Мы ждали, пока терминал одобрит операцию, — в это время я выдвинула ящик с внутренней стороны прилавка, где была коробка с чистыми масками. Я открыла стоящую рядом с прилавком бутылочку, взяла маску и капнула на нее содержимое бутылочки, думая о сестре. Вчера она сняла фотографию королевской четы. Сказала, что они пролезли без очереди. В газете написали, что королевская чета уже сделала прививку, которую ждали остальные жители страны. Правительство предложило королю и королеве сесть в спасательную шлюпку первыми, не афишируя этого, до того как подойдет их очередь согласно правилам, действующим в отношении остального населения. И эти двое с фотографии согласились. Этим двоим, единственная задача которых — служить символами, сплачивать страну во время кризисов и войн, представилась возможность сделать что-то важное, стать для населения примером, следуя призывам властей проявить солидарность, дисциплину и терпение, ожидая своей очереди. Но обладающие привилегиями король и королева этой возможностью не воспользовались. Они воспользовались возможностью пролезть без очереди. Я спросила сестру, поступила бы она так же. Она ответила — да, но на этом корабле капитан не она. Я сказала, что, вероятно, королевская чета сделала это, чтобы подать пример, продемонстрировать населению, что вакцина безопасна. Моя сестра сказала, что я наивна, такое же оправдание было у капитана-алжирца: когда корабль с беженцами стал тонуть, а в спасательную шлюпку первым сел он.

Терминал сообщил, что операция одобрена.

Я взяла из ящика маску и протянула ему.

Засовывая коробку снюса в карман пуховика, он непонимающе пялился на меня.

— Вам в поезде пригодится, — сказала я. — Сейчас это обязательно.

— У меня нет времени на…

— Это бесплатно.

Ухмыльнувшись, парень схватил маску и убежал.

— Ну вот, теперь ваша очередь, — с улыбкой сказала я пожилой женщине.

* * *

Когда я заперла дверь нашей однокомнатной квартиры, было почти одиннадцать вечера. Ужасно холодно: я топлю только ночью, когда я дома и электричество дешевле.

Я устала и не стала включать свет. Дома тихо болтал телевизор. Сестру я не разглядела, но откуда-то из темноты послышался ее голос. Она говорит, что я работаю в опасном месте. Что два месяца назад в поезде умерла женщина, а в ее крови нашли следы органофосфата, который применяют в инсектицидах и который похож на зарин. И что то же самое случилось с каким-то молодым человеком. Моя сестра указывает на телеэкран — в камеру серьезно смотрит диктор новостной программы.

Слушая, как у нее скачут мысли, я готовлю поесть — разогреваю то, что осталось со вчерашнего дня. Ей я ничего не готовлю, моя сестра почти ничего не ест с десяти лет — с тех пор, когда она напрасно ожидала в очереди пациентов с туберкулезом, которым пообещали лечение. В прошлом году в мире от туберкулеза умерло столько же людей, сколько от этой новой инфекции. Но, естественно, в новостях про туберкулез ничего не говорят, поскольку здесь, в мире богатых, это не проблема.

— Бедняга, — говорит со слезами в голосе сестра, в это время по телевизору показывают фотографию юноши: лето, он с друзьями на яхте. Он широко улыбается, и я отмечаю, что пятна на переднем зубе нет.

— Посмотри на него, — шмыгнула она носом. — Бессмысленно ведь, что умирает такой молодой человек.

— Да, — говорю я, расстегивая верхнюю пуговицу пальто. — Туда он тоже без очереди пролез.

Мусор

Кому-то же надо убираться.

Я убираю в городе мусор — не знаю других причин, почему эта фраза пришла мне в голову именно этим утром. Появилось ощущение, будто о чем-то таком я думал ночью, но, когда я много выпью, у меня случаются провалы в памяти — сегодня была именно такая ночь.

Фыркая, затормозила мусорная машина, я спрыгнул с подножки и двинулся к контейнеру возле многоквартирного дома, но перед этим успел увидеть в зеркале один глаз Пиюса. Раньше-то я бегал. Когда-то начальство в офисе не парилось по поводу того, что мусорщики разделывались с маршрутом намного раньше установленного времени — с шести и до половины второго — и могли уехать домой на час или два раньше. Ну или мы разделывались с недельным маршрутом за четыре дня, чтобы в пятницу устроить себе выходной. Но это все раньше — теперь мы обязаны соблюдать правила муниципалитета Осло о графике работы, а значит, если закончим раньше, будем пить кофе или играть в телефон в офисе. Нельзя просто поехать домой — трахнуть жену или газон постричь, так сказать.

Так что бежать я не стал — даже не ускорился, — а шел. Шел, дрожа под летним рассветом, к зеленому мусорному контейнеру — легкому, на двух колесиках, — прикатил его к машине, поставил на подъемник и стал смотреть. Пластмассовый контейнер поднимался в воздух под аккомпанемент повторяющегося гимна гидравлики и электричества, за которым последовал грохот — контейнер опрокинулся, мусор ударился о металлическое дно, и компрессор загудел, спрессовывая мусор. Потом я покатил контейнер на место, аккуратно поставил его рядом с воротами гаража — жители жаловались начальнику. Да пошли бы вы, говорю я сейчас, но в последнее время жалоб было многовато. Не то чтобы мусорщику (со словом «начальник» рифмуется, да же?) легко увольнение схлопотать, но у меня, как говорят, проблемы с управлением гневом. Ну ладно, у меня есть проблемы с управлением гневом. Поэтому я боюсь, что, если как-нибудь начальник зайдет в комнату отдыха и начнет на меня орать в присутствии парней (ладно, есть одна девушка — мусоровоз водит; одна из ста пятнадцати сотрудников), я ему врежу. И тогда меня, ясное дело, уволят.

