ДОДУРАК. Как это может быть? Что значит – может быть? Ничего не может быть, кроме того, что должно быть!
Каким-то образом он связан и с любовью, и с горем.
Выходит младший Брат Дурака (он же Защитник и Лысый – т. е. рыжий).
1955
ДОДУРАК. Какой пример ты подаешь брату?
После досадного происшествия с директором банка еще несколько гостей покинули пансионат. Среди них – внезапно заболевший лихорадкой аптекарь, который опасался, что укус пчелы он уже вряд ли выдержит, и еще одна уехавшая вместе с сестрой дама, сославшаяся на аллергию.
БРАТ. А что?
ДОДУРАК. Чужой человек снял с него штаны, оскорбил его мать – и он ничего ему не сделал!
ДУРАК. Почему? Я пытался… А потом подумал… Он ведь не знал, что это нельзя. У них свои законы, свои обычаи.
Остались самые стойкие гости, включая Арвида, семейного доктора Сёдерстрёма, госпожу Сёдергрен и госпожу Дункер с племянницами. Сёдергрен завела новый порядок: поджигать молотый кофе в чайной ложке перед каждым приемом пищи в столовой. По ее словам, это помогало отгонять пчел, и вдобавок аромат жженого кофе возбуждал аппетит. Правда, мнения по последнему вопросу расходились, но другие постояльцы ей не мешали. Даже при сомнительной пользе такого действа было приятно и немного забавно наблюдать, как Сёдергрен с серьезным видом встает у входа в столовую, торжественно поднимает ложку молотого кофе и просит кого-нибудь из мужчин зажечь спичку. Затем она вышагивает по столовой, как священник со своим кадилом, и милостиво окуривает помещение, медленно проводя ложкой по воздуху.
БРАТ. Да их за одно это можно поубивать всех! Они не люди вообще!
– Нам повезло, что начальник пожарной охраны этим летом не приехал, – шутил Сёдерстрём. – Интересно, что бы он сказал по этому поводу.
СТАРИК. Не горячись. Они люди, но заблуждаются. Им надо показывать путь.
– Это что – оракул? – недоумевала полуслепая дама из Стокгольма, которая отдыхала в одиночестве и забронировала номер в «Ривьере», но приехала на месяц позже и была вынуждена поселиться в менее переполненный «Мирамар».
ДУРАК. Как я покажу ему путь, если я его убью?
– Странные у вас тут постояльцы, – сказала она позже Веронике. – А спиритические сеансы эта женщина не проводит?
СТАРИК. Другие поймут и увидят путь.
ДУРАК. Не знаю… Правильно как? Я убиваю человека и понимаю, за что его убиваю. Но тот, которого убивают, тоже должен понимать, за что его убивают. Если нет, это неправильно.
Поскольку гостей неожиданно стало меньше, Веронику, Бу и Франси пригласили обедать в столовую вместе со всеми. Обычно Вероника брала на кухне то, что оставалось, и ела за маленьким складным столиком перед дверью в кладовую, где иногда компанию ей составляли Сигне и мать, которая, наспех пережевывая пищу, успевала поделиться радостями и горестями прошедшего дня: «Фрёкен Андрен в этом году приедет с собакой. Нам нужно будет привязать зверька в саду, чтобы не сбежал». «Картошка сегодня пересолена». «У Дункер запор, ест слишком много». Мать обладала редкой способностью все подмечать, даже если заходила в комнату на пару секунд. «Глаз что у ястреба», – говорила про нее Сигне.
СТАРИК. Если он не понимает, сам виноват. Не смущайся, это будет угодно нашему богу.
Но сейчас Вероника и Бу сидели за накрытым столом у окна столовой. Они провели пару восхитительных дней, тайком уезжая на велосипеде в мастерскую, где целовались на кушетке, рисовали и пили чай с печеньем «Мария». Вероника держалась. Они позволяли себе многое, но не главное, хотя ее и мутило от возбуждения. Почему-то, проявляя упорство и не уступая, удовлетворения она не получала. Похоже, не правы мать, Сигне и все взрослые, постоянно твердившие: «Блюди себя, потом будет лучше».
