Она принесла сумку, с которой ходила на работу. Надо сделать все правильно, чтобы суд принял доказательства. Никто не сможет обвинить ее, что она схалтурила. Порывшись в сумочке, она достала миниатюрный магнитофон для записи интервью. Отлично — значит, он не остался на работе. Она ответила Райнеру Карлстедту и попросила его быть дома в девять часов. Это ему не понравится, когда он поймет, как много денег потеряет, опоздав на работу. И точно, ответ пришел немедленно.

«Не получится, придется по телефону».

«Забудь», — подумала она.

«Это был не вопрос. Альтернатива — прийти в участок. Другая альтернатива — взятие под стражу за саботаж следствия». Придется ему куда-нибудь отправить жену, если проблема в ней.



Карлстедт с раздражением подтвердил время, добавив, что в таком случае они встретятся в его дополнительной квартире на Юргодрене — куда он обычно приходил только для встреч с любовницей. Он отправил эсэмэской адрес. На пылкую встречу с женщиной-полицейским рассчитывать не приходилось. При такой приятной внешности она оказалась редкостной занудой. Может быть, следовало связаться с этим самым Эриком Свенссоном. Но, несмотря на фамилию, с такими никогда не знаешь, насколько они понимают шведский язык. А тут недоразумения недопустимы. Просто повезло, что жена уехала к сестре — если полиции все же придет в голову позвонить ей домой, хотя Карлстедт прилагает все усилия, чтобы сотрудничать.

«Хороший парень», — подумала Беатрис. Боковым зрением она наблюдала, как он ставит чашки в посудомоечную машину. Никакой навязчивой вымученной болтовни. Вместо этого он выставил стакан с водой и тубус с растворимыми таблетками от головной боли. Правда, тубус ее собственный, но все равно. Пока таблетки растворялись в стакане, Беатрис зашла в спальню.

Поколебавшись, она набрала номер Эрика. Тут же включился автоответчик. Как она и надеялась, Эрик спал. Но она сможет по крайней мере утверждать, что пыталась связаться с ним. Зато теперь ей выпал шанс проработать этот след самостоятельно, ни с кем не делясь успехами. И получить то признание, которого она всегда заслуживала. Но пойти туда одна она не может. Ей сразу вспомнились отвратительные скользкие взгляды Карлстедта. И по протоколу надо всегда быть вдвоем. Она нашла сообщение Линн, присланное накануне вечером. Линн не попытается присвоить себе славу. Хотя именно ее находки способствовали прорыву. Линн, кажется, из другого теста. И, что самое главное, она не работает в полиции.

Беатрис улыбнулась, набирая номер. До вчерашнего дня она едва обменялась с Линн парой слов, теперь они посылали друг другу эсэмэски среди ночи. Не успела она ничего сказать, как Линн заговорила первой.

— Послушай. Де Нейден и Аландер купили билеты на самолет, который улетал в воскресенье. Они собирались покинуть Европу. Я как раз хотела позвонить Рикарду.

— Проклятье! Должно быть, они от чего-то бежали.

Беатрис заколебалась, но больше ничего не сказала. Линн щедро делилась своими находками, однако Беатрис не спешила поступать аналогичным образом. Сначала ей надо поговорить с Карлстедтом. Она покосилась на часы.

— К этому мы еще вернемся. Но сначала мне нужна твоя помощь в одном деле.

— Да? — удивленно переспросила Линн.

— Вчера я допрашивала Карлстедта. И получила твою эсэмэску про «Гекко-клуб». Он снова связался со мной и утверждает, что может еще что-то рассказать. Я должна быть там через пару часов. В девять. Ты можешь пойти со мной? То, что у тебя в компьютере, очень хорошо было бы сунуть ему под нос — в буквальном смысле слова.

Глава 32

Окончив разговор с отделом безопасности, Амид раздраженно потряс головой. Потом задумчиво посмотрел в окно на грузовые суда, проходящие вдали мимо Северной гавани. Затем быстро прошел сквозь анфиладу и поднялся на лифте этажом выше. За стеклянными дверями в конце коридора он разглядел силуэт Карстена Буфельдта. Несмотря на то, что Копенгаген, простиравшийся за окнами, затянуло плотной серой завесой туч, величественный стеклянный купол над головой его босса пропускал достаточно света, чтобы развеять унылую осеннюю тьму. «Эти трижды проклятые осенние месяцы — просто мучение», — подумал Амид. Это единственное, что ему трудно принять в новой стране, хотя он все равно ее любит. По крайней мере, здесь — вне всяких сомнений — лучше, чем в Швеции. Там и погода, и бездумная миграционная политика куда хуже. Как ни парадоксально, ситуация ухудшилась после того, как шведы заметно притормозили прием беженцев. Теперь 25-летние марокканские и афганские дети застревают в Дании.

Ожидая под дверью, он разглядывал босса, занятого телефонным разговором. Насколько же они непохожи! У Буфельдта — обрюзгшее лицо, светлая щетина и ярко-голубые глаза, взгляда которых мало кто выдерживает. Понадобилось время, чтобы завоевать его доверие, — особенно учитывая тот факт, что Амид сам происходил из семьи иммигрантов. То, что он маронит и происходит из христианской фалангистской среды, босса не интересовало. Зато их объединяла общая ненависть к евреям, однако ее не хватило бы, чтобы они сошлись. Потребовалось немало времени и многочисленные жертвы, прежде чем его приняли. И далеко не сразу Буфельдт поверил ему окончательно. Но в этом году цель достигнута.

Ему доверили лишь часть ответственности за организацию. Хотя это не было закреплено формальными договоренностями, Амид знал, что на практике все теперь работает так. Без него Буфельдт бы не справился. Но и Амид один не воин. Ни в каком смысле, и это он прекрасно понимал. Ему не доверили ответственность за целое — то, что находилось за пределами повседневной работы. Долгосрочное планирование. По крайней мере, босс никогда с ним это не обсуждал. Он — всего лишь длинная рука Буфельдта. Но одновременно и часть него — никто другой не стоял между ними.

Он оглядел комнату. Стальные рамы и бронированное стекло. Обнаженные поверхности — гарантированная свобода от прослушивания. Стальная дверь в коридор, способная выдержать взрыв гранаты. Почти бункер, если не считать старинного купола, сохранившегося с XIX века. Мало что здесь напоминало о датском «хюгге». Никаких зажженных свечей и сигаретного дыма в полумраке. Временами Амиду вспоминались дни молодости в Дамаске. Бары Хука на лестнице, ведущей к базару, где тяжело струился яблочный запах кальяна, а кофе был такой черный. Все это теперь так далеко. Если те кварталы вообще сохранились.

Буфельдт отложил телефон и поднял брови. Обычно Амид не входил без предупреждения.

— Слушаю.

— Буду краток. Дело касается нашей почти законченной операции в Швеции. Отдел безопасности только что предупредил меня, что сработал сигнал тревоги у одного из тех, за кем мы следим в SEB. То есть у одного из коллег убитых, сотрудника сектора инвестиций.

По глазам босса он увидел, что тот понимает, о чем речь.

— Наша система раннего оповещения сработала прекрасно, макрос отреагировал на ключевые слова, появившиеся в эсэмэс-сообщении… — он полистал в своем мобильном, — отправленном неким Райнером Карлстедтом одному из лиц, занимающихся полицейским расследованием. Судя по всему, Карлстедт располагает информацией о том, как де Нейден помогал нашим людям в южной Швеции получить деньги. В сообщении сказано, что деньги переправлялись в «Вольверину» де Нейденом из SEB.

— Откуда, черт подери, этот Карлстедт может обо всем этом знать?

— Когда на прошлой неделе мы обнаружили, что де Нейден и Аландер намереваются нас обмануть, они, возможно, перестали проявлять осторожность. Наши деньги лежали на тот момент на их личных счетах, так что они, вероятно, праздновали, выпили и проболтались. Похвастались коллегам. Или же прибегли к помощи Карлстедта, чтобы отмыть доходы «Вольверины» — без нашего ведома.

Буфельдт мрачно кивнул.

— Еще одна причина казнить их — если бы мы до сих пор этого не сделали.

Он пристально посмотрел на Амида.

— Когда будешь связываться со шведами относительно Райнера Карлстедта, дай им четкие указания. Они не должны трогать Линн, если она по какой-то причине вдруг появится. Мы не хотим, чтобы полицейские связали SEB и то, что произошло в мае, когда они напали на нее в прошлый раз.

«По нашему приказу», — подумал Амид, направляясь к двери. Он медленно прошел по длинному коридору. Похрустел костяшками пальцев. Он привык повиноваться. Так будет и на этот раз. Однако ему не понравилось решение Буфельдта. Скоро откладывать станет невозможно. Проблема Линн Столь сама по себе не исчезнет. Ее надо решить — раз и навсегда.



Проводив взглядом Амида, направляющегося к лифту, Буфельдт поднял взгляд к стеклянному куполу в своем кабинете и сделал мысленную отметку — не забыть сообщить идеологическому отделу, что часть их проектов пока будет финансироваться через другие каналы. Если он правильно помнит, часть средств из SEB ушла обиженным и исключенным членам молодежной организации при партии Шведских демократов в Стокгольме и на то, чтобы попытаться вернуть себе добрую репутацию у «Золотого рассвета» в Греции. Он улыбнулся. Последние всегда были трогательно откровенны, со своей риторикой и эмблемой, смахивающей на свастику. Их просто невозможно не любить, несмотря на все их невежество. Буфельдт покосился на портрет маслом на стене в причудливой раме с завитками. Его отец. Тот, кто все создал. Его наследие он понесет дальше. Надо не забыть навестить его в доме престарелых. Настало время для «АО ”Ульв”» начать наступление. Когда дуют попутные ветра, нужно поднимать паруса. Огромные расходы на массовую миграцию. Трамп — президент США. Путин ведет себя все более авторитарно. Народы США и Европы, постепенно становящиеся меньшинством в своих собственных странах, которых постоянно шпыняют политкорректные газетчики. Недовольство закипает.

Налив себе воды в стакан, он отпил глоток. «Ох уж эта Швеция», — подумал он и вздохнул. Когда же там дела пойдут повеселее? Несмотря на полный хаос с мигрантами, в опросах избирателей Шведские демократы практически стоят на месте. А этот самый Окессон продолжает гнать партийно-тактическую пургу про нулевую терпимость к расизму. Когда же у шведского народа упадет с глаз повязка? Ситуация ничуть не улучшается оттого, что другие шведские партии говорят о ситуации с мигрантами с деланой тревогой, не указывая, однако, на исламизацию как сильнейшую угрозу нации. Покосившись на часы, он принял решение. Время не такое уж и раннее. Он открыл хьюмидор в углу, достал сигару «Черчилль», отрезал кончик и закурил. Сделал такую глубокую затяжку, что кончик сигары затлел.

Хотя дела в Швеции шли туго, новая партия Шведского движения сопротивления не вызвала у него доверия. Они не могут позволить себе финансировать в Швеции организацию, которая работает контрпродуктивно и только отпугивает своим имиджем потенциальных выборщиков. Другое дело, когда идеологический отдел использовал часть средств, полученых через SEB, на оплату курсов по крав-мага[55] для нескольких шведских парней — с целью заложить основу штурмового отряда, который при необходимости можно использовать против «Антифа», журналистов, судей и прочих. Кстати, там участвовали некоторые их тех парней, которые только что до смерти напугали Линн Столь дома у начальника службы безопасности SEB. Или араба, как его назвали в идеологическом отделе, иронически подмигивая в сторону Амида, стоявшего рядом с Буфельдтом, — хотя он и знал, что Амид вовсе не араб. Он снова затянулся. Темные струйки дыма медленно поднимались к вентиляционному отверстию под потолком.



