Да, пятна на теле и боль — это главное. Пятна жуткой сыпи, покрывшие его тело, и мучительная боль, хуже, чем от ожога, боль в которой он просто тонул! Видеть свое тело таким — подверженным какой-то жуткой болезни, непонятной, взявшейся ниоткуда и оттого еще более мучительной и страшной.

Аджанов задохнулся от страха, теперь боясь опустить глаза вниз. Затем все-таки решился. Ног своихвыше ремней он не увидел — они были скрыты белым пододеяльником, а вот руки увидел отчетливо. Они были полностью обнажены, почти до плеч, и выглядели более белыми, чем обычно, и на них не было видно ни пятнышка.

Как это могло произойти? Как появилась и, главное, куда исчезла эта сыпь? Что за чудовищная метаморфоза?

Сергей замер, прислушиваясь к своему телу, ловя непонятные, едва уловимые сигналы. Так, ноги болели оттого, что их слишком туго зафиксировали ремнями, руки немного ныли по той же причине. Но в общем его тело не болело, можно сказать, абсолютно никаких болезненных ощущений он не испытывал. Кроме того, исчез так сильно напугавший его жар. В целом, Аджанов чувствовал себя очень даже неплохо — если не считать неудобного положения на спине, от которого стало затекать тело. Плюс — у него была абсолютно ясная голова.

Сергей задумался. Понятно, что он находится в какой-то больнице. И в эту больницу его перевезли из той странной комнаты в управлении КГБ на Бебеля, где он провел несколько суток.

Вылечили его в этой больнице? Убрали сыпь? Если вылечили, то зачем связали? Он не понимал. Впрочем, возвращение к жизни с абсолютно ясным сознанием было огромным плюсом. И Сергей решил этим воспользоваться.

Он набрал в грудь побольше воздуха, откашлялся, а затем громко произнес, обращаясь к человеку, который лежал на койке у стены:

— Простите… Можно вас спросить?

Тот зашевелился. Он явно не спал, и Аджанов счел это хорошим знаком. Однако на голос его человек не отреагировал.

— Простите… Можно вас спросить? — повторил Сергей громче. — Что это за больница? Где мы находимся?

Человек, перекатившись на другой бок, обернулся. Лицо его напоминало бесформенную, застывшую маску. Возраст было невозможно определить — ему могло быть и 30 лет, а может, и 50. В глазах застыло очень странное выражение.

Казалось, ему очень сложно сфокусировать взгляд. Глаза его забегали, закружились по комнате, как бильярдные шарики, прежде, чем попасть в лузу. Так бесцельно они кружились какое-то время, а затем остановились, как будто уставившись в разные стороны. Это было так страшно, что Аджанов вздрогнул.

— Простите… — тихо произнес он.

И тогда мужчина замычал. Именно замычал — в полном смысле этого слова. Он издавал пронзительное: «М-м-м…», а на губах его надувались пузыри слюны, похожие на мыльные. А затем, сдувшись, они вязкой струйкой потекли вниз по подбородку. Он и не думал их вытирать, а все продолжал мычать. И страшней этого зрелища Сергей не видел никогда в своей жизни.

Дверь палаты открылась, и на пороге появилась женщина средних лет в белом халате и шапочке — медсестра. В руке у нее был шприц. Бросив на Аджанова пустой, профессиональный взгляд, она подошла к мычащему мужчине и сделала ему укол в руку. Тот мгновенно замолчал и перестал выдувать пузыри слюны. Глаза его закрылись, и он застыл, ровно вытянувшись на спине. Однако было понятно, что он не потерял сознание, а просто заснул. Дыхание его стало ровным.

— Что это за больница? — выпалил Сергей в спину медсестре, продолжавшей наблюдать за его соседом. Похоже, он слишком резко это сделал, потому что она вздрогнула. Обернулась. Лицо ее было по-прежнему равнодушным.

— Я позову доктора, — сказала и вышла из палаты.

Аджанов закрыл глаза. Внезапно он почувствовал такую усталость, словно разгружал вагоны с углем. Час от часу не легче… Вместо тюрьмы — больница. Значит, он болен. Все это не сулило ничего хорошего. Погружаясь в морок этой усталости, Сергей закрыл глаза.

Очнулся от того, что кто-то легонько тронул его за плечо. Глаза открылись мгновенно. Перед ним вплотную к кровати стоял невысокий лысоватый мужчина лет 50-ти в белом халате и очках в огромной черепаховой оправе. Толстые линзы не могли скрыть умных, проницательных, но слишком быстро бегающих глаз.

— Как вы себя чувствуете, Сергей Рафаилович? — спокойно спросил мужчина, не сводя с него внимательных глаз.

— Почему я связан? — Аджанов, не ответив, пошевелил руками.

— Чтобы вы не причинили себе вреда. Вы находились в очень тяжелом состоянии.

— В тяжелом состоянии? — Сергей по-прежнему ничего не понимал. — А что это за больница?

— Специализированная клиника для изучения душевных болезней.

— Душевных болезней? — Апатию сняло с него как рукой, и он даже привстал немного, пытаясь опереться на локти. — Вы хотите сказать, что это сумасшедший дом? Меня заперли в сумасшедшем доме?

— Ну, не надо таких слов, — покачал головой врач. — Не сумасшедший дом, а психиатрическая клиника. И потом, все это для вашей же пользы.

— Я здоров! — От напряжения голос Аджанова сорвался на крик. — Я абсолютно здоров! Никогда еще не чувствовал себя таким здоровым!

— Обстоятельства могут меняться, — врач пожал плечами. — Вас даже связали, чтобы вы не причинили себе вреда. А вы говорите…

— Как я могу причинить себе вред?

— Вы пытались себя поранить. Даже нанесли несколько порезов. Вы были очень возбуждены и явно не понимали, что с вами происходит.

— У меня были раны на теле, пятна. Какая-то накожная болезнь, причиняющая мне мучительный зуд!

— Нет, — доктор снова покачал головой, — никакой накожной болезни у вас не было.

— Вы хотите сказать, что… Но я же ясно видел эти прыщи, эти пятна! По всему телу! И еще жар! У меня был жар!

— Это была галлюцинация.

— Что? — Такого Сергей явно не ожидал, все это не укладывалось в его голове. — Но это невозможно! Я же ясно видел…

— Это была галлюцинация, — твердо повторил врач. — Вас преследовали видения, очень красочные и образные. Они стали следствием переутомления мозга и прогрессирующего психического заболевания. Из-за этих галлюцинаций вы пытались себя поранить.