ДУРАК. Ты говорил, что бог один для всех.
За выгоном они нашли маленькую бухту, где, искупавшись нагишом, лежали в тени деревьев на одеяле и наблюдали, как от возбуждения и морской воды у обоих по коже бегут мурашки. Потом они возвращались на велосипедах в пансионат и украдкой расходились по своим комнатам. Вероника ни единым словом никому не обмолвилась, даже Франси. Сестра могла болтать без меры, и Веронике не хотелось рисковать, ведь один мимолетный комментарий – и все разлетится вдребезги. К тому же происходящее было слишком велико, чтобы облечь его в слова. Инстинкт подсказывал, что слова хороши, лишь когда все закончится. В результате ей приходилось придумывать разные предлоги, отказываясь проводить время с Франси, которая становилась все более навязчивой: то письма с почты нужно отправить, то вещи в стирку отнести, то дел в городе много накопилось.
СТАРИК. Конечно. Но они его предали.
ДУРАК. А они считают, что мы предали. А есть такие, которые считают, что и мы предали, и они предали. Все считают, что предали другие.
Никогда прежде Вероника не отваживалась столько врать.
ДОДУРАК. Плохо я тебя учил! Предали все, кроме нас!
На другом конце стола сидела госпожа Дункер со своими племянницами и настойчиво пододвигала к девочкам два стакана.
– Девочки, пейте сливки, пока не принесли еду!
ДУРАК. Но они так не считают!
БРАТ. Им же хуже! Слушай, Дурак, ты совсем дурак, что ли? Ты не рискуй. Если ты его не убьешь, тогда я тебя убью!
Девочки десяти и двенадцати лет были бледными и худенькими, их требовалось откормить, поэтому к каждому приему пищи им полагалось выпивать по полстакана сливок. Дункер обычно звонила за неделю до приезда и напоминала о дополнительном заказе. Сливки привозили в коричневых стеклянных бутылках, похожих на флаконы с микстурой, и она со строгим выражением лица тщательно отмеряла порции мензуркой. В глазах похожих, как две капли воды, девочек, наблюдавших за процедурой, сквозило отвращение, но выпивали они все без остатка и не протестуя. К концу пребывания в пансионате, которое обычно длилось около месяца, девочки покрывались здоровым загаром и немного полнели. Дункер воспринимала каждые сто граммов прибавки в весе как личный триумф и довольно кивала всякий раз, когда речь заходила о здоровье девочек. Отцом девочек был ее непутевый брат, страдавший алкогольной зависимостью, а мать, в свою очередь, имела проблемы с нервами. Нервы и алкоголь – плохое сочетание. Но, несмотря ни на что, подробно о невзгодах девочек Дункер не распространялась. Это были именно невзгоды – ёмкое понятие могло включать в себя практически все, что угодно. «Месяц у моря – единственная передышка для моих бедных племянниц», – позволяла себе заметить тетушка, благосклонно сложив руки на животе. Это вовсе не мешало ей расписывать строгий распорядок дня, включавший в себя плавание в море и пятнадцатиминутную гимнастику, которую, к плохо скрываемой радости гостей пляжа, проводила она сама. Уложив наконец девочек в кровать к девяти вечера, одетая в ночную рубашку поверх вечернего платья – чтобы показать племянницам: еще немножко, и она тоже пойдет спать, – Дункер спускалась в гостиную к другим постояльцам поиграть в карты и послушать иностранные радиостанции. Ночную рубашку она быстрым непринужденным движением снимала на полпути.
ДОДУРАК. Придется. Уж прости, сынок, но у нас просто не будет выбора.
Появляется Невеста Дурака (она же Регина).
НЕВЕСТА. Пора ужинать. (Дураку.) Здравствуй.
ДОДУРАК. Красавица! Спасибо, что помогаешь нам. Ты слышала? Твоего жениха оскорбили, а он хочет оставить это без внимания! Сынок, ты сам оскорбляешь нас.
