Океан. Выпуск десятый
ПРИХОДИ К НАМ НА МОРЕ!
С. Мекшен
ВЕТЕР С МОРЯ
Кто там, невзвидев света,
Мечется, зол и черен,
Берег ломая?
Это —
Ветер с моря.
Вызов бросая пристаням,
С пресной водой в заторе,
Ночь разрывает выстрелом
Ветер с моря.
Тем, кто в тоскливость прячется,
Маленьким маясь горем,
Вытрясет душу начисто
Ветер с моря.
Тем, кто, как бедный родственник,
Тянет припевы в хоре,
Голос подарит собственный
Ветер с моря.
Сцепленный с бурей намертво,
С гладью небесной в ссоре,
Да никогда не оставит нас
Ветер с моря!
А. Коробкин
В СТРЕЛЬНЕ
Суда, в порту причал
освободив,
Зарю в моря буксировали
лагом.
Волнуясь, мы глядели
на залив
И берег вымеряли скучным
шагом.
Мы с гордостью
тельняшки на груди
Носили…
И боялись наши мамы —
Далеко увезут нас корабли,
Погубят штормовые океаны.
О будущем тихонько
загрустив,
Готовились грядущее
осилить…
Мы синие полоски на груди,
Как волны семибалльные,
носили.
В. Коржиков
ОТПЛЫТЬЕ
Смотрю с тоской на каждое отплытье,
Глаза рукой от солнца заслоня,
Как будто
на великое открытье
Друзья мои
Уходят без меня.
Еще не догребут до небосклона,
Еще они маячат наяву,
А я уже
блуждаю у Цейлона.
Я десять бурь
давно переживу.
От долгих солнц и ветров рыжеваты,
Они домой придут издалека,
А я все слышу
привкус горьковатый
За море уходящего дымка.
В. Швецов
ЖДУЩИМ
Чертят небо острые мачты,
Перекраивая пургу.
Белым парусом обозначьте
Наши судьбы на берегу.
Не ищите за небосклоном
Вековую печали тень,
Приходите с земным поклоном
К морю пенному каждый день.
Будут звезды стыть или радуга
В голубых зеркалах волны.
Приходите хотя б ненадолго
К морю грусти и тишины.
Волны пенятся и сурово,
Дыбясь, катятся под обрыв.
Мы испытаны, как швартовы,
В дальних плаваньях на разрыв.
И. Слепнев
* * *
Восток просыпается рано,
Вскипает он зыбью морской.
Мальчишечьи вихри тумана
Взлохмачены солнца рукой.
Барашки белее, чем хлопок,
У яркой волны вдалеке.
Зеленые шарики сопок
У синего моря в руке.
Не ведая суетных тягот,
Забыв про житейский причал,
Летел бы все время на запад
И вечное утро встречал!..
Однажды поспорить с судьбою,
Сквозь юность, как ласковый дым,
Лететь бы за первой любовью,
Оставшись навек молодым.
ПЛЕЩЕТ МОРСКАЯ ВОЛНА
Е. Сигарев
НА РЕЙДЕ ДИКСОНА
Летними циклонами освистана,
Арктика капризна и ворчлива.
Восемь суток нас на рейде Диксона
Льды томят,
Забившие проливы.
Медно станет солнце заполярное.
Спать не спим,
И не услышать шутки.
Надоели, словно фильмы старые,
Метеопророчества на сутки.
Самолета с почтой ждем, досадуя,
Что погода не подвластна главкам.
Слушаем известия по радио,
Слушаем концерты по заявкам.
Как там,
На Востоке и на Западе?
На ночь накурив в каюте шаткой,
Говорим о белокурой Клайпеде,
Бредим черноглазою Камчаткой.
А вернемся в порт,
Где мы приписаны,
За столом припомним в разговоре,
Как держал нас лед на рейде Диксона…
Вспомним море,
И потянет в море.
Н. Суслович
ПОГРУЗКА УГЛЯ
Олегу Захарову
Подобно неграм из Анголы,
Черны и откровенно голы
Две сотни стриженых ребят.
Штурмуем курс «балтийской школы»
Две сотни стриженых ребят…
Над пирсом смех,
Над пирсом ругань,
Отложены бушлаты в угол
И бескозырки в якорях.
Мы в бункер загружаем уголь,
Чтоб кораблю бродить в морях.
