— Я-то тут с какой радости?
— Вот это нам и предстоит сейчас уточнить. Спокойно, доказательно, объективно. — Владимир Константинович почувствовал, что добился перелома. — Поставьте себя на мое место, Корнилов.
— Ну!
— Тогда вы должны понять, что в ваших интересах всемерно помогать следствию.
— Мне кажется, что Петр Васильевич уже уяснил определенную деликатность своего положения. — Гуров сочувственно кивнул Пете. — Продолжим, если не возражаете? Итак, без лишних слов, на какую приманку вы выманили в то утро Георгия Мартыновича?
— Ну и шуточки у вас: «приманка», «выманил»… Официально заявляю, что я стал жертвой рокового совпадения.
— Шутка, согласен, не слишком уместная, возможно, но на вопрос, пожалуйста, ответьте.
— Во-первых, я позвонил ему не утром, а вечером, накануне, а во-вторых, сформулируйте свой вопрос по-человечески.
— Будь по-вашему, — с готовностью согласился Гуров. — О чем вы говорили с профессором Солитовым по телефону вечером пятнадцатого августа сего года?
— Я сказал, что мне случайно попалась любопытная книга. Георгий Мартынович заинтересовался и пообещал заглянуть на другой день, но почему-то не приехал.
— Какая именно книга? — требовательно спросил Люсин.
— Это имеет значение?.. Хорошо, я скажу. Речь шла о богемском травнике семнадцатого века из библиотеки императора Рудольфа.
— Откуда это известно, что из библиотеки императора?
— На титуле была печать.
— К вам она каким путем попала?
— Совершенно случайно. Умер один старый коллекционер, и дебилы наследники распродали все его книги, причем по частям, идиоты.
— «Один коллекционер» — это нас не устраивает, — словно позабыв про магнитофон, Люсин неторопливо раскрыл блокнот. — Имя, фамилия, адрес, что за наследники.
— Зачем вам это? — с опаской осведомился Петя.
— С одной-единственной целью: проверить каждое ваше слово.
— Спасибо за откровенность.
— Книга все еще находится у вас?
— Н-нет, к сожалению, такие вещи долго не задерживаются.
— Ладно, к этому вопросу мы еще вернемся. Сколько вы запросили за свое сокровище?
— Конкретно о сумме речь не шла, — уклончиво пробормотал Петя. — Разве что грубо ориентировочно… Я уже точно не помню.
— Хватит ссылаться на забывчивость! — Люсин слегка повысил голос. — Имейте в виду, что нам известно, сколько денег снял Георгий Мартынович со сберкнижки. Не упустите свой шанс, Корнилов. Докажите, что вам еще можно верить.
— Ну да, а после вы станете лепить мне спекуляцию.
— Владимир Константинович, кажется, уже дал вам разъяснения на сей счет, — осторожно вмешался Гуров. — Итак, сколько вы запросили за книгу?
— Полторы, — после долгого размышления ответил Корнилов.
— Кстати, куда вы звонили в тот вечер Солитову: на дачу или же на квартиру? — спросил Люсин.
— На дачу.
— А собственно, почему профессор, пожилой, уважаемый всеми человек, должен был обязательно ехать к вам? Не проще ли было вам самому отправиться к нему на Синедь?
— Не знаю, право, — Петя взглянул на Люсина с некоторой растерянностью. — Уж так вышло. Да и не с руки было переться на край света с таким талмудом. Мало ли чего…
— Ладно, это я так, замечание по ходу, — Владимир Константинович демонстративно закрыл блокнот. — Лично мне почти все ясно. Еще раз простите за вмешательство, Борис Платонович.
— Собственно, мы приблизились к финишу, — Гуров довольно потянулся в предвкушении предстоящего отдыха. — Остается уточнить, Петр Васильевич, где и как вы провели интересующий всех нас день шестнадцатого августа.
— Короче говоря, вас интересует мое алиби?
— Вы не ошибаетесь.
— К великому сожалению, у меня его нет. Весь день я провел дома. Сначала ждал профессора, потом занялся составлением одного библиографического списка и провозился до ночи. Живу я одиноко, и никто не может свидетельствовать в мою пользу.
— Ничего страшного, — успокоительно заметил Гуров. — В такого рода делах вообще не бывает полного алиби. Ведь в принципе вы могли позвонить Солитову и не по собственной воле, а, скажем, выполняя чье-то поручение. Это первый вариант. Возможен и второй. Вы могли рассказать об условленной встрече другому лицу, причем без всякой задней мысли. В этом случае вы не несете ответственности за неблаговидные действия этого лица, при условии, конечно, что назовете его нам. Я ничего не утверждаю, а лишь выдвигаю вполне естественные предположения.
— Одним словом, куда ни кинь, всюду клин и мне хана?
— По-моему, вы превратно истолковали мое разъяснение. Мы ничего от вас не скрываем, ни я, ни Владимир Константинович. Игра идет, что называется, в открытую. Такое доверие надо ценить, Петр Васильевич. — Гуров протянул Корнилову отпечатанный протокол. — Пожалуйста, прочитайте и, если согласны, подпишите свои показания.
— А что потом?
— Потом? — Борис Платонович недоуменно пожал плечами. — Потом вы напишите, у кого купили и кому продали книгу. Я тут же отмечу вашу повестку, и мы разойдемся к обоюдному удовольствию. Если понадобится, вызовем еще.
— И что ты о нем думаешь? — спросил Люсин, закрыв за Корниловым дверь.
— Дрянной человек, но к делу, по-моему, не причастен.
— Мне тоже так кажется, хотя чего-то он явно не договаривает.
— Боится, что всплывут живописные подробности книжных спекуляций. Это очевидно.
— Не только, Борис Платонович, тут что-то еще есть… Я понаблюдаю за ним недельку-другую.
Глава двадцать пятая
Возлюбленная Арамиса
Березовский просыпался теперь по утрам с давно позабытым ощущением жадного и радостного нетерпения. Так бывало в далеком детстве, когда каждый новый день манил продолжением увлекательной и вечно новой игры.
Он жил в самом доподлинном замке-дворце среди теней, в которых узнавал черты им же самим выдуманных героев. Облекаясь в плоть, они буквально на глазах становились душевно усложненнее и глубже, чем это рисовалось за рабочим столом.
Но еще заманчивее было выискивать в тусклой дымке старинных зеркал персонажей грядущих романов, которые скорее всего останутся промелькнувшим видением. В сокровищницах, что открывались словно по волшебству, хранился материал для книг, которые можно было бы сочинять до скончания века.
С рассветом он отправлялся к форелевому ручью, где за каких-нибудь полчасика выхватывал несколько радужно сверкающих крапчатых рыб. Форель не брала приманку в прозрачной воде, поэтому перед каждым забросом приходилось бросать в стремнину лопату-другую песка, заботливо припасенного здешним егерем. Именно ему и сдавал Юрий Анатольевич ежедневный улов, боясь нарушить навязанную врачами диету.
