Она спортсменка, горнолыжница, уже ездит по сборам без родителей, поэтому ее жизнь подразумевает некую самостоятельность, независимость и волю к самоопределению. Поэтому она совершенно свободно дружит не только со мной, но и с Кайсиным.

В общем, они занялись внешним видом нашей базы, а я залезла внутрь. Надо бы, думаю, расширить пространство. Начала копать и нашла орешки. Мы их месяц назад тут оставили в качестве НЗ. Орешки не в смысле орешки, а в смысле такие замечательные изделия из теста в форме орешков, а внутри вареная сгущенка. Вкусные необыкновенно. Они замерзли, лежа тут, и выглядят отлично.

Вот я лежу на спине в нашем довольно тесном штабе и думаю об орешках. Опять проблема выбора встала передо мной в полный рост. Две альтернативные мысли борются в моей голове за право быть лидером. Одна такая: «Немедленно зови друзей, сейчас мы их съедим все вместе». А вторая с пути праведного сбивает: «Да ладно, тут и делить-то нечего. Ешь давай, все равно про них все забыли».

Я выслушала аргументы обеих сторон, лежу, терзаюсь. Потерзалась минут пять и решила сама съесть. Лежу, ем. Одной рукой орех очередной держу, другой, в варежке, грот расширяю. Тесновато. Тут вся эта масса снега взяла и обвалилась. И меня, понятное дело, придавила. Лежу, мычу. Друзья бросились меня откапывать, да с перепугу не там, где голова, а там, где ноги. Ноги откопали, совсем испугались. Побежали за подмогой.

Пришел отец Кайсина и спас меня в два счета. Ах, как романтично.

Пошли мы все к Кайсину, пить чай, сушиться и переживать потрясение.

А недоеденные орешки так и остались там.



Мораль: жадность, конечно, не порок, но совершенно легко и непринужденно может привести к летальному исходу.

Котенок

Иду за хлебом. Опять. Вечно я за ним таскаюсь. Уже на подходе замечаю голову моего беспутного друга Кайсина. Голова торчит из кустов, растущих, в свою очередь, из ямы.

Это такая специальная яма, куда выходят окна полуподвального помещения, и в ней совершенно неожиданно вырос куст.

Голова Кайсина делает мне условные знаки, означающие, что мне тоже в эту яму нужно лезть. Надо так надо, я не знаю пока зачем, но Кайсин плохого не придумает. В прошлый раз, например, когда я лазила к нему в яму, мы научились курить. Он приволок откуда-то окурки, и мы их курили. Может, он их у отца спер. Или подобрал на асфальте, например.

Так что я смело прыгаю в яму в ожидании чего-нибудь интересного и познавательного.

— Ну, чего? — говорю.

— Смотри, — он раздвигает ветки куста, и я вижу котенка.

Котенок маленький, серенький, полосатенький, на тоненьких ножках. Хвостик торчит кверху. Заморыш какой-то. Он растерянно смотрит на нас круглыми глазами и молчит.

Мы тоже смотрим на него и тоже молчим. Намолчавшись, начинаем обсуждать наши дальнейшие действия. Котенок, тоже, видимо, намолчавшись, начинает пискляво орать. Я глажу его, но он орать не перестает. Мы садимся в яме на землю, прячем котенка в кайсинскую олимпийку, чтобы потише было, и продолжаем совещание.

Наверное, его кто-нибудь выкинул.

— Давай, — говорю, — к тебе унесем.

— Мне не разрешат, я два на пересдаче вчера получил.

У всех давно каникулы, а мой друг все еще пытается математику сдать. Глупо в таком случае тащиться к его родителям с какими-то невменяемыми котятами.

— И мне не позволят. И собаку мне не разрешают завести, — горько жалуюсь я.

Совещание продолжается.

Потом я остаюсь в яме с котенком, а Кайсин вылазит, задирает свою непутевую голову и кричит на весь двор:

— Славка-а-а!

Видимо, вследствие этого истошного вопля, из окна на пятом этаже высовывается Славка.