Наш вид, пиратски-непотребный,
Не осквернит корабль учебный,
Что через год пойдет на слом,
И ветер юности целебный
Нас легким осенил крылом.
Усилия свои утроим,
А после пыль и сажу смоем:
На берегу устроен душ.
И солнцу вешнему откроем
Всю радость наших тел и душ.
Уходим…
Город бредит маем.
Иллюминаторы отдраим,
Хоть это и запрещено,
Мы воздух в легкие вбираем,
А он хмельнее, чем вино.
И этот вечный
ветер встречный.
Тебя запомнивший, конечно,
Оставивший незримый след,
У скал Курильских,
как очнется —
Вдруг бережно щеки коснется
Через каких-то
двадцать лет.
А. Еременко
КРАСНАЯ РАКЕТА
Повесть
КОГДА КАПИТАНУ ТРУДНО
Если рассудить, то у земного шара, как и у любого другого шара, нет ни верха, ни низа. И все же судно на восьмидесятые сутки рейса, обогнув с востока мыс Доброй Надежды, поднимается именно вверх. Гул машины кажется усталым, винт под кормой вспарывает воду с натугой, будто в лопасти вцепился сам Нептун.
Капитан танкера «Воронеж» Иван Карпович Тулаев, кареглазый мужчина с густыми темными волосами ежиком, сидел в каюте за письменным столом и прислушивался к шелесту воды за бортом.
В июле Южная Атлантика спокойна. И места здесь пустынные, без встречных и поперечных. От Кейптауна капитан проложил курс ближе к африканским берегам в надежде повстречать советский промысловый траулер и раздобыть рыбки к оскудевшему столу.
Тихо. Спокойно. А на душе у Ивана Карповича тревожно. Печень небось виновата. Разболелась — спасу нет. Настроение портит. Пора на чай в кают-компанию спускаться, а не хочется. Командиры привыкли видеть его веселым, быстрым на шутку, по-мальчишески озорным.
Капитан поднялся и подошел к лобовому иллюминатору. Слева от яростного тропического солнца бежала к судну дорожка сверкающих бликов. Смотри, какой добрый и красивый океан! Прозрачный, светло-голубой, с четкой линией горизонта впереди. Радуйся, капитан!
Радоваться не хотелось. Наоборот. Тулаев подумал о равнодушии океана к большим и малым человеческим бедам, о его затаенном коварстве, о жертвах, которые обрели вечный покой в прохладной бездонной синеве. Беспричинная тревога добралась до сердца и сжала его недобрым предчувствием. Зазвонил телефон. Тулаев вздрогнул и снял трубку. Из нее послышался деликатно приглушенный бас четвертого помощника Максакова:
— Иван Карпович, вы не отдыхаете? К вам можно?
— Можно, — ответил Тулаев, хотя предпочел бы обойтись без визитеров. Утешало одно: Максакову с шестнадцати на вахту, разговор обещал быть непродолжительным.
Максаков принес на подпись судовые роли для порта выгрузки.
«Ого! Вот это оперативность! До Ростока еще топать и топать», — подумал капитан.
Подписывая бумаги, он обратил внимание на осторожное дыхание четвертого помощника над ухом и понял, что предстоит разговор. Судовые роли — повод, демонстрация трудолюбия.
— Иван Карпович, не пора ли Фадея Фадеевича в третьи помощники перевести? — забирая бумаги, прогудел Максаков.
Еще не до конца веря в возможность такого нахальства, Тулаев наивно спросил:
— А кто это?
— Я, — без тени смущения пояснил Максаков.
— Фадей Фадеевич, экзамены придется сдавать.
— Сдам. Готов хоть сейчас.
Можно было взорваться и напомнить бывшему боцману, как тот, пробиваясь в командный состав, измором взял капитана-наставника, что по-английски он вместо «йес» до сих пор говорит «эс» (осел), что в штурманском деле кулаки-кастрюли скорее помеха, чем достоинство, но Тулаев сдержался и, не скрывая иронии, спросил:
— До чая думаете уложиться?
— Ну зачем? Можно вместо чая.
— Ладно, садитесь. С чего начнем?
— С техники безопасности.
— Прекрасно! Как проверяется подвеска для работы за бортом?