В столовой стояла жара, хотя окна были приоткрыты. В тот день температура побила рекорд в тридцать один градус в тени. Температуру воздуха и воды записывали ежедневно в блокнот на стойке администратора. Последний раз температура воды достигала двадцати семи градусов пятьдесят лет назад. Нога Бу под столом прижалась к ноге Вероники. Она почувствовала, как жар от его прикосновения, пройдя по икрам и бедрам, разлился по всему телу. Его нога была теплой и шершавой. Ей стало трудно сосредоточиться на меню, напечатанном на листе сливочно-белой бумаги. Меню печатал Сэльве, относившийся к своей миссии со всей серьезностью. На закуску была сельдь на хрустящем хлебце, на горячее – жареный окорок с отварным картофелем и укропом, а на десерт – любимое блюдо Вероники: самбук-пудинг, который твердой рукой взбивался из манной каши с черносмородиновым соком до изысканной розовой пышности. Чтобы добиться нужной воздушной консистенции, Сигне трудилась около часа.
ДУРАК. Чем?
Пока Вероника с задумчивым видом смотрела в меню, будто она, ничем не отличаясь от других гостей, видела эти блюда впервые, Бу начал водить ногой по ее щиколотке. Подняв глаза, она заметила, что он, не отрываясь, смотрит на нее с серьезным видом. Откашлявшись, госпожа Дункер наклонилась к столу:
ДОДУРАК. Тем, что стоишь тут и рассуждаешь. Ты должен был убить его сразу. Автоматически. Как ты не поймешь – они же хотят нас уничтожить! А мы должны защищаться. Не принимать ничего от них!
– Эти девочки – худые, как щепки, но сливки делают свое дело. А еще – хороший кусок масла в кашу по утрам. Жирок нарастает потихоньку, правда, ему требуется время. Конечно, тут еще имеет значение природная склонность, но, опять же, солнце помогает. Вы знаете, что у детей на севере, в Норрланде, ножки бывают кривенькими из-за недостатка солнца? Это называется рахит. Первая буква – «р», Роман. Если хотите, я полностью по буквам произнесу.
ДУРАК. Уже принимаем. И ты тоже.
– Да нет, спасибо, не нужно. – Бу, улыбнувшись, отрицательно покачал головой.
ДОДУРАК. Что я принял?
– При недостатке кальция скелет становится мягким. Очень важно выходить на солнце.
Дункер резким движением, но с довольным видом вытерла капли сливок с подбородка младшей племянницы. Веронике хотелось, чтобы тетушка помолчала.
ДУРАК. Ты сказал – автоматически. Этого слова в нашем языке не было. Потому что не было автоматов.
– Конечно, проживание здесь стоит денег, но я рада, если хотя бы чем-то могу помочь детям. Пока у меня есть возможность подарить им немного солнца и соленых морских ванн, я с радостью это делаю.
С этими словами Дункер кротко улыбнулась.
БРАТ. Папа, он нарывается!
Вероника и Бу обменялись через стол понимающими взглядами.
НЕВЕСТА. Может, он просто хочет понять?
– Морское купание закаляет, и номера здесь очень хороши. Они используются всего три месяца в году и поэтому не заражены бациллами. Ведь правда? – Дункер поворачивается в сторону Вероники.
– Да, все правильно.
ДОДУРАК. Девушка, иди к своим кастрюлям! (Дураку.) Даю тебе три дня. За три дня ты должен его убить. Если нет – придешь сюда, и мы тебя убьем. Все понял?
– Зимой большая часть бацилл вымирает. Только вот пчелы в этом году на нервы действуют. Вчера после полудня госпоже Сёдергрен почудилось, что она слышит жужжание из фортепиано, так что доцент обещал ей открыть крышку и проверить.
– И что, нашли пчел? – Бу взял кусок хлеба.
ДУРАК. Да.