Вернувшись в свой кабинет, Амид положил ноги на стол и откинулся назад. Полистал обзор, который финансовый отдел положил в его ящик. Пора уже отметить операцию в Швеции как оконченную. Больше никаких неприятных сюрпризов. За одно неожиданное осложнение его не могут обвинить. Но если их станет несколько…

Обзоры выглядели так, как он и ожидал. Там описывались разные буферные фонды, которыми занимались их контакты в SEB. Деньги регулярно переводились на офшорные счета и инвестировались в акции, которые затем депонировались на фондовых счетах, принадлежащих «Вольверине» в Сконе. Там номинальный директор Стаффан Карлссон продавал их небольшими порциями, когда получал указания, и переводил чистые деньги в какой-нибудь из подотделов «АО ”Ульв”». За исключением скромной суммы, используемой на подготовку новой шведской операции, за которую отвечает их шведский контакт — в качестве испытательного срока. Прибыль «Вольверины» происходила от липовых счетов-фактур, которые рассылались в прочие ответвления концерна «АО ”Ульв”». Все работало прекрасно — до прошлой недели, когда де Нейден снял все деньги со счета «Вольверины». К счастью, доверенное лицо «АО ”Ульв”» в «Данске Банк» смогло помочь им и вернуть бóльшую часть потерянных денег с личного счета де Нейдена, хотя часть уже ушла на Теркс и Кайсо.

Он положил отчеты обратно в ящик стола. Теперь нужно, чтобы их новый местный запасной игрок — новый Шейлок в Сведбанке в Швеции — привел в порядок доходы из Энглехольма.

Но сперва надо найти решение по поводу Райнера Карлстедта.

Амид принялся рыться в списке контактов в телефоне.

Глава 33

Райнер Карлстедт кинул взгляд через плечо. Несколько одиноких туристов сидели, спрятавшись в тепле на пароме, идущем на Юргорден по серой пенящейся воде. На открытой палубе ему в такой холод никто не помешает. Позади забора вокруг парка развлечений «Грёна Лунд» угадывались очертания дома, где находилась его квартира.

С сомнениями он взвесил в руке предмет. Он многим рисковал, забирая его из офиса на следующий день после убийства. Под блестящей серебристой поверхностью хранилась память. Фотографии. Единственное, что у него осталось от прежней жизни. Вскоре этот предмет исчезнет.

Он не сделал ничего плохого. Напротив, это было так красиво. Он заботился о них, хотя они были очень молоды. Те времена давно прошли. Другая эпоха. Он ни о чем не сожалеет. Но никто бы его не понял, если бы это всплыло — если бы полиция нашла этот предмет. Он потеряет работу. Жену. Все. Он сделал глубокий вдох.

Затем бросил выносной жесткий диск через перила.

Тот блеснул, входя в воду, и по извилистой траектории пошел ко дну.



Выглядела она не очень. В ближайшие дни надо побольше спать и поменьше пить вина. Беатрис недовольно разглядывала себя в зеркале своей ванной. Предложение случайного ночного попутчика вместе прогуляться до метро она отвергла. Сказала, что пойдет пешком до самой работы, чтобы взбодриться. Ей хотелось побыть наедине — она не собирается никуда выходить, пока не приведет себя в порядок.

Горячий душ разгладил напряженные черты лица и убрал круги под глазами. Нервозность отступила. Не то чтобы она сожалела о событиях ночи. Но, учитывая то, что ей предстоит, она должна сосредоточиться. Закончив парой капель Clear-eyes, она допила последние глотки кофе и бросила взгляд на часы. Черт, она опаздывает. Нужно связаться с Линн. Только бы она не успела постучаться к Карлстедту, а то он еще, чего доброго, расскажет все ей. Беатрис почти бегом понеслась вниз по лестнице.



В метро Линн почти всегда ощущала головокружение. Час пик уже начался, вагоны были переполнены, везде духота и давка. Люди, словно машинки с радиоуправлением, рывками перемещались по перрону, не отрывая глаз от телефонов. Из сырых тоннелей несло холодом.

Линн зажмурилась, когда поезд тронулся с места. Перед собой она видела сухой ровный асфальт. Она летела вперед на лонгборде. Ветер трепал ей волосы. Солнце согревало спину. Когда поезд затормозил, она чуть не упала.

Выйдя из метро, она жадно вдохнула соленый воздух и посмотрела на паром, приближавшийся по серой воде. В огромном кратере на полпути к пристани раздавалось глухое гудение. Рядом забивали сваи для новой территории Шлюза — из-под них выбивались столбы холодной воды. По всему телу пробежал холодок, когда Линн глянула на темную гладь залива. В тумане чуть вдалеке едва виднелась стрелка Блокхюсудден, где весной ее опустили в воду связанной — пришлось пойти на это, чтобы сбежать от своего похитителя. Она взошла на паром.

Паром разрезал воду и стал приближаться к закрытому на зиму парку «Грёна Лунд». Ветер рвал забытые беззащитные деревянные и металлические конструкции, завывая, словно жуткие петарды, между башнями и стальными опорами.



Райнер Карлстедт стоял у окна и смотрел на паром, приставший к причалу неподалеку от его дома. Оттуда сошла парочка окоченевших туристов. Похоже, их пуховики слабо защищают от дождя и ветра. Позади них появилась молодая женщина со светлыми волосами. Она показалась ему слегка знакомой. А вот Беатрис что-то не видно. Поежившись, он глянул на часы над входом в «Грёна Лунд». Будь ситуация иной, приход этой женщины мог бы разрядить обстановку. По крайней мере, здесь, в запасной квартире, над ним не витал дух его жены, вызывая у него угрызения совести. Однако встреча не обещает быть приятной. Впрочем, у него не было выбора — учитывая, в какой ситуации он оказался. Раздался звонок. Карлстедт удивленно обернулся. Почему он не заметил, как она пришла? Быстро поправив прическу, он отряхнул плечи пиджака и с улыбкой открыл дверь.



Рослый мужчина стоял за дверью наготове. На полсекунды он поймал удивленный взгляд Райнера Карлстедта.

Потом нанес удар.

Единственный, но мощный.

Армированная дубинка попала в висок Карлстедту с такой силой, с какой бьют плетью с вплетенным в нее свинцом. Карлстедт упал на пол как мешок с песком. Помощник с татуировкой на шее подхватил безжизненное тело под мышки. Не проронив ни слова, он втащил Карлстедта внутрь квартиры. Тонкий след крови из раны в голове размазался по полу. Помощник избегал наступать в кровь, закатывая тело в плотный строительный полиэтилен. Рослый последовал за ним, чтобы оценить результат. Карлстедт был жив. Когда он дышал, полиэтилен засасывался в рот. Кровь размазалась внутри прозрачной обертки. Как в сцене из фильма ужасов типа «Черного Рождества».

Датчане связались с ними в срочном порядке. Пришлось поторопиться. Высокий хотел бы, чтобы у них было побольше времени. Результат нехорош. Видно, что сработано на скорую руку. Но пришлось действовать по ситуации. Датчане не хотели рисковать. Оставалось только подчиниться. Поколебавшись, он стал рыться в сумке. Взвесил в одной руке большой плоский молоток, а в другой — кусок железной трубы. Потом принял решение.

Помощник расстелил на полу кусок полиэтилена и кивнул ему. Сверху лежал спеленутый Карлстедт. Он отчаянно извивался. Его руки и ноги были связаны скотчем. Полиэтилен вокруг лица запотел. Тело дергалось, точно в спазмах.

Мужчины посмотрели друг на друга. Что за цирк! Рослый сделал глубокий вдох и подтянул пластиковые перчатки. Руки вспотели. Ему все это не нравилось. Но работу надо выполнить. Он поднял руку над головой. Железная труба со всей силы ударила по завернутому в полиэтилен лицу. Рука и плечо тоже последовали за ее движением. Тяжесть удара получилась неимоверная. Раздался звон, когда труба размозжила череп. Словно банка варенья упала на пол. Или кто-то поддал ногой арбуз. Мужчина почувствовал, как труба, встретив сопротивление, раскрошила кость и вошла в кору мозга жертвы. Отведя руку, он повернул тело на бок и ударил еще раз. Еще после двух-трех ударов голову уже невозможно было различить. В полиэтилене волосы, кожа и кровь смешались в единую липкую массу. Рослый оглядел свои брюки. Они остались чистыми. Строительный полиэтилен, как всегда, не подвел. Ни одной дыры. Никаких брызг. Уходя, они осторожно закрыли за собой дверь квартиры.

Они уже спустились до половины лестницы, когда услышали, как кто-то входит внизу в подъезд. Рослый сделал помощнику знак повернуть назад.



Линн свернула на Фалькенбергсгатан, где между музеем Аббы, парком «Грёна Лунд» и выставочным залом «Лильевальхс» обнаружился жилой дом. «Что, у SEB тут квартиры?» — подумала она. С другой стороны, Райнер Карлстедт наверняка зарабатывает достаточно, чтобы позволить себе жилье на Юргордене. Она проверила время на телефоне: пять минут десятого. Она опоздала. Беатрис не видно. Но не могла же она зайти внутрь, ничего не сообщив? Или же Карлстедт вышел на улицу, чтобы ее встретить, и она забыла послать эсэмэску? Дверь в подъезд была подперта клинышком. Вероятно, рабочие, припарковавшие свой фургон на другой стороне улицы. В слабо освещенном подъезде Беатрис тоже не оказалось. Линн попробовала снова позвонить ей. Заколебалась, когда включился автоответчик. Но, пожалуй, остается только войти. В худшем случае придется постоять и поболтать с Карлстедтом в ожидании Беатрис.

Медная табличка на двери третьего этажа чуть заметно блестела. «Карлстедт». Не увидев звонка, Линн занесла руку, чтобы постучать. Внезапно словно весь дом задержал дыхание. Слишком поздно она заметила тень, метнувшуюся по стене.

Потом последовал удар.

Ее с огромной силой бросило вперед.

Затылок взорвался от боли, словно голова оторвалась от позвоночника и повисла на нервных волокнах. Девушка упала лицом вниз на мраморный пол. Но к этому моменту все уже погрузилось в темноту.



Все вокруг застилал мрак. Линн не была уверена, что проснулась, но чудовищная боль в голове указывала на это со всей очевидностью. Через толстые портьеры в квартиру проникал слабый свет. Где она? В квартире Райнера Карлстедта?

Мысленно она проклинала себя за неосторожность. Во второй раз за короткое время на нее совершено нападение. Ей с ее опытом работы в «Антифа» следовало проявлять осмотрительность и дальновидность. Догадаться, что Райнер Карлстедт мог быть сам замешан в стрельбе и что это может быть ловушка. С другой стороны, с какой стати? Карлстедт даже не знал, что она идет к нему. На этот раз дело точно не в ней лично. Да и зачем бы ему нападать на полицейского, если он надеялся отвести от себя подозрения?

Она повернулась на жестком паркетном полу. Ноги были связаны. В голове стучало. Здесь пахло чем-то сладким. Железом. Мертвечиной. Линн почувствовала, что ее охватывает паника. Где Беатрис? Извиваясь как уж, она поползла по полу, волоча за собой ноги. Порылась в кармане в поисках телефона, но вместо этого нащупала связку ключей. Решительным движением перерезала серебристый скотч вокруг лодыжек и помассировала ноги. Попыталась подняться. Подступила тошнота, Линн снова опустилась на колени. В голове гудело. Линн поползла в сторону полосы света от окна, но тут же наткнулась рукой на что-то мокрое и упала на какой-то мягкий тюк, завернутый в полиэтилен. Линн завопила в голос.