— Вопрос: как проверяется подвеска? — Сквозь тропический загар на лицо Максакова, похожее на круглую шайбу, от умственного напряжения моментально прорвался пот. — Берем, значит, мы ее… эту самую… подвеску…
Фадей Фадеевич посмотрел на сверкающий белизной подволок капитанской каюты. Его работа! Потом мельком глянул в лицо Тулаева и, не найдя на нем и грана сочувствия, громко понес околесицу. Максаков изобретал правила проверки в течение двадцати минут, а капитан уныло размышлял: и почему подчиненные так нещадно эксплуатируют его безотказность?
Другой на его месте на второй минуте максаковской ахинеи послал бы его к чертовой матери. Или еще дальше… К чертовой бабушке! Сколько времени ухлопал Тулаев, обучая Максакова английскому языку! Десятки хороших книг остались непрочитанными. И другие командиры с ним возились. Натаскали! А результат? Одним хорошим боцманом в пароходстве стало меньше, зато прибавился плохой штурман. И не скажешь ведь ему. Обидится!
Капитан упорно не отрывал глаз от полированной поверхности стола. Когда Фадей Фадеевич пошел на второй виток изобретательства, голос его стал сдавать. Появились нотки неуверенности, тревожные взгляды на часы. До заступления на вахту остались считанные минуты. Максаков пропотел до темных пятен на рубашке.
— Все, — сказал он, будто якорь отдал.
Тулаев молча достал из стола справочник по технике безопасности, не спеша нашел страницу, подчеркнул нужный текст карандашом и показал его Максакову. Правило проверки подвески уместилось в двух строчках.
Вопреки ожиданиям Фадей Фадеевич не стал спорить. Время поджимало! Он взял справочник, пообещал изучить его от корки до корки и прийти сдавать… после ужина.
— После ужина — кино, — напомнил Тулаев.
— Обойдемся без кино, — заявил Максаков, зная, что последнее время капитан перестал смотреть старые кинофильмы.
— Дудки! — вспылил наконец-то Иван Карпович. — Сегодня я иду в кино. А вам на вахте надо не к экзаменам готовиться — вперед лучше смотреть. Столкнемся с кем-нибудь — не оправдаетесь, что технику безопасности изучали.
— С кем столкнемся, Карпович? В океане пусто, хоть шаром покати, — примирительно пробурчал Максаков.
Какой боцман был! Стенька Разин… Ради флотских традиций он не одну бы персиянку за борт бросил. Когда Фадей Фадеевич ходил в боцманах, танкер блистал чистотой. Палубная команда в нем души не чаяла: уважают матросы крепкую физическую силу. Зачем его в штурманы понесло? К власти рвется. Так, без настоящей учебы, буром, и в капитаны выбьется.
Раздосадованный капитан не пошел в кают-компанию. Он приготовил в буфетной кружку крепкого чая и выпил его в грустном одиночестве. Расклеился в тридцать пять лет! Ну как тут не позавидовать стармеху Диомидову, который в свои шестьдесят с хвостиком носится по судну как заводной!
Воспоминание о Диомидове, который вот-вот должен принести на подпись машинный журнал, вызвало у капитана новый разлив желчи. Не повезло ему на стармеха. Не повезло! Когда назначили капитаном на «Воронеж», так гордился собой. Белый пароход! Плавать бы и радоваться. Так нет. На судне должен быть один хозяин — капитан. Стармех же Диомидов считает, что капитаны приходят и уходят, а он как принял судно от корабелов, так и работает на нем. Выходит, он хозяин.
Может, и ужились бы два хозяина, если бы подменный старший механик не выдал молодому капитану тайные запасы бункера, хранимые Диомидовым на черный день. То, что избавление от лишних запасов позволяло судну брать большее количество сверхпланового груза, Диомидова не волновало. Спор с ним на эту тему принес победу Тулаеву. Но взаимоотношения с «дедом» испортились. Жалея старика, капитан попросил перевод на другое судно. Начальство пообещало, но пока они вместе бороздили океаны и моря, проводя необходимые встречи на дипломатическом уровне.
Раздался короткий стук в дверь, и в каюту ворвался шустрый Диомидов. Подписывая машинный журнал, Тулаев для приличия спросил:
— Вячеслав Сергеевич, как с оборотами?
— Держим в норме, — ответил «дед».
— Что-то потряхивать стало. Может, надо прибавить или убавить?
— Нет необходимости.