– Пчел – нет. Только уйму дохлых мух и пыли. Там, внутри, под струнами. Сёдергрен пришла в голову идея вытащить все это с помощью липкой ленты. Оригинально, да?
Вероника заметила, как вздрогнули челюсти Бу, и сама сдержала приступ смеха.
Додурак и Брат скрываются в вагончике. Невеста, помедлив, тоже уходит.
– Я даже боюсь подумать о том, что будет, если девочек ужалят. У них сопротивляемость организма очень низкая. Допивай, Черстин! Последний глоток остался.
ДУРАК. Я пойду. Я только хотел спросить. Только не говори им, что я спрашивал. Я хочу спросить: есть какая-то возможность его не убить?
Бу пошевелил ногой так, что у Вероники защекотало бедро. Пришлось подавить дрожь.
СТАРИК. Иногда прощают за то, что у человека были серьезные причины поступить неправильно. Очень серьезные причины. Смертельно серьезные причины. Ну и когда он друг, родственник. Но он тебе не друг и не родственник. И причин, я думаю, у него нет. Иди, мальчик.
Она попыталась представить себе, каково им было бы приехать сюда молодоженами на медовый месяц. Возможно, они поселились бы в квартире одного из новых домов в западной части центрального Мальмё и по выходным ходили бы в оперу и музыкальные театры? Подолгу гуляли бы вечерами, беседуя о книгах и искусстве. Как бы все это ощущалось? Каждый раз ложиться в одну постель и пребывать в мужских объятиях, пока не уснешь. Подняв взгляд, она заметила, что младшая племянница Дункер внимательно наблюдает за ней со своей стороны стола. Девочка со светло-голубыми глазами, напоминавшими морскую воду, всегда молчала. Она смотрела оценивающе и слегка вызывающе. Будто умела читать мысли.
5
– Завтра будет камбала с соусом «тартар» и зеленым горошком, – сказала Дункер. – Дети ужасно любят камбалу. Правда, дети?
Дурак встречает Врача.
Девочки промолчали в ответ. Младшая по-прежнему безотрывно смотрела на Веронику.
ВРАЧ. Так. Теперь ты меня подкарауливаешь?
Сигне в накрахмаленном переднике, плотно завязанном поверх темно-синего платья, подошла к их столу.
ДУРАК. Поговорить надо.
– Так вот где восседает компания, поджидая еду, будто королевские особы. Всем ли довольны, господа?
ВРАЧ. Мне – не надо. Говори сам с собой.
– Я только что сказал, что к такой замечательной еде не помешало бы бутылочку «Пилзнера». Не могли бы вы это организовать, о прекрасная Сигне?
– Насколько мне известно, напитки в стоимость пансиона художника не входят, но, если художник обещает не проговориться, я посмотрю, что можно сделать.
ДУРАК. Не понимаете? Убить должен вас я.
Сигне благосклонно кивнула.
ВРАЧ. Убивай. Убивай, на здоровье! Думаешь, я боюсь? Я ничего на этом свете не боюсь! Я перестал бояться, я устал бояться. Ты пьешь?
– А любезной даме полагается только молоко или вода. Она еще совершеннолетия не достигла. – Повариха пристально посмотрела на Веронику.
ДУРАК. Нет. Попробовать могу.
Как раз в этот момент у входа возник переполох.
ВРАЧ. Пойдем, выпьем.
– Ах, извините! Я вижу только одним глазом, прошу прощения!
Они заходят в кафе, пристраиваются у бара.
В столовую явилась Франси в клетчатых брючках в американском стиле. Она оперлась на сервировочную тележку, уверенно улыбнулась и помахала им. Сестра в совершенстве владела искусством выходить на публику, как кинозвезда. Вероника расстроилась: она предпочла бы сидеть в компании Бу одна.
ВРАЧ (бармену). Мне как всегда.
Бармен (это Брат, он же Защитник, он же Лысый, т. е. рыжий) ставит перед ним стакан.
– Вы что, без меня питаетесь? Елки-палки, где вас нелегкая весь день носила?
ВРАЧ. Ему то же самое.
