и других преступлений, имеющих отношение к политике. Третье главное управление (ранее — СМЕРШ, пока это название не получило скандальную известность на Западе) отвечало за контрразведку и особые операции, там работали самые умные, храбрые и опасные оперативники в мире.
Ростов числился в Третьем управлении и был одним из самых значимых сотрудников.
Он дослужился до звания полковника и получил медаль за освобождение разоблаченного агента из лондонской тюрьмы. С годами Ростов обзавелся женой, двумя детьми и любовницей. Последнюю звали Ольгой. Статная блондинка из Мурманска лет на двадцать моложе оказалась самой восхитительной женщиной в его жизни. Конечно, без полагающихся ему по статусу привилегий она не стала бы его любовницей, и все же ему казалось, что она его любит. Они были похожи, и хотя каждый насквозь видел холодную, амбициозную натуру другого, это лишь добавляло страсти в их отношения. В браке страсть давно угасла, зато остались другие чувства: привязанность, стабильность, привычка, к тому же одна только Маша могла рассмешить его до упаду. Старший сын, Юрий, учился в МГУ и слушал контрабандные пластинки «Битлз», младший, Владимир, считался в семье юным гением и потенциальным чемпионом мира по шахматам. Он подал документы в престижную физико-математическую школу, и отец не сомневался, что его примут: сын заслужил это место по праву, да и влияние полковника КГБ — не пустяк.
Ростов занимал довольно высокое положение в советской интеллектуальной элите, но рассчитывал подняться еще выше. Его жене больше не приходилось стоять в очередях вместе с плебсом — она отоваривалась в «Березке»; кроме того, у них была просторная квартира в Москве и маленькая дача на Балтийском море. Однако Ростов хотел большего: «Волгу» с личным шофером, вторую дачу на Черном море, куда ездить с Ольгой, приглашения на закрытые показы западных фильмов и лечение в кремлевской клинике — возраст начинал сказываться.
В этом году ему исполнялось пятьдесят лет, половину из которых Ростов провел за столом, половину — на оперативной работе со своей небольшой командой. Он был самым старым агентом, все еще работающим за границей. На данный момент перед ним вырисовывались два пути: если замедлить темп и позволить начальству забыть о былых заслугах, можно закончить чтением лекций в школе КГБ где-нибудь в Новосибирске; если продолжить набирать очки, его повысят до административной должности, включат в один или два комитета — словом, его ждет многообещающая и безопасная карьера в разведструктуре; и вот тогда будут и «Волга» с шофером, и дача на Черном море.
Необходимо в ближайшие два-три года провернуть успешное громкое дело. Услышав о Дикштейне, Ростов некоторое время прикидывал, стоит ли рисковать.
Он наблюдал за карьерой Дикштейна с ностальгией учителя математики, чей самый способный ученик вдруг решил податься в художественную школу. Еще в Оксфорде, узнав об истории с украденным оружием, он лично завел на Дикштейна дело. С годами досье пополнялось разными людьми из разных источников: визуального наблюдения, слухов, догадок и, конечно же, старого доброго шпионажа. Из накопившейся информации было ясно: на данный момент Дикштейн — один из самых успешных агентов «Моссада». Если бы удалось принести его голову на блюде, будущее Ростова можно считать обеспеченным.
Однако он не торопился: предпочитал выбирать легкие цели и ловко сливался с пейзажем, когда раздавали рискованные задания. Борьба между ним и Дикштейном была бы слишком равной.
Ростов с интересом читал все последующие отчеты из Люксембурга, но старался не высовываться — именно благодаря политике осторожности он забрался так высоко.
Ситуацию с арабской бомбой рассматривал комитет по Ближнему Востоку. В принципе этим мог бы заниматься любой из двенадцати кремлевских комитетов, поскольку обсуждение было бы везде одинаковым, так как вопрос стоял гораздо шире.
Комитет состоял из девятнадцати членов, двое из которых находились за границей, один был болен, и еще одного сбила машина прямо накануне собрания. Впрочем, это не имело значения. Фактически все решали трое: чиновник из Министерства иностранных дел, сотрудник КГБ и представитель генерального секретаря. Среди второстепенных персонажей присутствовали шеф Ростова, который коллекционировал членство во всех комитетах из принципа, и сам Ростов в качестве советника (из таких мелких штрихов и было ясно, что его планируют повысить).
КГБ выступал против строительства реактора, поскольку наличие бомбы сместит равновесие в более явные сферы, вне зоны их деятельности. Именно по этой причине Министерство иностранных дел высказалось за — бомба прибавила бы им работы и влияния. Представитель генерального секретаря выступал против: если арабы выиграют войну на Ближнем Востоке, то СССР потеряет свой плацдарм.