Ушел старый Диомид. Есть в Беринговом проливе острова Диомида, такие же холодные и неприступные, как стармех. Не человек, а морж на стамухе…
Новые визитеры не дали Тулаеву придумать еще парочку прозвищ для «деда». Первый помощник и старпом пришли вместе, что отнюдь не говорило об их дружбе. Правая и левая руки капитана. Кто из них какая, Тулаев не знал. Предпочитал общество старпома Семена Николаевича Десятника, но и с первым помощником Михаилом Петровичем Лобовым поддерживал дружеские отношения.
Старшие командиры доложили о конфликте между поваром и буфетчицей, которая отказалась лепить пельмени на ужин. Не ее, мол, работа. Шеф-повар настаивал. Словесная перепалка перешла в дуэль на пельменях…
— Недаром врачи пишут, — глубокомысленно заметил помполит, — что на третьем месяце непрерывного плавания у моряков появляются цефолгии.
— Цефолгии? Что за зверь и в какой тайге водится? — спросил капитан.
— Почитайте «Руководство по гигиене водного транспорта». Там написано, как на третьем месяце между моряками чаще вспыхивают мелкие ссоры, повышается раздражительность, нарушается сон, людей мучают беспричинные тревоги.
Пока помполит перечислял цефолгии, капитан нашел их в себе и развеселился. А он-то думал! С радости, что все в мире объясняется просто, Тулаев рассказал гостям анекдот про деревенского догаду, которого медведь лишил головы:
— Крестьяне спросили у догадихи: «Была ли у догады голова?» Она подумала и ответила: «Насчет головы не помню. А вот когда он пельмени ел, то бороденка тряслась».
— Что будем делать с буфетчицей? — спросил старпом.
— Повар тоже виноват. Надо пригласить их на заседание судкома и помирить, — предложил помполит.
Ирина Лобусова
— Верно, — облегченно согласился капитан.
Гранатовый дом
День, вместе с солнцем, канул в океан. При последних лучах тень от танкера, наверное, докатилась до африканских берегов и растаяла, чтобы появиться вновь от луны, которая быстро превратилась из бледной дворянки в розовощекую купчиху.
Ах, луна, луна… И в Южном полушарии нет от тебя покоя.
Пролог
…В полнолуние все улицы, дома и деревья далекого сибирского села Айгуль отбрасывают густые, черные тени. Тихо. Голоса людей, песни девчат издалека слышно. Отцовский дом смотрит на луну низкими окнами. Много ли из них увидишь? При желании — не так уж мало. Школу с географическими картами на стенах, районную библиотеку с томиками Жюля Верна, Стивенсона, Станюковича, неблизкую железную дорогу, с которой дважды начинал свой путь к морю Иван Тулаев.
После восьмилетки — неудача. Возрастом не вышел в моряки. Пришлось вернуться, дать слово отцу, что до окончания десятилетки из дома ни шагу. Вынужденное слово — птица в клетке. Весна открыла дверцу, и улетело слово на ветер. Тайно от отца он вновь послал документы в Одессу. Вызов пришел, а отец категорически против. Поехал на станцию без копейки денег в кармане.
Он летел. Летел в сизом тумане дыма под потолком комнаты старинного двухэтажного особняка на Пролетарском бульваре, где было общежитие киностудии. Он летел над этим застывшим кадром, в который вдруг превратился привычный интерьер комнаты, почему-то полной чужих тел — ненужных декораций к фильму, который никогда не будет снят.
Скрылась бы ты, луна! Не бередила душу воспоминаниями.
Именно такой вот ненужной декорацией были эти тела — он видел их сверху, из-под потолка, распростертыми вдоль и поперек кроватей… Руки, ноги, застывшие, словно гипсовые маски, лица, расплывчатые силуэты, тусклый свет… Тела, разметавшиеся в темноте в тесной комнате, похожей на саркофаг, запечатанный со всех сторон. Запаха моря здесь не было…
Сергей жил здесь второй месяц, и это был месяц бурных попоек, вечеринок и огромного количества людей, лиц которых и тем более имен он не помнил. Надежды его растворились в крепком самогоне с винным привкусом и с запахом винограда, потому что в Одессу он переехал в самом начале осени.
Отец догнал на станции. Поговорили. Денег он так и не дал, но билет на поезд до Одессы купил. Сунул его и пошел прочь, к своему грузовику. Оглянись он тогда, и все… Закатилась бы морская звезда Ивана.