Ибо то, на что она упала, оказалось безжизненным телом.

Беатрис.

Собрав все силы, Линн поднялась, отдернула штору, и ее вырвало в угол комнаты. Чувство несказанного облегчения охватило ее. Окровавленный тюк оказался не Беатрис. В нижней части перемазанной кровью полиэтиленовой оболочки торчали ботинки по меньшей мере 45-го размера.

В затылке у Линн звенело. Но звенящий звук оказался вовсе не иллюзией. Когда звонок повторился, она, пошатываясь, добрела до входной двери и открыла. Беатрис с раздражением протиснулась мимо нее.

— Я же сказала тебе подождать. Вы уже начали?

Она замерла, увидев лицо Линн — белое как мел, с запекшейся кровью на шее.

— Что случилось, черт подери? Как ты?

Инстинктивно рука Беатрис потянулась к кобуре — оттолкнув Линн в сторону, она вбежала в квартиру с пистолетом наготове.

Жироду рассказывает древний миф, почти не отступая от его сю­жета. Между тем в пьесе (и в спектакле) события, как бы существенны они ни были, ничего еще не решают. Решают аргументы, которые в сво­ем споре приводят отчаянно сражающиеся стороны — Электра и Орест, Клитемнестра и Эгисф, — и цели, к которым они стремятся.



В пьесе Жироду, стоящей как бы \"над схваткой\", всему действию придан философски обобщенный, поэтически абстрактный характер, определяющий известную неясность, \"неуверенность\" концепции само­го драматурга. Но эта \"неуверенность\", если воспользоваться словами Альбера Камю, \"порождает мысль\" зрителя, и неожиданно образы пье­сы смыкаются с сегодняшней современностью.

В спектакле \"Комеди Франсез\" (постановщик Пьер Дюкс, худож­ник Жорж Вакевич) точно воссоздан мир \"Электры\" — причудливый и контрастный, подвижный и чреватый взрывами, самоуничтожением. И каждый персонаж здесь — зеркало, в котором этот мир по-своему отра­жается.

Высадив своего помощника у метро «Лильехольмен», рослый поехал дальше на своем пикапе с надписью «Бетонные работы» на боковых дверях. Проехал мимо цементного завода и остановился перед едва держащимися в вертикальном положении железными воротами при въезде на территорию «объединенных заводов по производству угольной кислоты». Внимательно оглядев безлюдную улицу у набережной Лильехольмскайен, он вытащил ключ и вставил его в грязный висячий замок. С потушенными фарами он проехал вдоль ржавых стальных цистерн по заброшенной промзоне, которую, скорее всего, скоро снесут. Покосился на одну из шилообразных башен. Ни движения. Однако на белом фасаде отчетливо виднелась зачеркнутая свастика. О том, что его противники имеют доступ к той же промзоне, он узнал случайно. Но с этой проблемой он разберется потом. Пока надо подумать о другом. Для начала — собрать всех лояльных членов распущенного «Патриотического фронта». И вновь завоевать доверие датчан.

Вот Старейшина — Жорж Шамара. Обманутый муж, плоский обы­ватель, одним словом, шут гороховый. Вот его жизнелюбивая супруга Агата — Поль Ноэль, неглубоко берущая в жизни, но тем не менее жа­ждущая свободы, счастья. Это осколки. А вот — зеркала.

Эгисф. Жорж Аминель сделал своего героя рыцарем с виду и госу­дарственным человеком. Да, он убил Агамемнона и готов к расплате. Но когда к стенам Аргоса подступают полчища коринфян, он просит от­срочки. Его правда — спасение отечества.

Отвязав от причала пластмассовую лодку, он проплыл небольшой отрезок по воде и причалил к тому, что со стороны могло показаться ржавой посудиной, едва способной держаться на воде. Ржавый железный люк легко открылся на хорошо смазанных петлях. Отключив сигнализацию, он прошел через вращающийся входной шлюз под палубу. Затем расстелил одеяло и уселся с компьютером на коленях на кушетку в одной из камер. Собственно говоря, камеры предназначались для временного содержания врагов, но при необходимости здесь можно было переночевать. Тесные закрытые помещения укрепляют психику. Особенно в сочетании с вдохновляющей литературой. Он покосился на стопку книг на полу: «Под полярной звездой»[56], «Рассказы прапорщика Столя»[57] и еще несколько, которые он не успел дочитать в тюрьме. И еще парочка романов Свена Хасселя[58], которые ему порекомендовали.

Клитемнестра. Да, она убила Агамемнона, но жизнь с этим \"царем царей\" была для нее мучением, его смерть принесла ей свободу. Кли­темнестра Анни Дюко ищет в Электре понимания, тщетно взывает в ней к женщине.

Введя логин и пароль, он включил программу шифрования. Формулировал мысль кратко, прекрасно понимая, что Амид, его контактное лицо, не любит тех, кто много болтает. Задание выполнено. Райнер Карлстедт ликвидирован. Линн не пострадала. Все по инструкции.

Орест. Юноша, рожденный для счастья, он сладко улыбается во сне. Жизнь, люди хороши, несмотря ни на что, верил герой Жака Десто­па. И вот, побуждаемый Электрой, он обагряет свой меч кровью матери.

Он сжал кулак. Боль отдалась до самого локтя, когда он ударил костяшками пальцев по стальной обшивке корабля.

Электра. Против нее все — Клитемнестра, Эгисф, эвмениды. Даже Орест. Она несчастна, Электра Женевьев Казиль. Она одинока, слаба. Но девиз ее — правда во что бы то ни стало, справедливость, чего бы она ни стоила, — непреоборим.

Мертвы враги, гибнет Аргос. \"Я получила справедливость. Я полу­чила все\", — повторяет Электра. И как, однако, безрадостна ее победа...

В последний раз он позволил Линн уйти живой.

Нет среди героев \"Электры\" победителей, нет правых и виноватых.

Слова еще долго отдавались эхом у голове.

О чем же эта пьеса, в которой на стены дворца ложится зарево за­нимающегося пожарища? Ответ в какой-то мере дают персонажи, кото­рые в спектакле заметно обособлены от других его героев. Простодуш­ный Садовник и ироничный, прозорливый Нищий. Эти образы, блиста­тельно созданные Жаном-Полем Русийоном и Полем-Эмилем Дейбером (с нашей точки зрения, это лучшие актерские работы нынешних гастро­лей театра), при всем очевидном их несходстве, развивают одну и ту же мысль: человек рожден для счастья.

В этот момент осанка истинного воина придавала всему его облику исключительное благородство.

Мы расстаемся с театром с чувством благодарности, с ощущением того, что \"Британник\" и особенно \"Электра\" раскрыли живую заинтере­сованность художников старейшего театра Франции проблемами, не отошедшими в прошлое, и те большие возможности, которыми обладает их искусство.



(\"Комеди Франсез\" // Советская культура. 1969. 19 апр.).



Амид увидел в телефоне уведомление, что ему пришло сообщение по электронной почте. Отыскав цифровой ключ PGP, соответствующий подписи «Голубь», указанной в качестве отправителя, он вошел в свой компьютер. Потом кивнул сам себе. Все прошло как надо. Амид уже дважды проверил все через свой контакт в отделе по борьбе с экономической преступностью. Следователи в Стокгольме не работают с датским следом, хотя его контакт не был до конца уверен. Полицейские, с которыми сотрудничает Линн, стали осторожнее. Более закрытыми, чем ранее. Но «АО ”Ульв”» в безопасности и будет стоять как скала — как все восемьдесят лет. Скоро все следы будут заметены. Ни его, ни снайперов невозможно будет вычислить. Амид послал сообщение начальнику безопасности Ханнеке и тут же получил ответ: «Может быть, все равно закроем дела в Энгельхольме?» Амид заколебался. В нынешней ситуации ему не хочется вступать в пререкания по поводу решения проблем. Придется сосредоточиться на основной деятельности, а в Швеции все пока заморозить.

Театр \"Комеди Франсез\"

— Временное отступление. Заберите директора Стаффана Карлссона в одну из наших квартир в Копенгагене и отмените операцию «Возвращение Харбо» — пока все не уляжется.

\"Тартюф\", \"Мнимый больной\", \"Летающий доктор\" Мольера

Март 1973 г.



Глава 34

На правом берегу Сены, в двух шагах от Лувра, лежит маленькая площадь. Ее образует слияние авеню Опера, улиц Сент-Оноре и Рише­лье, на перекрестке которых стоит старинное здание. Этот уголок Па­рижа известен всему миру— площадь Французского театра, здание \"Комеди Франсез\".

По площади с шумом проносятся сверкающие автомобили — а сто, сто пятьдесят, двести лет назад чинно проезжали модные экипажи. Но и сегодня, как в те далекие времена, ярко светятся по вечерам окна театра, гостеприимно распахиваются навстречу зрителям его двери. Вот уже почти три столетия первый академический театр Франции — один из старейших театров мира— свято хранит великие традиции Мольера, Расина, Корнеля. Своей историей он являет историю национальной сце­ны, запечатленную в спектаклях, обессмертивших имена драматургов, в искусстве актеров и актрис, давших жизнь героям их произведений.

— Андерс, это вне обсуждения. Все будет так, как я сказала.

Здесь, на подмостках \"Комеди Франсез\", в творчестве прямых уче­ников Мольера и Расина, среди которых прежде всего следует назвать Мишеля Барона и Мари Шанмеле, утверждались основы французского сценического стиля. Здесь навечно обручились в искусстве великих ху­дожников трагической сцены XVIII века Дюмениль, Клерон, Лекена и их современников — комических актеров Превиля и Дазенкура глубо­кая психологическая правда и яркая поэзия сценической игры. Виртуоз­но звучащая речь, отточенная пластика, служившие раскрытию боевых идей трагедий Вольтера и комедий Бомарше, стали с тех пор классиче­скими чертами французской актерской школы. Здесь потрясал зрителей, взбудораженных событиями революции, бурнопламенный и благород­ный Тальма; разворачивались форменные сражения между классици­стами и романтиками; с трехцветным французским знаменем в руках великая Рашель читала \"Марсельезу\" перед аудиторией 1848 года...

Андерс Юнгберг сухо кивнул Луизе, хотя ему очень не понравилось ее решение. Он понимал, что она заботится о нем. После того как ты чуть не задохнулся, лежа связанным в шкафу, вероятно, есть основания перейти на более щадящий режим. По крайней мере, она оставила его на периферии расследования дела в SEB, хотя и дала ему новое задание. Подмигнув, она назвала это «более спокойным аналитическим занятием», одновременно подчеркнув, что его вклад важен. Материалы она оставила, уходя, на его рабочем столе.

Поистине \"Комеди Франсез\"—это не просто театр, это и музей на­циональной сцены. Среди его экспонатов— рукописи трагедий Расина, кресло Мольера, стоявшее на сцене в день его смерти — в день его по­следнего выступления в ролиАрганаиз \"Мнимого больного\", бюст Воль­тера работы Гудона, скульптурные и живописные портреты знаменитых актеров прошлого столетия — Рашели, Сары Бернар, Го, Коклена-стар-шего, Муне-Сюлли. Вот она, история французской сцены,— вся перед глазами! Но дело не только в этих бесценных реалиях великого прошлого: \"Комеди Франсез\" видит главную свою задачу в сохранении лучших традиций этого прошлого в живом и сегодняшнем своем искусстве.

Он рассеянно перелистал бумаги. Пролиг. Похищение. Несколько дней назад. Финансист высокого уровня. Венчурный капиталист. Похоже, не так и сложно. Если взяться за дело, то можно успеть расследовать и похищение, и провести анализ материалов по делу SEB. Он оторвал клейкую бумажку, которую Луиза прикрепила к пластиковой папке. Но для начала ему, по всей видимости, придется побеседовать с женой Пролига.