Собрание началось с чтения доклада «Развитие событий в сфере египетского вооружения». Ростов прекрасно понимал, как можно растянуть один-единственный факт, почерпнутый из телефонного разговора с Каиром, на двадцать минут нудной речи, добавив к нему пространные умозаключения и долив «воды». Он и сам такое проделывал неоднократно.
Затем мелкая сошка из МИДа долго излагал свое видение политики СССР на Ближнем Востоке. Вне зависимости от мотивов сионистских поселенцев Израиль выжил лишь благодаря поддержке западных капиталистов, которые хотели устроить форпост на Ближнем Востоке, чтобы приглядывать за своими нефтяными интересами, заявил он; и если на сей счет еще оставались какие-то сомнения, англо-франко-израильское нападение на Египет в 1956-м окончательно все прояснило. Советскому Союзу следует поддерживать естественное неприятие арабами этой отрыжки колониализма. С точки зрения общемировой политики, инициировать ядерное вооружение арабов было бы неразумно, но раз уж они сами начали, наша задача — помочь им; и так далее…
Всем страшно наскучили эти прописные истины, и последующее обсуждение протекало в более неформальной обстановке — настолько, что шеф Ростова позволил себе заметить:
— Черт возьми, нельзя доверить атомную бомбу психам!
— Согласен, — поддержал представитель генсека, он же — председатель комитета. — Если арабам дать бомбу, они ее взорвут. В ответ на них нападут американцы — тоже, пожалуй, с ядерным оружием; и тогда у нас остается только два варианта: подвести союзников или начать Третью мировую.
— Еще одна Куба, — пробормотал кто-то.
— Можно заключить с американцами соглашение: обе стороны обязуются ни при каких обстоятельствах не использовать ядерное оружие на Ближнем Востоке, — предложил чиновник из МИДа. Если ему удастся запустить такой проект, он будет обеспечен работой лет на двадцать пять.
— А если арабы сбросят бомбу, это будет считаться нарушением договора с нашей стороны? — спросил кагэбэшник.
Вошла женщина в белом переднике, толкая перед собой столик на колесах, и комитет прервался на чайную паузу. Представитель генсека, набив рот пирожным, рассказал анекдот:
— У одного кагэбэшника был глупый сын, который никак не понимал, что такое партия, родина, профсоюз и народ. Тот объяснил ему на примере их семьи, где отец — партия, мать — родина, бабушка — профсоюз, а он сам — народ, но мальчик все равно не понимал. Тогда папа в ярости запер сына в шкафу в родительской спальне, а ночью занялся любовью с женой. Мальчик, подглядывая в замочную скважину, воскликнул: «Теперь я понял! Партия насилует родину, пока профсоюз спит, а народ должен смотреть и страдать!»
Все покатились со смеху. Буфетчица покачала головой в притворном негодовании. Ростов уже слышал эту шутку.
После перерыва комитет неохотно вернулся к работе. Ключевой вопрос задал представитель генсека:
— А если мы откажемся помогать египтянам, они справятся без нас?
— Пока что информации недостаточно, — ответил кагэбэшник, делавший доклад. — Однако я проконсультировался по этому поводу с одним из наших ученых; оказывается, изготовить атомную бомбу технически не сложнее, чем обычную.
— Значит, будем считать, что они смогут изготовить ее и без нашей помощи, хотя и медленнее, — заметил мидовец.
— Выводы я сделаю сам, — оборвал его председатель.
— Да-да, конечно, — смущенно пробормотал тот.
— Единственная серьезная проблема — достать плутоний. Удалось им это или нет, мы не знаем.
Давид Ростов слушал дискуссию с огромным интересом. С его точки зрения, комитет мог принять лишь одно-единственное решение, и сейчас председатель подтвердил его мнение.
— Я думаю так, — начал последний. — Если мы поможем египтянам изготовить бомбу, то упрочим наши связи на Ближнем Востоке и наше влияние на Каир; кроме того, у нас будет возможность ее контролировать — до некоторой степени. Если же мы откажем, то испортим отношения с арабами и уже не сможем ни на что повлиять.
— Иными словами, если уж они собрались заполучить бомбу, пусть лучше на кнопке будет русский палец, — подытожил мидовец.
Председатель бросил на него раздраженный взгляд и продолжил:
— Таким образом, целесообразно рекомендовать секретариату ЦК оказать египтянам техническую поддержку, но так, чтобы контроль над проектом оставался в руках советских кадров.