Отдохнув за чашкой чая на веранде ресторанчика, Березовский возвращался в свою комнату. Там уже вовсю пылали в камине дрова, а в фаянсовом кувшине для умывания ждала свежая колодезная вода. Лишь электрическая лампа — а ему так хотелось почитать вечерком при свече — мешала полному слиянию с этими стенами и потолками, где, многократно отражаясь, еще жило эхо минувших дней.
К двенадцати, когда открывались ворота музея, Юрий Анатольевич спускался во внутренний двор. Сплошь оплетенная лозами стена, легкие портики и гербы на фронтоне палаццо всякий раз напоминали ему об Аквитании.
Поднимаясь по скрипучей винтовой лестнице и отыскивая в причудливых резных узорах знакомые элементы пятиугольника, Березовский лишний раз убеждался в том, что кто-то постарался взрастить на чужбине альбигойскую розу. Прожив несколько упоительных дней в доме, где таинственно скрещивались мировые линии эпох и судеб, он успел изучить и бывших его хозяев. Он постигал их характеры и вкусы по писанным живописной кистью портретам, по любовным письмам, что хранились в фамильных шкатулках, по мелочам интимного быта и книгам, в которых с точностью до крейцера записывались расходы. Но чего-то постоянно недоставало. Словно минувшее и впрямь было запечатано тайным знаком на камне и дереве, понятным лишь посвященному.
Последние обитатели замка, владевшие родовым поместьем вплоть до 1945 года, оставили после себя великое множество фотографий, рассованных по пухлым альбомам, переплетенным в сафьян, а то и вовсе без разбору сваленных в ящики столов.
Перебирая визитные карточки с коронками титулованных особ, поздравительные открытки и послания соболезнования с черной каймой, Юрий Анатольевич все чаще думал о том, насколько случаен или, напротив, исторически закономерен был выбор пэра Франции, решившегося навсегда поселиться в чужой стране…
Шарль Ален Габриель принц де Роган, сбежавший от якобинского террора в коронные владения апостолического кайзера и кёнига Леопольда Второго, выстроил свою новую резиденцию в Северной Богемии, неподалеку от старинного города Турнова. Место было выбрано со знанием дела. Наивно полагая, что все красоты земли сосредоточены только во Франции, принц испытал приятное разочарование. Изобилующие дичью густые леса, окаймляющие причудливые нагромождения скал, произвели на него неизгладимое впечатление. Видно, недаром прозывались турновские окрестности «Чешским Раем». Еще с тринадцатого века, когда под впечатлением крестовых походов вся рыцарская Европа пришла в движение, этот исконно славянский край начали прибирать к рукам немецкие феодалы.
Даже знаменитый полководец Тридцатилетней войны Валленштейн
{94} прельстился неиссякаемым плодородием призержских нив и оленьей охотой в заповедных дубравах. Не пренебрегали этим действительно райским уголком и чешские паны. На скальных вершинах, на лесистых холмах, отраженных в темных струях реки, выросли зубчатые стены Вранова, Троски, Кости, Валечова, с их укрепленными барбиканами, воротными башнями и кошмарными подземными гладоморнями, как метко прозвали барские тюрьмы холопы. Пролетали века над Изером, отмеченные феодальными и религиозными войнами, крестьянскими бунтами, голодом и опустошительным дыханием чумы. Романский стиль сменялся готическим, за ренессансом пришло барокко. Утверждая победу католической контрреформации, к небу тянулись храмовые купола и остроконечные шпили. Множились монашеские обители, богатели аббатства, стремясь перещеголять друг друга великолепием статуй и росписей. Аристократы и разжившиеся на оживленной торговле бюргеры не скупились на пожертвования. Церковка в Нудвойнице у Турнова обзавелась на зависть соседям усыпанным самоцветами реликварием с доподлинной частичкой святого креста, в Могильнице на Изере объявилась сплошь расшитая жемчугом плащаница, а неподалеку от Мнихова Градиште жирно вызолотили чумной столб, возведенный во избавление от смертельной напасти.
Шарль Роган попал не на дикое поле, чего он втайне опасался, а на давным-давно обжитые места с многовековыми традициями культуры. Все здесь было привычно для слуха и зрения. Господа в атласных камзолах и париках разгуливали среди прямоугольно подстриженных деревьев, болтали по-французски, ездили в каретах с лакеями на запятках, проигрывали состояния, понимали толк в охоте.
Пустить сразу корни принц поостерегся: все выжидал, как развернутся события на милой родине. Брошенные в корзину головы Людовика и Марии-Антуанетты
{95} так и стояли у него перед глазами, равно как и окровавленный нож гильотины. Ведь это была его родная кровь! Связанный родственными узами чуть ли не со всеми царствующими династиями Европы, он все еще лелеял надежду на реставрацию Бурбонов. Но имперский венец, который корсиканский разбойник чуть ли не вырвал из рук его святейшества папы
{96}, лишил беглеца последних упований, а битва под Аустерлицем
{97} — ведь это так близко! — повергла прямо-таки в ужас. Троны шатались, и Франция была потеряна навсегда.
Следовало поскорее на что-то решаться. Выбор напрашивался сам собой. Если в Россию, где деньги валялись чуть ли не под ногами, бежали преимущественно обедневшие аристократы, сумевшие унести в придачу к голове лишь смену белья, то скуповатый Хофбург облюбовали люди достаточно состоятельные. Принц Шарль — теперь его все чаще именовали Карлом, — которому удалось тайно вывезти большую часть фамильных сокровищ, знал, где вернее укрыться от бурь истории. Потомок кардиналов, герцогов и великих магистров, более знатный, чем злосчастный французский король, он решил присягнуть венским Габсбургам, рьяным блюстителям незыблемости феодальных устоев и самого махрового католицизма.
Кто-то из рогановских предков сказал однажды в припадке непомерной гордыни: «Королем я быть не могу, герцогом — не желаю. Я — Роган!»