Советские зрители трижды встречались с \"Комеди Франсез\" на протяжении последних двадцати лет. Мы имели случай оценить разно­образные творческие возможности прославленного коллектива в работе над французской классикой, отдать должное той знаменитой \"школе декламации\", в которой нет равных мастерам этого театра и которую так метко охарактеризовал в своих \"Мемуарах\" Карло Гольдони: \"В ней нет ничего натянутого ни в жесте, ни в выражении. Каждый шаг, каж­дое движение, взгляд, немая сцена тщательно изучены, но искусство скрывает изученное под покровом естественности\".

Мадлен Пролиг потребовалось несколько дней, прежде чем она отреагировала на отсутствие мужа. С полицией она связалась только после того, как ей позвонил репортер из газеты «Экспрессен». Видимо, репортер считал, что полиция давно занимается расследованием, и пожелал задать жене несколько вопросов по поводу видео, выложенного на форуме сайта Flashback. Когда до жены наконец дошло, что речь идет о преступлении, жертвой которого стал ее муж, она сделала заявление в полицию. Луиза уже связалась с редактором сайта и, после небольшой дискуссии о свободе слова, заставила его убрать видео, переслав его в полицию.

Мы сохранили живые воспоминания о лучезарно романтическом Сиде Андре Фалькона, о наивном буржуа Журдене, лукаво осмеянном неподражаемым Луи Сенье, о зловещем Тартюфе в негодующей сати­рической трактовке Жана Ионеля; мы разделили преклонение наших гостей перед шедеврами Расина и Бомарше, так ясно проявившееся в постановках \"Андромахи\", \"Женитьбы Фигаро\"; наконец, мы с волне­нием ощутили живую и горячую заинтересованность художников \"Ко­меди Франсез\" не отошедшими в прошлое проблемами, возникавшими в превосходных постановках \"Британника\" Расина и \"Электры\" Жироду, показанных театром во время его последних гастролей. Важно подчерк­нуть, что режиссер последнего спектакля Пьер Дюкс в 1970 году стал генеральным директором театра.

Открыв ноутбук, Юнгберг кликнул по видеофайлу в электронном сообщении от начальницы. Лицо Артура Пролига виднелось почти во весь экран. На лбу отчетливо проступали капли пота. Затем план отдалялся. Засохшая кровь на шее. Ворот рубашки пропитан потом. Голые руки грязные. Он сидел на стальной кушетке. Позади — бетонные стены. Вероятно, подвал. Взгляд потухший, отсутствующий. За кадром слышался чей-то видоизмененный голос. Происходящее напоминало трибунал. Мужской голос монотонно зачитывал обвинения. Плохой уход. Недоедание. Содержание в темных помещениях. Окровавленные простыни. Вонючие подгузники. Пролежни. Пролиг поежился, глядя в пол. Голос называл его паразитом. Стервятником, живущим за счет больных, беспомощных и умирающих. Пролиг нервно моргал, пока голос перечислял обвинения.

Приход Дюкса к руководству отмечен далеко идущими и подчас со­вершенно новыми для \"Комеди Франсез\" планами: предполагается сни­зить цены на билеты, пополнить труппу молодыми актерами и режиссе­рами, довести число выпускаемых театром абонементов до 40 тысяч, установить тесный контакт с демократическими театрами парижских пригородов и французской провинции. Наряду с традиционными для \"Комеди Франсез\" постановками классики, планируется самое широкое обращение к современной драматургии — на своей сцене, на большой и малой сценах Одеона театр намеревается ставить произведения Р. Дю-бийяра, Ф. Биетду, Р. Вейнгартена, Г. Фуасси, А. Адамова, П.Хандке и других. Таким образом, можно предположить, что мы встречаемся с театром, когда он вступает в новый период своей истории.

Нам предстоит познакомиться с тремя мольеровскими постановка­ми: театр покажет \"Тартюфа\", а затем \"Мнимого больного\" в один вечер с \"Летающим доктором\". Это естественно: Мольер прочно удерживает первенство среди авторов театра, не случайно названного \"домом Моль­ера\" (его пьесы прошли здесь без малого 29 тысяч раз). И все же есть нечто особенное в гастрольной афише наших гостей.

Юнгберг почувствовал, что не может больше смотреть. Очевидно, что имеет в виду человек за кадром. Он и сам помнил страшные разоблачения по поводу управления домами престарелых, сделанные газетами и телевидением, хотя это и происходило пару лет назад. Ему хотелось верить, что с тех пор ситуация улучшилась. Однако похититель, похоже, придерживался иного мнения. Если только оно не продиктовано его собственными искаженными представлениями. Впрочем, что бы ни двигало похитителем, происходившее на видео было ужасно. Примитивная жажда мести, непримиримая, ветхозаветная — око за око.

Дело в том, что фарс \"Летающий доктор\" — одно из самых первых сочинений Мольера, \"Тартюф\", по словам Пушкина, \"плод самого силь­ного напряжения комического гения\", \"Мнимый больной\" — тридцатая и последняя его пьеса. Таким образом, перед нами как бы пройдет исто­рия театра Мольера, представленная первым, лучшим и последним из его произведений.

Юнгберг подошел к окну, помассировал голову, вдохнул холодный ноябрьский воздух, просачивающийся в кабинет через приоткрытое окно. «Мир — не самое приятное место, — подумал он. — Временами трудно не поддаться отчаянию». Себя он всегда считал человеком глубоко позитивным. Радовался жизни. Но теперь он больше ни в чем не уверен. Он поднял глаза к небу. Казалось, солнце затянуло черными тучами. Трудно оставаться оптимистом в той профессии, которую он себе выбрал. Хотя семья и дом всегда оставались для него источником радости. Футбольные матчи дочерей. Первые уроки плавания у сына. Аисты, каждый год возвращавшиеся на дерево на берегу залива неподалеку от их дома.

Встреча с Мольером в эти дни приобретает особый смысл — ведь совсем недавно, 17 февраля 1973 года, отмечалось 300-летие со дня смерти великого драматурга.

Он натянул куртку. Стоя в лифте по пути в гараж, он отправил эсэмэску Беатрис. Луиза пообещала, что Беатрис поможет в сборе материалов по делу Пролига. В надежде, что Беатрис об этом известно, он добавил смайлик после слов «когда найдешь время».

Трудно представить, какими будут эти спектакли. По всей вероят­ности, очень разными и неожиданными.

Едва отъехав от полицейского управления, он застрял в «бутылочном горлышке» перед мостом Данвикстульсбрун. В холодном воздухе выхлопные газы тянулись над асфальтом серыми облачками.

\"Летающий доктор\" написан никому еще не известным юным бро­дячим комедиантом Мольером в пору его странствий по дорогам фран­цузской провинции. В этой пьесе Мольер осваивал опыт старофранцуз­ского фарса и итальянской комедии масок. Он учился соленой шутке, буффонному комизму, причудливой масочности персонажей, импрови­зационной легкости развития действия и условному игровому построе­нию сюжета (шутка ли сказать: бедняге Сганарелю приходится \"раз­дваиваться\" на глазах у зрителей, попеременно являясь то в образе пройдохи— слуги, то в обличье мнимого доктора!). Мольер воспользо­вался всем этим с чуткостью внимательного ученика и со смелостью подлинного таланта, — он создал зрелище увлекательно смешное, на­стоящее народное увеселение.

На радиостанции «Микс Мегаполь» отзвучали последние ноты Тото и сразу же сменились инфантильными выкриками рекламной записи — они вонзались в мозг как иголки. Юнгберг выключил радио и постарался представить себе, что он где-то в другом месте. Например, дома на веранде — занимается йогой вместе с женой. Из стоявших впереди него машин вырывался серый дым. Юнгберг закрыл глаза. Наверное, ему следовало давно обзавестись диском с расслабляющей музыкой. Звуки джунглей, плеск волн, крики дельфинов. Он надавил на педаль газа, чтобы наконец миновать перекресток, когда машина впереди него затормозила перед желтым сигналом светофора. Ремень безопасности сдавил грудь, когда Юнгберга кинуло вперед. Полицейский громко выругался. Перед глазами встало объявление в окне магазина, увиденное им пару дней назад: «Магазин закрыт по причине всего». Он понимал это чувство.

\"Тартюфа\" играют в \"Комеди Франсез\" чаще, чем любую другую пьесу Мольера. К концу 1969 года число представлений комедии на сцене театра подошло к трем тысячам, число исполнителей роли Тар­тюфа и Оргона — каждого в отдельности — перевалило за шестой деся­ток. Красноречивые цифры! Но какими мы увидим героев мольеровско­го шедевра на этот раз? Ведь сценическая традиция, при всей ее кано­ничности и малой подвижности, поддается разнообразному истолкова­нию. \"Комеди Франсез\" знала и Тартюфа — плотоядного толстяка, хо­лерика с постной физиономией и в нищенском рубище (таким показы­вал Тартюфа первый исполнитель этой роли Дюкруази), и Тартюфа — элегантного соблазнителя, знатока человеческого сердца, каким пока­зывал его в XVIII веке Моле, и Тартюфа— опасного авантюриста с темным прошлым, порочного циника, каким представляли его актеры-романтики. Коклен-младший играл Тартюфа заурядным лжецом, почти простаком. Поль Мунэ — победоносно уверенным в себе негодяем, Фернан Леду— продувной бестией, лжецом, до тонкости изучившим искусство лицемерия... Точно так же различно толковали роль Оргона ее исполнители — Дени д\'Инес, Сенье, Дюмениль, Дейбер.

«Наконец-то», — подумал Юнгберг, въезжая на широкую дорожку, ведущую к вилле Пролига в Сальтшёбадене. Городские пробки показались ему очень отдаленными, когда он любовался великолепным видом на залив Баггенсфьярден. Никто не открыл, когда он позвонил в дверь. Тогда он обошел дом с обратной стороны и с удивлением увидел, что кто-то плавает в бассейне на другом конце участка. От воды поднимался пар. Юнгберг заколебался. Вроде бы не совсем удобно так вторгаться. С другой стороны, он звонил и предупреждал, что приедет. Стараясь держаться незаметно, он приблизился к бассейну. Женщина плавала кролем, устремив взгляд на дно бассейна. Он подтянул рукав куртки, опустил руку и несколько растерянно помахал рукой под водой. Женщина со смехом выбралась на бортик.

Не будем гадать, какими предстанут перед нами Оргон в исполне­нии Жака Шарона (он же — постановщик спектакля) и Тартюф, роль которого играет один из выдающихся актеров современного француз­ского театра Робер Ирш (в списке его побед — Родион Раскольников и Артуро Уи; Иршу принадлежат также декорации и костюмы к спектак­лю). Однако выскажем надежду, что спектакль театра своей сатириче­ской остротой, разоблачительным пафосом заставит нас вспомнить ис­торию создания пьесы, пять лет бывшей под запретом, преданной ана­феме с церковных кафедр и в официальном послании парижского архи­епископа, вызвавшей целый поток брошюр-доносов, что работа наших гостей раскроет смысл слов Наполеона: \"...если бы пьеса была написана в мое время, я не позволил бы ставить ее на сцене\", — и будет созвучна известному высказыванию Белинского: \"Человек, который мог страшно поразить перед лицом лицемерного общества ядовитую гидру ханжест­ва— великий человек\".

— Простите, я совсем забыла о нашей договоренности. Сейчас иду.

Мадлен Пролиг оказалась значительно моложе того мужчины, которого Юнгберг только что видел на видеозаписи. Она запахнулась в купальный халат.