Ростов позволил себе улыбнуться краешком рта: именно этого он и ожидал.
— Выносим на голосование? — предложил мидовец.
— Поддерживаю, — кивнул кагэбэшник.
— Все за?
Все были за.
Комитет перешел к следующему пункту повестки.
И только после собрания Ростова поразила внезапная мысль: если египтяне на самом деле не смогли бы построить реактор без посторонней помощи — допустим, из-за нехватки урана, — то как же ловко они обвели русских вокруг пальца!
Ростов любил свою семью — в малых дозах. К счастью, работа позволяла отдыхать от семейной жизни — а жизнь с детьми всегда утомительна — в постоянных командировках; к возвращению он соскучивался настолько, что можно было терпеть их присутствие еще несколько месяцев. Он любил старшего сына, несмотря на его вздорные пристрастия к дешевой музыке и поэтам-диссидентам, но зеницей ока был для него младший. С самого детства отец учил малыша логике, разговаривал с ним сложными предложениями, обсуждал географию дальних стран, механику двигателей, принципы работы радио, водопроводных кранов, фотосинтеза и политических партий. Из класса в класс мальчик оставался первым учеником, хотя в новой школе он, пожалуй, найдет себе равных.
Ростов понимал, что пытается привить сыну амбиции, в которых сам не преуспел. К счастью, это не противоречило намерениям юноши: тот с гордостью осознавал свой потенциал и мечтал стать великим человеком. Единственное, против чего Володя возражал, — это работа по комсомольской части: он считал ее пустой тратой времени. Ростов частенько говорил ему: «Может, это все и пустое, но ты ничего не добьешься в жизни, если не будешь продвигаться по партийной линии. Если хочешь изменить систему, доберись до самого верха и переделай ее изнутри». Владимир принял эту аксиому и с тех пор добросовестно посещал комсомольские собрания: он унаследовал железную волю отца.
Пробираясь домой в час пик, Ростов предвкушал тихий скучный семейный вечер: они вместе поужинают, затем будут смотреть сериал о героических советских разведчиках, перехитривших ЦРУ; перед сном он выпьет стопку водки.
Ростов припарковался у подъезда. В его доме жили чиновники высшего звена; у половины из них имелись небольшие легковые автомобили отечественного производства. Квартира считалась просторной по московским стандартам: у каждого из сыновей была своя комната, и никому не приходилось спать в гостиной.
Войдя в дом, Ростов застал нарастающий скандал: гневный голос Маши, какой-то треск, крик и ругань сына. Не раздеваясь, он прошел на кухню и распахнул дверь.
Они стояли друг напротив друга возле кухонного стола: жена — в истерике, готовая заплакать, и сын, кипящий юношеским негодованием; между ними лежала разбитая гитара. Значит, ее разбила Маша, понял Ростов.
Оба повернулись к нему и заговорили одновременно:
— Она сломала мою гитару!
— Он позорит нашу семью своей гнилой музыкой!
— Дура!
Ростов отбросил портфель, шагнул вперед и влепил сыну пощечину. Тот покачнулся, покраснев от боли и унижения. Он был ростом с отца, но шире в плечах; Ростов не бил его с тех пор, как мальчик возмужал. В запале Юра замахнулся, чтобы дать сдачи; Ростов проворно отступил в сторону — долгие годы тренировки — и аккуратно повалил сына на пол.
— Пошел вон из дома, — сказал он тихо. — Вернешься, когда будешь готов просить у матери прощения.
Юрий поднялся на ноги.
— Ни за что! — крикнул он и вышел, хлопнув дверью.
Ростов снял пальто и шляпу и присел за кухонный стол. Подняв сломанную гитару, он аккуратно положил ее на пол. Маша налила ему чаю; он взял чашку дрожащей рукой.
— Что случилось? — спросил он наконец.
— Володя не сдал экзамен.
— А при чем тут Юрина гитара? Какой экзамен?
— Вступительный экзамен в школу — его не приняли.
Ростов тупо уставился на нее.
— Я так расстроилась, — принялась объяснять Маша, — а Юра только смеялся… Ты же знаешь, он ревнует к брату. А потом он стал бренчать свои дурацкие песни, и я подумала: не может быть, чтобы Володя завалил экзамен — наверное, у нашей семьи плохая репутация из-за Юры. Вот я и не сдержалась… Глупо, конечно…
Ростов уже не слушал. Володю не приняли? Не может быть… Мальчик куда умнее своих учителей, в обычной школе ему нечего делать. К тому же он сам сказал, что экзамен несложный и высший балл ему обеспечен…
— Где он? — спросил Ростов жену.