Шествуя, будто по подиуму, Франси подошла к столу.
Бармен ставит стакан перед Дураком.
ВРАЧ. Твое здоровье, господин Дурак.
– Да мы ничем особо не занимались. – Вероника украдкой взглянула на Бу.
Врач выпивает стакан махом, Дурак притрагивается губами.
– Вот как? А я в Бостад ездила, по магазинам. Как вам мои брючки? Крутые, правда? – Франси покружилась, взяв в руку шнурок, висевший сзади на поясе, словно клетчатый хвост. – С помощью этой штучки можно самой регулировать обхват талии. Очень тонко! Таким образом, все время будешь помнить, что много есть нельзя. – Она уселась рядом с Бу, и его нога, гладившая ногу Вероники, тут же исчезла. Под столом стало пусто, и эта пустота практически причиняла ей боль.
ВРАЧ. Еще один!
– Похоже, сегодня вечером здесь будут крутить пластинки. У торговца записями из Осторпа весь багажник забит новым винилом. Он там настраивает оборудование. – Франси показала на застекленную веранду. – После ужина мы уберем столы.
ДУРАК. Не боитесь почему вы?
– Наконец-то! Здесь давно всем пора немного взбодриться. – Бу улыбнулся.
– Как приятно, что ты никогда не сбиваешься с ритма. Всегда в приподнятом настроении – совсем не похож на Роя. Тот вечно находит повод поворчать. – Ослепительно улыбнувшись, Франси положила руку ему на плечо. Веронику резануло, будто ножом в живот.
ВРАЧ. Боится тот, кто может что-то потерять. Работу. Близких. И самое последнее – себя. Работу я ненавижу. Жена умерла. Дети – я их тоже потерял. Они живы, но я их потерял. Остаюсь один я. И я себе крепко надоел. Я стал к себе равнодушен, понимаешь?
До сих пор безотрывно смотревшая на нее через стол девочка по-прежнему не притронулась к еде. Но сейчас она выпрямила свою маленькую шейку и, откашлявшись, спросила:
ДУРАК. Говорите неправду вы.
– Ты любишь его?
ВРАЧ. Почему это?
Голосок звучал так тонко, что был еле слышен. Девочка показала на Бу.
ДУРАК. Пьете вы. Удовольствие от этого. Были бы к себе равнодушны, не стали бы делать себе удовольствие.
– Вы встречаетесь? И поженитесь?
ВРАЧ. Какой умник! Сначала удовольствие – да. А потом я напьюсь, и мне будет плохо. А утром – хоть сдохнуть вообще!
Смущенно засмеявшись, Дункер погладила племянницу по головке.
ДУРАК. Страдаете из-за смерти вашей жены?
– Дружочек мой, они еще ужасно молоды для женитьбы. Ну, может быть, здесь имеет место легкая влюбленность. – Она подмигнула.
– Да нет же, они по-настоящему любят друг друга, – настаивала девочка.
ВРАЧ. Да нисколько! Я собирался с ней развестись. Я хотел сказать ей всю правду. А она раз – и умерла! То есть сначала болела – целых три года! Я знаешь что тебе скажу – она догадалась, что я собрался уйти. Она догадалась, что я ее не любил. Она поняла, что ничем меня не удержит. И придумала заболеть.
Вероника почувствовала, что стала красной, как рак. Франси начала заинтересованно присматриваться к ней.
ДУРАК. Заболеть нарочно нельзя.
– У нее очень живая фантазия. – Дункер покачала головой. – Ей снилось на днях, что директор банка проглотит пчелу и его увезет скорая.
ВРАЧ. Можно. Как врач тебе говорю – еще как можно! Причем без всякой симуляции – температура каждый день, кровь плохая, а-а!.. (Машет рукой.) Еще стакан! (Перед ним ставят стакан.) Она заболела для того, чтобы я за ней ухаживал. Чтобы изображал любовь!