Собственно, это было первое, что Сергей запомнил: яркое, ослепительное солнце, раскаленный белый диск во всю ширь неба, во весь простор, свергающийся на застывшие камни города потоком расплавленной знойной лавы, от которой невозможно спрятаться…
Экзамены в мореходное училище сдал легко. Спасибо школьным учителям: физику Анатолию Николаевичу и математичке Ольге Ивановне. Старая дева делила своих питомцев на категории: светлые головы, середка и тупари. За прямолинейность, причуды и непримиримость к тупарям ее последовательно переводили из университета в институт, а затем в сельскую среднюю школу. Зато светлые головы из-под ее крыла достигали определенных вершин. Один из одноклассников капитана Тулаева стал видным изобретателем, лауреатом Государственной премии…
А еще — запах винограда. Его здесь продавали на каждом углу. В сентябре он был невероятно дешевым. Золотистые, черные, розовые, изумрудные, красные гроздья разного размера лежали в жестяных мисках уличных торговок, в эмалированных ведрах, вываливались из матерчатых сумок на серовато-белый, выгоревший на солнце асфальт. И все это великолепие пьянило, погружало в сладкий, сочный аромат, надолго оставляющий необыкновенное послевкусие. И он буквально купался в этом запахе прелого винограда, словно принимал невозможно горячую ванну из пряного, приторного вина, проникающего в каждую клеточку его тела и пропитывающего всю его душу.
В каюту заглянула буфетчица Маша Зодина:
— Иван Карпович, сегодня на ужин пельмени. Вам принести или вы придете в кают-компанию?
Виноград… Сергей никогда не видел ни такого разнообразия, ни такого количества, никогда не чувствовал такого запаха просто со всех сторон. Он преследовал его, погружал в себя с головой. А вот моря в нем не было… Не было свежих, дышащих свободой и бирюзовой чистотой голубоватых, прохладных нот стихии, ради которой Сергей и приехал сюда, потому что хотел отмыть в море свою душу.
«Подлизывается. Знает кошка, чье мясо съела», — подумал Тулаев, но упрекать буфетчицу не стал. Заревет еще, чего доброго.
— На ужин приду, — сухо ответил капитан и, открыв ящик стола, изобразил занятость.
Да, запаха моря здесь не было. Откуда ему было взяться в двухэтажном старинном особняке без всяких удобств, куда Аджанова поселили сразу же после приезда в Одессу и официального оформления на Одесской киностудии? Это потом он понял, что особняк находится на другой стороне от моря и достаточно далеко — между ним и морем пролегали склоны и широкий Пролетарский бульвар, который местные жители называли по старинке Французским.
Маша потопталась у порога и ушла. Хотелось, видимо, ей поговорить, поплакаться.
То, что его поразило прежде всего — люди. Необычные, какие-то дивные люди, их манера все делать «не так». Не так произносить слова. Не так здороваться. Не так называть улицы. Не так смотреть на раскаленное солнце — не щурясь. Не так думать. Не так жить. Не так строить дома и снимать кино…
А тут впору самому искать утешителя. Что это он так расклеился? Тулаев недоумевал. К длинным рейсам давно привык. Ходил и в Арктику, и в Антарктику. «Треугольник» — рейс с Кубы вокруг Африки на Персидский залив и назад, в Европу, — тоже не впервой. Раньше его никакая ностальгия не брала. А тут на тебе! Засело внутри — и давит, и давит…
Все было «не так». И вот эта непохожесть на всю прожитую им жизнь, с ее правилами, с ее людьми, стала для Сергея глотком свежего воздуха, способным воскресить его уже уснувшую душу.
Тулаев прошелся по кабинету, прислушиваясь к сердцу. Нет, нет. Длительный рейс здесь ни при чем. Просто он заболел. Надо лечь в постель и вызвать судового врача.
Раздумывая, он заглянул в спальню, но тут же вышел из нее и спустился в кают-компанию. Пожелав командирам приятного аппетита, капитан занял свое место напротив Диомидова.
Людей, пожалуй, было чересчур много. С первых же минут его пребывания в Одессе они посыпались прямо на него — как гроздья с переспевшего винограда. Сколько же было новых знакомств!
Стармех ел так же быстро, как и жил. Он глотал пельмени, почти не жуя. Такая манера Тулаеву показалась отвратительной. Чтобы отвлечься от «деда», он прислушался к разговору штурманов о Наполеоне, о его способности силой воли побеждать физические слабости.