— Это неправда! — Аджанов не мог прийти в себя. — Но я же ясно видел…

— Вот поэтому мы вас и связали. Чтобы в случае повторения приступа вы не совершили чего-нибудь непоправимого.

— Но сейчас уже все хорошо? — Он снова пошевелил руками. — Можете меня развязать?

— К сожалению, пока нет. Вы только пришли в себя. Ваше состояние нестабильно.

— И долго я буду находиться в сумасшедшем доме?

— Здесь, у нас, — нет. Позже вас отправят в другое место.

— В какое именно? — Аджанову становилось все интересней и интересней.

— В специализированное медучреждение более закрытого типа. Строгого режима. У нас ведь обычная больница.

— Вы хотите сказать, что меня отправят в спецлечебницу?

— В специализированное место, — повторил доктор. — Да, можно сказать и так. Вы прекрасно понимаете, что вы не обычный пациент.

— Да, я арестованный. Это я помню.

— Вот и хорошо. А теперь вам надо успокоиться, набраться сил и не воспринимать все так трагично. Заболеть может каждый.

— Я — не каждый.

— Это я знаю. Я читал ваш сценарий.

— Зачем? — Аджанов нахмурился, чувствуя себя мухой, попавшей в паучью сеть.

— Для проведения экспертизы. Меня попросили дать оценку.

— И какую оценку вы дали?

— Судя по всему, вы не способны отдавать себе отчет в своих поступках. Параноидальный бред вызвал галлюцинации и послужил толчком для обострения психического заболевания.

— У меня никогда не было психических заболеваний, — покачал головой Сергей.

— Видите ли, — усмехнулся врач, — творческие люди всегда находятся в зоне риска. Болезненное воображение, обостренная фантазия, тонкая нервная структура… Плюс различного рода излишества — такие, как алкоголь, например. Все это служит причиной того, что в любой момент может возникнуть и обостриться психическая болезнь. А судя по вашим сценариям, вы вообще не отдаете себе отчета в своих поступках.

Аджанов вслушивался в слова врача очень внимательно, и вдруг понял самую важную вещь, которую только и надо было понять: он врет. Весь этот заранее разученный и отрепетированный текст не был правдой.

Врачу просто поручили сказать все это, и он старательно выполнял предписания, за завесой пустых слов скрывая настоящую суть. Слушать дальше просто не имело смысла.

— Развяжите меня, — попросил Сергей еще раз.

— Если ваше состояние немного улучшится… — неопределенно ответил врач.

Развязали его только вечером. Принесли еду — миску какой-то неопределенного цвета бурды, отдаленно напоминающей овсяную кашу. На вкус эта бурда была столь же отвратительна, как и на вид. К ней полагался кусок черствого черного хлеба и кружка закрашенной коричневым цветом воды — подразумевался чай, однако ни чая, ни сахара в этом пойле не было.

Голода он не испытывал. Однако через силу заставил себя проглотить несколько ложек этой бурды, понимая, что хоть как-то должен поддерживать силы.

К вечеру в палате появился третий пациент — высокий седой беззубый старик. Он вообще не разговаривал, а все время шамкал беззубым ртом, издавая очень неприятные звуки. Казалось, что он все время жует, однако никакой еды у него не было.

После безуспешных попыток вывести нового соседа на разговор Аджанов полностью оставил эту затею.

К вечеру проснулся и первый сосед и снова стал мычать. От этих двух несчастных Сергею казалось, что он действительно сходит с ума. И он почти все время проводил в кровати, накрывшись головой с одеялом.

Ему нужно было выжить, чтобы не поехать крышей. Единственное, что он мог сделать, — вспоминать свой сценарий, из-за которого на него обрушилось столько бед. Особенно ту часть, которая нравилась ему больше всего — рассказ старого солдата.



«Постепенно мы стали томиться от скуки. Так бывает, когда за первым успешным заданием не появляется второе. Только тренировки, обыкновенные тренировки, как будто мы не были опытными боевыми пловцами, применившими свои знания в самом настоящем бою.

По ночам, после вечерних тренировок, нам разрешалось немного поплавать в море. Мы предпочитали плавать ближе к берегу, чтобы хоть немного развлечься. Постепенно мы стали грозой местных жителей. Мы отвязывали лодки от пристани, разрезали сети с рыбой и творили множество подобных пакостей, чтобы отвлечься от той рутины, которую мы не хотели переносить.

Мы очень ждали дня, когда нам дадут новое задание. И вот наконец такой день настал. Мы узнали, что нас будут готовить для взрыва эсминца. Это было просто невероятно! Настоящий боевой эсминец… Я грезил этим заданием с утра до вечера. И был готов на что угодно, чтобы это досталось мне. Тем более, что уже прошли слухи — только один из курсантов сможет получить такое боевое задание, так как для проникновения на воинский вражеский объект понадобится только один человек. Для двоих это будет слишком рисковано.

И вот пришел день… Мы находились на очередном занятии, когда в кабинет вошел наш офицер и необычным тоном — потому, что не орал, как всегда, — обратился ко мне. Произнес мой порядковый номер, затем приказал идти на выход. Сердце замерло в моей груди и рухнуло вниз. Неужели настал этот миг? Меня выбрали как лучшего из лучших?

По дороге до кабинета начальства я пережил целую жизнь! Но все мои эмоции, все чувства, весь фейерверк этих нахлынувших переживаний подтверждали, что это так. Меня выбрали для этого задания. Значит, я оказался достойным. Значит, я должен выполнить задание с честью. Несмотря ни на что…»

Глава 14



Сергей так и не понял, как умер шамкающий старик. Да и умер ли он, тоже не знал. Просто утром следующего дня, открыв глаза, он сразу уперся взглядом в белое ровное пятно на соседней койке. Старика больше не было. Ночью он исчез. И какое-то внутреннее чутье подсказывало Аджанову, что в палату старик больше не вернется.

Очень скоро он понял, что это место не было обычной больницей. И уж конечно не было психоневрологическим диспансером. Оно не было даже обычным сумасшедшим домом — психиатрической лечебницей в том представлении, какой она должна быть.