— Тебе котенок нужен? — продолжает орать Димка.

Слава от даров Вселенной отказывается.

Еще примерно минут двадцать, сидя в яме, я слушаю крики, разносящиеся из разных концов двора. Тема та же, понятное дело.

Котенок уже охрип там, в олимпийке.

Через полчаса Кайсин возвращается ни с чем.

— Не берут, — он обескураженно чешет лохматую голову.

— Давай хоть накормим.

— Чем?

— Молоком.

— Где мы его возьмем?

— Купим.

— А деньги где возьмем?

— Так я же в магазин шла, — я показываю ему на ладошке двадцать копеек.

— В какой магазин?

— В продуктовый.

— Когда?

Тьфу ты!

— Час назад, идиот! Когда ты меня из ямы позвал.

— А! А зачем?

— За хлебом.

— А как же ты, без хлеба, что ли, домой пойдешь?

— А! На что им теперь хлеб? Поели, наверное, уже без него.

Кайсин смотрит на меня с уважением. Наверное, я сейчас в его глазах просто Жанна д\'Арк. Или Мата Хари какая-нибудь, не знаю.

Я бегу за молоком, и мы кормим котенка.

Тут выясняется, что он даже есть еще не умеет. О господи! Кайсин держит его ртом вверх, а я заливаю молоко. Облили его всего, и он стал мокрый и липкий. А потом вообще уснул.

В общем, котенок остался жить в яме и стал общим. Дворовым. Дворняжкой.

Все таскали ему еду, а яма стала его домом.

Иногда мы прерывали свои игры, все дружно ложились вокруг ямы, солнышком, опускали туда головы и наблюдали за его жизнедеятельностью.

Причем у некоторых ноги торчали прямо на дороге, но, что характерно, никто из изредка проезжающих по этой дороге водителей ни разу не решился по ним проехать. Аккуратненько так объезжали.

Мы даже на почве этого котенка приблудного ссориться меньше стали. И я с Кайсиным, и вообще все во дворе.

А потом его местный, почти взрослый хулиган Витька убил. Бросил в него огромный камень.

Мне об этом Кайсин сказал и взял с меня обещание не ходить к этой яме и не смотреть.

Я пообещала, а потом все равно посмотрела, дня через три.

Он лежал там, под камнем, и шерсть вся слиплась и торчала, словно его сиропом облили.

Потом я еще много раз заглядывала. А на следующее лето там лежали только тоненькие беленькие косточки. Они еще много лет там лежали.

С Кайсиным мы больше в эту яму не лазили никогда в жизни.



Морали тут никакой нет, котенка просто жалко.

Кукурузные палочки

Мои родители каждый раз, приезжая из города Серова, привозят нам с сестрой Лариской кукурузные палочки. Ей упаковку и мне упаковку. В упаковке десять пачек.

Серов — это маленький город, за уральским хребтом. Там у меня живут бабушка и всякие другие родственники.

Не знаю, в чем тут дело, но в Серове делают необыкновенно вкусные кукурузные палочки. Маленькие, изогнутые как червячки, сладкие и хрустящие.

А у нас в городе никаких не делают, даже самых мерзких и отвратительных. Поэтому у нас с Лариской наступает праздник.

Мы их складируем, каждая за своей кроватью, и приступаем к поеданию.

Подход к делу у нас совершенно разный, надо признать.

Я свои ем экономно. Ну, например, в день по пачке. Угощаю маму и папу. Правильная такая.

Они меня с детства приучали не жадничать, поэтому я всегда готова поделиться с окружающими тем, что у меня имеется.

Тут, правда, не все так однозначно и прямолинейно. Потому что, например, к труду они меня тоже приучали. Но в этой сфере деятельности у них со мной приключился очередной провал в воспитании.

Труд я ненавижу. Особенно домашний. Когда меня мама заставляет мыть посуду, на меня нападает мор вселенский. Мне срочно хочется есть, пить, писать, какать, потом у меня начинает болеть живот, потом меня тошнит. Иногда, когда еще и пол надо помыть, я начинаю мерить температуру — мне кажется, что я всерьез заболела.