— У себя в комнате.
Ростов прошел по коридору и постучался в дверь спальни сына. Ответа не последовало, и он вошел. Володя сидел на кровати, уставившись в стену, с красным и мокрым от слез лицом.
— Сколько ты набрал баллов? — спросил Ростов.
Володя взглянул на отца — на его лице застыла горестная маска детского недоумения.
— Высший балл, — ответил он и протянул ему кучу листков. — Я помню все вопросы, я помню свои ответы; я проверил все дважды. И я вышел из класса за пять минут до окончания.
Ростов повернулся к двери.
— Ты мне не веришь?!
— Конечно, верю, — мягко ответил Ростов. Он вышел в гостиную и позвонил в школу. Директор еще был на работе.
— Володя набрал высший балл на экзамене, — начал Ростов.
— Мне очень жаль, товарищ полковник, — утешающе зажурчал директор. — Многие талантливые ребята пытаются к нам поступить…
— И они все набрали высший балл?
— К сожалению, эти сведения конфиденциальны…
— Вы знаете, кто я такой, — перебил Ростов резко. — Я и сам могу выяснить.
— Товарищ полковник, я вас очень уважаю и был бы рад принять вашего сына. Не стоит поднимать шум из ничего; прошу вас, не создавайте себе проблем. Если ваш сын соберется поступать к нам в следующем году, у него будут отличные шансы.
Обычно простые смертные не позволяют себе так разговаривать с офицерами КГБ. До него начало доходить…
— Но он набрал высший балл!
— Несколько абитуриентов также получили высшую оценку…
— Спасибо, — перебил его Ростов и повесил трубку.
Хотя в комнате было уже темно, он не стал зажигать свет, углубившись в размышления. Директор вполне мог бы сказать ему, что все поступающие набрали высший балл; однако не так-то просто лгать без подготовки — легче уклониться от ответа. А если он полезет выяснять, то создаст себе проблемы…
Итак, в ход пущены чьи-то связи: менее талантливый юнец занял место сына лишь потому, что у его отца больше влияния. Спокойнее… Не злись на систему — используй ее.
Ничего, у него тоже есть кое-какие связи.
Он поднял трубку и позвонил домой своему шефу, Феликсу Воронцову.
— Феликс, моего сына не приняли в физико-математическую школу.
— Жаль, — ответил Воронцов. — Что поделаешь, на всех мест не хватит.
Такого ответа Ростов не ожидал — теперь он внимательнее прислушался к голосу Воронцова.
— В каком смысле?
— Моего сына приняли.
На мгновение Ростов замер. Он даже не знал, что сын Воронцова поступал в ту же школу. Мальчик был умен, но и вполовину не так талантлив, как Володя. Ростов постарался взять себя в руки:
— Тогда позволь от души поздравить тебя.
— Спасибо, — коротко ответил тот. — Так о чем ты хотел поговорить?
— А… Да нет, ничего особенного, подождет до завтра. Вы, наверное, отмечаете поступление — не буду мешать.
— Ну ладно, тогда пока.
Ростов повесил трубку. Будь то сын какого-нибудь чинуши или политикана, он мог бы что-то предпринять: досье заведено на каждого; но против собственного начальства сделать ничего нельзя.
Конечно, Володя будет поступать в следующем году, однако вполне может повториться та же история. Значит, к тому времени Ростов должен набрать достаточно веса, чтобы никакие Воронцовы не смогли отпихнуть его в сторону. Через год все будет по-другому. Для начала он достанет личное дело директора школы, затем раздобудет полный список всех абитуриентов, выявит потенциальную угрозу и выяснит, кто пустил в ход свои связи, прослушивая телефоны и вскрывая почту.
Но сперва нужно занять весомое положение в системе. Теперь Ростов понял, что зря успокоился насчет своей карьеры: если с ним так поступают, значит, его звезда быстро клонится к закату.
То самое громкое дело, которое он неспешно планировал на ближайшие годы, нужно провернуть прямо сейчас.
Ростов сидел в темной гостиной, просчитывая ходы.
Вошла Маша, неся поднос с ужином. Помолчав, она спросила, не хочет ли он посмотреть телевизор. Ростов покачал головой и отодвинул еду. Вскоре она тихо ушла в спальню.
Юрий явился за полночь слегка под хмельком: вошел в гостиную, включил свет и испуганно отступил, увидев отца.