Я сел на пассажирское сиденье рядом с Пиюсом. Потер руки, протянув их поближе к печке. Хоть сейчас июль и у всех отпуска, в шесть утра в Осло так холодно, что я решил не оставаться сзади на подножке, а погреться. А кроме того, с Пиюсом и поболтать можно. С другими ребятами такое не всегда бывает, в основном они говорят по-эстонски, по-латышски, по-румынски, по-сербски, по-венгерски и так далее. И чуть-чуть по-английски. Но Пиюс говорит по-норвежски. По его словам, до переезда в Норвегию он был психологом, но мы это уже слышали. Не важно, чем он там занимался, он действительно был умнее всех остальных (Пиюс называет это более высоким уровнем амбиций), и словарный запас у него огромный, как в энциклопедии. Но норвежской энциклопедии. Вот начальник нас в одну машину и определил. В мусоровозе не обязательно много трепаться — оба же знают, что надо делать, — но начальник считает, что ссор и недопонимания будет меньше, если парни хотя бы на одном языке разговаривают. Ну и думал, что Пиюс сможет оградить меня от неприятностей.

— Как у тебя на лбу царапина появилась? — спросил Пиюс на безукоризненном, хотя слегка неестественном норвежском.

Я посмотрел в зеркало. Прямо над бровью, словно тропинка, тянулась царапина.

— Не знаю, — ответил я, и это правда.

Как я уже говорил, у меня бывают провалы в памяти, и с прошедшей ночи я ни черта не помню — только то, что проснулся рядом с женой, лежащей ко мне спиной. Очевидно, я забыл поставить будильник, проснулся по старой привычке, но все же чуть позже обычного, и похмелье у меня было чересчур жесткое — раз я не могу взять из гаража «короллу», оставалось одеться и выйти из дома, чтобы успеть на первый автобус. Так что нет, я, увы, не успел рассмотреть свою безобразную рожу в зеркале в ванной.

— Ивар, ты опять подрался?

— Нет, я вчера дома с женой был, — ответил я, проводя пальцем по царапине.

Влажная. Свежая. Во всяком случае я помню, что мы с женой вчера пропустили пару стаканчиков. Ну, то есть Лиза вдруг решила, что она больше не пьет. А я пропустил пару стаканчиков. И потом, очевидно, еще пару.

Остановив машину, Пиюс выскочил. По этому адресу было два здоровых контейнера с четырьмя колесами — тут нужны двое. В остальное время водитель в машине главный — может сидеть и отдыхать за рулем, потому что у него есть профессиональные водительские права, да и зарплату он получает повыше. Но Пиюс отлично знает, что, когда он из своей дерьмовой страны сюда приехал, я был водителем, а он — подручным. И что прав я лишился в результате долгой, нудной истории. Все дело в промилле и наглом полицейском с алкометром: в суд он заявился с фингалом, утверждая, что провокации не было.

Я взял здоровенную связку ключей и нашел нужный. Наверное, на центральном вокзале хранится около семи тысяч ключей от всего Осло. Надеюсь, они их берегут.

— Так ты со своей благоверной подрался, — сказал Пиюс.

— Чего?

— Зачем вы деретесь? Измена? Если женщине изменяют, она может сделаться такой же агрессивной, как мужчина. Особенно если дети есть, но в таком случае, как правило, страдает чужак. Так уж окситоцин действует. Из-за химических реакций беременная женщина больше склонна к моногамии и эмпатии, она добреет. И в то же время — более враждебно относится к потенциальным угрозам.

— Неверно, неверно и снова неверно, — сказал я, толкая по задворкам один контейнер к воротам. — Детей у нас нет, на стороне я никого не трахал. И женщины не моногамны.

— Ага, значит, она тебе изменила.

— Что ты, черт побери, мелешь?

Я выпустил из рук контейнер у самого выезда — Пиюсу пришлось удерживать свой, чтобы в меня не врезаться.

— Поэтому вы деретесь, — пожал он плечами. — Ты чувствуешь угрозу своему положению. У тебя активизируется работа миндалевидного тела. Fight, flight or freeze[10]. Она хрупкая, поэтому ты, естественно, решил драться.

Я уже чувствовал, что голова у меня как бы наливается кровью. Ужасно знакомое ощущение. Давление растет, и чтобы от крови не треснул череп, мне нужно открыть клапан, альтернативный слив — в противном случае голову разорвет, и мелкие желтые комки мозгов, покружившись по воздуху, прилипнут к стенам, велосипедам, детским коляскам, почтовым ящикам — и пареньку, врущему, что он, черт побери, психолог.

Как правило, проблему можно решить, открыв рот и выровняв давление точно так же, как когда летишь на самолете. Только мне надо поорать. Что-нибудь.

— Мое манделевидное… — начал я. Я был спокоен. Вполне. Ладно, я чуть повысил голос.

— Миндалевидное, — поправил Пиюс с мелкой и ужасно бесячей ухмылкой. — Представь мину, которую далеко видно.

И тут все рухнуло.

— А ты, педик нацистский, со мной так не разговаривай!

Я толкнул контейнер изо всех сил: поганый латыш, словно сэндвич, оказался зажат между двумя мусорками — я чуть было не сделал из него пюре, когда воздух прорезал чей-то голос:

— Мы тут спим!

Я задрал голову. На балконе третьего этажа стояла женщина — ей точно за сорок, а выглядит на пятьдесят; совсем, черт побери, за собой не следит. Я мог такое утверждать — она была совершенно голой.

— Заткнись и прикройся, мерзкая шлюха, — сказал я. — Ясно! — уже проорал я.