Так что прямые аналогии между моим воспитанием и моими чертами характера я поостерегусь пока проводить.

В общем, палочки. Ну, что палочки? Пока я экономно наслаждаюсь счастьем, моя сестра прожигает свою жизнь.

Сжирает свои за два дня.

После этого начинает мои вымогать. Я отчаянно сопротивляюсь, знаю я эти ее штучки, проходили уже.

Она сначала просто вежливо просит. Я не даю. Потом она меня эмоционально убеждает и приводит массу аргументов, почему мне нужно отдать ей свои палочки.

Я пока держусь.

Потом в ход идет тяжелая артиллерия — угрозы и грубые манипуляции.

У меня уже слезки на колесках, но я все еще не сдаюсь.

Тогда моя хитренькая сестра кидает последний козырь.

— Ладно, — говорит она презрительно, — не нужна мне твоя кукуруза. Просто проверить хотела, что у меня за сестра.

И она поворачивается ко мне спиной. И уходит. Презрение написано у нее на спине.

В этот миг весь мир вокруг меня рушится. Моя сестра уходит от меня, вместе со своей презрительной спиной.

Я немедленно бегу за ней с пачкой палочек в руке. Я плачу и умоляю ее взять мои палочки. Она отталкивает пачку.

— Я же сказала, что мне не надо.

Я долго ее уговариваю, и она через какое-то время снисходительно соглашается взять мои кукурузные палочки.

Между нами воцаряется мир, и только через несколько дней, когда все уже съедено, я начинаю отдаленно догадываться, что меня, кажется, опять развели, как лоха. Впрочем, мысль эта весьма смутная и так никогда и не оформилась в конкретные вербальные формы. Ну, может, только сейчас.



Вместо морали я перескажу анекдот, который мне рассказала моя сестра, когда я подросла.

Сидят двое в кафе, едят мороженое. У первого в креманке два шарика. Один ванильный, второй шоколадный. Он ест ванильный.

Второй спрашивает первого:

— Ты какое мороженое больше любишь, ванильное или шоколадное?

— Шоколадное.

— А почему ванильное сначала ешь?

Но первый ничего не успел ответить, потому что прилетела пуля и убила его.

И он так и не успел поесть свое любимое шоколадное мороженое.



С тех пор я свои кукурузные палочки съедаю сразу.

Резинка

С первого класса моим родителям с сожалением говорят, что я способная и неглупая девочка. С сожалением потому, что подразумевается, что я свои способности никак в реальной жизни не применяю.

Я троечница, лентяйка и вялотекущая хулиганка. В стадию активной хулиганки я, наверное, уже никогда не перейду. Мне всех всегда жалко.

Даже учительницу географии.

Хотя я эту железобетонную леди терпеть не могу. И это глубокое чувство взаимно.

Поэтому, когда встал вопрос, какой урок срывать путем засовывания старательной резинки в замочную скважину, я стала активно лоббировать именно географию. Тем более что контрольная какая-то непонятная предстоит. Что это еще за контрольные, блин, по географии?

Голосование проходило в школьной раздевалке при участии Кайсина и нашей одноклассницы Лены, и мое предложение победило простым большинством голосов, то есть два голоса «за», включая мой, и один «против». Воздержавшихся не оказалось.

Ну а поскольку я проявила высокую социальную активность, то мне и поручили выполнение этого ответственного мероприятия. Я пыталась взять самоотвод, но они его мне не дали.

В обеденную переменку идем в узкий и тупиковый коридор, где кабинет географии расположился. В моей руке зажата старательная резинка. Прямоугольная, за 12 копеек. С одной стороны белая, с другой синяя. Про них еще легенда ходила, что синей стороной можно стирать чернила, читай: двойки в дневнике.

Ленка с Кайсиным на шухере встали, а я на задание отправилась. Заворачиваю в этот дурацкий коридор, а оттуда, как раз наоборот, географичка выворачивает.

— Здрас-сте, — здороваюсь я с преувеличенной вежливостью.