Глядя на старшего сына, Ростов припомнил свои юношеские кризисы, излишнюю горячность, наивный максимализм, легкую ранимость…
— Юра, прости меня, — сказал он, вставая.
Сын не выдержал и разрыдался.
Ростов обнял его за плечи и повел в спальню.
— Мы с тобой оба погорячились. Мать тоже. Я скоро уезжаю в командировку и постараюсь привезти тебе новую гитару.
Он хотел поцеловать сына, но тот стал слишком взрослым — теперь им было неловко проявлять эмоции. Ростов мягко подтолкнул юношу в спальню и закрыл за ним дверь.
Вернувшись в гостиную, он понял, что за последние несколько минут его планы обрели четкую структуру. Взяв бумагу и карандаш, Ростов принялся набрасывать черновик докладной записки.
Председателю КГБ СССР
от заместителя начальника европейского отдела
Копия: начальнику европейского отдела
Дата: 24 мая 1968 года
Товарищ Андропов!
Начальник моего отдела, Феликс Воронцов, сегодня отсутствует, а нижеизложенное дело не терпит отлагательств.
Нам сообщили, что в Люксембурге замечен израильский агент Натаниэль (Нат) Давид Джонатан Дикштейн, действующий под именем Эдварда (Эда) Роджерса, также известный под кличкой Пират.
Дикштейн родился в Лондоне (Степни, Ист-Энд) в 1925 году в семье лавочника. Отец умер в 1938-м, мать — в 1951-м. В 1943 году Дикштейн вступил в ряды британской армии, сражался в Италии, был произведен в сержанты и взят в плен возле Ла-Молины. После войны он поступил в Оксфордский университет на факультет семитских языков; в 1948-м уехал из Оксфорда, не закончив учебу, и эмигрировал в Палестину, где почти сразу же начал работать на «Моссад».
Изначально Дикштейн занимался кражей и тайными закупками оружия для сионистского государства. В пятидесятые годы он организовал операцию против палестинской группы борцов за свободу в Секторе Газа и лично участвовал в подготовке теракта против подполковника Али. В конце пятидесятых — начале шестидесятых Дикштейн возглавлял отряд ликвидации нацистов, избежавших суда. Он также руководил террористическими актами, направленными против немецких специалистов в области космоса, работавших на Египет в 1963–1964 годах.
В графе «Слабости» его личного дела значится «Таковые неизвестны». Судя по всему, у него нет семьи — ни в Палестине, ни где бы то ни было. Его не интересуют алкоголь, наркотики или азартные игры. Личные связи отсутствуют; есть предположение, что в результате экспериментов, проводимых над ним в концлагере, у него могли возникнуть проблемы с потенцией.
Я близко знал Дикштейна в 1947-48 годах: мы вместе учились в Оксфорде и играли в шахматы. Я следил за развитием его карьеры с особым интересом. Сейчас он действует на территории, которая является моей специализацией уже двадцать лет. Сомневаюсь, что из 110 000 сотрудников комитета найдется кто-либо, обладающий такой же квалификацией для разработки столь серьезного противника.
Таким образом, прошу вас поручить мне выяснить намерения Дикштейна и, при необходимости, остановить его.
(Подпись)
Давид Ростов
Заместителю начальника европейского отдела от председателя КГБ СССР
Копия: начальнику европейского отдела
Дата: 24 мая 1968 года
Товарищ Ростов,
Ваша просьба одобрена.
(Подпись)
Юрий Андропов
Председателю КГБ СССР от начальника европейского отдела
Копия: заместителю начальника европейского отдела
Дата: 26 мая 1968 года
Товарищ Андропов!
Касательно докладной записки, отправленной вам моим заместителем, Давидом Ростовым, во время моего краткосрочного отсутствия по делам государственной важности, имею сообщить:
Я целиком и полностью разделяю опасения товарища Ростова и ваше одобрение его предложения, хотя считаю, что никаких оснований для спешки нет.
Будучи оперативным сотрудником, Ростов лишен возможности видеть ситуацию масштабно, поэтому он упустил из вида одну важную деталь: текущее расследование по делу Дикштейна было начато нашими египетскими союзниками и на данный момент является исключительно их прерогативой. Принимая во внимание политику момента, я бы не советовал пренебрегать их деятельностью, как предлагает сделать Ростов. Максимум, что мы можем, — это предложить им сотрудничество.
Кроме того, подобная инициатива, предполагающая международное взаимодействие служб разведки, должна осуществляться на уровне руководителя отдела.