Как человек трезвомыслящий и достаточно умный, принц здраво смотрел на свое незавидное положение эмигранта. Получив 27 ноября 1808 года княжеский диплом из рук кайзера, который был всего лишь австрийским эрцгерцогом и королем какой-то Богемии, он рассыпался в верноподданнических заверениях. Отныне и навсегда княжеская фамилия Роган-Жомини унд Рошфор была внесена в «Rangordnung» — Табель о рангах императорско-королевского двора. Бывший пэр Франции переборол себя и смирился с участью второразрядного фюрста
[37]. Ведь в этом самом «Распорядке рангов», который печатался имперским обергофмейстером, выше всех стояли медиатизированные князья, такие, как герцог Аремберг, Лобковицы или Салм-Салмы, чьи даты введения относились к шестнадцатому, семнадцатому векам. Вместе со столпами империи Ойерспергами и Шварценбергами они составляли элиту, отмеченную литерой «А». Хоть и зачисленные в тот же разряд, Роганы-Жомини все же должны были довольствоваться его низшей подгруппой немедиатизированных и коренных князей. Тот факт, что в ней находились фамилии, правившие некогда Польшей, — Понятовские, Кинские, — служил для Рогана слабым утешением. Ему они не ровня. Его род вошел в анналы истории еще в одиннадцатом веке. Много раньше самих Габсбургов!
Sic transit gloria mundi
[38]. Римляне были правы. Увы! Но стоит ли сетовать на судьбу, если гроссмейстер суверенного ордена Иоанна попал в тот же самый разряд? И это не кто-нибудь, а глава первого в христианском мире рыцарского ордена, основанного французскими паладинами. Благодаря императорско-королевскому обер-гофмейстеру и для магистра-иоаннита нашлось подобающее по немецкому ранжиру местечко. Шарль не без удовольствия прочитал сделанную мельчайшим, но безукоризненным каллиграфическим почерком приписку: «Ранг кардинала. Титуловать эминенция». Вот тебе и «преимущественное величество»! Впрочем, красная митра куда дороже королевской короны, если та падает вместе с твоей головой. Воистину невзгоды ближних помогают нам переносить собственные.
Когда свершилась долгожданная реставрация, фюрст Карл фон Роган был уже в солидных летах, чтобы вновь пускаться во все тяжкие. Да и «Сто дней» Бонапарта
{98} его достаточно остерегли, и вообще режим короля Шарля Десятого
{99} — как ни смешно, но кузена тоже звали Карлом — не казался ему прочным.
В 1820 году Роган купил превосходное поместье Сыхров близ Турнова и, расчетливо перестроив барочную усадьбу, зажил в сельском уединении. Его честолюбие было в какой-то мере удовлетворено пожалованием высочайшего ордена Золотого Руна, проценты на выгодно вложенные капиталы росли, и можно было посвятить остаток лет охоте и геральдическим изысканиям.
Княжеские конюхи холили норовистых скакунов, егеря подкармливали кабаньи выводки и оленей, науськивали на подранков еще неуклюжих борзых щенков. Последние знатоки соколиной охоты вывозили в луга нахохлившихся под клобучками птиц, нетерпеливо когтящих рукавицу. Пока надстраивалось восточное крыло, благодаря чему замок приобрел некоторые черты классицизма, местные садовники завершили переделку парка. Вопреки первоначальному намерению владельца сделать все, как в Версале, возобладал более естественный английский стиль. Князь, которому всегда было чуждо тупое упрямство, примирился и выписал из разных стран образцы редкостной флоры. Как ни странно, но многие из них прижились, обогатив парковый ансамбль роскошеством форм и красок.
Когда все эти, в общем, приятные хлопоты пребывали в самом зародыше, во Франции произошло прозорливо угаданное Роганом потрясение
{100}. Бурбоны были окончательно и бесповоротно изгнаны, и кузен Карл, потеряв трон, с такими трудами добытый для него монархами-победителями, поспешил укрыться все под тем же габсбургским крылом, в радушной и милой Богемии. Ему суждено было стать первым именитым гостем в замке Сыхров. В память об этом историческом событии лучшая зала была украшена королевскими лилиями и знаменами дома Бурбонов, которые, в отличие от габсбургских «апостолических величеств», звались «христианнейшими королями».
Через год после визита августейшего тезки, изгнанного своим народом, Карл де Роган скончался на семьдесят первом году жизни, не успев завершить составление развернутых списков кавалеров Золотого Руна. Поэтому, в отличие от более знаменитых предков, среди которых были прославленные военачальники, дипломаты, он не оставил после себя ничего. Его обошла стороной не только подлинная слава, увенчанная неувядаемыми лаврами Генриха Второго Рогана
{101}, победоносного полководца, хитроумного политика и одаренного литератора, но даже скандальная известность великого милостынераздавателя Франции герцога-кардинала Эдуарда, замешанного в громком деле о бриллиантовом ожерелье
{102} — в ту, по сей день до конца не разгаданную аферу, чьими героями были граф Калиостро, прожженная авантюристка де ла Мотт, Мария-Антуанетта и король Франции. Надо признать, что эта история порядком подстегнула набиравший силу революционный процесс и в конце концов привела Людовика Шестнадцатого на гильотину. По иронии судьбы он был тезкой одного из Роганов
{103}, так любившего, в отличие от Карла, азартные приключения.
Как знать, быть может, родоначальник новой, австрийской ветви Роганов вытащил себе не худший билетик. По крайней мере, его наследник на целых десять лет перекрыл рекорд отца, оставившего с носом всех прежних Роганов. Не изведав тяжелых болезней и сердечных ран, князь Камил счастливо избег военных походов и поединков. Лишенный честолюбивых помыслов, он умел наслаждаться дарами судьбы и, не пренебрегая светскими увеселениями, целиком посвятил себя рачительному хозяйствованию.
Самым грандиозным его предприятием явилась коренная переделка замка, продолжавшаяся без малого тридцать лет. Именно при нем поместье обрело нынешние свои очертания. Возникли обе доминирующие башни: круглая Бретонская и квадратная де Роган, а также несколько других башнеобразных пристроек над фасадом и проездом через внутренний двор. Вход в сад украсила увитая розами двухмаршевая лестница, появились торжественные фонтаны и задумчивые баскетки для романтических рандеву. Перестроив помещения в неоготическом стиле, бурно входившем в моду, и соответствующим образом изменив интерьер, Камил совершил почти невозможное. Несмотря на средневековый колорит и всякого рода мрачные аксессуары, дворец стал выглядеть необыкновенно роскошно и, главное, был исключительно удобен для житья. Резные лестничные пролеты, потолочные балки, стрельчатые витражные окна и соответствующим образом декорированная мебель самым естественным образом сочетались с нарядными фаянсовыми калориферами, китайскими и мейсенскими вазами и витыми люстрами, сверкающими позолотой и хрусталем. Всюду свет, много воздуха, музыки и цветов. Особенно солнечной и просторной казалась комната с роялем, в которой обычно гостил по приглашению хозяйского управляющего какой-нибудь знаменитый певец или композитор.