— Добрый день, Наташа, — отвечает не менее вежливо географическая дама.

Это вслух, а что мы при этом подумали обе, я писать тут вам не буду.

А то у меня опять компьютер напишет: «Слово принадлежит к экспрессивным и несет негативный оттенок, если не употребляется как медицинский термин».

В общем, мы вежливо обменялись мыслями и разошлись.

Я подождала, пока она подальше отойдет, засунула в замок свою резинку и с чувством выполненного долга пошла со своими подельщиками обедать.

Возвращаемся на место преступления непосредственно перед уроком, там уже весь наш класс собрался. Тусуются. Кто дерется, кто ДЗ списывает на подоконнике, кто на полу сидит, у батареи. И я тоже села.

Географичка пришла, ключ в замочек пытается вставить. Не получается чего-то. Странно.

Тут все оживились. Какое-никакое, а приключение. Как давай принимать горячее участие! Советы дают, пальчики свои хилые пытаются в скважину засунуть. Хотя заведомо понятно, что это бесполезно.

Просто все делают вид, что им на урок не терпится поскорей попасть.

Я со своими соучастниками тоже, понятное дело, не отстаю.

Потом наш отличник Влад побежал за пинцетом в кабинет физики. Подумаешь, какие мы правильные.

С пинцетом тоже, понятное дело, не очень-то получается.

Тут я вдруг взглядом встретилась с географичкой. Меня аж в холодный пот бросило. Она же меня видела в коридоре и может догадаться, чьих это рук делишки. Догадки, конечно, к делу не пришьешь, но вот как с организмом моим дурацким быть, непонятно.

У меня, видите ли, все всегда на лице написано. Поэтому я даже врать толком не умею, по мне сразу видно, что дело темное.

Подумали мы об одном и том же и промолчали. Я только глаза отвела. Что-то мы сегодня с ней то и дело об одном и том же думаем. В рапорте пребываем.

Возня эта у замка продолжается, а она устранилась. Тут ей уже по логике вещей пора за слесарем кого-нибудь отправить, но она этого не делает.

Стоит, думает. В ручку, главное, на двери вцепилась и не отпускает, даже пальцы побелели. Вид у нее какой-то совсем растерянный-растерянный. И в глазах непонятное выражение, как будто ей больно.

Мой боевой дух совсем поблек. Я не понимаю, что происходит. Все как-то не так идет. Не надо с таким выражением лица стоять, пожалуйста. Подумаешь, резинка какая-то!

Потом Владик ее достал все-таки пинцетом, и мы пошли на урок. Контрольную писать.

Ничего я не написала. Я была деморализована и все время думала об одном и том же. Почему она с таким выражением лица стояла? Может, от бессилия? Или, может быть, ей, как и мне, неприятно и обидно, когда ее кто-нибудь сильно не любит?

Так я и промучилась до конца урока и два в результате получила.

Как ни странно, я совсем не расстроилась, а вроде бы даже немного обрадовалась. Словно мы в расчете теперь.

И еще, с этого дня моя к ней неприязнь как будто ослабла. Ладно, думаю, чего я до нее докопалась? Нормальная тетка вроде. Живая.



А мораль? Хм. Да не фиг в серьезные дела соваться, если моральный дух слаб.

Крысеныш

У меня завелся крысеныш. Маленький и белый, с голым противным хвостом. Мне его на станции юных натуралистов дали.

Я назвала его Мишка и полюбила.

А что мне было делать. Собаку мне не покупали. Даже с улицы не разрешали привести, бесплатную.

Крыса — это тоже неплохо, как оказалось.

Ни в какие клетки и коробки я его не сажала.

Он жил у меня в комнате. Совершенно спокойно, впрочем, передвигаясь и по всей квартире. Иногда мы с ним беседовали.

Когда я ложилась спать, он залезал ко мне под одеяло и начинал бегать вдоль меня кругами, по всему моему периметру, долго и методично, как легкоатлет по стадиону. Набегавшись, пристраивался под мой бочок и засыпал.