Режиссер Жан-Лоран Коше пишет в программе к своей постановке \"Мнимого больного\", что \"театр должен развлекать, это прямое его на­значение\". Он намеревается, придав комедии-балету Мольера, где основ­ная интрига прерывается танцевальными номерами, очертание \"мечты и вместе с тем безумства\", тем самым как бы раскрепостить творческую фантазию участников спектакля. В той же программе исполнитель роли Аргана Жак Шарон утверждает, что его герой вовсе не слабоумный, болт­ливый старик, но импозантный мужчина в расцвете сил, которого страш­ный \"порок эгоизма ведет к ипохондрии, затем — к одиночеству и, мо­жет быть,— к смерти\". Очень интересно узнать, каким образом объеди­нятся эти намерения постановщика и артиста в живой ткани спектакля...

Бывают удивительные совпадения: когда праздновалось двухсотле­тие со дня рождения Мольера, \"Комеди Франсез\" показывала именно \"Тартюфа\" и \"Мнимого больного\"; в ознаменование столетия со дня смерти великого драматурга на сцене театра был представлен \"Тартюф\". В тот вечер, 17 февраля 1773 года, немногими днями больше двухсот лет тому назад, после окончания спектакля Лекен обратился к публике с первым в истории \"Похвальным словом Мольеру\". Лекен говорил о \"го­рячей любви, признательности, сыновнем почтении\", с которыми акте­ры театра вспоминают о человеке, \"чей гений явился украшением фран­цузской сцены\". \"Комеди Франсез\" пронесла эту любовь, признатель­ность и почтение к Мольеру через века. И сегодня, снова встречаясь с театром, мы разделяем эти чувства.

— У нас бассейн с круглогодичным подогревом. Приятно, что можно продолжать заниматься плаванием, когда в открытой воде купаться холодновато.

(Госконцерт, март 1973).

Она кивнула в сторону мостков, где стояла яхта класса «вокруг света» — судя по размеру.

— Давайте сядем в зимнем саду.



Вслед за ней он вошел в стеклянный домик на веранде. Там было так же сыро, как и снаружи, но на двадцать градусов теплее. Юнгберг огляделся, ожидая увидеть бабочек и тропических птиц — но, видимо, госпожа Пролиг решила ограничиться растениями. Повесив куртку на спинку кресла из ротанга, Юнгберг оглядел хозяйку дома, пока она доставала подушки. Легкий загар, никаких морщин, слегка осветленные волосы, которые выглядели более естественно, чем у его жены, натуральной блондинки. Мадлен выдавал лишь какой-то миллиметр у основания волос. Она показалась ему симпатичной и любезной. Улыбалась непринужденно. Налила ему воды из графина, в котором плавали кружочки огурца и листья мяты. На столе стояли две миски: в одной лежали зерна граната, в другой — по всей видимости, ягоды годжи, которые Юнгберг видел только на картинках.

Апрель 1973 г.

— Очень хорошо, что вы смогли встретиться со мной в срочном порядке. — Он огляделся. — У вас тут так красиво.



Она пожала плечами, с любопытством разглядывая посетителя.

Нет, конечно, не случайно \"Комеди Франсез\" называют \"домом Моль­ера\". Помянем добрым словом того безымянного театрала в камзоле, бры­жах и пудреном парике, который окрестил так первую драматическую сцену Франции. А впрочем, может быть, этот просвещенный любитель театра — не более чем плод нашего воображения, и прозвание возникло само собой. Ведь мольеровские комедии вот уже без малого три столе­тия сменяют одна другую на подмостках \"Комеди Франсез\". \"Дом Моль­ера\"— это не театр, в котором пьесы великого комедиографа всякий раз обязательно находят современнейшее разрешение (после мольеровских спектаклей Планшона это стало очевидным). Это театр, в котором коме­дии Мольера всегда играли и играют чаще, чем где бы то ни было. Ка­кой бы ни была постановка — экстраординарной или, напротив, орди­нарной, неожиданной или привычной, заняты ли в ней блестящие мас­тера или только входящая в силу молодежь, — всегда в ней просматри­вается та великая мольеровская традиция, которая складывалась веками.

— Стало быть, моего мужа похитили? Я только вчера вернулась домой из Испании — подумала, что он просто уехал по делам.

Юнгберг взглянул на нее. Она произнесла слово «похитили» так же легко, как сказала бы «вышел погулять с собакой». Понимает ли она до конца, что это означает?

На эти размышления наводят нынешние гастроли \"Комеди Фран­сез\" в нашей стране. Мы увидели три мольеровские постановки, осуще­ствленные на сцене этого театра в разное время и объединенные в гаст­рольном репертуаре волею случая. Ни одна из них, и в общем справед­ливо, не была отнесена парижской критикой к числу принципиальных удач театра, но в каждой нам открылось немало интересного. Вместе же взятые, эти разные спектакли дают любопытную картину того, как иг­рают сегодня Мольера в его собственном доме.

— Да, так и есть, у нас есть основания полагать, что вашего мужа увели против его воли — больше я ничего не могу сказать из соображений следствия.

Пестро разряженная стая лицедеев, весело гомоня, что-то напевая и выкрикивая приветствия публике, галопом пронеслась по проходу зри­тельного зала и в мгновение ока \"оккупировала\" сцену. Быстро расхва­тав с вполне современной вешалки необходимые детали туалетов, мо­лодые пансионеры \"Комеди Франсез\" начали представление мольеров­ского фарса \"Летающий доктор\". И мы вдруг почувствовали себя так, как если бы стояли лет триста назад в толпе зевак перед балаганами ле­гендарных фарсеров Нового моста, которыми славился Париж времен Мольера. Оказалось, что фарс, созданный юным Мольером, и сегодня способен заблистать всеми своими красками, увлечь и актеров, и зрите­лей заведомо неправдоподобными событиями, в то же время вполне отвечающими самой строгой логике.

— Понимаю. Но, наверное, речь идет о деньгах? Речь всегда идет о деньгах, во что бы ни ввязывался мой муж. Сколько они требуют?

Голос звучал деловито, безо всякой тревоги. Полицейский понял, что она, скорее всего, не смотрела видео — возможно, услышала о нем от репортера.

Молодые актеры, вышедшие перед нами в этом праздничном и стремительном мини-спектакле, в какой-то степени уподобились Моль­еру — начинающему актеру и драматургу. Каждый из них старательно и виртуозно осваивал нехитрые, но требующие акробатической ловко­сти и безоглядной смелости фарсовые приемы. Каждый чувствовал себя привольно в стихии буффонады и в то же время словно ходил по ост­рию бритвы: еще чуть-чуть, и резкие фарсовые краски огрубеют, начнут коробиться и коробить нас. Но как раз это \"чуть-чуть\" нигде не было упущено в спектакле Франсиса Пэррена. Бешеный темп, в котором ак­теры обрушивали на зрителя трюки, извлеченные из вместительной фарсовой кладовой, соединялся с особым отношением актеров к заслу­женному жанру старинного театра.

— Вы не стали звонить в полицию, хотя ваш муж отсутствовал несколько дней. Он часто уезжает по делам?

Она криво улыбнулась.

Это отношение давало себя знать в той уверенной и даже щеголе­ватой небрежности, с какой исполнители пускали в дело самые риско­ванные фарсовые приемы, в той лукавой непочтительности, с какой они демонстрировали и разоблачали условность фарсовых построений. Они стилизовали свой задорный спектакль, стилизации этой не скрывая, со всей наивностью отважно отправлялись навстречу фарсовым приклю­чениям и тут же эту наивность обыгрывали; они верили в могущество трюка, но не старались в этом уверить зрителей, которые смеялись и над фарсовыми персонажами и над самим фарсом.

— Да, у него всегда были дела на стороне. Делишки, я бы сказала. С давних пор. — Мадлен замолчала, словно обдумывая свои слова. — Собственно говоря, наш союз давно уже является чисто рассудочным. Видимость брака. У нас разные спальни. Мы не слишком живо интересуемся делами друг друга.

— Стало быть, под делами на стороне вы имели в виду его интрижки?

\"Летающий доктор\" познакомил нас с одним из истоков мольеров­ского комизма, впервые позволил живо ощутить сценическое обаяние площадного народного театра, которому Мольер был стольким обязан. Вместе с тем спектакль продемонстрировал великолепное мастерство нового поколения актеров \"Комеди Франсез\". По отношению же к \"Мнимому больному\", шедшему в тот же вечер, фарс сыграл роль сво­его рода \"балетного класса\", какие в современных хореографических спектаклях нередко предваряют серию танцевальных номеров.

— Он ходил к проституткам, да. Некоторые были из таких, у которых можно остаться переночевать. Или же они встречались в отелях. Его машина осталась здесь — видимо, он взял такси, когда поехал туда.

— Вам известны какие-нибудь имена? Или название фирмы эскортных услуг?

Впрочем, не следует понимать это сравнение буквально. В спектак­ле режиссера Жана-Лорана Коше самый жанр \"Мнимого больного\" был, кажется, подвергнут решительному пересмотру: комедия-балет на сей раз утратила свою карнавальную энергию и красочность и вовсе лиши­лась игровых танцевальных интермедий.

Она покачала головой.

— Нет. Мне это все совершенно неинтересно. Не стоит даже об этом задумываться. Мне есть чем заняться со своими подругами. Медитация, походы на яхте, конный спорт и много всякого такого. — Она развела руками, указывая в сторону воды, яхты и бассейна. — Все это оплачивает он. — Мадлен пожала плечами. — Хотя я и понимаю, что это выдуманный мир. Как там это называется? Кукольный дом. Но меня все устраивает.

Спектакль \"Комеди Франсез\" мог удивить и разочаровать тех, кто сохранил память о роскошной, бравурной театральности \"Мещанина во дворянстве\" Жана Мейера, показанного когда-то, во время первых гаст­ролей этого театра в Москве. Однако при всей неожиданности нынеш­него \"Мнимого больного\" и в нем ощущались веяния давних традиций. Прежде чем обратиться к спектаклю гостей, вероятно, стоит о них на­помнить.

— Вам известно о каких-либо угрозах в адрес вашего мужа?

— О нем писали много плохого. Народ был недоволен. Конкуренты жаловались. Но мне он ни о чем конкретном не рассказывал. Думаю, если вы начнете искать, то обнаружите массу врагов. — Она улыбнулась. — Но похищение организовала не я.

Со времени первой постановки \"Мнимого больного\", в которой сам Мольер в последний раз выступил как актер в роли Аргана (он умер, не доиграв до конца четвертое представление), на французской сцене ут­вердилось ярко комедийное прочтение этой пьесы. Не случайно в \"Ко­меди Франсез\" \"Мнимого больного\" давали в дни масленичных карна­валов. В этом ключе решали свои спектакли Даниель Сорано в T.N.P., Робер Манюэль в \"Комеди Франсез\". С другой стороны, совпадение смерти Мольера с постановкой \"Мнимого больного\" бросало на эту ко­медию трагический отсвет. Исследователи и режиссеры, утверждавшие, что в комедии, на которой так неожиданно оборвалась жизнь ее автора, \"за спиной буффонады неизбежно играется драма\", пытались всерьез поставить диагноз болезни Аргана — от неврастении (Гастон Бати) до гипертонии (Пьер Вальд). На исходе 20-х годов нынешнего века попыт­ку \"вывернуть комедию наизнанку\", придать ей драматическое освеще­ние предпринял Гастон Бати, в спектакле которого на первый план вы­ступил тяжеловесный быт, а сцены интермедий отзывались мрачным, болезненным кошмаром. Интересно отметить, что близкое этому траги­ческое истолкование \"Мнимого больного\" предложил Михаил Булгаков в пьесе \"Кабала святош\", рассказывавшей о жизни Мольера. Наконец, известно решение комедии, принципиально иное, совершенно само­стоятельное, а кое в чем и итоговое по отношению к этим двум взаимо­исключающим концепциям. Мы имеем в виду \"Мнимого больного\" Ста­ниславского и Бенуа в Художественном театре — постановку, ставшую вехой в мировой сценической истории мольеровской драматургии.