Женщина рассмеялась — как будто сорока заверещала, — подняла обе руки, приподняла одно колено и вывернула бедро, гротескно изображая позирующую фотомодель.

— Я вашему начальнику позвоню! — голосила она. — Завтра, господа, вы на пособие начнете жить!

Даже через красную завесу ярости я четко себе это представил. Начальник так долго ждал повода, чтобы наконец сообщить мне: Свендсен, ты, блин, уволен.

Животом я почувствовал контейнер. Пиюс толкал его с другой стороны, кивая в сторону двери и показывая тем самым, что нам пора выходить.

— Думаешь, она правда позвонит? — спросил я под громыхание колесиков контейнера об асфальт.

— Да, — сказал Пиюс.

— Чертовски не вовремя, — сказал я.

— А?

— У «короллы» скоро техосмотр, а еще я жене обещал Рождество на Канарах. А у тебя что?

Пиюс пожал плечами:

— Я деньги родителям отсылаю. У них все хорошо, но без денег они будут плохо питаться и перестанут включать электричество.

Я помог ему поставить контейнер на подъемник.

— Хочешь сказать, не мне тут жаловаться?

— Нет, Ивар, я говорю, что у всех свои проблемы.

Наверное, да. Моя проблема в том, что, когда я злюсь, я уже не соображаю, что к чему. Вот бы мне оптические детекторы, способные делать это вместо меня, — такие есть на станции сортировки мусора в Клементсруде. Мы оставляем груз на безлюдной адской фабрике — мусор перемещается по конвейеру, где все сортирует машинное зрение: органический материал — сжечь, стекло, пластик и металл — в переработку, ну и так далее. Вот бы я осознал: какие-то события надо тупо пережить.

Я успокоился, а пока мы опустошали контейнеры, вновь попытался вспомнить: что, черт побери, произошло сегодня ночью? Я знал, что событий было немало, потому что, когда проснулся, у меня было не просто похмелье — по ощущениям, я как будто два марафона пробежал. Я избил Лизу? Это я-то? Да за те тридцать лет, что мы вместе, я ее и пальцем не тронул. Когда мы проснулись, она лежала в постели спиной ко мне. Странновато как-то: она обычно на спине спит. Но бить? Я себе такого представить не мог. Теперь, когда я об этом подумал, я решил, что мы поссорились. Словно эхо, с ночи до меня донеслись жестокие, грубые слова. И одно из них снова вырвалось из моей глотки всего секунду назад. Шлюха. За эти годы я обзывал Лизу кое-какими словами, но шлюхой — никогда.

Мы вновь покатили баки во двор. Женщина с балкона ушла.

— Пошла домой начальнику звонить, — сказал я.

— Она с постели не встала, — ответил Пиюс. — Пока что.

Он оглядел фасад и кивнул — губы у него шевелились, как будто он считал про себя.

— Идем, Ивар.

Я пошел за Пиюсом к входной двери, где он рассматривал звонки.

— Третий этаж, вторая направо, — пробормотал он и нажал на нужную кнопку. Подождал, глядя на меня с мелкой ухмылкой, теперь уже не такой бесячей.

В динамике над звонком затрещал голос:

— Да?

Сорочий голос.

— Доброе утро, фру Малвик, — заговорил Пиюс; казалось, он кого-то копирует. Кого-то, кто лучше него говорит по-норвежски.

— Я Иверсен из полиции Осло. В экстренную службу только что поступил звонок от службы уборки мусора: ее сотрудники стали свидетелями акта эксгибиционизма — это был кто-то из жителей с третьего этажа. Поскольку мы патрулировали поблизости и это все же преступление, а максимальный срок наказания составляет три года, нас попросили все проверить. Мы понимаем, что на третьем этаже много народа живет, но все равно спрошу: вам об этом что-нибудь известно, фру Малвик?

Последовала долгая пауза.

— Фру Малвик?

— Нет. Нет, я ничего об этом не знаю.

— Нет? Тогда пока все, спасибо.

Когда женщина положила трубку, послышались царапающие звуки. Пиюс посмотрел на меня. Мы быстро пошли к машине, чтобы женщина не успела подойти к окну и нас увидеть. Лишь отъехав, мы засмеялись. Сам я смеялся до слез.

— Ивар, что-то случилось? — спросил уже давно отсмеявшийся Пиюс.

— Да похмелье, — сказал я и высморкался в рукав. — Эта тетка начальнику точно звонить не станет.

— Не станет, — согласился Пиюс и остановился у магазинчика «Севен-элевен», где мы обычно брали кофе и устраивали первый перекур.

— Мне одно интересно, — заговорил я, когда принес большую порцию кофе, перелил половину в бумажный стаканчик и протянул Пиюсу. — Если ты можешь копировать того, кто говорит по-норвежски лучше тебя, почему ты так постоянно не делаешь?

Пиюс подул на кофе и все равно скорчился при первом глотке.

— Потому что я всего лишь подражаю.

— Все так делают, — сказал я. — Так мы и учимся говорить.

— Верно, — сказал Пиюс. — Ну, я не знаю. Может, потому что чувствуется фальшь. Phoney[11]. Я как бы предаю. Я латыш и выучил норвежский: таковым я и хочу казаться, а не imposter[12]. Если я заговорю так, что ты сочтешь меня норвежцем, а я допущу мелкую ошибку в произношении или грамматике — и она меня выдаст, — осознанно или неосознанно люди решат, что их обманули, и перестанут мне доверять. Понимаешь? Проще расслабиться и говорить на новонорвежском.

Я кивнул. Так этот язык на работе называли. Новонорвежский. Общее понятие для кебаб-норшка[13], англо-норвежского, русско-норвежского — всей той тарабарщины, на которой общаются приезжие работяги.