Когда я приходила из школы, Мишка встречал меня у порога, блестел глазами-бусинками и шевелил носом.

Черт его знает, почему он никуда не убегал. У меня есть два объяснения.

Во-первых, он не считал себя находящимся в плену, так как обладал свободой передвижения и самовыражения.

Во-вторых, мне кажется, что он меня тоже любил.

Так мы жили долго душа в душу. Я иногда брала его с собой в гости и на разные тусовки.

Однажды и в школу приволокла. Он вел себя совершенно прилично, на уроках сидел на моих коленках или в парте, лазил по мне под школьной формой. У меня на талии резиночка была, так он туда проваливался и бегал над ней вокруг меня кругами.

На перемене с ним все играли.

Одноклассникам это дело понравилось, и я стала Мишку периодически брать с собой в школу. Нечего вечно дома сидеть, надо повышать образовательный и культурный уровень.

Сижу однажды во время перемены на сцене в рекреации, Мишка сидит у меня на коленках, и я его ладошками прикрыла, чтобы не шокировать окружающих. Идет мимо учительница математики. Елена Львовна. Тощая, вся такая правильная, с култышкой на голове, в очках. Каблуками стучит, как будто гвозди кто-то куда-то заколачивает. Прямая-прямая, словно указку свою проглотила. Ей бы еще лорнет вместо очков и боа на шею. Будет дама из Амстердама.

Остановилась около меня, очки на ладошки мои направила, спрашивает:

— Что у тебя там?

— Где? — включаю я дурака.

— Под руками.

— Под руками?

— Под руками, под руками.

— На коленках?

— На коленках, под руками, перестань дурака валять.

— Ах, на коленках. Да так.

— Что так! Для чего ты их так держишь?

— Ну, так. Захотелось.

— О господи. Давай показывай.

Вот привязалась. И почему это некоторые люди считают своим священным долгом лезть, куда их не просят. До всего дело есть. Шла бы мимо, а то и до психотравмы недалеко. Мишка хоть и белая, но крыса все-таки. Хвост опять же этот нелицеприятный. Воплей будет! Проходили мы это уже, знаем.

В общем, не хочется мне невинному животному психику травмировать.

Но, похоже, придется показать, не отстает математичка назойливая. Видимо, считает это делом принципа.

Ну ладно, сама захотела, я убираю руки. Мишка поднимает голову и удивленно смотрит на даму.

Так я и знала. Раздается истошный визг, моя учительница математики отлетает со скоростью света и с глухим стуком вмазывается в противоположную стену.

Мы с Мишкой сидим спокойно, ждем неизбежных последствий.

Математичка, слегка придя в себя, говорит мне дрожащим голосом:

— Иди за мной.

— С Мишкой?

— С каким еще Мишкой?

— Так крысу мою зовут.

Математичка опять вздрагивает всем телом.

— С Мишкой, — с отвращением выговаривает она.

Интересно, а что она думала, что я к нему обращаюсь: «Эй, крыса», что ли?

— Только ко мне, пожалуйста, не приближайся со своей крысой.

А вот за крысу и ответить можно! Взрослый человек, могла бы и без оскорблений обойтись.

Идем. Она впереди, мы с крысенышем позади, метрах в пяти. Он от обилия эмоций опять под форму спрятался.

Судя по траектории движения, явно в учительскую направляемся.

Так и есть.

Заходим, по-прежнему соблюдая дистанцию. Елена Львовна проходит дальше, я останавливаюсь недалеко от двери.

В учительской воцаряется тишина, все разворачиваются и смотрят на меня. Ждут. Так просто ученики не заходят в учительскую, значит, что-то экстраординарное произошло. Господи, сколько внимания к нашим с Мишкой скромным персонам. Мы, между прочим, стеснительные.

А вот интересно, о чем они без нас в учительской разговаривают? Небось, кости нам моют.

Наконец математичка нарушает тишину.

— Кокорина принесла в школу… — она прерывает сама себя и молчит секунд тридцать.

Забыла, может, как моего крысеныша зовут?

— Ну-ка покажи, — обращается она уже ко мне.