Лишь одно помещение было выдержано в подчеркнуто сумрачных тонах. В исторической зале, где принц Карл принимал свергнутого монарха, наследник не разрешил передвинуть ни единого стула. Переделке подвергся только потолок, украсившийся глубокими готическими кессонами, да были заменены на новые штофные обои и витражи. Благодаря столь легкой косметической операции по соседству с королевскими лилиями появился увенчанный княжеской короной щит Роганов, разделенный вертикально на два поля: на левом, червленом, красовались десять золотых ромбов, справа же пестрел непорочный мех горностая. Под знаком этого милого зверька прославил себя в какой-то давным-давно позабытой баталии один юный виконт, чье геральдическое наследие благодаря династическому браку стало непременным достоянием дома Роганов. Как бы там ни было, но ромбы и Горностаевы хвостики назойливо лезли в глаза повсюду. Их сложный орнамент угадывался в драгоценном наборном паркете, в оконных переплетах, карнизах, книжных шкафах. Сам виконт был изображен на одном из витражных портретов, украшающих столовую, в тяжелых доспехах и верхом на коне, также защищенном железом. На других окнах красовались другие всадники-предки, кто в берете, кто в шляпе с пером, а кто в плаще с мальтийским крестом. Специальная надпись, выполненная готическим шрифтом, увековечивала их славные деяния. Судя по всему, скандал, случившийся с герцогом-кардиналом Луи
{104}, явился досадным исключением. И вообще Роганы более поздних эпох были увековечены на живописных полотнах, развешанных вдоль лестницы и во внутренних покоях, не предназначенных для чужих глаз. Порой их несколько унылый строй чередовался портретами августейших кузенов вроде «короля-солнца» Луи Четырнадцатого или Филиппа Пятого Анжу
{105}. Родственные представительницы прекрасного пола сгруппировались в спальне княгини, удачно дополнив капризные извивы рококо и багетное сияние, обрамлявшее тонкие полотна Антуана Ватто
{106}. Дамы не столь значительные нашли успокоение в так называемом Дамском салоне, заставленном легкомысленными козетками и всевозможными пуфами, где общество наслаждалось иногда игрой заезжего скрипача-виртуоза. Королевские фаворитки и матери кардиналов, жены академиков и маршалов Франции, они, как и при жизни, продолжали смотреться в бездонный омут венецианских зеркал.
Невзрачное сумеречное стекло, с помощью которого кудесник Лёв показал императору Рудольфу тени его родителей, молодой князь никогда не выставлял на глаза. Купленное Карлом в Вене за триста серебряных гульденов, оно пылилось в потаенной каморке, куда нельзя было войти, не зная секрета.
Лишь для единственной женщины было сделано исключение (исключение в стиле Роганов): для прекрасной Шевретты — Марии Роган-Монтазон, герцогини де Шеврез. Ловкая интриганка и заговорщица, посмевшая бросить вызов всесильному кардиналу Ришелье, взирала на худосочные выродившиеся поколения со снисходительной улыбкой. Подруга Анны Австрийской, столь пылко воспетой Дюма-отцом, и возлюбленная таинственного мушкетера, ставшего потом генералом иезуитского ордена, она умела прощать людские слабости.
Когда из зарубежной командировки вернулся директор музея доктор Индржих Врана, для Березовского не осталось в Сырхове никаких тайн, за исключением мальтийского жезла, что, естественно, особенно волновало, и магических зеркал кабалиста Лёва. Поскольку никто из персонала ничего об этих предметах не слыхал, Юрий Анатольевич с нетерпением дожидался приезда Враны, широко известного своими публикациями о всякого рода музейных редкостях.
Директорский кабинет находился в покоях, которые еще в начале века занимал комиссар сыхровских имений и друг гениального Дворжака
{107} Антон Гебль. Переступив высокий порог, Березовский испытал некоторое разочарование, обнаружив сугубо современную деловую обстановку с телефонами, цветным телевизором и баром, искусно замаскированным среди книжных полок.
Доктор Врана оказался симпатичным пожилым человеком в строгом черном костюме, который очень шел к его румяному лицу и совершенно седым волосам.
— У вас замечательный музей, — сказал Юрий Анатольевич. — Я жил здесь, как в сказке. Не хочется уезжать.
— В Турнове уже были, местные достопримечательности видели?
— Еще бы! Эти замки над Изерой прямо с ума меня свели.
— О, чего-чего, а всяких замков и крепостей у нас в стране хватает! Около тридцати тысяч.
— Кстати, о замках. Это не ваши предки владели Врановым?
— Мой отец был потомственным настройщиком органов. Ваш орган — сердце, допустим — по-чешски орган, а орган — вархани.
— Вот как! — Березовский улыбнулся невольной игре созвучий.
— Вы не смейтесь. Это очень серьезная и очень уважаемая профессия — настройщик органов. Сейчас их, как вы говорите, днем ищут с огнем. У нас в замковой капелле есть превосходный инструмент. На нем не раз играл сам Антонин Дворжак. Но сейчас он, к сожалению, не в лучшем состоянии, а доверить настройку случайным лицам я не имею права. Что делать? Таких специалистов, каким был мой покойный отец, теперь нет… Мои коллеги сообщили мне, что у вас есть какие-то вопросы насчет Роганов?
— Прежде всего мне бы хотелось узнать насчет зеркал Лёва. В книге расходов я нашел запись, что они были куплены…
— Еще живы старики, которые их видели, но сам я не видел. В годы нацистской оккупации за ними специально из Праги приезжали эсэсовцы. По личному заданию Эйхмана. С тех пор их никто не видел и никто не знает, где они.
— И что говорили об этих зеркалах очевидцы?
— Я беседовал с Роганом на эту тему. Он сказал, что это было зеркало с секретом. С одной стороны сквозь него было видно, если смотреть в темноту. Это и позволяло делать всякие фокусы.
— Вы знали Рогана? Последнего владельца?
— Он остался работать у нас в качестве экскурсовода. — Врана усмехнулся и помотал головой. — «Раньше вся эта роскошь принадлежала паразитам, — было его излюбленной присказкой. — Теперь это ваше»… Уговоры на него не действовали. Характер!
— И чем все кончилось?
— А ничем. Дали доработать до пенсии. — Других наследников не осталось?
— Где-то живут побочные потомки. В Брно, я знаю, работает на почтамте такой Зденек Роган, но это уже настоящий чех. Тем паче жена его — пани Рогаиова. Совсем по-нашему звучит, правда?
— Волшебная сказка с современной концовкой, — меланхолично заметил Юрий Анатольевич. — Так и должно быть. Однако в истории с мальтийским жезлом я, честно говоря, предпочел бы более романтическую развязку… Это вторая моя проблема, соудруг Врана. В вашем замечательном музее я знаменитого скипетра не нашел. Разве что на портрете великого магистра Рене де Рогана
{108}.
— Ну и как, согласуется он с вашими описаниями?
— Не очень, что меня не так уж сильно волнует. Хуже другое — он существенно отличается от павловского оригинала.