— А почему ты вообще в Норвегию приехал? — спросил я.

Мы уже скоро год как в одной машине катаемся, а я впервые задал этот вопрос. Хоть я и раньше спрашивал, но в этом-то и разница. Мне был нужен не стандартный ответ — про то, что здесь зарплата лучше или что на родине трудно найти работу. Это совершенно точно правда, но вряд ли вся. И значит, я впервые проявил к нему какой-то интерес.

С ответом он чуть помедлил.

— Я вступил в интимную связь с несколькими пациентами. — Задержав дыхание, он, как будто чтобы точно меня не шокировать, уточнил: — С женщинами. Они обо всем своему психологу рассказали, я воспользовался их беззащитностью.

— Нехорошо, — заметил я.

— Да уж, — сказал он. — Кто-то из них — несчастные и одинокие женщины. Как и я — у меня тогда жена умерла от рака. Намекам этих женщин я сопротивляться не мог. Мы были друг другу нужны.

— Так в чем проблема?

— Во-первых, психологам нельзя заводить романтические отношения с пациентами — независимо от семейного положения. А во-вторых, среди них были замужние женщины.

— М-да, — медленно произнес я.

Он глянул на меня.

— Кто-то насплетничал, — сказал он. — Все это всплыло, и меня уволили. Как минимум я мог найти другую работу — например, преподавать в рижском университете. Но паре мужей такой мести было недостаточно, и они заплатили каким-то сибирским парням за то, чтобы я остался прикованным к инвалидной коляске. Меня предупредила одна женщина, и не оставалось иного выхода, кроме как сбежать. Латвия — страна маленькая.

— Так ты просто бабник, который во всем винит печальную историю.

— Да, — сказал Пиюс. — Я скверная версия скверного человека — того, кто ищет оправдание собственной подлости. Ты лучше меня, Ивар.

— Чего?

— Ты себя презираешь более искренне, чем я.

Я понятия не имел, о чем он болтает, и полностью переключил внимание на кофе.

— Так с кем тебе жена изменяет? — спросил он, и я пролил кофе на приборную панель. В башке тут же подскочило давление.

— Успокойся, — сказал он. — Включай лобную долю. Она объяснит: моя задача — тебе помочь. И лучшее, что ты сможешь сделать, — рассказать. Помни, я обязан хранить врачебную тайну.

— Врачебную тайну! — сказал я и смахнул кофе с ладони.

— Как и все психологи.

— Да знаю, но ты-то, черт побери, не мой мозгоправ.

— А теперь — да, — сказал Пиюс, протягивая мне рулон бумажных полотенец — он у нас всегда между сиденьями стоит.

Я протер от кофе руки, морду и приборную панель. Скомкал кусок полотенца и прошипел сквозь зубы:

— Ее начальник. Жутко скользкий. И мерзкий. Не человек, а говно.

— Так ты его знаешь?

— Нет.

Что, черт побери, я только что сказал? Что Лиза изменяет мне с начальником центрального склада? Правда? Мы из-за этого поругались?

— Ни разу его не видел? — спросил Пиюс.

— Нет. Или да. Или…

Я задумался. Ведь Лиза много рассказывала о Людвигсене — настолько, что у меня, наверно, возникло ощущение, будто я его видел. Новый начальник хвалил ее работу — прежний такого не делал, — и Лиза расцвела, ведь польстить ей всегда было легко. Тягу к наркотической дозе лести надо сдерживать, иначе она привыкнет к уровню, который не смогут поддерживать ни супруг, ни начальник. Но Людвигсен похвалы не жалел, и я подумал: он не обязательно хвалил сотрудников для того, чтобы их вдохновить. Лиза стала ласковее, чем когда-либо, а еще сделала новую стрижку — короткую, — сбросила пару килограммов и стала задерживаться вечером допоздна: ходила на всякие культурные события с подругами — я и не знал, что они у нее есть. У моей жены вдруг как будто появилась жизнь, из которой я оказался выключен, поэтому я и стал копаться у нее в телефоне. И нашел сообщение от этого Людвигсена. Или Стефана — так его Лиза записала.

И вот теперь я об этом Пиюсу рассказываю.

— Что там было за сообщение? — спросил Пиюс.

— «Мне НАДО снова тебя увидеть».

— Слово «надо» выделено?

— Большими буквами.

— А еще сообщения были?

— Нет.

— Нет?

— Да она же их удалила. Осталось только это, его всего сутки назад прислали.

— А ответ?

— Ничего. Или она его тоже удалила.

— Если она боялась, что кто-то увидит ответ, его сообщение она бы тоже удалила.

— Может, она ответить не успела.

— За сутки? Хм. А может быть, у нее не было причин мучиться угрызениями совести — вот она и не стала ничего удалять. Может, он к ней приставал, но она не поддалась, да и на его сообщение тоже не ответила.

— Это она тоже говорила, чертова… — Я задержал дыхание. Шлюха. Как только слово прозвучало, секрет раскрыт — и ничего ты тут, блин, не изменишь.

— Тебе страшно, — сказал Пиюс.

— Страшно?

— Может, расскажешь, что ночью было?

— Ха, да ты как будто легавый, а не психолог.

Пиюс улыбнулся:

— Тогда не рассказывай.

— Даже если бы я и хотел — я ничего не помню. Алкоголь.

— Или вытеснение. Попробуй.

Я посмотрел на часы. Мы сильно опережали расписание, а как я уже говорил, стимулов закончить работу до половины второго у нас больше не было.

Вот я и попытался. Ведь он прав: мне страшно. Из-за того что Лиза на боку лежала? Да черт его знает, но я чувствовал: что-то тут не то. Что-то надо выплеснуть — точно так же, как когда в башке подскакивает давление.