Я прикидываю расстояние до группы учителей. Вроде безопасное. К тому же они уже готовы к неприятности. Но надо на всякий случай еще немножко подготовить, чтоб снять эффект неожиданности.

— Да он, — говорю, — маленький еще совсем. Ребенок, можно сказать. Беленький, безобидный.

— Кто? — Это немка подает голос.

— Мишка. — Надо постепенно информацию выдавать.

— Какой Мишка?

— Да крысенок. Мне его на станции юных натуралистов на попечение дали. У него мама погибла.

Ф-фу, по-моему, гениально. Теперь тот, кто против меня, тот против животных и не уважает материнские чувства.

Однако не так все просто. Я не первый день в этой школе учусь, они меня знают давно и в курсе, что у меня язык подвешен правильно. Молчат. Смотрят.

— Где он? — Немка продолжает допрос.

Немка, кстати, нормальная, мне кажется. Она в моем доме живет, хорошо знает моих родителей и относится ко мне довольно тепло. Хотя на оценки это никак не влияет. К сожалению.

Я запускаю руку за шиворот и достаю Мишку.

При виде крысеныша все вздыхают и снова грустно молчат. Наверное, думают, что со мной делать. И жалеют моих родителей.

Да чего трагедию-то устроили, я не понимаю! Подумаешь, крыса! Можно подумать, я крокодила на веревочке привела.

Немка еще раз вздыхает и говорит:

— Отнеси его домой, пожалуйста.

— У нас урок через две минуты.

— Какой?

— История.

— Неси. Без тебя начнем как-нибудь, — это ироничная историчка подает голос.

Она наша классная дама. Тоже довольно дружелюбна ко мне, хотя зануда страшная. Периодически вылавливает меня и заводит нудный воспитательный процесс. Я злюсь и топаю копытом от нетерпения, но терплю. В конце концов, не так уж много учителей ко мне с теплотой относятся. Двое всего.

Я уношу Мишку домой и прогуливаю пол-урока. Хотя мой дом стоит напротив школьных дверей, через дорогу. Не важно, санкция на опоздание выписана.

Через месяц я не выучила стихотворение по немецкому. Даже не бралась.

Мне некогда было. У меня Мишка приболел, и мне надо было лежать рядом с ним, смотреть на него. Чтобы ему не так скучно было одному.

На следующий день сижу на уроке, думаю. Мозги работают, как диск в электросчетчике. Надо как-то двойки избежать.

Немка вызывает читать стих у доски, всех по очереди. Не по списку даже, а по партам.

Я придумала ход, поражающий наповал своим героизмом, честностью и самоотверженностью.

Когда наступает моя очередь, я беру дневник, твердым шагом иду через весь класс, подхожу к учительнице и кладу его перед ней.

— Что такое? — смотрит она на меня выжидательно.

— Ставьте мне два, — говорю я твердо, с оттенком горечи в голосе.

— Почему?

— Я стихотворение не выучила, — я добавляю в интонации грусть и трагизм.

— Гос-с-споди. Почему?

— У меня крысенок заболел. Я так переживала, что ни о каких стихах даже думать не могла.

— Балбеска. Крысенок у нее. Мишка, что ли?

— Да, — я грустно опускаю лохматую голову.

Она у меня всегда лохматая. Я не успеваю утром причесаться. Некогда. И так все время опаздываю. Потому что живу слишком близко. Вот те, кто за рекой живут, раньше всех приходят. И причесанные.

Немка молчит. Наверное, голову мою разглядывает и думает, что ей делать. А может, двойку рисует.

Потом говорит:

— Садись, — и отдает открытый дневник.

Двойки там нет.

— Нет, — сопротивляюсь я. — Вы должны мне двойку поставить.

— Сейчас по лбу указкой получишь.

Я быстренько ретируюсь. Палку тоже нельзя перегибать в своем героизме.

Одноклассники с уважением смотрят на меня, пока я иду между партами на свое место, а в обеденный перерыв собирают для Мишки передачку.