В первый месяц Аджанов ни разу спокойно не заснул: вечеринка за вечеринкой, не важно где, сначала в общежитии, в каждой комнате и потом в его комнате, дальше — в городе, на каких-то квартирах закружили его, захватили, завертели, лишив реальности и ориентиров, и, растворившись в этом пестром облаке вселенского веселья, он перестал быть самим собой, превратившись во что-то дивное, непонятное, поглазеть на что каждую ночь собирались зеваки.
«Уж не в мой ли огород камешки?» — подумал Тулаев. Вспомнив, что танкер только что пересек параллель острова Св. Елены, капитан чуть не рассмеялся над избытком самомнения. Он подбросил штурманам реплику:
— Наполеона считали заговоренным от пуль. А когда он умер, на его теле обнаружили шрамы от ранений. Наполеону приходилось скрывать их, чтобы гвардия не впадала в панику.
День был как день, ничего особенного, а вот по ночам устраивались вечеринки. Собственно, ничего другого здесь и придумать было нельзя.
— Я читал, что вместо него на острове скончался какой-то солдат. Двойник Наполеона, — сказал третий помощник капитана Бриль.
В первую же неделю пребывания на киностудии две его сценарных заявки отклонили. По поводу второй страшный редактор, самый страшный из всех, о которых Сергей уже слышал от других сотрудников, вообще вызвал его в кабинет.
— Куда же самого Наполеона дели? — с любопытством спросила буфетчица.
— К нам в Сибирь сослали. Чтобы узнал, как на Россию-матушку нападать, — ответил Тулаев.
— Это что? — Он потрясал страницами с машинописным тестом так, словно в собственном кабинете, окна которого выходили прямо на Пролетарский бульвар, схватил по меньшей мере километровую анаконду и теперь пытается вытрясти из нее жизнь.
— Вы скажете, Карпович! — игриво — понимаю, мол, я ваши шутки — воскликнула Маша, а глаза ее загорелись неподдельным интересом к шутнику. Капитан был мужчиной в ее вкусе: высокий, широкоплечий, ясноглазый. Какая женщина не захочет ему понравиться? Но, увы, сибирский сокол лишь пошучивал и улыбался.
— Не вижу, — буркнул Сергей, прекрасно понимая, о чем идет речь. — Вы перед собой листками трясете.
После ужина капитан поднялся на мостик, где Максаков сдавал вахту Брилю. Слева, в семистах милях, лежал остров Св. Елены. Пологая зыбь от последнего приюта Наполеона докатывалась до судна и плавно покачивала его. Глухо стучал в утробе танкера дизель.
Южный Крест заметно сместился к горизонту, но все пять звезд светили по-прежнему ярко, напоминая мореплавателям, что до встречи с родной Полярной звездой надо пересечь экватор. До него оставалось чуть более тысячи миль. Трое суток хода.
— Неужели вы серьезно считаете, что это будет кто-то снимать?! Вы серьезно так считаете?!
Скажи кто-нибудь, что «Воронеж» доберется до экватора лишь через месяц, Тулаев поднял бы предсказателя на смех. Да и кто мог сказать подобное! Нептун? Человек же не мог предугадать, что случится с ним через неделю, через час, через минуту.
— А что не так? — Аджанов старался держаться даже вызывающе, но на самом деле сердце его уже сжала мохнатая лапа тоски, и вдруг ему стало страшно, что эта пепельно-серая тоска навсегда поселится в нем, закроет его глаза, и мир перестанет быть разноцветным, ярким, лоскутчатым, его цветной мир, он станет вот таким, как у этого чугунного редактора.
— Иван Карпович, здесь Бенгальское течение начинает на отжим работать. Будем учитывать снос? — спросил Бриль.
— Будем, Игнатьич, будем.
Хороший штурман Альберт Игнатьевич, не чета Максакову. Но и в нем есть что-то скрытное, что никаким радаром не возьмешь. Ловок. В чужом порту копейки без выгоды не истратит. Такие «экономисты» на флоте не в почете.
— Неужели вы считаете, что цензура пропустит такие порнографические сцены вашего сценария? — Редактор даже не говорил, он хрипел.
— Смотрите внимательней. Я пошел в кино, — сказал Брилю капитан, покидая мостик.