Я стал рассказывать, но быстро замолчал.

— Успокойся и начни сначала, — сказал Пиюс. — Важны все детали. Копаться в памяти — это как нитку распутывать: одна ассоциация тянет за собой другую.

Я все сделал, как он велел.

Как я уже говорил, мы с Лизой пропустили пару стаканчиков, и она сказала, что в выходные уедет. Я вспылил и предъявил ей сообщение. Я и не думал о нем заговаривать, хотел посмотреть, как дела пойдут, но башка у меня вскипела, и я крикнул, что знаю про их с Людвигсеном интрижку. Она все отрицала, но врать она почти не умеет — на нее даже смотреть было жалко. Я поднажал, и она раскололась: заплакала и призналась, что весной, когда она с коллегами ездила в Хельсинки, кое-что по пьяни случилось. По ее словам, поэтому-то она решила совсем не пить, чтобы ничего подобного уже не повторилось. И я ее спросил: разве это не штука вроде хештега «Me Too»? Вина целиком и полностью — а не лишь отчасти — лежит на Людвигсене, он же все-таки начальник. И Лиза ответила, ну да, может быть, он виноват больше — во всяком случае, по словам коллеги, наливал он ей щедро. Тут я уже разозлился; ну то есть если шеф предлагает стаканчик, ты уж не откажешься, считается, что выпить — это чуть ли не составляющая работы.

— А после?

— Он меня к себе домой пригласил.

— Куда?

— Хьельсосвайен, шестьсот двенадцать.

— Ты там была!

— Нет!

— Тогда откуда адрес знаешь?

— Он же сам сказал!

— Но запомнить номер шестьсот двенадцать… это ужасно подозрительно.

Она засмеялась — тогда я и назвал ее шлюхой, схватил ключи от машины и ушел, пока не сделал чего похуже.

— Хуже, чем сесть за руль в состоянии алкогольного опьянения? — спросил Пиюс.

— Да, хуже, — сказал я.

— Продолжай.

— Я катался — ну и да, подумывал вернуться и убить ее.

— Но не стал?

— Я… — Я поднес ко рту руку, прижав к щекам большой и указательный палец. Голос у меня дрожал, говорил я невнятно. — А этого, Пиюс, я не знаю.

Не знаю, называл ли я его раньше по имени. Ясное дело, в мыслях у меня оно было, но произносить вслух? Нет, блин, не думаю.

— Но ты чувствуешь, что мог бы?

Вдруг накатила адская боль в животе — я автоматически согнулся.

Я сидел скрючившись, пока он не коснулся рукой моей поясницы.

— Ну же, Ивар, все будет хорошо.

— Да? — всхлипнул я. Совсем, блин, с катушек слетел.

— Когда ты сегодня пришел, я по тебе заметил, что что-то случилось, но не думаю, что ты жену убил.

— Да что ты, блин, об этом знаешь? — вопил я, пряча голову между ног.

— Ты ушел, чтобы в запале ничего с ней не сделать, — сказал он. — И это после того, как получил подтверждение тому, что уже какое-то время подозревал. Ты ушел, чтобы у лобной доли появилась возможность сделать то, с чем, как тебе было известно, миндалевидное тело должным образом не справится. Зрелый поступок, Ивар, — значит ты постепенно учишься справляться с гневом. Может, позвонишь домой и узнаешь, как у жены дела?

Подняв голову, я посмотрел на него:

— С чего бы тебе париться?

— С того, что ты парился.

— Чего?

— Я был совсем неопытным, работал подручным на твоей машине. Ты мне помогал, объяснял по-английски, что надо делать. Хотя я понимал: ты ненавидишь говорить по-английски.

— Английский я не ненавижу — просто я его не знаю.

Пиюс улыбнулся:

— Но ведь так и было, Ивар. Ты готов был показаться глуповатым, чтобы я не так глупо выглядел.

— Да уймись, мне просто был нужен подручный, который свое дело знает, — иначе рабочие дни стали бы длиннее, а на меня легло бы больше работы, ясно?

— Понимаю. Наверно, даже лучше, чем тебе кажется. Ты замечаешь, когда люди хотят тебе помочь. Разве ты сейчас этого не видишь? Или, по-твоему, я хочу помочь только потому, что не в моих интересах, чтобы мой подручный ласты склеил?

Я замотал головой. Да, я знал, что Пиюс мне помогает. Что он всегда помогает: сегодня, в случае с сумасшедшей старухой на балконе, он не в первый раз меня выручил. Ну просто это же дико бесит: приходит иностранец и не только отбирает у тебя работу, но и становится твоим начальником. Это вроде как неправильно. Ну не может парень прийти и забрать то, на что не имеет права. То, на что имею право я. Иначе будет война. Кому-то придется умереть. Ну ладно-ладно, я так рассуждать не должен, такие рассуждения меня до беды доводят, знаю, знаю. Но блин.

— У меня тестерона чересчур много.

— Тестостерона, — поправил Пиюс.

Ладно, он при любом случае свою бесячую ухмылку демонстрировал.

— Из-за него становишься агрессивным, — сказал я.

— Необязательно, — ответил Пиюс.

— Да уж скорее агрессия проявляется, а не сексуальное возбуждение. Наверно, не так уж странно, что Лиза кого-то нашла в другом месте.

— Неверно, неверно и снова неверно, — сказал Пиюс, и я услышал, как он копирует меня. — Когда проводили испытания на животных, казалось, что тестостерон повышает исключительно агрессивность, потому что животные, которые получали дозу тестостерона, агрессивно действовали в критических ситуациях. Но это потому, что мозг животных не всегда видит иные выходы. Последние исследования показали, что у тестостерона более общая функция, благодаря ему в критических ситуациях ты способен сделать то, что должен, и не важно, нужны там агрессия и злость — или наоборот.