Вот так крысенок повысил мой статус среди одноклассников и спас от двойки. Не считая прогулянной половины урока истории.

Что характерно, за время всей этой истории я ни разу никому не соврала.



Мораль тут ясная и выпуклая. Любовь к животным, господа, неизбежно повышает ваш рейтинг в глазах окружающих. Так что вступайте в партию «зеленых» и боритесь за права зверей, птиц, рыб и насекомых. Только палку не перегибайте, а то можно указкой в лоб получить.

Мышь

Мышь у меня тоже была. Задолго до крысы. Только она совсем немного была. И не мышь даже, малюсенький мышонок. Обычный, серый.

Я шла домой и нашла его прямо на дороге — он лежал с переломанными ногами на тетрадном листочке. Наверное, его кто-нибудь поймал, посадил на листок и сбросил с балкона.

Я чуть не разрыдалась от такой бесчеловечности.

Подобрала его, принесла домой, посадила в банку из-под болгарского компота и стала его кормить и поить. Родителям ничего, конечно, не сказала, так они мне и разрешат мышь держать!

Просто спрятала банку в свою тумбочку.

Моя тумбочка вещь неприкосновенная. Там хранятся всякие важные секретные вещи. Здоровенный кусок магния, из которого мы с Кайсиным бомбочки после школы каждый день делаем, чтобы с балкона кидать. Драгоценности всякие. Ларискины сигареты. Теперь вот мышь.

Я очень надеюсь, что мои родители не лазают в мою тумбочку, когда меня дома нет, и предпочитаю в это верить. Все равно выбора нет, не вешать же на нее замок. Лучше уж не думать об этом и не заморачиваться.

Мой мышонок пожил несколько дней в тумбочке и помер. Все к тому шло. Аппетит у него плохой был, и глаза перестали блестеть. Надо было его к ветеринару отнести, наверное. А теперь уже поздно.

Я порыдала немного и на тренировку пошла. Я тогда, кажется, волейболом занималась.

А мышонок остался в тумбочке. Не могла я его выкинуть, это выше моих сил было. Я даже смотреть на него не могла.

Так вот лежит он в тумбочке, сказать я об этом не могу никому, подумают еще, что у меня не все дома, выкинуть не могу, так и живу, как на иголках. Думаю каждый день, что делать, но придумать не могу. В тумбочку даже не заглядываю, бомбочки ежедневные отменила, без объяснений. Не могу же я Кайсину сказать, что у меня дохлая мышь в тумбочке живет. В банке из-под компота.

Через неделю пришла моя тетка Тамуська. Вообще-то она Тамила, кажется, но так ее никто не зовет. Я чаще всего зову ее просто Муська. Вся семья по этому поводу со мной борется, но мне это безразлично.

Вломилась Муся ко мне в комнату бесцеремонно, давай меня целовать. Потом носом своим греческим пошевелила, говорит:

— А чем это у тебя так отвратительно пахнет?

Я, кстати, тоже заметила. Чем пахнет, даже думать не хочу.

Тамуська давай меня пытать. Тут я не выдержала и разревелась. Видимо, сказалось нервное напряжение последних дней.

— У меня, — говорю я трагически, — мышь умерла, в тумбочке.

Тамуська меня отодвинула и нагло в мою неприкосновенную тумбочку влезла. Только бы она там сигареты Ларискины не заметила.

— М-да, — говорит.

Ну что м-да. Я и без нее знаю.

В общем, она меня спасла из этой трудной ситуации. Выгнала меня из комнаты и банку унесла.

И маме ничего не сказала. Отличная у меня тетка.



Мораль: берегите своих родственников, они — самое ценное, что есть в вашей жизни. В трудную минуту на них все-таки можно положиться.

Мушкетеры

По телику в очередной китайский раз показали фильм по бессмертному творению господина Дюма, и мы решили немедленно стать мушкетерами.

Собрались вчетвером. Я и три моих подруги. Таня и Света — одноклассницы, а Ленка Колодникова, по прозвищу Колода, со мной в одном подъезде живет. Сделали себе рапиры из веток ивы и начали роли распределять.