О таком варианте Юнгберг и не подумал, но она права. Такая версия логична. Надо проверить, не подавал ли муж на развод и что записано в брачном договоре.

— Само собой, вы можете посмотреть все его документы. Его кабинет на втором этаже. Не хочу, чтобы он пострадал. — В ее глазах промелькнула тревога. — Ведь ему не угрожает опасность? — Она пристально посмотрела на Юнгберга, когда он покачал головой, и подалась вперед. — Последнее, что я знаю, — он собирался пообедать с человеком, который помогал ему размещать прибыль концерна. В пятницу. Но я не уверена — вполне возможно, он назначил встречу с какой-нибудь девицей из эскорта.

Режиссер и исполнитель главной роли во мхатовском спектакле решали разом множество задач. Они стремились безукоризненно точно передать быт и стиль эпохи — и вместе с тем особенности жанра пьесы, сложное психологическое содержание центрального ее характера— и неповторимую прелесть мольеровского смеха. Конечно, они блестяще использовали свое доскональное знание искусства \"Комеди Франсез\", да и вообще французской сцены, которой восхищались, у которой мно­гому научились.

— Вам известно имя человека, с которым он собирался встречаться?

В спектакле Станиславского правда нуждалась в преувеличении, быт требовал театрального, красочного разрешения. Здесь буффонность брала начало в подлинности жизненных наблюдений и истинности пере­живаний, а гротеск был \"настоящим\" — \"пережитым, сочным\". Любо­пытно, что создатели спектакля в процессе репетиций также не избежали \"драматизации\" пьесы, ее превращения, по словам Станиславского, в \"трагедию болезни\", когда поверили Аргану, сделав сверхзадачей его же­лание \"быть больным\". Как только они лишили Аргана своего доверия, высмеяли блажь самодура, пожелавшего, \"чтобы его считали больным\", \"трагедия сразу превратилась в веселую комедию мещанства\".

— Это его бывший коллега, с которым мой муж работал вместе когда-то давным-давно и на которого он полностью полагался. Этот человек сейчас эксперт по долгосрочным стратегиям инвестиций в банке SEB.

Юнгберг замер.

— Кто именно?

— Гренфорс. Некий Мартин Гренфорс. Пару раз он приходил к нам на ужин, но у меня, к сожалению, нет его номера телефона.



Основной тон \"Мнимого больного\" в постановке Ж.-Л. Коше был бытовым, без всякой попытки извлечь из этого быта звонкую театраль­ность. Художник Жак Марийе соорудил на сцене фундаментальную декорацию богатого буржуазного дома XVIII века, обратив к залу леп­ной его портал, в котором без труда можно было угадать фасады ста­ринных особняков где-нибудь на улице Гренель или бульваре Сен-Жермен. Ничто, кажется, не упущено в обстановке дома Аргана, от об­ширной кровати под балдахином и бельевого сундука в изножье, на ко­тором видна шляпка каждого гвоздика, до какой-нибудь картинки на стене, не говоря уже о склянках с лекарствами на ночном столике. Ар-ган здесь щеголяет в красивом халате, колпаке и домашних туфлях на меху; даже небрежно повязанный фуляр не придавал его виду затрапез-ности. Белина же, его ветреная супруга, нотариус Боннефуа, имеющий на нее виды, да и другие — все они, в блестящих выходных туалетах века Людовика XIV, вовлеченные медлительным действием в смену \"живых картин\", придавали спектаклю стилистическую импозантность, светскую репрезентативность.

Рикард пересек улицу Хантверкаргатан, обходя машины, неподвижно стоящие в утренней пробке. Глянув на часы на фасаде банка, показывавшие четверть десятого, он помахал рукой Марии. Он успел вовремя. Она ждала его у дома Юханнеса Аландера. На мгновение накатили ностальгические воспоминания юности. Маленький газетный киоск у входа выглядел таким же невзрачным, что и всегда. Этот киоск стоял здесь еще в те времена, когда Рикард маленьким мальчиком проезжал мимо на велосипеде с друзьями, чтобы посмотреть на взрослые журналы, продававшиеся в неброском автомате за углом. Стекло запотевало от их дыхания, когда они пытались рассмотреть обложки с обнаженными грудастыми женщинами. Теперь ему казалось, что с тех пор прошло несколько веков. Мария обняла его.

— Ты был совершенно прав. В прошлый раз мы кое-что пропустили. Я обнаружила такой же мобильный телефон с такой же анонимной сим-картой, как и у де Нейдена. Они были завернуты в полиэтилен и спрятаны в кладовке под паркетом.

Трудно было избавиться от ощущения, что за спинами этих персо­нажей вот-вот возникнет зловещая фигура шарлатана Пургона, изобра­женного Франсуа Болье фанатиком и изувером, прогремят его далеко не шуточные медицинские проклятия. Создавалось впечатление, что, уже выбитые из комической колеи мрачной увертюрой спектакля, персона­жи исподволь готовились к еще более мрачному его финалу, в котором посвящение Аргана в доктора оборачивалось его прощанием с жизнью, шутовская концовка мольеровской комедии превращалась в траурный церемониал (как тут не вспомнить постановку Бати, пьесу Булгакова, печальные обстоятельства кончины Мольера!).

Он кивнул в сторону подъезда.

— Могу я взглянуть?

И однако же театральные краски давали себя знать и в спектакле Ж.-Л. Коше. То была театральность особого рода: условная, игровая, разлученная с правдой. Ею более всего отличалось сценическое поведе­ние Туанетты. Яростно постукивая каблучками, дородная Туанетта— Франсуаз Сенье хлопотливо прибирала комнату, смахивала пыль с мебе­ли, перестилала постель больного, обкладывала его со всех сторон подуш­ками, давала ему лекарство. И тут же учиняла с ним баталию, демонст­ративно сдувала ему в лицо пыль со щетки, за его спиной, ничуть не боясь разоблачения, молниеносно облачалась в костюм врача и прини­малась дурачить Аргана. Эти и другие трюки, очень чисто в техническом смысле выполненные, на бытовом фоне спектакля звучали резким дис­сонансом, но в них, тем не менее, можно было усмотреть влияние ши­роко принятой на французской сцене традиции, связанной еще с молье­ровской постановкой \"Мнимого больного\". Но один раз эта традиция засверкала в полную силу — в работе Франсиса Пэррена, с заразительной увлеченностью и подкупающей наивностью сыгравшего роль юного То­ма Диафуаруса. С редкостным комическим напором, безбоязненно шар­жировал актер характерные черточки своего персонажа, придав им зна­чение идиотических причуд. И никто бы не удивился, если бы актер захо­тел воскресить трюки мольеровского спектакля, в котором в самый разгар хвалебной речи своего папаши Тома доставал из кармана съестное, сто­ловый прибор и как ни в чем не бывало принимался за завтрак.

Мария пошла с ним. Он обернулся к ней.

В стилевой разобщенности \"Мнимого больного\" особое место за­нимал Арган Жака Шарона. Актер пытался сбалансировать быт и ус­ловность, правду и театральность, мобилизуя все свое незаурядное ар­тистическое обаяние и мастерство, стремился сгладить \"острые углы\" образа мольеровского \"мнимого больного\" непосредственностью и на­ивностью своего бытия на сцене. Однако такими ли уж мнимыми были болезни этого Аргана, надрывно кашлявшего, кряхтя нагибавшегося за оброненным платком, доходившего порой до истерики? И все-таки Ша­рон неизменно возвращал Аргана к доверчивому лукавству, с которым тот, например, под самым носом Туанетты утаскивал со стола и съедал яблоко, к покойной наивности, которая позволяла ему на равных бесе­довать с маленькой дочкой (эта сцена — лучшая у Шарона). Шарон иг­рал не самодура и эгоиста, а избалованного, капризного \"гурмана бо­лезней\", наделенного не в меру живым воображением, но и в самом де­ле больного. Его Арган — большое дитя, вся жизнь которого свелась к переживанию действительных и смакованию мнимых недугов. Первые заставляли сочувствовать герою Шарона, вторые разрешали над ним смеяться. Естественно, на раскрытие сложного психологического явле­ния Арган этого спектакля претендовать не мог, да и не претендовал. Но при всем том бесспорной правдой внутренней жизни, стихийной наив­ностью герой Шарона невольно заставлял вспомнить Аргана Стани­славского, к которому созданный образ, вероятно, относился как этюд к завершенной композиции.

— Вполне вероятно, что де Нейден и Аландер сами избавились от своих мобильных телефонов. Или планировали это сделать, когда до них добрался убийца. Похоже, они собирались бежать от своих хозяев.

Их разговор прервался, потому что у Марии зазвонил телефон. Она вышла на улицу, где связь лучше. Рикард поднялся в квартиру Аландера и прошел, пригнувшись, под лентами ограждения. Он уже побывал здесь в субботу, когда Мария делала первичный осмотр. Теперь он стоял и осматривал гостиную. Она была выдержана в похожем стиле, как и квартира де Нейдена. Споты под потолком освещали акварельные и гуашные рисунки на стене. Посреди гостиной висело огромное фото белохвостого орлана — оригинал Макса Стрёма. Мария догнала Рикарда.

Лучшие качества дарования Шарона-актера сказались и в его поста­новке \"Тартюфа\", явившейся самым интересным спектаклем гастролей.

— Ой, как ты быстро убежал. Здесь ничего нет. Но лаборатория кое-что обнаружила. Они проанализировали следы крови в квартире Самана. Кровь в спальне принадлежит самому Саману, когда его ударили по лицу. А кровь в гостиной и отпечатки ботинок на первом этаже принадлежат другому человеку, с которым мы ранее встречались. — Она взглянула на него с серьезным лицом. — Микаэлю Коскинену.

Шарон не стремился дать свою, оригинальную трактовку пьесы, не искал нового ее художественного освещения, не забывал отдаленных и ближайших своих предшественников. Более всего он обязан Планшо-ну — его \"Жоржу Дандену\" и \"Тартюфу\", однако чуждается откровен­ного социологизма первого спектакля, этического максимализма второ­го. Шарон держится середины. В своей работе он дает прозвучать в пер­вую очередь живым — психологическим и бытовым — мотивам, воз­вращает пьесе непосредственность как бы впервые совершающихся на глазах у зрителя событий и в этом преуспевает.

— Что? Но это же невозможно! Когда он успел выйти из тюрьмы?

Действие спектакля начинается стремительно и на всем его протя­жении сохраняет живость, однако чисто комические краски приглуша­ются, а то и вовсе исключаются. Негодующая на вольнодумство госпо­жа Пернель бросается то на невестку, то на внука, то на служанку, чуть ли не осыпая их площадной бранью; в знаменитой сцене разоблачения Тартюфа грузный и величественный Оргон нехотя, испытывая крайнее неудобство, лезет под стол, так что Эльмире приходится торопить его, силой заталкивать его голову, выступающую под скатертью; тот же Ор­гон не гоняется с палкой за злоязычной Дориной, предпочитая попросту заткнуть Марианне уши, дабы уберечь дочку от насмешливых выпадов служанки в адрес будущего ее жениха.

Рикард ничего не понимал. Коскинен. Член организации «Патриотический фронт», прекратившей свое существование. Человек, полгода назад стрелявший в него и Линн. Он с удивление посмотрел на Марию.