— Наоборот?

— Представь дипломатический кризис, который угрожает миру во всем мире. Тут требуется не агрессию проявить, а, преодолевая себя, быстро включить щедрость и эмпатию по отношению к тому, кого ты на самом деле ненавидишь. Или же ты управляешь ракетой, которая садится на Луну: сломался компьютер и тебе придется в уме высчитывать скорость, угол и расстояние. Гнев — это не выход. И тем не менее в этих ситуациях нам придет на помощь именно тестостерон.

— Да ты нагло врешь, — сказал я.

Пиюс пожал плечами:

— Помнишь, что в районе Сторо было?

— Сторо?

— Гололед. Мы сдали назад к стене дома — нам надо было мусор из баков забрать.

Он посмотрел на меня. Я замотал башкой.

— Ну же, Ивар. Машина еще на пригорке стояла и покатилась?

Я опять затряс башкой.

— Ивар, я стоял спиной к машине, она бы меня по стенке размазала, если бы ты мгновенно не развернул самый большой контейнер и не поставил его стоймя между машиной и стеной.

— А, в тот раз. Но тебя бы не размазало по стенке.

— По-моему, ты знал, что способен на спонтанные и в то же время обдуманные действия. Неправда, что ты обязан терять голову каждый раз, когда чувствуешь прилив адреналина и тестостерона. Не бойся, Ивар, ты умнее, чем ты думаешь. Позвони ей. Потрать тестостерон на эмпатию. И на вычисления в уме.

Вот блин. Ну я и позвонил.

Нет ответа.

— Да она спит, — сказал Пиюс.

Я посмотрел на часы. Восемь. Конечно, вполне возможно, она едет на работу на автобусе — там она трубку не берет. Я отправил сообщение. Пока я ждал, мои ноги молотили по полу кабины, как барабанные палочки. Поднявшееся солнце светило в лобовое стекло — день будет жаркий. Жаркий день в аду, подумал я и снял куртку.

— Поехали дальше, — сказал Пиюс и повернул ключ зажигания.

* * *

С Лизой я познакомился на вечеринке у приятеля, еще в училище. Я накинулся на парня из района Льян — тот считал, что может меня уважению поучить. Я знал, что он меня провоцирует, — он ведь слышал, что меня легко завести, а я знал: он это делает потому, что хорошо дерется и хочет покрасоваться перед девчонками. Но какой толк все понимать, когда парень вещает с наглой рожей — прямо кирпича просит. Чтобы и без того недолгую историю не затягивать: он меня избил. Лиза вытерла текущую из моего носа кровь туалетной бумагой, помогла встать на ноги и проводила домой — я снимал в районе Согн комнату. И осталась на ночь. И на следующий день. И на неделю. Короче говоря, она осталась.

Мы так и не успели влюбиться, не успели испытать мучительную и в то же время приятную неуверенность — а нужен ли ты другому человеку. Игра, сомнение, радостный экстаз — мы через все это перемахнули; вот и все, разговор окончен. По мнению некоторых, я заполучил женщину, которая для меня слишком хороша, — по крайней мере, постепенно люди стали так думать. Потому что на самом-то деле поначалу Лиза была тихой серой мышкой — не было форм, появившихся, когда она набрала килограммы, и того чистого сияния, которое со временем, когда она распрощалась со стеснительностью, стал видеть не только я.

Говорили, она на меня хорошо влияет, я стал спокойнее, не таким возбудимым, как говорил мой психиатр, — он не решался называть меня нестабильным. И это правда: Лиза умела меня угомонить; контроль я терял, когда ее не было рядом или я выпивал лишнего. Я заработал пару предупреждений за побои, но отделался легкими приговорами. И как я уже говорил, Лизу я ни разу и пальцем не тронул — причин на это никогда не было. До этого момента. Не думаю, что она хоть раз меня боялась. За родственников и друзей — да, если они несправедливо мне за что-то выговаривали. Подозреваю, отчасти ей стало легче, когда врач сказал: детей у нас быть не может. Черт, да я сам вздохнул с облегчением, но, разумеется, не стал этого говорить. Но о собственной безопасности Лиза никогда не беспокоилась, поэтому ей и хватило смелости признаться насчет Людвигсена. Но как она могла возомнить, что знает, где у меня границы проходят, когда я этого сам не знал, — сижу вот и думаю: что я, черт побери, натворил?

Когда мне было десять, в субботу вечером родители, уходя из дома, выдали нам с братом по стакану газировки. Едва они вышли за дверь, старший брат плюнул в оба стакана — в них оказались большие, мерзкие сгустки слюны, — рассчитывая, что ему все достанется. Только вот пить из стакана со сломанной челюстью не получится, а в больнице через соломинку он тянул только воду.

Сейчас в любом случае произошло вот что: одним стаканом с газировкой оказалась Лиза. В нее плюнули, изгадили. По-другому я на ситуацию и взглянуть не мог. Я потерял то, что мне дали, — осталось лишь тщетное возмездие, выравнивание давления. Черт бы тебя побрал. Черт бы меня побрал.

И снова это ощущение. Сдавило виски.

Наверное, потому, что мы приехали на Хьельсосвайен и проехали дом под номером шестьсот.

В перерывах между домами — и контейнерами — я то спрыгивал и запрыгивал в машину, то стоял на подножке. Каждый раз доставал телефон.

Может, она на совещании.

С Людвигсеном.

Ладно, я не должен так думать. Кроме того, это неправда. Не знаю, почему я был в этом уверен, но как уж есть.