О том, какой должна быть психиатрическая больница, Сергей имел представление, знал не понаслышке. Очень давно, еще до первой судимости, он снимал несколько учебных короткометражек, когда после окончания вуза был прикреплен к одной из известных киностудий. Такие короткометражки обычно показывали перед сеансами в кинотеатрах. назывались они «Журнал». В них было всё: сталелитейные заводы, колхозные поля, школьные классы, ну и больницы. И везде все было прекрасно. И вот действие одной короткометражки — вернее, часть действия, а не основной сюжет, — разворачивалось как раз в психиатрической больнице.

Однако в кино поведение врачей, палаты, симптомы больных — все выглядело совсем не так. Здесь же абсолютно все было по-другому.

Впервые Аджанов понял это, когда ему позволили выйти в коридор, и он столкнулся с охраной. Эти охранники, одетые в белые медицинские халаты, изображающие из себя дежурных, не имели никакого отношения к медицине. Это были специализированные, обученные охранники из тюрьмы, режимного объекта. Сергей узнал их сразу.

И они узнали его — каждый из них, встреченный в коридоре, бросил подозрительный взгляд. Они так же знали, что он уже сидел в тюрьме и понял правду.

В общем, это место не было психиатрической лечебницей. Это был режимный объект. Тюрьма. Только особенная. И то, что происходило в этой тюрьме, пряталось и охранялось очень тщательно.

Через день после того, как Сергея отвязали от кровати, доктор разрешил ему выходить в коридор. Он вышел, воспрянув духом от этого «дарованного свыше» разрешения. И тут же перед ним вырос «санитар», под белым халатом которого отчетливо угадывалась тюремная дубинка и оружие. Причем кобура с пистолетом вырисовывалась так ясно, словно это было сделано намеренно.

— Куда? Выходить запрещено! — буркнул охранник, уже готовый завдвинуть Аджанова обратно в палату и даже пустить в ход дубинку.

— Доктор мне разрешил.

— Номер? — Это было еще одной тайной странного места. У пациентов здесь не было ни фамилии, ни диагноза — только номера. Совсем как в секретном спецлагере, о котором Сергей писал в своем сценарии.

Эти номера назывались каждый раз, как только в палату приходил новый врач. Или проверка — из таких вот специальных охранников. И теперь Аджанов заученно отрапортовал свой номер: 371.

— Стоять на месте, — кивнул охранник.

Он быстро подошел к столу для назначений, пролистал журнал. Вернулся, бросил:

— Сорок минут. Выходить на улицу запрещено.

И пошел дальше по коридору.

Какое же это было счастье — идти без присмотра, без охраны, ощущая непривычную четкость своих шагов! Идти одному по пустому коридору, где больницей пахло меньше! Первые десять минут Сергей буквально истерически радовался этому ощущению свободы. И пусть это была иллюзия — все равно она давала ему силы жить! Он был невероятно счастлив.

Но потом, когда эйфория прошла, когда спал этот болезненный восторг животного, выпущенного из клетки, Аджанов стал замечать, что в этом месте все не так. К нему вернулась способность анализировать. И то, что он видел, крутя головой, по сторонам, гасило его оптимизм все больше и больше.

Во-первых, охранники. Явно из тюрьмы, с режимного объекта, не санитары. Это означало, что всех, находящихся здесь, охраняли особо, под грифом повышенной секретности. Почему? Этого он не знал. Да и кто бы так просто сказал ему это?

Во-вторых, странность, замеченная во время первой прогулки в коридоре. Палаты без номеров. Просто двери, на которых ничего не было написано. Ни опознавательных знаков, ничего. И самая большая странность — все двери палат в этом здании были железные.

До того дня Аджанов не обращал никакого внимания на дверь своей палаты, но теперь эта странность плотно засела ему в голове. Железные, бронированные — как в тюрьме. И без номеров, вообще без каких-либо табличек…

В-третьих, в коридоре стояла просто удивительная тишина. Такой тишины Сергей никогда в своей жизни не встречал. Когда он снимал короткометражку, то был поражен атмосферой настоящего сумасшедшего дома — вой, плач, крики, бессвязная брань, бессмысленные песни, речитативы сумасшедших, выкрикивающих свое безумие, хаотичное движение, удары о стены, стук дверей… Все это было настолько оглушающим и непривычным для обычного человека, что он даже задумался: как врачи каждый день выдерживают все это? Как можно думать в такой обстановке? Так здоровому человеку запросто можно сойти с ума!

Здесь ничего этого не было. И Аджанов был просто поражен, вдруг ясно осознав это. Здесь стояла такая тишина, словно он находился в морге.

Ту свою первую прогулку Сергей даже сократил, прийдя к таким странным открытиям. Он так и не смог гулять в этом жутком месте все положенные 40 минут. Дошел до двери, выходящей в другой коридор. Охранник, сидевший за той дверью, скользнул по нему равнодушным взглядом. Аджанов развернулся и пошел по своему коридору.

Вернувшись в палату, он подумал, что есть еще одна странность — методы лечения. Насколько он понял, здесь не давали никаких медицинских препаратов — не было ни уколов, ни таблеток, да и появление врача ничем не напоминало привычные врачебные обходы в полном смысле этого слова.

Сергей вспомнил: в первый день, когда он, очнувшись, обнаружил себя привязанным, его странный сосед издавал какие-то звуки, какое-то мычание, потом затих. Умолк — как оказалось, навсегда.

Все «лечение» заключалось в следующем: в палату въехала каталка, двое охранников погрузили на нее мычащего соседа, привязали его и увезли. Часа через три вернули в палату безжизненное тело, небрежно сгрузили и ушли.

Развернув голову как можно больше, чтобы видеть все — из-за ремней, которыми он был привязан, ни двигаться, ни тем более встать Аджанов не мог, — он смотрел во все глаза. Тело соседа было абсолютно неподвижным, он словно остекленел и казался мертвым. Глаза его были выпучены, бессмысленное выражение в них просто поражало…

О том, что человек еще жив, свидетельствовала лишь струйка слюны, стекающая вниз по подбородку, и увеличивающееся темное мокрое пятно на застиранном халате. Эта слюна текла беспрерывно. И пятно все ширилось. Это было действительно страшно…

Что сделали с этим человеком? Почему он превратился в бессмысленный овощ? Сергей не знал, да и спросить было некого. Только это ощущение ужаса с тех пор стало его неизменно сопровождать, превратившись в спутника, который его никак не отпускал, был всегда рядом.