— Жезл, который находится сейчас в Павловске, был сделан в 1798 году в Риме по специальному заказу графа Литта.
— Где же подлинник?
— Говорят, что был здесь, у нас.
— Говорят? — с ноткой недоумения переспросил Березовский.
— Именно. К сожалению, никто не потрудился должным образом оформить показания немногих живых свидетелей. Сейчас эта история настолько обросла легендой, что уже не отличить правду от выдумки. Согласно наиболее распространенной версии, жезл достался нацистскому протектору Гейдриху. Только такой ценой Рогану удалось спасти от верной смерти шестнадцать заложников.
— И он пошел на это!
— Как говорят, не колеблясь… Кое-кто считает, что среди арестованных находилась женщина, которую он безумно любил. Последняя любовь! Это очень много значит в жизни мужчины.
— А куда жезл девался потом?
— Тут начинается цепь всевозможных россказней. Принято считать, что вдова кровавого палача продала реликвию американцам. Не исключено, что она действительно находится в частной коллекции какого-нибудь милиардера.
— Но мне не удалось обнаружить даже сколько-нибудь примечательных документов.
— Кое-какие документы сохранились. Я их вам покажу. Но вообще-то вы совершенно правы. Мальтийский диплом, письма и прочие важные документы исчезли вместе с жезлом.
— Неужели не осталось никаких следов? — Березовский не сдержал горестного восклицания. — Хотя бы карточки в каталоге?
— О каком каталоге может идти речь, если тут находилось приватное владение? Музей создали уже при народной власти.
— Конечно, конечно, я совершенно забыл… Значит, ничего-ничего не сохранилось?
— Легенда — это уже нечто. Отсюда возможны и варианты…
— Какие, например, если не секрет? — Березовский нетерпеливо подался вперед.
— В том-то и дело, что секрет! — доктор Врана удовлетворенно потер руки. — Есть сведения, что в анналах ордена, хранящихся в его суверенных владениях в Риме, содержится упоминание о рецепте какого-то сильнодействующего снадобья, передаваемом от гроссмейстера к гроссмейстеру. Этот рецепт, должным образом зашифрованный, и хранился в потайном отделении жезла.
— Подобные игры были в стиле эпохи! — заинтересованно покачал головой Березовский. — А что за рецепт, не знаете?
— Точно не знаю. Но смею предполагать, что речь могла идти о чем-то вроде продления жизни.
— Именно поэтому Литта и решился подменить жезл! Но это значит, что он не желал долгого правления Павла?
— Боюсь, что эту загадку нам уже никогда не разрешить.
— Однако я знаю человека, который дальше других продвинулся в этом направлении. Я даже держал в руках рукописи, которые он разыскал в библиотеке монастыря Тепла.
— Вы имеете в виду профессора Солитова? — обрадовался Врана. — Обаятельная личность!
Юрий Анатольевич ничего не сказал в ответ, но первоначально показавшаяся нелепой мысль о том, что Солитов мог решиться на отчаянный опыт, все настойчивее овладевала его воображением.
Заснуть на самом излете жизни с надеждой проснуться через двадцать четыре года! Чем долее он думал об этом, тем больше смысла находил.
Глава двадцать шестая
Озеро Синедь
Тело Солитова было обнаружено в частоколе ржавых труб, служивших некогда опорами для лодочной пристани. После реконструкции шлюзовой системы прокатный пункт передвинули в другое место, в результате чего на торчащих над водой железных концах появилась доска, предупреждающая пловцов об опасности. Это было сделано скорее для очистки совести, потому что едва ли кому-нибудь взбрело бы на ум здесь искупаться. Деревянная лесенка, которая раньше выводила прямо к мосткам, была давным-давно разобрана, и спуститься с отвесной кручи стало затруднительно. В довершение всего подводные течения, особенно усиливающиеся с сезонным подъемом шлюзов, сгоняли в этот застойный заливчик всякий мусор. На общем фоне здешняя вода выделялась расплывчатым бурым пятном. Лишь в самом начале лета, и то если стояла сухая погода, муть немного рассеивалась.
Длительное пребывание в воде настолько изменило и обезобразило тело, что Гуров, Крелин, Целиков да и сам Люсин не без внутреннего усилия заставили себя приблизиться к останкам.
— Опознать будет трудненько, — поспешно закуривая, заметил Гуров. — Если это, конечно, он.
— Сделаем это с помощью рентгена, — возразил Люсин, не отводя напряженных глаз с водолазов, врача и деловито озабоченных криминалистов. — Мы располагаем целой коллекцией за множество лет: кости черепа, зубы, отдельные части скелета. Думаю, этого будет вполне достаточно… А плащ его, судя по описанию.
— Всяко бывает, — скептически заметил Гуров. — Других сигналов как будто не поступало?
— Тот еще натюрморт! Нарочно не придумаешь, — присоединился к остальным Крелин, закончив работу. — Дайте закурить! — попросил он, пряча за спиной руки.
— Вы же вроде бросить хотели? — Гуров сунул ему в рот зажженную сигарету.
— Человек должен быть хозяином своего слова, а не рабом. — Яков Николаевич несколько раз с торопливой жадностью затянулся и выплюнул окурок.
— Он сам или?.. — спросил Гуров.
— Поглядим, — Крелин с сомнением дернул щекой. — Ни денег, ни сберкнижки, во всяком случае, нет. К тому же одна пуговица вырвана чуть ли не с мясом.
— А что врач? — Гуров кивнул на лысого толстяка, по-детски присевшего на корточки возле тела.
— Так он и скажет до экспертизы.
— Придется здорово повозиться. — Носком ботинка Крелин чертил на мокром песке какие-то кривули. — Если человек попал в воду живым, то в легких могут обнаружиться микроводоросли, воздушные пузыри.
— Ну и что с того? — на повышенных тонах возразил Целиков. Скорее всего, ему просто хотелось поговорить, чтобы поскорее снять напряжение. — Свалиться тоже можно по-разному. Одно дело — случайно поскользнулся и упал, и совсем другое…
— Ладно! — раздраженно оборвал Люсин, заставив слегка обиженного Целикова примолкнуть. — Нечего переливать из пустого в порожнее. Что дальше будем делать, Борис Платонович?
— За Солдатенковой надо бы послать.
— Родным предъявим, дочери, — сказал Люсин и добавил с недоброй усмешкой: — Зятю.
Гуров пожевал губами, взглянул на угрюмо-сосредоточенное лицо Люсина и махнул рукой:
— Пусть увозят…
— Скажи им, — коротко бросил Люсин участковому, кивнув на санитаров. — В карманах больше ничего нет?
— Кроме ключей и мелочи.
— Посмотрим, подойдут ли к замку, — Люсин понимающе кивнул Крелину. — Не подкинули же ему их?