(Подпись)
Феликс Воронцов
Начальнику европейского отдела от секретаря председателя КГБ СССР
Копия: заместителю начальника европейского отдела
Дата: 28 мая 1968 года
Товарищ Воронцов!
Товарищ Андропов поручил мне ответить на вашу докладную записку от 26 мая.
Он согласен с тем, что следует принять во внимание возможные последствия плана, предложенного Ростовым, однако не считает нужным оставлять инициативу исключительно в руках египтян. Я уже связался с нашими союзниками в Каире: они не возражают против Ростова в качестве главы группы, расследующей дело Дикштейна, — при условии, что один из их сотрудников будет полноправным членом команды.
(Подпись)
Максим Быков
(приписка карандашом)
Феликс, не беспокой меня с этим делом, пока не добьешься результатов. И присматривай за Ростовым — он метит на твое место, и если ты не подтянешься, он его получит. Юрий.
Заместителю начальника европейского отдела от секретаря председателя КГБ СССР
Копия: начальнику европейского отдела
Дата: 29 мая 1968 года
Товарищ Ростов!
Каир выделил сотрудника в группу, расследующую дело Дикштейна, — это агент, первым заметивший Дикштейна в Люксембурге; его зовут Ясиф Хасан.
(Подпись)
Максим Быков
На лекциях Пьер Борг любил повторять: «Звоните. Всегда звоните. По возможности каждый день, а не только когда вам что-то нужно. Нам важно знать, чем вы заняты; кроме того, у нас может быть для вас важная информация». Затем курсанты шли в бар, где Нат Дикштейн, подмигивая, учил их по-своему: «Никогда не звоните первыми — это неприлично».
Борг злился на Дикштейна. Он вообще легко выходил из себя, особенно когда не был в курсе дела. К счастью, это не влияло на его решения. Каваш его тоже раздражал. Почему встречу назначили в Риме, еще можно понять — у египтян здесь работала целая команда, так что Кавашу проще найти повод для командировки. Но какого черта нужно обязательно встречаться в бане?!
Сидя в своем кабинете в Тель-Авиве, Борг то беспокоился за Дикштейна, то ждал вестей от Каваша и остальных. А если они не звонят, потому что не хотят с ним разговаривать?.. И он бесился, ломал карандаши и под горячую руку увольнял секретарей.
Римские бани — это ж надо было додуматься! Да там наверняка полно гомиков! К тому же Борг не любил свое тело: спал только в пижаме, не ходил на пляж, не примерял одежду в магазине и никогда не обнажался — кроме как в душе по утрам. И теперь он стоял посреди парной, замотавшись в самое большое полотенце, стыдясь своей молочной пухлости и седеющей поросли на плечах.
Появился Каваш. Тело араба было смуглым и худощавым, почти безволосым. Они встретились взглядом и молча направились в отдельный кабинет с кроватью, словно тайные любовники.
Борг рад был убраться подальше от чужих глаз и с нетерпением ждал новостей от Каваша. Араб переключил настройки кровати на вибрацию, чтобы гудение поглотило возможную прослушку. Они стояли рядом и тихо переговаривались. Борг отвернулся в смущении, так что разговаривать пришлось через плечо.
— Я внедрил своего человека в Каттару, — сказал Каваш.
— Пррревосходно, — с облегчением произнес Борг, грассируя на французский манер. — Ваше управление ведь даже не участвует в проекте?
— У меня брат в военной разведке.
— Отлично. Что за человек?
— Саман Хуссейн, один из ваших.
— Так, хорошо. И что ему удалось нарыть?
— Строительство уже завершено: корпус для реактора, административные здания, квартиры для персонала и даже ВПП — все готово. Они продвинулись гораздо дальше, чем мы ожидали.
— А сам реактор?
— Сейчас как раз на него переключились. Сложно сказать, сколько времени это займет, — работа предстоит тонкая.
— Интересно, у них и правда получится? — размышлял вслух Борг. — Все эти сложные системы управления…
— Насколько я понимаю, управление как раз не должно быть сложным. Просто суешь внутрь металлические стержни, чтобы замедлить процесс ядерной реакции, и все. Интересно другое: Саман говорит — там полно русских.
— Ах ты ж…
— Так что теперь у них будет вся новейшая электроника, какую пожелают.
Борг сел в кресло, позабыв о банях, о вибрирующей кровати и о своем пухлом теле.
— Плохо дело, — сказал он.
— Это еще не самое страшное. Дикштейн засветился.
Борг уставился на Каваша как громом пораженный.
— Засветился? — переспросил он, словно не понимая значения слова.
— Да.
Борг испытал одновременно приливы ярости и отчаяния. Помолчав, он спросил:
— И как его… угораздило?