В спектакле тщательно разработана пластическая партитура ролей. Диалоги часто идут \"на действии\", прямо из них не вытекающем: Дори-на, не забывая отвечать на вопросы хозяина, помогает ему снять ботфор­ты, приносит туфли, дает напиться. Сцена представляет просторную, от­деланную деревом, в меру уставленную стильной мебелью и музейной утварью залу богатого буржуазного дома мольеровских времен. Актеры свободно владеют ее пространством, но не торопятся выходить на свет рампы, а последние свои реплики произносят уже за порогом, у которо­го непременно возникают фигуры ливрейных слуг. Все это, вместе взя­тое, создает впечатление, что театр показывает нам всего лишь фраг­менты, отдельные картины хорошо отлаженной, упорядоченной в своем быту и обычаях жизни, непрерывной, не вмещающейся в стены дома Ор-гона и обладающей в глазах создателей спектакля большими достоинст­вами: человечностью, своеобразной гармонией.

— Так он и есть тот самый третий?

— Нет, третий стоял на втором этаже и наблюдал оттуда. Отпечатки пальцев на перилах и отпечатки ботинок на втором этаже принадлежат не Коскинену. Их нет в реестре. Нам неизвестно, кто этот третий.

Эта человечность живет в эмоциональной атмосфере спектакля, в тех тонких и точных мотивировках, которыми актеры объясняют пове­дение своих героев, вплоть до едва заметных душевных движений, в симпатии, с какой они их показывают, чуть подсмеиваясь на ними, на­конец, в самом подборе исполнителей. Валер здесь не стройный, краси­вый юноша, который обещает стать образцом молодого героя, а долговя­зый смешной мальчишка, едва ли не заикающийся от волнения рядом с Марианной, совсем еще девочкой, беззащитной и готовой впасть в отчая­ние. Обескураженная настоянием отца выйти замуж за Тартюфа, Мари­анна— Николь Кольфан встает на цыпочки, высматривает за его спиной Дорину, и в глазах ее—мольбао помощи. Одной позы хватает, чтобы рас­крыть взаимную привязанность служанки и молодой госпожи: Мариан­на кладет голову на колени восседающей в кресле Дорины, и та ласково гладит девочку по волосам. А когда Дорина, эта хранительница домаш­него очага Органа, страж мира простых радостей и искренних чувств, какой показывает ее Франсуаз Сенье, отчитывает Марианну за минут­ную слабость и покорность, она все-таки успевает поцеловать свою лю­бимицу в макушку, и в этом простейшем действии отражаются эмоцио­нальные семейные скрепы, которыми держится этот очаг и этот мир.

Рикард стоял молча. Мысли вертелись в голове. Может быть, Линн знает о нападении больше, чем рассказала? Его не покидали неприятные предчувствия. Что-то такое проскользнуло, когда он беседовал с ней в своем кабинете. Она отвечала уклончиво. Осознанно неопределенно.

— Коскинен, который уже один раз охотился на Линн. — Он помедлил. — Не говори ей об этом.

Что же до гармонии, то ее нетрудно отыскать в добродушии, кото­рым дышит семья Органа и лучатся все эти не слишком, казалось бы, приметные мелочи, в тяготении спектакля к уравновешенности. И, ко­нечно, эта гармония торжествовала в поистине роскошных костюмах, которые заставили нас вспомнить незабываемого \"Сида\". На теплом коричневом фоне деревянных панелей вспыхивают и мерцают, ведут свой диалог цвета костюмов: вишневого у Клеанта, лилового у Органа, фиолетового у госпожи Пернель, розового у Марианны, зеленого у До­рины, желтого у Дамиса, серого у Валера и белого у Эльмиры...

Мария кивнула.

— Зато кровь в квартире де Нейдена, где напали на Юнгберга, принадлежала не Коскинену, а второму, неизвестному. Вероятнее всего, помощнику Коскинена. Их ведь было двое — и там, и в квартире Самана.

Кроме того, нашелся персонаж, которому, как нам представляется, было доверено во всей полноте и ясности, в незамутненной характерны­ми деталями чистоте донести до зрителя поэтический идеал этого мира.

Она показала Рикарду фотографию окровавленного отпечатка ботинка, сделанную на втором этаже в квартире у Самана.

Женевьев Казиль, которую мы видели в ролях молодых героинь (она была Юнией в \"Британнике\", Сильвией в \"Игре любви и случая\", Электрой в пьесе Жироду), отдала Эльмире нечто большее, чем моло­дость, красоту, сценическое обаяние. Ее героини как будто не коснулись волнения, мало-помалу завладевшие домом Органа. Эльмира в спектак­ле Шарона была выше обыденности, ее внутренний мир не терял цело­мудрия и замкнутости даже тогда, когда она снисходила до Тартюфа, — а она именно снисходила до него. В героине Женевьев Казиль оживала кристально чистая традиция исполнения женских ролей такого плана на сцене \"Комеди Франсез\", складывавшаяся веками. То было на любой другой сцене немыслимое совершенство исполнительской манеры ак­трис, отшлифованной поколениями стиля \"дома Мольера\". И станови­лось понятно, почему Тартюф так ожесточенно домогался этой Эльми­ры — завоюй ее, и вселенная у твоих ног! — почему рядом с белоснеж­ной Эльмирой черным вороном ходил кругами такой Тартюф, каким его показал нам Робер Ирш.

— Стало быть, третий мужчина прыгает со второго этажа, посылает в нокаут Коскинена, а затем убегает через окно на втором этаже, унося на подошве кровь Коскинена.

Рикард задумчиво посмотрел на нее.

— Он спасает жизнь Линн. И, по всей видимости, вызывает полицию. Но зачем?

Мольер позаботился, чтобы зрители с нетерпением дожидались по­явления Тартюфа — он выпускает его на сцену только в третьем акте. Актер следует за драматургом — выход его героя ожидаем и все-таки неожидан, как выпад фехтовальщика. Ирш врывается в спектакль. Клас­сическую фразу, обращенную к слуге, он произносит стоя в дверях, спиной к залу, а потом обрушивается на Дорину. Нет предела его гневу, нет меры его отвращению к плотским соблазнам. Он словно корчится в конвульсиях, заслонившись от негодницы требником, стремительно бросается вон. Но тут узнает, что с ним хочет говорить Эльмира...

Мария пожала плечами.

— Да, учитывая, что он, скорее всего, замешан в хладнокровном расстреле на ступеньках SEB за несколько дней до того, это довольно неожиданно. Лаборатория подтвердила: пули, убившие Мартина Гренфорса, были выпущены из ружья, которое я нашла на крыше дома по Лантметерибаккен. Но больше лаборатории ничего установить не удалось. Винтовка, найденная на крыше, объявлена в розыск в США пару лет назад, а на той, неиспользованной, которую мы нашли в лодке, нет серийного номера. Он спилен.

Рикард кивнул.

Ирш строит образ Тартюфа, делая как бы один психологический срез характера за другим. За его героем зрители следят, что называется, затаив дыхание, и каждое действие его, всем давным-давно известное, воспринимается как неожиданность. Но \"игра сделана\" в первый мо­мент сценической жизни Тартюфа. Перед нами агрессор, \"выпестован­ный\" разбойным дном улицы, наглый плебей. Нам говорят об этом при­земистая фигура, грубое, землистое лицо, обрамленное черными, прямо падающими на щеки, волосами, и более всего стремительная властность жестов, решительность не скованных приличиями манер. Прохвост, втершийся в доверие, воровски проникший в мир, на который он идет приступом, не особенно таясь, предвкушает скорое торжество.

— Зачем в это дело вмешались ультраправые? Или же Коскинен просто работал на заказчика?

Он достал мобильный телефон.

Да, он галантен с Эльмирой, даже суетлив, быть может, от непри­вычки иметь дело с такой элегантной дамой. Но разговор с ней разыг­рывает как по нотам. Тартюф не столько убеждает Эльмиру в дозволен­ности \"любви к земному\", сколько стремится подчинить ее себе, не взы­вает к сочувствию, а пытается пробудить чувственность,, превратить собеседницу в сообщницу. Его напор — это бег охотника, идущего по следу, это гон пса, которым травят зверя. Его словами говорит не страсть (куда там! — страстным был Тартюф Мишеля Оклера — моло­дой, красивый, подстриженный по моде начала 60-х годов, порочный Тартюф планшоновского спектакля), но похоть, едва закамуфлирован­ная ссылками на творца небесного. Она цепляется его пальцами за пла­тье Эльмиры, она клокочет победным хохотком в его горле. И вдруг — вот досада! — из кладовки появляется Дамис...

— Надо заявить его в розыск. Его следует немедленно задержать.

Дело принимает нежелательный оборот, но герой Ирша не тушует­ся и от растерянности далек. Он ретируется за внушительный бастион стола, отгораживаясь им от негодующего юноши, и, старательно шевеля губами, читает по требнику молитву. Происходящее его не касается (такими паузами — \"ретардациями\" Ирш будет часто отбивать дейст­венные куски роли, подогревая любопытство зрителей, давая простор фантазии и всякий раз ее обманывая). Требник, шевеление губ, глаза, поднятые горе, да еще успокаивающий жест руки — все это средства воздействия на Оргона, продуманные сориентировавшимся в ситуации лицемером (ибо в этом срезе образа Тартюф Ирша лицемер). Уж кто-кто, а Тартюф знает своего покровителя, практика и позитивиста, нуж­дающегося не в убеждении, а в вещественности доказательств. Оргон верит в то, что видит перед собой, и вот Тартюф бухается перед ним на колени, с лицом, сведенным судорогой, с мукой во взоре произносит покаянную речь. Искреннему Дамису далеко до актерствующего Тар­тюфа, рассчитанное лицемерие побивает нерасчетливую простоту. Ме­жду тем лицемерие — вовсе не преобладающая краска образа.

Глава 35

Тартюф Ирша прибегает к его помощи, что называется, в самом крайнем случае, когда у него нет иного средства защититься, или по­дольститься, или усыпить внимание противника. Оно для него всего-навсего прием в ряду других. Тартюф не испытывает постоянной на­добности приспосабливаться, подделываться под общепринятое, у него нет призвания к притворству. С Клеантом, например, он держит себя только что не пренебрежительно, лицемерит нехотя и с облегчением прерывает вовсе ненужную ему игру в порядочность. Он аморален до последней степени, безнравствен абсолютно. А если учесть, что он об­ладает тончайшим психологическим чутьем, беспредельной верой в себя, железной волей и смелостью, которая не отличима от наглости, то станет ясно: Тартюф Ирша тратит себя на лицемерие постольку, по­скольку этого требуют его интересы. Не более того. Поэтому притвор­ство Тартюфа так часто приобретает оттенок лицедейства, и на его по­ведение ложится легкий налет небрежно-покровительственного отно­шения к окружающим.

В голове стучало. Джемпер прилип к спине, во рту пересохло. Линн заморгала. На несколько секунд ее снова охватил страх, но потом она поняла, где находится. Она не дома у Райнера Карлстедта. Убийц рядом нет. И Беатрис не пострадала.

Не испытывая призвания к притворству, он обладает великим та­лантом притворщика и умеет им пользоваться. Однако же ему куда ближе откровенный цинизм: покоясь в объятиях растроганного Оргона, он корчит сочувственно-ироническую рожу попавшему впросак Дамису и, ничуть не изменив выражения лица, тут же идет к нему с распростер­тыми объятиями.

Прищурившись, Линн приподнялась на диване. В полумраке виднелись ее кухонный стол и стулья. Она у себя дома. Постепенно восстановилась память. Беатрис отвезла ее в Южную больницу, а Эрик встретил у входа. Ее тетя Луиза отвезла ее домой.