Эксперт лишь пожал плечами.
— И браслет куда-то подевался, — пробормотал Владимир Константинович, думая о своем.
— Какой браслет? — разом спросили Гуров и Крелин. Санитары задвинули носилки в машину, затарахтели моторы, и в студеном прозрачном воздухе разлился запах отработанного бензина. Сейчас он показался Люсину до отвращения неприятным.
Озеро блестело под безоблачным небом невозмутимой синевой летних дней, хотя леса вокруг, тронутые последними пламенеющими мазками, сквозили оцепенелой пустотой. Изредка посверкивающий то здесь, то там гребешок пены лишь подчеркивал безмятежную чистоту горизонта.
— Сейчас бы в баньку, а потом пообедать! — вздохнул Целиков. — Как, мужики?
— А это, между прочим, идея! — поддержал Борис Платонович. — Пообедать действительно не мешает. На вокзале в Клину очень даже недурно кормят. Ты как, Константинович?
— Нам с Крелиным еще надо к Степановне заглянуть. А вы, конечно, давайте. — Коротко кивнув, он зашагал к машине.
— Чего это с ним сегодня? — тихо спросил Целиков, глядя вслед Люсину.
— Переживает, — сочувственно вздохнул Гуров.
— А я не переживаю?
— Так у каждого это по-разному. Ты, например, радуешься, что завершился решающий этап, и это справедливо, потому что висевший над всеми нами гнет не давал свободно вздохнуть. Мы действительно выполнили свою работу, нашли пропавшего человека. Но, положа руку на сердце, в каком виде? То, что для тебя чуть ли не конец, одним словом, завершение, для него только начало. Не мы же с тобой преступников ловить будем?
— А может, и не придется никого ловить? Экспертиза еще своего слова не сказала. Чего раньше времени волноваться?
— Вот я и толкую, что ты можешь спокойно ждать, а он не может. Недаром он так упорно бил в одну точку. Как бы там ни было, а по его вышло. Нашли.
— А если бы водолаз не заметил?
— Но ведь заметил все-таки! Чего теперь гадать попусту? Однако подзаправиться действительно следует. У меня под ложечкой такое сосание, что нет никаких сил терпеть. Космический вакуум. Отпусти понятых, капитан.
…Сад ведовских зелий, куда Люсин с Крелиным вошли, отворив жалобно скрипнувшую калитку, наводил уныние. Травы на куртинах и грядках увяли, давно облетевшие розы топорщились колючими прутьями, и лишь чертополох в глухом углу стойко противостоял иссушающим ночным заморозкам и гипнотическому дыханию неукротимо подступавшей зимы. В слегка подрагивающей паутине запутались семена. Сумрачный дом больше чем когда бы то ни было напоминал запечатанный склеп. Окна были скрыты за тяжелыми черными ставнями, дверь заперта, и никто не откликнулся на стук.
— Может, отлучилась куда? — подумал вслух Крелин.
— А ставни?
— Значит, уехала ненадолго.
— Откуда это видно, что ненадолго?
— Так, подумалось почему-то…
— Делать нечего, — Люсин подкинул на ладони ключи. — Придется сходить за понятыми.
— Ты чего, огорчился? Небось надеялся, что опять угостят вкусной похлебочкой?
— Тебе, я вижу, здорово весело, Яша, а мне, представь, не очень.
— Мировая скорбь? Я тебя уже предупреждал однажды, что нельзя поддаваться настроению. — Крелин перехватил вновь подброшенную Люсиным связку ключей и сунул ее к себе в карман. — Если бы все полицейские и врачи переживали каждую смерть так трагически, то в мире давным-давно не осталось бы ни врачей, ни полиции. Не укорачивай себе жизнь, Люсин. Да что там жизнь! Раньше или позже, как говорится, все там будем. Болезни — вот чего надо по-настоящему опасаться. Побереги нервы, Володя.
— Вовсе не в том дело. — Люсин надулся, словно застигнутый на месте преступления дошкольник, и отвел глаза. — Просто мне немного не по себе. Может, погода, может, давление подскочило.
— Знаю я эту погоду! Постарайся усвоить одно: на нас, в первую очередь я подразумеваю тебя, нет и тени моральной ответственности. Ты понял? Солитов был убит — то есть я полагаю, что он был убит, — задолго до того, как тебе поручили дело. Так какого, прости меня, черта ты нервничаешь? Делай свою работу и радуйся жизни, которая нам тоже дана не на век… Сколько ему было? Я позабыл.
— Семьдесят три.
— Нам бы с тобой дожить! Ей-богу, Володя, ты мне ужасно не нравишься. Так нельзя. При нашей службе смерть нужно воспринимать с минимальной затратой эмоций. Иначе попадешь в реанимацию или, хуже того, — в психбольницу.
— Так ведь смотря чью смерть, Яша! Ты представить себе не можешь, что это был за человек. Даже ты! За эти месяцы он, как бы тебе объяснить, стал для меня очень близким, живым, что ли. Да, я упорно искал все это время его труп и вроде бы даже знал, что найду, но в глубине души на чудо надеялся. Готов был ухватиться за любую соломинку. Так бывает, Яша, ты сам это знаешь. Мы ведь не заблуждаемся насчет собственного конца, все распрекрасно знаем, даже разряд, по которому похоронят…
— И все же? — спросил Крелин, облизав пересохшие губы.
— Всегда рады поверить, что с нами, как бы это точнее выразиться, все случится немножко не так.
— А как, ты, случайно, не знаешь?
— Брось иронизировать. Ведь ты прекрасно понимаешь, что именно я пытаюсь сказать.
— Допустим, но какое это отношение имеет к…
— О, самое прямое! Когда Юрка позвонил мне среди ночи из неведомого мне Турнова и принялся молоть несусветную чушь про какой-то там эликсир Розенкрейца, про сон на двадцать четыре года и вообще про Рипа ван Винкля
{109}, я в первую секунду чуть не запрыгал от счастья. Не то чтобы поверил всей этой ахинее — ты ведь знаешь, чего способен нагородить Березовский, когда его несет над землей, — но на какое-то мгновение заколебался. Чем черт не шутит! А вдруг?.. И вот теперь уже не может быть никаких «вдруг». Только что я распрощался с прекрасным человеком, чей образ собрал по крупицам, к которому привык и прикипел сердцем. Не знаю, понятно ли я говорю? Юрка бы понял. Ведь он писатель и, наверное, давно догадался, что нет лучшего материала для лепки, чем собственное воображение.
— С такими воплощениями легче расставаться, Володя. Они не оставляют после себя трупов.
— Похоже, ты все-таки понял, — благодарно кивнул Люсин, присаживаясь у крыльца. — А сейчас не сочти за труд — приведи понятых. А я пока посижу, погреюсь на последнем солнышке.