— Его узнал наш агент в Люксембурге.
— Что он там делал?
— Ну ты-то должен знать.
— Проехали.
— Видимо, случайная встреча. Этот агент, Ясиф Хасан — мелкая сошка, работает на ливанский банк и приглядывает за приезжими израильтянами. Ну и разумеется, наши тут же опознали фамилию Дикштейн…
— Он пользовался настоящей фамилией?! — недоверчиво воскликнул Борг.
— Вряд ли, — ответил Каваш. — Похоже, они давние знакомые.
Борг сокрушенно покачал головой.
— Вот тебе и «избранный народ», с нашим-то еврейским счастьем.
— Мы пустили за ним наружку и сообщили в Москву, — продолжил Каваш. — Разумеется, он быстро ушел от них, но Москва намерена взяться за него всерьез.
Борг подпер рукой подбородок и уставился в стену, не замечая эротических мотивов на кафеле. Это просто какой-то мировой заговор против Израиля и против него лично! Ему страшно захотелось бросить все и уехать в Квебек, или стукнуть Дикштейна по башке чем-нибудь тяжелым, или хотя бы стереть невозмутимое выражение с красивого лица Каваша.
Борг взмахнул рукой.
— Значит, египтяне строят реактор, русские им помогают, Дикштейн засветился, а КГБ собирается устроить на него облаву, — подытожил он. — Ты понимаешь, что мы проигрываем? Теперь у них будет бомба, а у нас — нет. Думаешь, они ее не используют? — Он схватил Каваша за плечи и принялся трясти. — Это твой народ — так скажи мне, сбросят они бомбу на Израиль или нет?! Да конечно, сбросят — даже не сомневайся!
— Перестань орать, — спокойно сказал Каваш, высвобождаясь. — Пока еще ничего не ясно. До окончательного перевеса чьей-либо стороны еще далеко.
— Угу. — Борг отвернулся.
— Надо связаться с Дикштейном и предупредить его, — сказал Каваш. — Где он сейчас?
— Чтоб я знал.
Глава 5
Единственным невинным человеком, пострадавшим в результате этой аферы, стал сотрудник Евратома, которого Дикштейн прозвал Жестким Воротничком.
Уйдя от наружки во Франции, Дикштейн вернулся в Люксембург по шоссе: в аэропорту его наверняка ждала засада. По пути он заехал в Париж, вернул арендованный автомобиль и взял новый, воспользовавшись услугами другой компании.
В первый же вечер в Люксембурге Дикштейн отправился в гей-клуб и, заказав пива, стал дожидаться Воротничка, однако первым пришел его друг-блондин. Молодой — пожалуй, около двадцати пяти — тридцати, широкоплечий; под двубортным пиджаком явно угадывалась хорошая форма. Он прошел в кабинку, которую они занимали прошлый раз; возможно, они встречались здесь каждый вечер. Юноша двигался изящно, словно танцор или вратарь футбольной команды. Он заказал выпить и посмотрел на часы, не замечая пристального внимания Дикштейна. Спустя несколько минут появился Воротничок, одетый в красный свитер с треугольным вырезом и белую рубашку. Как и в прошлый раз, он направился прямо в кабинку. Любовники взялись за руки и, похоже, очень обрадовались друг другу. Дикштейн приготовился разрушить их уютный мирок.
Он подозвал официанта.
— Передайте, пожалуйста, бутылку шампанского мужчине в красном свитере вон за тем столиком. А мне — еще пива.
Официант сперва принес ему пиво, затем вручил сладкой парочке шампанское в ведерке со льдом и указал на Дикштейна. Тот приветственно поднял бокал и улыбнулся. Воротничок изменился в лице.
Дикштейн поднялся и вышел в туалет. Чтобы убить время, он принялся умываться. Через пару минут вошел молодой блондин и начал причесываться, дожидаясь, пока они останутся наедине. Наконец он заговорил:
— Оставьте моего друга в покое.
Дикштейн улыбнулся.
— Пусть он сам меня об этом попросит.
— Вы — журналист? А если ваш редактор узнает, что вы посещаете подобные заведения?
— Я на вольных хлебах.
Юноша подошел ближе. Он был ростом повыше Дикштейна и килограммов на десять тяжелее.
— Оставьте нас в покое, — повторил он.
— Нет.
— Зачем вам это? Что вам надо?
— Малыш, ты мне не нужен. Иди-ка лучше домой, а с твоим другом я сам поговорю.