И вот мы на месте, Хьельсосвайен, двенадцать.

Вилла, никоим образом не выделяющаяся среди остальных в районе. Не надо быть богачом, чтобы в такой жить, если получил в наследство от родителей, да и им быть богачами тоже не обязательно. Но если хочешь такую купить, придется выложить сумму в десятки миллионов. Яблоневые сады стоят денег даже на востоке города, где я живу.

Я обратил внимание, что снаружи над лестницей горел фонарь. Либо Стефан Людвигсен не экономит на электричестве, либо отличается забывчивостью. Ну или он не на работе, а все еще дома. Неужели от этой мысли мой пульс так участился, пока я шел к гаражу? Что он выйдет, предъявит мне тот факт, что не смог дозвониться до Лизы, и расскажет, что вызвал полицию к нам домой? Меня выдало не только колотящееся сердце, я вдруг с уверенностью осознал: сегодня ночью я совершил убийство. Я это чувствовал не только по боли в подмышках, по кончикам пальцев, по большим пальцам, давившим на гортань, но и внутри. Я убийца. Я видел выпученные глаза, на меня со смиренным отчаянием смотрел умоляющий, умирающий взгляд — а затем он потух, как красные лампочки индикаторов, когда вырубается электричество.

А Людвигсен об этом знал? Сидел где-то у окна и на меня смотрел? Может, он просто не осмелился выйти и ждал полицию? В утренней тишине я пытался расслышать полицейские сирены, прежде чем толкнуть незапертые гаражные ворота, где стояли контейнеры на четырех колесиках. И еще там стояла машина. Новехонький черный «БМВ». На «БМВ» мерзавцы ездят. Но только мерзавцем был я, разве нет? Я выкатил контейнер — такой тяжелый, что колесики зарывались в гравий, и толкать пришлось с усилием. Поставив его на подъемник, я заметил в зеркале взгляд Пиюса. Его крик заглушал шум подъемника.

— Чего такое? — крикнул я ему в ответ.

— А это не твоя машина? — услышал я его слова.

— Ну блин, «БМВ» у меня нет! — ответил я.

— Не эта! — крикнул Пиюс. — Та!

Я видел, что показывает он вверх по улице. В пятидесяти метрах от нас стояла белая «королла». Машина, которой скоро проходить техосмотр, машина с заметной вмятиной на капоте, куда я как-то врезал кулаком, пытаясь доказать свое сторожу на стоянке.

У меня забрезжила мысль. Думаю, «забрезжила» — подходящее слово, поскольку происходило это ужасно медленно. Медленно, потому что с трудом верилось, что Лиза так со мной поступила. Вот «БМВ» — на нем Людвигсен должен был уехать на работу, а вот «королла» — она должна была стоять у меня в гараже. То есть Лиза встала, увидела в гараже машину и поехала сюда, а Людвигсен ее ждал.

Я стал разглядывать дом. Они там. И чем они занимаются? Я пытался отмахнуться от лезущих в голову мыслей, но это же, блин, невозможно. Мне хотелось убить. Буквально отнять жизнь и, если понадобится, понести за это наказание. И теперь во мне говорил не гнев. Ну или да, он самый. Тот гнев, от которого мне так и не удалось избавиться, который необходимо выпустить, ведь иного выхода нет. Людвигсена придется прикончить. Лиза… Додумать мысль не получалось. Хоть на сетчатке отпечаталась картина — они вместе, голые на большой уродской кровати с балдахином, — что-то все-таки не стыкуется. Что-то все же непонятно: это как когда ты знаешь, что что-то забыл, но никак не можешь сообразить, что именно.

В любом случае мне остается лишь опустошить бак, взять из ящика с инструментами домкрат, подойти к дому, залезть внутрь и стать убийцей. В башке — странная легкость; теперь, когда решение принято, давление как будто уже выровнялось. Я обвел глазами бак. Зазвонил телефон. Я взял трубку.

— Привет, — сказала Лиза.

Я напрягся. Фоновые звуки мне знакомы. Она на центральном складе, на работе.

— Знаю, ты несколько раз звонил. Прости, но тут у нас бардак, Людвигсен куда-то подевался. Давай попозже поговорим?

— Да, конечно, — сказал я, глядя на контейнер, добравшийся до верхушки кузова. — Я люблю тебя.

В наступившей тишине я почувствовал ее смятение.

— Ты не… — заговорила она.

— Да, мне обидно и грустно, — сказал я. Контейнер стал переворачиваться. — Но я люблю тебя.

Положив трубку, я бросил взгляд на «короллу». Стояла она в тени, и на стеклах еще осталась роса. Наверное, всю ночь тут простояла.

Из зеленого контейнера посыпалось содержимое — с мягким шлепком на металлическое дно компрессора что-то упало. Я посмотрел вверх. Там, среди завязанных, набитых полиэтиленовых пакетов и пустых коробок из-под пиццы лежало дряблое тело в синих пижамных штанах. И наверное, я Стефана Людвигсена и раньше видел, потому что я его узнал. Его потухший взгляд смотрел мимо меня. Отметины на гортани почернели. Теперь туман как будто стал рассеиваться, пробивающееся солнце словно подпитывается собственным светом — так же тают льды на полюсах; передо мной в ускоренном темпе разворачивался пейзаж памяти.

Я вспомнил, как он со слезами во всем признался. Объяснил, что недавно развелся, ну и совершил ошибку. Взял кухонный нож и стал размахивать им у меня перед рожей — думаю, я был чересчур пьян, чтобы вовремя среагировать. До того как я выбил нож, он кольнул меня в лоб. С ножом удачно получилось — мне как будто дали бензин. И повод. Блин, самооборона же. Я выдавил из него жизнь. Не слишком быстро и не слишком медленно. Не то чтобы мне это удовольствие доставило, не буду преувеличивать, но у него, по крайней мере, хватило времени понять. Раскаяться. Пострадать. Точно так же, как я.