— «И это пройдет» — как было выгравировано на кольце библейского царя Соломона
{110}. Вот мудрость жизни. Но она дает и некоторое утешение. Не в пример познанию, которое лишь умножает скорбь. Для твоего сведения, Флобера как-то нашли лежащим в беспамятстве. «Только что умерла госпожа Бовари»
{111}, — объяснил он, когда его привели в чувство. Поэтому не завидуй создателям бесплотных форм. У них тоже есть свои огорчения. Причем такие, которые нам и не снились. Им даже приходится убивать своих героев. Как Бальзаку, который едва не заболел, когда умер старик Горио
{112}.
— Ты-то откуда все это знаешь?
— Я давно не расту над собой, как хохмил в годы нашей молодости какой-то эстрадный трепач. Я перестал штудировать перед сном работы по специальности. Я читаю только художественную литературу. Причем отдаю предпочтение древней жизни. Чем древнее, тем мне больше нравится.
— Утешает в горестях?
— И утешает, и наставляет на ум… А понятых я тебе достану из-под земли. Сиди себе спокойно, дыши озоном. Все-таки нет ничего лучше сосен! Чувствуешь, какой аромат?
Когда Крелин привел живущего по соседству старичка Караулкина и юную почтальоншу Таню, Люсин, превозмогая охватившую его дремотную слабость, отомкнул оба замка, демонстративно распахнул и, словно прощаясь, медленно притворил дверь.
— Что и требовалось доказать, товарищи, — заметил он с наигранной беспечностью.
Понятые, осведомленные Крелиным по дороге насчет тонкостей предстоящей процедуры, понимающе закивали.
— Жалко Георгия Мартыновича, — Караулкин под конец прослезился. — Редкого душевного совершенства был человек! Да будет земля ему пухом. А вам спасибо: хоть похоронят теперь достойно. Рядом с хозяйкой, с Анной Васильевной. Я знаю могилку, могу показать, если надо.
— А Аглая Степановна разве не знает? — усилием воли Люсин прогнал дремоту. — Кстати, где она сейчас?
— Степановна? Уехала от нас, голубушка, совсем уехала.
— Так скоропалительно? Ни с того ни с сего?
— Значит, была причина, — насупился старичок Караулкин. — Тут Игорь Александрович на днях приезжал, беседу имел с ней серьезную. Только нас это не касается, товарищ начальник, ни с какой стороны. Последнее дело — соваться в семейные дела.
— Но ведь Солитов завещал дом именно ей!
— Эх, легко сказать… Скоро улита едет! Не стала Степановна ждать суда. Собрала свой чемодан деревянный, понавязала узлов и отбыла в родимые края. Тянет нас, стариков, к отчим могилкам. Только, боюсь, что не больно ей там обрадуются.
— Адрес не оставила?
— Писать обещалась. Как, значит, обоснуется, так и сообщит. Травку свою раздала по соседям. Каждому наказала, как и чего пить. Мне тоже оставила. Против давления и от радикулита.
— А не сказала вам, на чем они порешили с Игорем Александровичем? — без особой надежды спросил Люсин.
— Сказала, не сказала — какая разница? Уехала — вот что важно. А куда уехала? В белый свет! Лично у меня большого доверия к ее сродственникам нету. Хоть она и прикопила кое-чего на черный день, но человеку, кроме корки хлеба, внимание требуется, ласка. Сильно сомневаюсь я на сей счет. Ужиться с ней трудненько будет. Охо-хо! Недаром, знать, ведьмой кличут. Только какая она ведьма? Праведница!
— И когда она уехала?
— Третьего дня, аккурат через неделю после наезда Игоря. Он и ко мне заходил, за домом просил приглядывать, за участком. Сами они с Люсей, с Людмилой Георгиевной, значит, обратно за рубеж собираются, к месту службы. Пока, говорит, пусть все, как есть, остается, а там они решат, что делать, когда окончательно возвернутся. Я так понял, что в нынешнем виде садик его решительно не устраивает. И то правда: на кой ему эти дикие сорняки? Может, фруктовых деревьев побольше насадит? Кто его знает, чего он там себе думает… Люсю бы надо предупредить, что отца-то нашли.
Решив, что не стоит заходить в покинутый дом, Владимир Константинович присел на ступеньку, набросал коротенький протокол и дал понятым подписаться.
Ему захотелось как можно скорее уехать отсюда.
— Может, дадите знать, когда Георгия Мартыновича хоронить будут? — семеня вслед, попросил Караулкин.
— Обязательно, — пообещал Люсин, обернувшись на ходу. — А с Людмилой Георгиевной я сам свяжусь, вы не беспокойтесь.
Глава двадцать седьмая
Темная набережная
Вечер выдался на редкость безветренный, теплый. После мимолетного дождика, ласкового, как в мае, стало еще теплее и явственно запахло робким цветением.
Волшебно преображенные улицы были прекрасны, как тропические реки. Призывно и нежно вспыхивали в таинственных мокрых глубинах разноцветные огни и, словно колеблемые зыбью, дрожали и множились золотистые змейки.
Не зная, чем себя занять, Люсин вышел на улицу. Оставаться в четырех стенах было невмочь. Еще издали примечая каждую телефонную будку, он влился в подхвативший его поток и, безотчетно ускорив шаг, понесся по направлению к Садовому кольцу. Остановился лишь на Смоленской площади возле киоска с пепси-колой. Щекочущая пена приятно охладила гортань, но он оставил бутылочку недопитой. Мешало волнение, беспокойно теснившее грудь.
Потерпев поражение в борьбе с самим собой, а может быть, одержав победу, решился наконец позвонить Наташе.
— Простите, но это я, — торопливо выпалил он, точно боялся, что она сразу же повесит трубку. — Больше вам не придется пугаться меня, ожидая плохого. Оно случилось, Наташа, и, как мне ни горько, я хочу, чтобы вы узнали все от меня. — И умолк, слыша, как отдается дыхание в настороженной пустоте. Слова были продуманные и заряженные внутренней энергией, как и горячая двушка, которую он чуть не час продержал в кулаке, прежде чем сунуть в щель автомата.
— Где вы сейчас? — отчетливо прозвучал ее голос, соединив разделенные бездной материки.
— В двух шагах от вашего дома.
— Тогда заходите. Сейчас я объясню вам, как меня скорее найти.
— Может, лучше на улице? Если вы, конечно, не против!
— Ладно, — с вялым безразличием согласилась она.
— Тогда жду вас на том же месте! — задохнулся он от невыразимого облегчения. — Я буду там через две с половиной минуты.