— Ах ты скотина! — воскликнул юноша и схватил Дикштейна за грудки одной рукой, вторую он сжал в кулак и приготовился нанести удар, но не успел.
Дикштейн резко ткнул его пальцами в глаза; светловолосая голова рефлекторно мотнулась назад и в сторону; поднырнув под занесенную руку, он со всей силы ударил парня в живот. Тот согнулся пополам, задыхаясь. Дикштейн нанес ему еще один прицельный удар в переносицу. Раздался хруст, хлынула кровь; юноша мешком свалился на кафельный пол. Что ж, хватит с него.
Дикштейн быстро вышел, на ходу поправляя галстук и приглаживая волосы. Шоу уже началось: немецкий гитарист пел о «голубом» полицейском. Дикштейн уплатил по счету и вышел. Краем глаза он заметил, что Воротничок с озабоченным лицом направляется в туалет.
Несмотря на теплую летнюю ночь, его била дрожь. Он дошел до ближайшего бара и заказал себе бренди. Здесь было шумно и накурено, на барной стойке работал телевизор. Дикштейн уселся в углу, отвернувшись лицом к стене.
Они не станут сообщать в полицию. Инцидент смахивал на драку из ревности — ни Воротничок, ни руководство клуба не захотят выносить такие вещи на публику.
Юношу отведут к врачу и скажут, что он нечаянно наткнулся на дверь.
Дикштейн выпил бренди и взял себя в руки. Что поделать, шпионам приходится идти и на такое, а без них ни одно государство долго не протянет. Видимо, нет на свете способа жить достойно. Даже если он оставит эту профессию, на его место придут другие. Приходится быть плохим, чтобы выжить. Помнится, доктор Вольфганг в лагере говорил примерно то же самое.
Дикштейн давно уже понял: смысл жизни заключается не в выборе между «хорошо» и «плохо», а в том, победил ты или проиграл, хотя порой эта философия не приносила утешения.
Он вышел из бара и направился к дому Воротничка: нужно ковать железо, пока горячо. Света в мансарде не было, и Дикштейн приготовился ждать.
Начало холодать. Он принялся ходить туда-сюда, чтобы согреться. Все-таки европейская погода действует угнетающе. В это время года в Израиле просто рай: долгие солнечные дни и теплые ночи, здоровый физический труд, разговоры и смех по вечерам. Ему очень захотелось домой.
Наконец они появились. Голова у блондина была забинтована, он шел, держась за руку друга, словно слепой. Остановившись возле двери, Воротничок принялся искать ключи. Дикштейн перешел улицу; они стояли к нему спиной и не слышали, как он подошел. Воротничок открыл дверь, обернулся, чтобы помочь юноше войти, и увидел Дикштейна.
— Господи! — вздрогнул он от неожиданности.
— Что? Что такое? — заволновался блондин.
— Это он.
— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Дикштейн.
— Звони в полицию! — воскликнул юноша.
Воротничок взял его под локоть и попытался пройти. Дикштейн протянул руку и загородил дверной проем.
— Впустите меня, или я устрою скандал на всю улицу.
— Он не отстанет, пока не добьется своего, — пробормотал Воротничок.
— Но чего ему надо?
— Сейчас объясню, — пообещал Дикштейн. Он вошел в дом и стал подниматься по лестнице.
Поколебавшись, любовники последовали за ним.
Все трое поднялись наверх; Воротничок отпер дверь, и они вошли. Дикштейн огляделся. Квартира оказалась просторнее, чем он себе представлял. Старинная мебель была подобрана со вкусом, обои в полоску, многочисленные картины и цветы в горшках придавали помещению элегантность. Воротничок усадил друга в кресло, помог ему прикурить и присел рядом в ожидании.
— Я — журналист, — начал Дикштейн.
— Журналисты берут у людей интервью, а не избивают их до полусмерти, — перебил его Воротничок.
— Я его не избивал — всего лишь пару раз ударил.
— За что?
— Так он первым набросился — разве он вам не сказал?
— Не верю.
— Вы хотите потратить время на спор?
— Нет.
— Вот и хорошо. Я хочу написать статью о Евратоме, и статью громкую — это важно для моей карьеры. Как вариант, можно выбрать тему преобладания гомосексуалистов на ответственных постах в столь весомой организации.
— Козел вонючий! — не сдержался блондин.
— Как скажешь, — невозмутимо ответил Дикштейн. — Однако я могу и передумать, если найдется тема поинтереснее.
Воротничок провел рукой по седеющим волосам; Дикштейн заметил прозрачный лак на ногтях.
— Кажется, я понял, — протянул он.