Оставшуюся часть ужина они молчали. Франси ела медленно и обстоятельно, а не заглатывала пищу, как обычно. Изредка она бросала на Веронику изучающие взгляды. Атмосфера за столом поменялась. Будто детские слова повисли в воздухе, и от них никуда не деться.
ДУРАК. Любили на самом деле ее вы.
Когда подали кофе, в общей гостиной, где торговец звукозаписями умело управлялся с проигрывателем, затрещала музыка. Полились звуки осовремененного фокстрота.
ВРАЧ. Кто сказал?
– Ну, что скажете? – Франси резко встала. – Потанцуем? – Она требовательно протянула руку Веронике. Та нехотя взяла ее. Франси прекрасно знала, что в парных танцах сестра слаба – несколькими годами ранее они пытались вместе разучивать разные движения, и заканчивалось это всегда одним и тем же: Франси объявляла, что было весело и здорово, а Вероника боролась со своим ростом и неподатливыми ногами.
ДУРАК. Говорите, что не любили, убеждаете сами себя. Любили ее значит вы.
– Я танцую за девушку, ты – за парня, – сказала Франси. – Тебе с твоим ростом как раз подойдет.
ВРАЧ. Ты, самородок! Что ты понимаешь в глубинах психологии цивилизованного человека? Это такая яма! Сейчас ты поймешь, как я ее любил. Она была счастлива три года. Больна – и счастлива. Она приготовилась болеть всю оставшуюся жизнь. Но я лишил ее этого удовольствия.
У Вероники закружилась голова, в горле пересохло. После еды ноги будто налились свинцом. Танцевать еще никто не вышел, но Франси цепко держала ее, когда они нетвердой походкой шли через столовую. Вероника чувствовала, как к ней подступает забытое ощущение паники. Она боялась оказаться изгоем – самой длинной и неуклюжей. Ей казалось, что даже слон ловчее.
– Что ты творишь? Хватит наступать мне на пальцы! Сразу видно, что ты на танцах стенку подпираешь – будто и не плясала никогда.
ДУРАК. Вылечили?
Голос Франси звучал громко и резко. Но обращен он был не к Веронике. Ее лицо было повернуто в сторону столика, за которым сидел наблюдавший за ними Бу. Вероника почувствовала, что готова провалиться сквозь землю. Прямо в подвал, к ящикам с шампанским и малиновой газировкой.
ВРАЧ. Ты плохо слушаешь, она умерла! И как можно вылечить человека, который не хочет выздороветь? Нет, я помог ей умереть.
* * *
ДУРАК. Убили?
Говорили, что каменную розу – цветок любви – нельзя лишить жизни. Даже высушенная и уложенная под пресс в гербарии, она может спустя много месяцев и даже лет дать внезапные побеги. На тропке, проложенной через пастбище, каменная роза росла пестрым плотным ковром вперемешку с травой и зверобоем. Желтые цветки зверобоя краснели, если потереть их между пальцами. Местные старухи все еще использовали его для защиты от молнии и колдовства, вешая пучок в дверном проеме или над дверью в сарай.
ВРАЧ. Да.
Повсюду слышно жужжание насекомых – требовательные голодные звуки существ, которые чего-то жаждут – нектара, крови, пестиков, тычинок, мяса. Эти существа никогда не сдаются и всегда готовы заполнить собой все пространство.
ДУРАК. Зачем?
Ночью Вероника решилась. Нечего больше ждать, нечего тянуть и откладывать, пока не станет поздно. «Летнюю ночь не проспи», – звучало в строфе из песни. К тому же ей не хочется, чтобы ее отложили в сторону и сохранили на будущее именно сейчас, когда она наконец расцвела.
ВРАЧ. Чудак-человек! Чтобы стать наконец свободным!
ДУРАК. Встречаться чтобы с другими женщинами?
Они идут по тропинке вплотную друг к другу, взявшись за руки и не говоря ни слова. Она сама открывает дверь в прохладную мастерскую, они сразу ложатся на кушетку, будто по молчаливому согласию. Слышны лишь звуки их прерывистого дыхания. Шуршание спадающей одежды. Шелест покрывала и скрип матраса.