На следующее утро, когда Аджанов был еще привязан, в палату подселили третьего соседа. Это был шустрый, вертлявый молодой человек явно лет до тридцати. Он все время крутился, вертелся, задавал бесконечное количество вопросов. До тех пор, пока дюжий охранник не двинул его кулаком в бок и не посоветовал мрачно заткнуться.

Вертлявый перепугался, застыл. Стоя у двери, принялся осматриваться вокруг бессмысленными испуганными глазами. Был он в обычной одежде — брюки, рубашка… Парень и парень, ну, нагловатый, похоже, шпана из криминального мира.

Прошло минут двадцать, и не успел он даже присесть на койку, как в палате снова появился охранник и велел ему следовать за ним. Вертлявый вылетел с восторгом, со словами: — Наконец-то я узнаю, шо за базар, чего меня заперли среди этих дуриков.

Сергей отметил про себя, что прошло часа три. За это время успели увезти второго соседа и вернуть на место в уже знакомом ему состоянии овоща. Успел прийти доктор, развязать ему руки и разрешить гулять с завтрашнего утра. Аджанов даже сделал несколько кругов по палате, разминая затекшие, болящие от неподвижности ноги.

И тут открылась дверь, и палату заехала каталка. Сергей едва успел отскочить. Двое охранников молча выгрузили на койку тело и так же молча увезли каталку.

Затаив дыхание, Аджанов подошел ближе. Это был тот шустрый парень, третий сосед. Теперь на нем был серый больничный халат — точно такой, как на нем самом и, как на несчастном, лежавшем на второй кровати и не подающем признаков жизни… И похоже было, что он чувствует себя уже значительно хуже…

Лицо парня было покрыто морщинами, появившимися неизвестно откуда. На губах застыла запекшая кровавая корка, словно он кусал, рвал их от невыносимой муки. Пальцы рук свела судорога, и они напоминали когти хищной птицы. А остекленевшие глаза смотрели в одну точку. Слюны у него не было. Зато по голым ногам бесконечно текла моча, низ его халата полностью промок, и в палате уже начал появляться жуткий запах. За три часа шустрого молодого нагловатого человека превратили в овощ…

Ужас сжал горло Сергея с такой силой, что он не смог дохнуть. Паника охватила его так, что он едва не потерял сознание. У него потемнело в глазах, закружилась голова, желудок сжали мучительные спазмы…

Неужели и его это ждет? Неужели и с ним сделают то же самое? И он, умный, здоровый человек будет вот так же неподвижно лежать, глядя на больничные стены остекленевшими глазами, изо рта его будет стекать слюна, и он станет испражняться под себя, как парализованный?

Этот страх, паника, отчаяние захватили его с такой силой, что он подбежал к окну. У него было лишь одно желание — бежать отсюда.

Но его ждало глубокое разочарование: окно было забрано решеткой — настолько густой, что она с трудом пропускала дневной свет. Что же касается того, чтобы разломать прутья решетки и пролезть… Он понял: это физически абсолютно невозможно. Сергей прижался к стеклу лицом. Он увидел сплошную серую стену напротив, стену глухого, узкого колодца, куда выходило окно, и испытал самое жуткое чувство — обреченность, которая была хуже смерти. Да, понял он, это место намного страшней тюрьмы…

Если раньше Аджанов думал, что самое страшное — это смерть и унижения в тюрьме, в лагере, то теперь ясно понимал, что есть вещи намного хуже. И от этого ужаса, который накрыл его, ему хотелось прямо сейчас же перерезать себе горло.

Вечером пришел врач и обратил внимание на угнетенное состояние его духа.

— Вижу, свобода не пошла вам на пользу! — усмехнулся, присаживаясь на край кровати. — Видите, как переоценивают свободу?

— Неужели это то, что меня ждет? — прямо спросил Сергей, указав рукой на своих соседей.

Он не мог прийти в себя от сцены, когда перед приходом врача в палате появилась медсестра, которая с гримасой крайнего отвращения, матерясь сквозь зубы, обмыла тело парня. Затем сделала ему укол в вену, и моча у него перестала течь. А вот постельное белье никто не стал менять. Несчастного оставили гнить в собственных испражнениях…

— Это пугает вас? — усмехнулся врач, небрежно глянув за спину. — Да бросьте, напрасно! Они сейчас находятся в своем мире и очень счастливы.

— Счастливы? — задохнулся Аджанов.

— Счастливы! Их больше ничего не волнует и не гнетет — они не испытывают ни тревоги, ни радости, ни страха завтрашнего дня… и томления плоти не испытывают. Похоть не делает их безумными, как животных. Они абсолютно безмятежны и спокойны. А наша задача — делать людей счастливыми. Спокойствие — всегда дар. И какая разница, каким способом его добиться?

— Я понимаю вашу иронию, — кивнул Сергей, еле сдерживаясь, — понимаю ваш сарказм. Но если пациент, к примеру, как я, не хочет такого спокойствия?

— Разве вы настолько уверены в себе, что готовы распоряжаться своей собственной жизнью? — улыбнулся врач.

— До этого момента я вполне нормально распоряжался ею.

— Неужели? Вы это серьезно? — Врач искренне рассмеялся. — Вот вы так умело распорядились своей жизнью, что написали сценарий, который привел вас под расстрельную статью?

— Сочинять сценарий — это ведь не психическое заболевание, верно?

— Как знать, как знать… — Доктор уже с серьезным видом покачал головой. — В вашем случае может быть как раз наоборот, ведь вы не отдаете отчета в своих собственных поступках. К тому же творческие люди уязвимы больше других.

— Вот это неправда, — вскинулся Аджанов. — Чтобы уходить из реальности в мир фантазий и возвращаться обратно, нужно иметь невероятную силу духа. А сила духа присуща только здравому разуму.

— Тут я готов с вами поспорить. Но сейчас не время дискутировать. И если вас интересует, не превратитесь ли вы в спокойного счастливого человека, как ваши соседи по палате, то скажу: пока не превратитесь.

— Почему? — вырвалось у него.

— Потому, что ваш случай только изучается, и лечение вам пока не назначено. В этом весь вопрос.

— А они? Какое лечение было назначено им, чтобы вот так?

— Я мог бы не отвечать вам, но отвечу, — пожал плечами врач. — Я ведь понимаю, как вам это интересно. У них уже четко определенная болезнь — вялотекущая шизофрения. И они принимают специальное лечение, чтобы снять возбудимость с нервных центров.

— Вялотекущая шизофрения? Я никогда не слышал о такой болезни, — удивился Аджанов.