— Никаких порнографических сцен в нем нет, — машинально запротестовал Сергей. — Это просто старинная легенда, фольклор. Возвращение к истокам.
— Все будет тип-топ, — заверил вахтенный помощник.
Тулаев смотрел кинокомедию в третий раз и мысленно ругал Максакова. Лучше бы книгу почитал. Там тоже бывает немало муры, но легче, когда ты с автором один на один. Здесь другое дело. Кому-то все смешно, другие изощряются в репликах. Бывало, Карпович поддерживал веселье остроумными шутками, а сегодня молчал. Казалось ему, что вот-вот зазвонит телефон. И он зазвонил, резко и требовательно.
— К каким истокам? — прищурился редактор. — И, кстати, почему вы назвали сие творение «Гранатовый дом»?
— Вас вахтенный помощник на мостик зовет, — сказал моряк, поднявший трубку, когда капитан уже пробирался к выходу из столовой. Следом за ним на мостик примчался старпом. Пока глаза привыкали к полумраку ходовой рубки, Бриль взволнованно доложил:
— Красная ракета! Справа! Градусов двадцать пять — тридцать! Была — и нет. Ни огней, ни ракет больше не видно!
— Это просто метафора. Герой грезит о своем детстве, его детство в горах ассоциируется у него с запахом и цветом граната. Этот символ, гранат, он пронесет через всю свою жизнь, как цвет крови, чтобы… — Он сглотнул горький комок и сразу потерял слова. — Это метафора… — повторил.
— Мы с вами находимся в совершенно другой действительности — светлой действительности социалистического общества, а не в том средневековом варварстве, кровавые, непристойные сцены которого вы описываете на ста страницах вашего сценария! В вашем опусе герой противопоставляет себя обществу. А на самом деле следовало бы показать, что трагедия героя связана исключительно с классом капиталистических эксплуататоров! — Редактор как будто зачитывал передовицу центральной газеты.
03.30 ПО ГРИНВИЧУ
— Это не так, — попытался возразить Сергей, — у моего героя нет трагедии. Наоборот, он очень счастливый человек. Он добивается свободы, чтобы быть таким, какой он есть. Быть собой. Он заслуживает свое счастье. Он…
За двое суток до описываемых событий капитан голландского супертанкера «Атлантик», плавающего под либерийским флагом, Антони Бен Крокенс отдыхал в каюте. Рюмка коньяку, чашечка кофе и любимые мелодии из стереомагнитофона. В струе холодного Бенгальского течения он уже выиграл верных шесть часов ходового времени. Почти сотня миль в кармане! Вслед за течением от устья реки Кунене он повернул судно на северо-запад.
— В советском кинематографе поэт всегда созвучен с образом государства, — резко перебил его редактор. — Да, государства, потому что нет лучшего строя, чем советское государство, способное поддержать любую творческую личность, особенно пролетарского поэта, который вышел из самых низов.
Сегодня старпом признался, что не верил в успех капитанской затеи. Со времен Ноя от мыса Доброй Надежды до юго-западной оконечности «африканского рояля» суда ходили только прямо. Одна сторона треугольника короче двух. Азбучная истина! Крокенс убедил своих штурманов, что хорошее знание океана позволяет ломать привычные истины. Сумма двух сторон треугольника окажется короче одной… по времени.
— Мой герой не пролетарский поэт, — поморщился Аджанов.
— Поздравляю, сэр. У вас поразительное чутье, — сказал старпом.
— Вот! — подхватил редактор. — Именно это я и говорю! Ваш герой, который противопоставляет себя государству и обществу, просто классовый враг!
Похвала приятна и от подчиненного. Да, Крокенс учел июльскую погоду в этих широтах. Случись шторм, и расчеты его могли полететь ко всем чертям.
— Он художник… — В горле сильно запершило, и Сергей откашлялся.
Капитан «Атлантика» кейфовал. Он достал красочный альбом с видами Амстердама и закурил сигару.
Старый королевский дворец, ныне музей. Национальная картинная галерея. Крокенс вспомнил свою первую встречу с великим Рембрандтом. Их привела учительница и посадила на пол перед «Ночным дозором». Впереди девочки, за ними мальчики полукругом, в центре которого, спиной к картине, стала на колени учительница. Она рассказывала с таким пылом, что незаметно пролетел час. Потом ребята устали. Самые непоседливые стали вертеться, дергать девчонок за волосы.