— Надо же, какая точность…
Обменявшись молчаливым рукопожатием, они, не сговариваясь, направились в сторону Ленинских гор. Люсину казалось, что с ним уже было однажды такое: темная набережная, тени встречных прохожих, одиноко сгущающиеся у фонарных столбов, плавное, ненарушаемое течение без всяких переходов и поворотов. Люсин молчал, благодарно ощущая, как тает горечь неутоленного одиночества, размываемого всепоглощающей жаркой волной. Ему даже казалось, что слова могут лишь помешать столь неожиданно установившемуся совершенно удивительному общению душ, которое, если и бывает между людьми, то только во сне.
— Расскажите, как это случилось, — мягко напомнила Наташа, напрочь развеяв иллюзию.
— Да-да, — внутренне вздрогнув, очнулся он и, опуская натуралистические детали, коротко изложил основные события вчерашнего дня, уже затуманенного в сознании душным беспамятством ночи.
Наташа выслушала, ни разу не перебив. Незаметно сжившись с гнетущим ожиданием неминуемой беды, она, в сущности, не узнала теперь ничего нового. Запоздавшая на два с лишним месяца весть оказалась даже в чем-то успокоительной для переболевшего сердца. В ней была та извечная определенность, перед которой в конце концов смиряется человеческий разум.
— Ужасно, — уронила под конец Наталья Андриановна, коря себя за бесчувственность. — Как вы считаете, когда можно будет организовать похороны? — Ей стоило усилия переключиться на мысль о предстоящих хлопотах. — Нужно же как следует подготовиться?
— Если позволите, мы решим организационные вопросы с вашим начальством. С Людмилой Георгиевной я уже говорил.—Собравшись с духом, он взял ее под руку — Но вам-то зачем? — искренне удивилась Наташа.
— По ряду причин. Так уж получилось, что Георгий Мартынович стал мне не безразличен, — Люсин ответил ей виноватой улыбкой. — И Степановна тоже, — добавил он как бы вскользь, умалчивая об остальном. — Я обязательно дам ей знать о дне похорон.
— Спасибо. — Наташа на мгновение прижала к себе бережно поддерживающую ее руку. — Как непрочно все в этом мире! Ушел человек, и в одночасье начинает распадаться с такими трудами сложенное им строение. Перемены подталкивают одна другую по принципу домино. Цепная реакция падающих на голову кирпичей. Наша кафедра уже совсем не та, что прежде. А ведь это только начало! У Георгия Мартыновича есть… была, словом, осталась древнекитайская «Книга перемен»
{113}. Там говорится, что перемены являются основным законом жизни природы, общества и человека. Нравится нам это или не очень, но приходится принимать миропорядок таким, какой он есть. Ничего не поделаешь.
— Ничего, — глухо повторил Люсин. — Нас не спрашивали, хотим ли мы появиться на этой земле.
— Другой нет и, надо думать, не будет… Поговорим о чем-нибудь еще. — Наташа осторожно высвободилась и подошла к. парапету.
От реки несло знобкой сыростью и немножечко тиной. По железнодорожному мосту грохотал бесконечный товарный состав. Над Лужниками клубился светозарный туман.
— Боюсь, что от меня будет мало толку. — Люсин свесился над непроглядной водой. — Я ведь прекрасно знаю, что мое поведение самоубийственно, но ничего не могу с собой поделать.
— Не понимаю, о чем вы.
— Мне казалось, что вы все понимаете.
— Нет, я сознательно разучилась понимать недосказанное. Так спокойнее. Чувствуешь себя более уверенной, защищенной.
— Вы давно разошлись с мужем?.. Ничего, что я об этом спрашиваю?
— Двенадцать лет.
— А Теме уже четырнадцать?
— Скоро будет. Ждет не дождется. Готовится вступить в комсомол. Хочет поскорее сделаться взрослым.
— Взрослому легче. В детстве все переживается гораздо острее. Любая безделица. О мировых вопросах я уж и не говорю. Байрон, Лермонтов, Леопарди
{114}! Мне казалось, что они писали специально ради меня, что лишь я, единственный, сумел постичь безмерную глубину людского страдания.
— А кто такой Леопарди?
— Как, вы не знаете Леопарди? Значит, вас никогда не мучила мировая скорбь. Очевидно, это удел мужчин.
— Причем болезненно переживающих свое раннее созревание.
— Это вы о великих?
— Нет, о таких, как вы, перескочивших на палубу с подножки трамвая.
— Запомнили, однако, — Люсин был благодарен ей даже за этот пустяк.
— Лучше сформулируем так: не забыла, — непринужденно парировала она. — Надеюсь, в мореходке основательно повыбили из вас байронизм?
— Совсем напротив — загнали вглубь.
— По крайней мере, вы научились драить медяшку, чистить картошку и мыть на кухне полы.
— В камбузе, — уточнил Люсин. — Не терзайте слух моряка, гражданочка.
— Вот таким вы мне нравитесь гораздо больше.
— Отныне я всегда буду только таким.
— Скоро надоест.
— Придется обучиться секрету вечной новизны. С кем вы предпочитаете иметь дело сегодня?
— Оставайтесь лучше самим собой. — Наташа видела, что внешняя непринужденность дается ему с немалым трудом. Ей и самой было куда как муторно. Намереваясь вежливо распрощаться и повернуть к дому, она тем не менее почему-то медлила, через силу поддерживая готовую увянуть беседу.
— Боюсь, что в качестве сыщика я покажусь вам уже совершенно неинтересным, — сказал Люсин. Его губы дрогнули в мимолетной, чуточку горькой улыбке. — Как жаль, что вы так скоро добрались до истинной сущности. На сем реквизит исчерпывается. Небогатый, приходится признать, реквизит…
— Зачем вы так? — Наташа ощутила себя слегка уязвленной, но тут же устыдилась и, доверительно приблизив лицо, спросила с участием: — Вам, наверное, очень трудно?
— Не то слово, — признался Владимир Константинович. — Нет ни малейшего намека на личность убийцы, хоть на какие-нибудь его приметы. Даже крохотной песчинки с места преступления, за которую можно было бы зацепиться! По всем статьям — абсолютный нуль. В таких условиях мне еще не приходилось начинать дело. Лавров ждать, увы, никак не приходится.
Стремясь поделиться тревогами и сомнениями, которые слишком долго носил в себе, Люсин ударился в воспоминания. Но едва он начал рассказывать о зверском убийстве одной старой актрисы, как что-то заставило его остановиться на полуслове. Не только то давнее дело, связанное с кражей бриллиантов и оставшееся нераскрытым не по его вине, но и нынешние терзания растворились в жарком, внезапно накатившем забытье. Ему словно было даровано ощутить невозвратимое очарование текущего мига. Не прошлое с его перепутанными воспоминаниями, не туманные и, как правило, несбыточные надежды на будущее, но лишь это неуловимое, вечно ускользающее мгновение обладало самодовлеющей ценностью.