— Вы о многом не слышали. Разве вы медик? — ответил врач спокойно.

После этого, резко поднявшись, он разрешил ему гулять по коридору и вышел из палаты. Состояние соседей оставалось неизменным — они молчали.

Каждый день Сергей ходил по коридору в полном одиночестве. И каждый день за его соседями приезжали каталки, которые увозили их на несколько часов, а потом в ужасном состоянии привозили назад.

Однажды ночью он услышал странный звук — вздох, какой-то шорох, а главное — движение тела! Аджанов моментально вскочил на ноги. Шустрый парень тяжело дышал. С его губ сорвался стон. А затем он перевернулся набок.

Это было настолько неожиданно, что Сергей растерялся! Сосед подавал признаки жизни! Аджанов приложил ладонь к его лбу. Лоб оказался по-человечески теплым, живым, почти горячим.

Очевидно, молодой организм справлялся с этим омертвением, и парень оживал. Если бы Сергей знал молитвы, он бы молился.

Но на следующее утро парня, как всегда, увезли. И вернули он в таком же самом состоянии — как обычно. Признаков жизни больше не подавал. А лоб его был ледяным, как лоб мертвеца. Аджанов мгновенно отдернул руку — так неприятно было к нему прикасаться.

И постепенно время растянулось для него в огромную муку, особенно страшную потому, что он не мог ничего поделать. Сергей находился в месте, которое было хуже тюрьмы, и неизвестность будущего наполняла его первобытным ужасом.

Мог ли он представить, что и в таком положении судьба способна послать ему светлые моменты? Однажды — это была его пятая прогулка по коридору — Аджанов понял, что не одинок.

Это ощущение буквально ударило его в спину, и, обернувшись, он разглядел мужчину возле окна. Застыв на одном месте, тот напряженно смотрел ему вслед. Сергей не знал, как себя вести, можно ли ему разговаривать с другими пациентами. Впрочем, никто не запрещал ему этого. Поэтому он быстро подошел к мужчине — и не поверил сам себе, увидев у него живые глаза.

— Простите… — Человек попятился. — Мне только сегодня разрешили гулять. Я вас потревожил?

— Нет, что вы! — воскликнул Сергей. — Я в этом коридоре уже давно, в пятый раз, — почему-то уточнил он.

— А я первый. Меня готовят к какой-то особой терапии и вот сейчас разрешили прогулки.

— Как я рад видеть здесь живого человека! — Восторгу Аджанова не было предела. — Меня зовут Сергей, — представился он.

— Анатолий, — осторожно ответил мужчина.

Аджанов, не скрывая интереса, принялся рассматривать своего нового знакомого.

Он был высок ростом и хорошо сложен, лет 40-45-ти. У него были черные вьющиеся волосы и виски, чуть тронутые сединой. Умные, проницательные, но какие-то невероятно печальные глаза. Несколько безвольный рот, придающий выражению его лица непреходящее ощущение скорби. Во всем облике этого человека было что-то трагичное.

Сергею подумалось, что он наверняка много пережил и что пережитые испытания поразили его своей жестокостью. Анатолий показался ему благородной, трагической фигурой, каким-то посланцем из другого века. Он не выдержал:

— За что вас сюда?

Его манера формулировать вопросы в лоб часто сбивала людей с толку. Мужчина с опаской покосился по сторонам. Губы его дрогнули. Приглушенным голосом он сказал:

— Я писатель.

Глава 15



К вечеру этого же дня в палате Аджанова в неурочное время появился врач. Губы его были сурово сжаты в узкую осуждающую полосу.

— Только несколько дней назад вы так интересовались подробностями терапии своих соседей, боясь оказаться на их месте, — злым, необычным тоном начал он.

— Я и сейчас боюсь, — Сергей непроизвольно сжал кулаки.

— Тогда не вступайте в беседы с другими пациентами!

— Ну конечно! — Губы Аджанова тронула улыбка, от напряженных чувств превратившаяся в гримасу. — Уши везде.

— Это моя работа, — продолжал врач. — Я, а не вы, разбираюсь в той социальной опасности, которую несет в себе каждый больной. И ваши разговоры могут помешать лечению другого пациента.

— Мне не запрещалось разговаривать с другими больными, — попытался оправдаться Сергей. — Вы, лично вы мне не запрещали.

— А теперь запрещаю! И настоятельно советую следить за своим поведением, чтобы не причинить вреда себе и другим.

— Чем болен этот человек? — вырвалось у Аджанова. — Он показался мне совершенно нормальным.

— Вы тоже выглядите совершенно нормальным… — буркнул раздраженно врач. — В определенные периоды жизни. А между тем, это не так.

И, зло поджав губы, он покинул палату.

В эту ночь Сергей не мог заснуть. Этот пациент был единственным человеком в больнице, с которым он перекинулся живым человеческим словом, не считая охранников и врача. У него были живые глаза, вежливая речь образованного человека. А уж то, что он сказал! Писатель… Вот бы рассказать ему историю из своего сценария! Но теперь Аджанов понимал, что это было смертельно опасно. Подвергать такой опасности человека было нельзя.

На следующий день они снова встретились в коридоре. Делали вид, что молча стоят у окна.

— Что же вы написали такого, за что вас отправили в психдом? — наконец не выдержал Сергей.

— Это не психдом, — Анатолий опасливо покосился по сторонам, — это хуже. Это нечто вроде секретной лаборатории. А на нас с вами проводят разные эксперименты, как на подопытных кроликах, и мы с вами отсюда не выйдем.

— Откуда вы знаете? — замер Аджанов.

— Так, услышал. Плюс опыт. А вы слышали о карательной психиатрии? Для тех, кто мыслит не как все? Вот мы с вами как раз и находимся в самом ее центре.

Сергей замолчал, обдумывая эти слова. Да, именно это он и предполагал с самого начала. Секретная лаборатория как раз и объясняет особенности этого места. Все становится на свои места.

— Роман о Моисее, — снова заговорил его новый знакомый, понизив голос. — Но это не самый большой мой грех.

— Какой же самый большой? — так же шепотом поинтересовался Аджанов.

— Я пытался уехать в Израиль. И если мне посчастливится выйти отсюда, все равно буду пытаться.

— Понимаю, — кивнул Сергей.

— А вы?

— Режиссер, судимый по 121-й статье. Я написал сценарий «Гранатовый дом».

— И о чем он?