— Словом, — голос редактора стал ледяным, — вы должны понимать, что в таком виде, в котором существует ваша сценарная заявка, утверждение ее в производство невозможно. Вам нужно поработать еще. И как следует. Повторяю: в таком виде, как она написала сейчас… Думаю, вы меня понимаете.
Посещая музей в зрелые годы, Крокенс всегда отдавал дань уважения «Ночному дозору», но предпочитал «Автопортрет» Рембрандта. Перед ним он мог стоять подолгу, уходил и вновь возвращался под взгляд умудренного жизнью художника…
— Понимаю, — кивнул Аджанов.
Мостик на судне — святая святых капитана и штурманов. Храм, в котором служба морскому богу не прекращается ни днем ни ночью. В отсутствие капитана ею правит вахтенный помощник.
— Хорошо. Рад, что мы с ваши нашли общий язык по этому вопросу. Итак, возвращаю вам сценарную заявку. И мой вам совет на будущее: поработайте над чем-нибудь другим. Ну, просто обратите внимание на другие темы. Кстати, есть тут одно предложение… — Редактор вдруг замолчал, а Сергей, пережидая это молчание, почувствовал такую тоску, что ему просто захотелось выпрыгнуть из окна третьего этажа прямо на мостовую.
Перед полуночью штурман вышел на крыло мостика, чтобы определиться по звездам. В тени от рубки он неожиданно заметил негра-моториста. Неслыханная дерзость! Занятость помешала вахтенному помощнику выяснить причину нарушения правил. Он лишь проводил негра недоуменным взглядом, когда тот, неслышно ступая, проскользнул в открытую дверь штурманской рубки.
Конечно, он, Сергей Аджанов, ни за что не сделал бы так, но теоретически… Он вдруг представил, как раскалывается его голова о брусчатку мостовой как гнилой орех, как из-под треснувшего черепа черными, быстрыми змеями растекается кровь и мозги… Вопли, кто-то причитает, кто-то молится вслух, сигналят машины… Дребезжит трамвай, застрявший на рельсах…
«Чего ради негритос прет на рожон? Придется доложить стармеху, чтобы он привел его в чувство. Может, напился, подлец?» — подумал штурман и занялся своим делом.
Негр был трезв. Он взглянул на путевую карту и в растерянности отпрянул. Карта оказалась чистой, без берегов. Спросить у вахтенного офицера о месте нахождения нарушитель порядка не посмел и быстро исчез с мостика.
Вздрогнув, он отогнал от себя это видение. А какой бы сценарий получился! Вот такое бы снять! Но… Сергей представил лицо редактора, читающего подобную сцену. Хмыкнул про себя. Пожалуй, стоит воздержаться. Еще из общежития выгонят. А снять комнату в городе денег нет. Поэтому… Вздохнув, Аджанов изобразил полнейшее внимание. И получилось.
Джон Тэри, так звали негра, по внешним трапам надстройки спустился на ют и устремил взгляд на восток, где — по его расчетам — находился берег родной Намибии. Где-то там, за океаном, на берегу реки Кунене приютились хижины поселка Фошди-Кунене. Широко раздувая ноздри, Тэри пытался уловить земные запахи, но легкий ночной бриз не доносил их до судна. А если и доносил, то они глохли во всепоглощающем запахе сырой нефти.
— Великая Отечественная война — это тема, которая всегда будет сниматься, и с каждым годом все больше, — бравурно начал редактор.
От режущей ножом по сердцу тоски в уголках глаз у намибийца навернулись непрошеные слезы. Так тебе и надо, морской бродяга! Ты сам, сам во всем виноват. Хотел посмотреть мир и насмотрелся на него вдосталь. Хотел денег, много денег и много друзей! Были друзья, и подруги были! Пустел карман и оставался только один друг — море. Оно прощало, ласкало и заваливало работой, чтобы он реже вспоминал о девчонке, с которой купался в реке.
Больше Сергей не слушал. Он смотрел, как золотят лучи солнца подоконник кабинета редактора. Вспоминал, как пахнет виноград. Думал о девушке с рыжими волосами, которая выбежала из трамвая утром. О том, почему на киностудии поставили бетонные стены, которые не пропускают запах моря и вообще ничего не пропускают… И еще думал о том, как и здесь не хватает пронзительно-свежего запаха моря… Но ведь море — это свобода, значит, его не может быть в этом месте.