Я видел, как компрессор смял полуголое тело, и теперь оно смахивало на эмбриона. Стоя на подножке, я обернулся и посмотрел на ведущую к входной двери дорожку, посыпанную гравием. С виду казалось, будто по ней никого и не волокли. Я за собой прибрался, избавился от возможных следов и внутри, и снаружи.

Если я и был пьян, когда бросился в «короллу», приехал посреди ночи сюда и позвонил в дверь, то, кажется, когда Людвигсен лежал на кухонному полу без признаков жизни, я мгновенно протрезвел. Протрезвел настолько, чтобы понять: если по дороге домой меня поймают за рулем в нетрезвом виде, этот факт зафиксируют и позднее могут связать с исчезновением Людвигсена. Потому что он должен исчезнуть. Фактически испариться. И я все это спланировал до того, как позвонить в дверь его дома? А ведь Пиюс-то прав. Очевидно, я способен действовать быстро и в то же время обдуманно.

Подойдя к кабине, я сел на место подручного.

— Ну? — спросил Пиюс, посмотрев на меня.

— Что? — спросил я.

— Есть что рассказать? Я же говорил, что обязан хранить врачебную тайну.

И что мне, черт побери, на это ответить? Я глянул на восток, на гребень холмов, где вставало солнце. Скоро мы закончим объезд и поедем в Клементсруд — туда, где машинное зрение классифицирует Людвигсена как органические отходы (а так и есть) и конвейер отправит его в пылающий ад, как он того заслуживает, где все следы, все воспоминания — все, что осталось у нас за спиной, исчезнет, и ничто из того, что мы потеряли, уже не восстановится.

И пришли слова — те, что обычно застревают где-то по дороге, — и слетели у меня с языка, как музыка.

— Кому-то же надо убираться, — сказал я.

— Аминь, — сказал Пиюс.

Мусоровоз дернулся и тронулся с места.

Признание

— Офицер, я могу что-то сделать?

Я отставил кофейную чашку Симоны на ее покрытый скатертью журнальный столик. Ее кофейную чашку. Ее скатерть. Ее журнальный столик. Даже вазочка с конфетами на середине стола — ее. Вещи. Странно, как мало все это значит, когда человек, так или иначе, мертв.

Не то чтобы вещи были ей так важны при жизни. Я как раз все это полицейскому и рассказал. Что, выставляя меня за дверь, она предложила забрать все, что мне угодно: стереосистему, телевизор, книги, посуду — you name it[14]. Она подготовилась — решила, что разрыв у нас будет цивилизованный.

— В нашей семье из-за чайных ложек не ругаются, — сказала она.

Я тоже не ругался. Просто смотрел на нее, пытаясь углядеть, что же послужило истинной причиной, что скрывается за изливающимися из нее пустыми клише: «лучше для обеих сторон», «развиваемся в разных направлениях», «пора двигаться дальше». Да, спасибо.

Затем она положила на стол бумагу и попросила отметить, что я хочу взять.

— Я всего лишь составила инвентарный список. Не позволяй чувствам мешать разуму, Арне. Считай это добровольной ликвидацией.

Так она сказала. Как будто говорила про одну из дочерних компаний отца, а не собственный брак. Разумеется, я был чересчур горд, чтобы хотя бы прочитать список. Слишком обижен, чтобы хоть что-то забирать из разросшейся виллы в Виндерене, где мы делили радость и, насколько я помню, совсем мало горя.

Может быть, просто так отказавшись от всего, я чересчур поспешил. В любом случае она — обеспеченная молодая женщина с четырнадцатью миллионами, а вот я — фотограф с долгами и чуточку преувеличенной верой в собственные административные способности. Мою идею открыть студию вместе с еще шестью фотографами Симона поддержала. Если не финансово, то по крайней мере морально.

— Папа большого финансового потенциала не видит, — извинилась она. — Думаю, Арне, тебе стоит самому вложиться. Показать ему, на что ты годен, и со временем он сам что-нибудь в твой проект инвестирует.

По документам деньги принадлежали ей, но распоряжался ими ее отец. Когда мы поженились, такая форма личной собственности была, разумеется, его решением. Его дочь перерастет длинноволосого фотографа с его воздушными замками и «амбициями художника» — так он оценил ситуацию.

Разозлившись и твердо решив доказать, как он во мне ошибался, я вложился. Одолжил громадную сумму в те времена, когда банки швырялись деньгами, если у тебя было хоть что-то похожее на бизнес-идею. У меня ушло шесть месяцев на то, чтобы доказать: отец Симоны был прав. В большинстве случаев бывает сложно четко указать время, когда женщина перестала тебя любить. Но с Симоной это оказалось легко. Это случилось, когда она открыла дверь и стоящий на лестнице мужчина сообщил ей, что он из суда и пришел изъять мое имущество в счет долга. С ним она пообщалась с ледяной вежливостью; выписала чек, и мы сохранили машину. Ту же самую ледяную вежливость она проявила и по отношению ко мне, когда предложила забрать все, что мне угодно. Я взял одежду, комплект постельного белья и личный долг размером чуть больше миллиона крон.

Надо было бы и журнальный столик. Потому что журнальный столик мне нравится. Мне не нравятся мелкие царапины на столешнице — память о наших безумных вечеринках, — пятна, оставшиеся с того раза, когда я вдруг решил перекрасить всю гостиную в зеленый, и одна чуть кривоватая ножка — на том столике мы впервые занимались любовью.