— Я… не знаю, — запнулся Аджанов. — Мне трудно сказать. Гранат — это символ очищения. А «Гранатовый дом» — это очищение от всего этого… Они восприняли как очищение от коммунистической скверны. Пусть даже путем предательства.

— Сильно сказано! — Анатолий покачал головой. — Очищение путем предательства… Я понимаю вас, возможно, лучше, чем кто-либо другой. Предательство… Я устал слышать это слово. Хотите совет?

— Хочу, — несколько растерялся Сергей.

— Не забывайте свой сценарий. Каждую минуту помните о нем. Они отобрали у вас все экземпляры, но, каждую минуту думая об этом, когда-нибудь вы будете готовы восстановить его по памяти. И тогда он укажет вам дорогу.

— Спасибо, — у Аджанова перехватило дыхание.

— Вы расскажете о нем?

— Нет, — Сергей покачал головой, — не могу. Слишком опасно.

— Понимаю, — улыбнулся писатель.

В эту ночь Аджанов спал непривычно крепко, потому и проснулся не сразу. Ему показалось, что его толкнули в плечо. На самом деле тем толчком, который и поднял его с постели, был хрип. Громкий хрип, подействовавший на него, как удар. Он быстро сел в постели.

Хрипел и метался по кровати мычащий сосед. Он ожил неожиданно, но это была страшная агония. Задыхаясь, он бился в корчах, глаза его вращались как в каком-то безумном вертящемся барабане.

Это было жуткое зрелище! Сергей понял, что сосед умирает. Забарабанил по двери кулаком. Появился охранник.

— Что за… — начал он, но, оттолкнув его, бросился к умирающему. Затем выскочил в коридор. Появилась уже знакомая каталка. Агонизирующее тело погрузили на нее и увезли. В палату сосед больше не вернулся. Утром медсестра перестелила постель, поменяла белье. Аджанов все понял.

В этот день на свою прогулку не пошел. Он остался лежать, вспоминая свой сценарий.



«Это было самое сложное задание из всех. Здесь. Именно в нем мне должны были потребоваться все те знания, которым я учился с такой мукой. Каждый момент боли и отчаяния именно теперь должен был превратиться в неоценимый опыт.

Когда я узнал подробности, я не спал. Я потерял сон, вспоминая каждую деталь, каждую мелочь той невероятной работы, которую мне предстояло выполнить. Права на ошибку у меня не было. Провалиться я не мог.

Только под утро, близко к рассвету, обдумав все в сотый раз, я смежил веки и провалился в забытье, которое трудно было назвать сном. Скорей, это была галлюцинация, иллюзия.

Я впал в странное состояние, это в чем-то было похоже на летаргию. И в который раз ко мне пришло то самое видение, появлявшееся в особо тяжелые испытания. Видение родом из моего детства.

Я видел гранатовые деревья в цвету и домик в горах. Верхушки гор были заснежены, и в детстве они казались мне величественными богами, застывшими в изумлении. Я был твердо уверен, что каждая гора — это бог. Но отчего удивлялись боги? Я не знал. Это было за пределами моего детского понимания. Но я до сих пор сохранил в своей памяти то величавое, трепетное чувство, которое появлялось в моей душе при взгляде на заснеженные вершины. Право смотреть на них наполняло меня гордостью. И ничего равного этой гордости я не испытывал больше никогда в жизни.

Наверное, именно тогда я был по-настоящему свободен, принадлежал себе. Но я еще не знал этого.

С тех пор прошло очень много дней. Я больше никогда не возвращался в родные края и не видел заснеженных гор. Я больше не видел цветущих гранатовых деревьев. В тех краях, где я побывал, гранаты не росли. И ни в одной точке земного шара я не испытывал этого ощущения дома, наполняющего меня гордостью легкой, как воздух. Во всех других местах гордость была как свинец, и на губах от нее оставался горький, отравленный привкус.

Гранатовые деревья давно покинули мою волшебную страну. Но если я попадал в какие-то серьезные переделки в своей жизни, ко мне по ночам приходило это видение. Сказочный сон родного дома — словно бы специально для того, чтобы придать мне сил.

Дед сидел на ступеньках дома и вырезал из дерева. Так он проводил почти все свое свободное время. В детстве мне казалось, что он очень стар — старше, чем суровые заснеженные горы. Я никогда не видел таких древних людей.

На самом деле деду было всего 74 года. Но он болел. Болезнь и невзгоды состарили его. Сейчас я не могу вспомнить его лица. Но ощущение доброты и тепла, которые охватывали меня в тот момент, когда я подбегал и обнимал его за морщинистую шею, останутся во мне до конца жизни.

Дед был человеком исключительной доброты. Изнутри он словно светился. Игрушки, которые он вырезал из дерева для меня, казались мне самыми невероятными игрушками на свете!

И действительно, это были причудливые, замысловатые вещи. У деда был большой художественный вкус. Он был настоящим художником, хотя никогда не учился. А фантазии, которую он вкладывал в создание этих игрушек, можно было просто позавидовать.

Это были невероятные вещи! Механические обезьянки, играющие на барабане, собака, которая могла прыгать, — нужно было нажать тонкую пружинку, и она совершала прыжок. При этом она так забавно махала в воздухе лапами!

Еще — какие-то невероятные птицы. Вряд ли такие существовали, но фантазия моего деда создавала их одну за другой. Птицы расправляли крылья и пытались взлететь. Глядя на них, я чувствовал, что так же смогу распрямить свои крылья и взлететь в небо.

А еще была рыба, которая плавала в песке. В ней была пружинка, которую нужно было завести, а потом погрузить рыбу в миску с песком. Она опускалась на дно, а потом всплывала наверх, высыпая песок из открывающихся отверстий.

Дед мой делал игрушки для всей соседской детворы и на продажу. Каждое воскресенье мать набивала корзину и возила их на базар в город. И возвращалась домой каждый раз с пустой — поделки деда раскупали все, до единой. Благодаря этому мы жили неплохо. Даже немного лучше всех остальных семей. И на столе в нашем доме чаще, чем у соседей, появлялось сливочное масло, козий сыр и хлеб из города, казавшийся мне просто невероятным лакомством!

На самом же деле — я узнал это потом, став взрослым, — это были простые сдобные булки из французской булочной.

Отца своего я не помнил. Он погиб в горах, когда мне исполнилось три года. Воспитывали меня мама и дед. Дед заменил мне отца, и я думаю, что он дал мне даже больше, чем смог бы дать родной отец, обычный человек, не обладающий тонкой душой художника.