Думается, что трактовка Ирша в основных своих чертах восходит к образу, созданному в спектакле \"Комеди Франсез\" Фернаном Леду лет сорок назад. Леду играл Тартюфа тонким психологом и плебеем — од­ним словом, бестией, наделял его по необходимости вкрадчивыми ма­нерами, беспардонностью и сексуальной возбудимостью. Его герой в совершенстве владел техникой обмана; выслушивая филиппики Дамиса, он доставал из кармана молитвенник и жестом успокаивал Оргона. В объятиях своего благодетеля он через его плечо весьма иронически раз­глядывал юношу. Как видим, совпадают даже детали решения (вот она, традиция \"Комеди Франсез\", в которой, кажется, все уже было, все ис­пытано). Но при всем этом Леду решал образ Тартюфа в сатирическом ключе. Традиции не изменяя, к ней внимательно прислушиваясь, Ирш наделяет своего героя внутренней сложностью, насыщает его жизнь непривычной напряженностью. В этом проявляется индивидуальность исполнителя, который играл в \"Комеди Франсез\" Скапена и Раскольни­кова, Дандена и Нерона, а теперь выступает в роли шекспировского Ри­чарда III. Не случайно об Ирше писали, что его дарование \"ускользает от привычных для искусства \"Комеди Франсез\" определений: у него есть вкус к импровизации, способность озарять подмостки комическим пылом, но, без сомнения, это самый шекспировский актер театра\". По­следнее мы почувствовали в заключительных сценах комедии.

Она легко отделалась. Сотрясение мозга. Однако ее не покидало чувство, что это везение — случайность. Могла бы уже быть мертва. Лежать, завернутая в полиэтилен. Девушка поежилась. Из щели под входной дверью тянуло холодом. Линн завернулась в свою куртку, валявшуюся на диване. Поднялась, сделала себе чашку чая и неуверенным шагом пошла к изразцовой печи в спальне, осторожно массируя затылок. Боль постепенно начала отступать. Разломав щепки для розжига на маленькие кусочки, она сложила их кучкой поверх старых газет. Смотрела, как огонь охватил тонкие щепочки. Добавила пару березовых поленьев. По комнате распространился приятный запах горящего дерева. В печи потрескивало. Девушка села, съежившись, перед огнем.

Неужели дома у Карлстедта появились те же люди, которые напали на нее у Самана? Киллеры. «Патриотический фронт». Если, конечно, она все правильно расслышала в первый раз. Она заерзала на месте. Однако на этот раз они пришли ради Карлстедта. Ее они оставили связанной на полу.

Тартюф недоверчиво вслушивается в голос Эльмиры, порывается уйти. Она всерьез боится, что ее замысел не удастся, что Тартюф не пойдет в западню, на этот раз предназначенную для него. Тартюф пре­зрительно смеется. Тартюф не верит. Тартюф колеблется. Но соблазн слишком велик — ведь недаром же он так рьяно атаковал Эльмиру: не прорастают ли семена его красноречия, павшие на благодатную почву, им самим взрыхленную? Тартюф смеется еще раз, но это прежний, по­бедный смешок рвется из его глотки. Соблазнитель принимается за дело (теперь Ирш обращает к нам этот срез образа — самый эффектный, но еще не последний), требует незамедлительных доказательств любовной склонности Эльмиры — и как требует, с каким бешеным нетерпением, с какой грубой настойчивостью! Он буквально наседает на Эльмиру, кла­дет руку ей на грудь, целует плечи, шею, жадно вдыхая аромат ее духов, запах ее кожи, чуть ли не опрокидывая ее на стол, под которым, конеч­но, прячется одураченный Оргон. Наконец-то добыча в его руках, нако­нец-то жар-птица поймана! Тартюф все готов смести своим грубым, животным, плебейским напором — и вдруг наталкивается на преграду.

Она принесла ноутбук, открыла файлы, скачанные с жесткого диска Рикарда, и еще раз просмотрела все от начала до конца. Проверила сведения в отчете по поводу нападения в квартире у Самана. Заколебалась, когда поняла, что с этим материалом дальше не продвинется. Потом приняла решение. Несколькими ударами по клавишам вошла в кейлоггер.

Когда перед Тартюфом вырастает не столько разгневанный, сколь­ко потрясенный Оргон, Ирш отлетает от него в кресло и некоторое вре­мя остается недвижим. В возникшей паузе (Ирш в последний раз дает здесь отбивку — ретардацию, как бы пропуская вперед фантазию зри­теля) Тартюф собирается с мыслями. Первое его поползновение, скорее, автоматическое, затягивающее паузу, — прикинуться смиренником. Но на этот раз карта его бита — Оргон не глух и не слеп. И тогда Тартюф сбрасывает маску. Словно прибавляя в росте, он вытягивается в кресле, ненавидящими глазами впивается в Оргона и прижавшуюся к мужу Эльмиру и отрывисто, брезгливо, с угрозой бросает: \"Ступайте сами вон! Не вы хозяин в нем, дом мне принадлежит...\" Происходит преображение приживала и святоши в торжествующего хама, дорвавшегося до власти и почувствовавшего себя вершителем чужих судеб. Жутковатое пре­вращение выскочки-парвеню в не знающего жалости нового хозяина старого добропорядочного мира, в который он пролез, с которым так и не сговорился и вот наконец завладел им с помощью обмана и насилия.

Программа-шпион по-прежнему активна. Ее Линн установила в мае через аккаунт электронной почты.

Не будем фантазировать насчет дальнего прицела работы Ирша, но в этот момент его герой чем-то напомнил Тартюфа Жана Ионеля из давней постановки \"Комеди Франсез\", о которой один из критиков пи­сал: \"В сущности, это был антифашистский спектакль...\"

Мольер и вслед за ним театр оборонили дом Оргона при помощи высоченного, с аршинными усами офицера, громовым голосом возвес­тившего монаршую волю. Тартюф в это время бился в руках двух оде­тых по всей форме солдат. Мир патриархальной идиллии, семейного уюта и простых человеческих ценностей спасен. Но дымка, его было подернувшая, не рассеялась. Может быть, это входило в намерения са­мого Мольера, намерения театра, который называют его \"домом\", и на­мерения великолепного актера Робера Ирша, своим удивительным ис­кусством давшего нам оценить справедливость такого названия.

На компьютере Эрика.

Ей не нравилось, что снова придется обманывать его — хотя ее не интересовали пикантные подробности его личной жизни. При помощи пароля, который она «нашла» полгода назад, когда помогала им, она сумела установить эту программу как раз перед тем, как они закончили расследование «кукольного убийства». Никогда она не руководствовалась плохими намерениями. Ей важно было получить доступ к материалам, связанным с датскими связями «Патриотического фронта», следы которого она обнаружила во время прошлого расследования — на случай, если Эрик получит какие-либо новые сведения, которые могли бы ей пригодиться при отслеживании датчан. Затем все это ушло в песок. Эрик занялся другими расследованиями, а она с головой ушла в диссертацию.

(Мольер в своем доме//Театр. 1973. №10).



Линн работала быстро. В файлах на кейлоггере она увидела, что пароль Эрика изменен. Она рассмеялась. До чего же он предсказуем! Вместо Big Daddy Kane III у него теперь Big Daddy Kane IV. Такое она смогла бы выяснить и без помощи кейлоггера. Зайдя в его почту, она потребовала реактивации временного имени пользователя, который использовала во время майского расследования, не ставя в известность ни Эрика, ни кого бы то ни было другого. Подтвердила свой личный пароль, когда в ящик Эрика пришло автоматически сгенерированное ответное сообщение. И тут она на мгновение замерла. Теперь ей не нужно идти проверять рапорты экспертов. Они пришли Эрику на почту. В строке «тема» обозначено: «Результаты лабораторных исследований квартиры Самана». Рикард добавил со звездочкой: «Проверишь известные адреса?» Линн с нетерпением открыла приложенный документ и стала просматривать отчет. Внезапно она вздрогнула. Лаборатория нашла одно совпадение в реестре ДНК.

Театр \"Комеди Франсез\"

Микаэль Коскинен.

\"Мизантроп\" Мольера

Она сидела словно окаменев. Еще раз перечитала письмо. Стало быть, она не ослышалась. «Патриотический фронт». Когда же этому настанет конец? Речь идет не только о банке SEB. Линн ощутила, как тревога сменилась гневом. Во всем теле стало жарко. Ее охватила ярость. Линн закусила губу. Во рту распространился вкус крови. В мае Коскинен пытался ее застрелить. А теперь напал на нее еще два раза.

Ноябрь 1985 г.

Такое больше не должно повториться.



Она буквально подпрыгнула на месте, услышав стук в дверь. С изумлением увидела снаружи Рикарда. Не без угрызений совести поспешно опустила крышку компьютера.

Кто не читал, кто не любит Мольера? Но только театр даст воз­можность ощутить все величие его комического гения, живые, волную­щие и сегодня токи его творчества. Вот поэтому зрителей, желающих попасть в новое здание Художественного театра в те вечера, когда на его сцене \"Комеди Франсез\" представляла мольеровского \"Мизантро­па\", было множество.

Он обнял ее на пороге.

— Не успел приехать в больницу. — Он продолжал держать руку на ее плече. — Как ты себя чувствуешь? Головная боль прошла?

Мы шли на встречу с живым Мольером, полные уверенности в том, что уж в театре, названном \"домом Мольера\", знают секреты его сего­дняшнего сценического истолкования. Признаемся, что наше любопыт­ство особенно подогревало предвкушение свидания с пьесой, которую обходили вниманием и французские гастролеры, и наши театры. Мы видели созданные у нас и за рубежом блестящие постановки \"Тартюфа\", \"Дон Жуана\", \"Скупого\". Но \"Мизантроп\" оставался \"знакомым незна­комцем\".

— Со мной все в порядке.

Они сели на диван, она бросила на него серьезный взгляд.

Первое впечатление от спектакля наших гостей самое благоприят­ное. Его создатели вовсе не стеснены излишним пиететом перед класси­ком. Свобода здесь чувствуется во всем— в неожиданном ракурсе де­кораций Жана-Поля Шамба, причудливо сочетающих колоритные при­меты старины с очень современным ощущением сценического про­странства, в прекрасных, впрочем, как и всегда в \"Комеди Франсез\", костюмах Патриса Кошетье, который, очевидно, любуется модой XVII века и в то же время с некоторой иронией относится к ярким, немысли­мо изукрашенным вышивкой, кружевами и бантами костюмам и плать­ям. Спектакль отлично освещен Бруно Боером, сумевшим придать есте­ственным изменениям света разнообразие и бесспорную театральность. Более же всего эта непредвзятость, свобода обращения с Мольером чув­ствуется в игре актеров театра, в мизансценировке режиссера Жана-Пьера Венсана.

— Нам известно что-нибудь новое?

— По всей вероятности, на тебя напали те же люди, которые ранее побывали у де Нейдена и Самана. Киллеры. Убитый — Карлстедт. — Он пристально посмотрел на нее. — Ты никого из них не узнала?

Рисунок спектакля за малыми исключениями отличается простотой и благородством. Со сцены звучит речь, богатая психологическими от­тенками, рождающая впечатление, что исполнители ролей прочно сжи­лись со своими персонажами. В лучшие моменты спектакля она обрета­ет ту особую естественную музыкальность, которая отличает Мольера. Простота и благородство определяют и пластическую сторону спектак­ля: его мизансцены выразительно раскрывают взаимоотношения героев, вписываются в сценическое повествование о людях, живших некогда, переживавших любовные невзгоды и радости, надежды и разочарования и тем самым весьма похожих на нас, сидящих сегодня в зале.

— Нет, они подкрались сзади.

Линн отвела глаза.

В этой сознательной приглушенности звучания спектакля, как ка­жется, и реализуется стремление режиссера приблизить его героев к современности.