Это видение — ослепительное лето, красные гранатовые деревья в цвету, горы и дед на пороге дома — стало моей потаенной, светлой грезой, спасавшей меня в самые тяжелые времена. Оно возвращало меня в тот день, когда закончилось мое счастливое детство.

Как обычно говорят: ничто не предвещало беды. Все было как всегда. После завтрака мать стала заниматься какими-то домашними делами, а я гонял с мальчишками. Но это быстро мне надоело. Меня мучило какое-то тяжелое чувство. Все казалось скучным, все приелось. Казалось бессмысленным и глупым просто так гонять мяч. И я ушел от мальчишек домой.

Дома дед, как обычно, сидел на крыльце и вырезал какую-то очередную поделку. Я сел рядом и стал смотреть. Я мог сидеть так часами. С дедом всегда было интересно говорить. Вырезая, он мог рассказывать мне какие-то сказки либо разговаривать обо всем. О чем мы только ни говорили! О луне и звездах, о морских прибоях и старых кладбищах, о горах и ветре…

В тот день дед рассказывал мне старинную легенду о великом воине, который после смерти стал горой, потому что умер непобедимым.

— А почему никто не смог его победить? — допытывался я.

— Потому, что воин знал очень важное правило, — улыбнулся дед. — Врагам нельзя показывать свой страх. Чтобы ни приготовили тебе враги, их необходимо встречать с улыбкой.

— Глупости! — не понимал я. — Но это же страшно, когда на тебя нападают! Зачем улыбаться?

— Чтобы их обезоружить. Бесстрашие — это тоже оружие. А станет ли трус улыбаться перед лицом смерти?

Мне было это непонятно, и я хотел еще расспросить, но… Из-за деревьев показались солдаты.

Это были всадники на лошадях. Шестеро. Они въехали во двор. Копыта лошадей процокали по каменным плитам. Один из всадников спешился.

Я вскочил на ноги. Из-за угла дома появилась встревоженная мама, руки ее были в мыльной пене. И тогда я увидел лицо деда. Он улыбался. Он улыбался, глядя на них!

Спешившийся всадник, командир отряда, принялся читать приказ. Я не разбирал всех слов. Он читал долго, делая какие-то непонятные паузы.

Потом помню, как мать подбежала к ним, как схватила деда за плечи, как все время повторяла: «Нет! Это неправда! Неправда!..»

Дед положил недоделанную игрушку на крыльцо и поднялся. Поднимался он тяжело, у него были больные ноги. Командир отряда надел на него наручники.

Я закричал. Рванулся вперед. Мама крепко схватила меня, пытаясь удержать. Слезы хлынули из моих глаз. Помню, что я даже не кричал, а выл, словно сумасшедший.

Один из всадников продел веревку в наручники деда и привязал к лошади, заставив идти за собой. Лошади двинулись с места.

Дед пытался идти вслед, но у него были больные ноги. Он мог только очень медленно ковылять, причем по ровной дороге. А всадники уже выехали со двора и поскакали… Пару шагов — и дед упал, тело его перевернулось и рухнуло. Лошадь потащила его по камням… Я вырвался из рук матери.

Я бежал к ним — но не добежал. Один из всадников наклонился, схватил меня за волосы и очень сильно ударил ногой в живот. Так сильно, что от боли я согнулся пополам и рухнул на проселочную дорогу. У меня потемнело в глазах, меня стало рвать. Мать бежала ко мне с причитаниями и слезами.

Но я все-таки увидел, как безжизненное тело деда подняли с камней и швырнули за спину всадника, поперек седла. Я видел кровь на разбитом лице деда. После этого солдаты помчались галопом, выбивая из дороги камни и пыль. И вскоре только пыльное облако, все еще висящее в воздухе, осталось единственным напоминанием о том, что здесь произошло.

Следующие дни мы с мамой жили в аду, имя которому — ожидание. К нам никто не заходил, с нами никто не говорил. На третий день мама решила поехать в город узнать о судьбе деда. Помню, как она поцеловала меня и сказала, что оставляет лепешки с сыром, чтобы я не был голодный. Это было самым последним моим воспоминанием о маме. Из города она не вернулась.

Я прождал ее до ночи, стоя у калитки в слезах и глядя на пустую дорогу. На следующее утро к нашему дома приехала машина, меня туда посадили и увезли в какую-то детскую больницу, где обрили наголо.

Потом меня и еще многих детей везли куда-то в товарном вагоне, где было очень холодно. А когда мы приехали в город, меня определили в детский дом. Это означало, что из родных у меня больше никого нет.

Мне было 9 лет. И с тех пор я все время кочевал по детским домам. Моя судьба оказалась пестрой и причудливой, как цветная мозаика. Я больше никогда не был в родных краях. Но в снах моих из самого детства остался мой гранатовый дом — тот самый дом, который у меня отняли. И каждый раз, просыпаясь от таких снов, вернее, приходя в себя от видения, я ощущал на своих губах приторный, терпкий вкус граната.



Когда рассвет расцветил окна моей комнаты лучами дня, я сел на койке бодрый, полный сил, готовый совершить все, что мне предстоит, готовый четко и точно исполнить все до конца — во имя моего гранатового дома.

Но оставалось ждать темноты. И до наступления темноты я маялся, не находя себе места, выслушивая последние инструкции от руководства и в тысячный раз повторяя про себя все правила и задачи.

К бухте, из которой предстояло погружение, меня отвезли на машине командира. В этот раз моя одежда была не похожа на форму боевого пловца.

Под гидрокостюмом для погружения на мне было надето несколько слоев одежды, под каждым слоем формировалась воздушная прокладка, способная удерживать тело в тепле в ледяной температуре воды. Стояла зима, и вода в море была невероятно холодной.

На плоту-платформе, возле воды, находился аппарат для погружения. Это была лодка на одну торпеду, но только в этот раз место торпеды должен был занять я. Пилот лодки по координатам должен был доставить меня к месту назначения.

На тело целлофановой пленкой были примотаны документы — самое ценное, с чем мне предстояло отправляться в путь. Под всеми слоями костюмов в ледяной воде документы должны были сохраниться в целости и сохранности. Так же, как и компас, по которому я должен был добраться к своей цели, — после того, как совершу погружение. Он должен был помочь мне ориентироваться в открытом море.

На меня надели дыхательный аппарат, и я подошел к лодке. От аппарата я должен был избавиться в море, поднявшись на поверхность воды. Гладь воды была совсем черной».

Глава 16



«Гладь воды была совсем черной. От нее шел пар. Я знал, почему это происходит. Так бывает, когда температура воздуха опускается до низкой морозной отметки, на фоне чего она становится теплее. Тогда море начинает дымить, и над водой появляется пар.

Оно было бы очень красивым, если бы за ним наблюдать, гуляя по берегу днем. Но ночью, в ледяном свете луны такое пугало. Море казалось дымящейся черной бездной, каким-то преддверием ада.

Я унял свою дрожь, усилием воли взял себя в руки, не показывая ничем охватившее меня чувство. Сейчас было не время паниковать. От меня зависела очень серьезная задача: уничтожнить мощный воинский эсминец, который должен был выйти в море из военной бухты. Сделать все, чтобы эсминец был взорван, и было моим заданием. Это было очень важно для фронта, для войны, которую вела моя страна. Уничтожение такого мощного корабля дало бы серьезный перекос сил в нашу пользу. А это было очень и очень важно! Особенно сейчас, в переломный момент войны.

Я занял свое место в подводной лодке. Дыхательный аппарат был тяжелым и сковывал движения, но я был готов терпеть неудобство. Я слышал, как завелся двигатель, как включились машины. Началось погружение.

Подводная лодка уверенно набирала глубину. После торпедирования мне было необходимо некоторое время плыть под водой, не показываясь на поверхности. По данным нашей разведки, эту территорию патрулировали вражеские катера. Впрочем, мой гидрокостюм был сконструирован таким образом, что его совершенно нельзя было увидеть в морской воде. А особый материал делал его незаметным для радаров и прочих электронных источников. Мою голову и лицо защищала маскировочная сетка, цвет которой не отличался от цвета морской воды.

Даже если бы противник разглядел какое-то движение в воде, то принял бы это существо за морское животное — к примеру, дельфина. В гидрокостюме специальной конструкции, предназначенном для боевых пловцов, я был в относительной безопасности.

Конечно, неожиданности подстерегать могли любые. В меня могли случайно пальнуть из оружия с катера или борта корабля. Но по большому счету это было маловероятно.

Мы плыли достаточно долго, около часа, когда я почувствовал, что лодка замедляет ход, а двигатель начинает работать тише и глуше. Это означало, что мы достигли места назначения. Я еще раз проверил костюм и дыхательный аппарат, ведь от этого зависела моя жизнь. Но все, как и раньше, было в полном порядке.

Двигатель замер, пошел отсчет. Открылось отверстие в лодке, и меня вытолкнуло в черную бездну моря. Я моментально почувствовал давление воды и холод, который очень быстро прошел.

Включив аппарат и настроив компас, я стал двигаться вперед точными, рассчитанными движениями. Мне повезло. За весь короткий промежуток времени, в течение которого я передвигался под водой, я не встретил и не почувствовал никакой помехи. Путь мой был абсолютно свободен. И, так как я набрал скорость больше, чем рассчитывал, то и быстрей добрался до места назначения.

Еще раз сверив координаты, я стал очень осторожно и аккуратно, маленькими толчками двигаться наверх. Здесь требовалась очень большая осторожность. Нас учили, что резко и сразу нельзя выплывать на поверхность. Необходимо присмотреться, полежать в воде под поверхностью, приноравливаясь к новой ситуации. И только тогда можно было поднимать из воды голову.

Я сделал все так, как меня учили. Осторожно выглянул из воды. И сразу понял, что произошла небольшая ошибка в расчетах — я приблизился к берегу ближе, чем я думал. Я отчетливо разглядел берег, сигнальные огни, пристань с боевыми катерами и сторожевую вышку военной бухты.

Что ж, действовать дальше предстояло по плану. Я отстегнул дыхательный аппарат, который очень быстро пошел ко дну. Сам же тихо поплыл на поверхности, стараясь производить как можно меньше шума.

В этот раз я достаточно точно добрался до нужного места, обозначенного на моей карте, — до песчаного пляжа с другой стороны залива. Этот пляж огораживала небольшая коса, дюны, которые делали мое появление незаметным для обзора с военной бухты.

Я быстро выбрался на берег, затем пошел к условленному месту. Среди дюн был небольшой холм. Именно там, в этой насыпи, были спрятаны нужные мне вещи. Достав небольшую лопатку, я стал копать песок и очень скоро извлек на поверхность металлический ящик, запертый на ключ.

Ключ у меня был. Я открыл ящик и достал приготовленную для меня одежду. Это была теплая шинель, фуражка на меху и форма — самая настоящая форма морского офицера. Плюс табельное оружие — пистолет вальтер. А еще небольшой кейс со сменой белья и прочими принадлежностями, необходимыми для исполнения моей миссии. Стуча зубами от холода, я переоделся и стал неотличим от тех морских офицеров, которые были сейчас в бухте, на берегу. Тщательно сложив гидрокостюм, я снова закопал ящик. Затем подхватил свой портфель и пошел по берегу.

До утра, до появления первого рейсового автобуса мне предстояло укрываться в дюнах. К счастью, ночь уже подходила к концу, и ждать мне оставалось чуть больше двух часов».



«Офицерская столовая располагалась на месте столовой бывшего пансионата, и на стенах, покрытых кафельной плиткой, сохранились полудетские мозаики, изображающие дельфинов, ныряющих в изумрудно-голубых волнах. Брызги от этих волн почему-то были золотистыми. Так, очевидно, разыгралась фантазия художника, не сдерживаемая ничьей цензурой, ведь здесь, на отдыхе, и правила, и краски были более мягкими. Люди приехали отдыхать, поддерживать хорошее настроение, загорая на золотистом песке пляжа и купаясь в теплых лазурных волнах. И какая разница, если эти картинки на стенах немного отличались от реальности такими вот золотистыми брызгами.

Детский или взрослый это был пансионат? Разобрать было нельзя. Мозаика на стенах одинаково подходила и для детей, и для взрослых. Море, дельфины, песок, солнце. Изредка — пальмы и странноватого вида цветы. Все остальные опознавательные знаки были убраны.

Странное и печальное это было зрелище — корпуса пансионата, где вместо веселых и беззаботных отдыхающих сновали люди в форме. И хоть здесь не было огневых воронок, да и бетонные бункеры на пляже не оскаливали свои уродливые пасти острыми зубами огнеметов, все равно было понятно — идет война.