ВРАЧ. Именно! Приходить домой, когда захочу, пить, сколько захочу, иметь баб, сколько захочу! Знаешь, я после ее смерти устроил такой марафон! За месяц поимел тридцать проституток. Мог больше, но месяц такой выдался, сентябрь, а в сентябре только тридцать дней. Потом я начал пить. Я пил так, что чуть не сдох! Это было времечко!
Все прошло быстро. Ей пришлось убеждать его, что готова: «Уверена, что хочешь?» – «Да». – «И не пожалеешь потом?» – «Нет».
ДУРАК. А потом?
Вероника притянула и вдавила его в себя. Было больно, но такую боль она могла перетерпеть. Потом – стремительный конец. Он извинился: «Прости, я не нарочно, но ведь и бояться нечего». Забеременеть Вероника не могла. Все вышло наружу. Она была довольна. Даже больше того – испытывала облегчение. На покрывале не осталось ни одного кровавого пятнышка, но, может, еще просочится? Вероника потеряла девственность – и от этой мысли у нее кружилась голова. Она знала, что будет долго осознавать и подробно обдумывать, переживать случившееся заново, лежа в своей постели дома в пансионате. Но сейчас ей вполне достаточно момента – отдыхать вот так, на его руке, вместе ощущать тишину и то, что сейчас произошло. Вероника властно кладет руку на его бедро. Теперь оно принадлежит ей. Это так по-взрослому. Через большие окна мастерской на их обнаженные тела падает маслянисто-желтый свет. Царящее на улице лето похоже на молчаливую стену, и они – под его защитой, словно пчелы, спящие в лепестках цветов. Бу все еще немного подавлен из-за того, что все закончилось так быстро. Иногда, перевернувшись, бормочет какие-то извинения. Но ей почему-то это только в радость. Раз он полностью сосредоточен на своей неудаче, она может наслаждаться собственным состоянием и всеми переполняющими ее чувствами. Когда Вероника поднимает руку, скрипят пружины.
ВРАЧ. Потом? Потом мне надоело. Это удивительно быстро надоедает. Удивительно быстро. (Подумав, качает головой.) Удивительно быстро! Теперь я прихожу домой не позже девяти. Пью много, но даже меньше, чем когда она была жива. Идиотизм.
– Мне понравилось, – говорит она, наконец нарушив молчание.
ДУРАК. Сердиться на меня и весь мир у вас есть причина? Обидели поэтому меня вы?
– Может, в следующий раз будет лучше.
ВРАЧ. Это ты к чему?
В следующий раз. Вероника не хочет показывать, какое облегчение испытывает, услышав эти слова. Значит, у них будет следующий раз.
ДУРАК. Были если у вас серьезные причины, не убью тогда вас я.
– Да, – коротко ответила она, осторожно проведя пальцем по его животу. Курчавые волоски на груди Бу напоминали маленькие блестящие волны.
ВРАЧ. А, понял! Это в ваших обычаях такая лазейка? Не утешу, дорогой Дурак, не утешу! Не из-за этого я тебя обидел. Да, бываю грубым. И всегда таким был. Но не по какой-то там серьезной причине!
Ей захотелось сказать, что она любит его, – эти слова почему-то казались ей подходящими, но удержалась. Она никому никогда их не говорила и вместо этого спросила:
ДУРАК. А почему?
– Я нравлюсь тебе?
ВРАЧ. Да потому, что характер у меня паскудный! Вот и все!
– Очень.
ДУРАК. Не умереть от меня три возможности у вас. Есть серьезная причина, что обидели меня вы. Раз. Становитесь моим другом или родственником. Два. Убьете меня сами. Три.
Бу осторожно дотронулся до ее щеки и с нежностью посмотрел на нее.
– Я бы хотел нарисовать тебя – такую, как сейчас.
– А что мне за это будет? – с игривой улыбкой спросила Вероника.
ВРАЧ. Третий вариант мне нравится. (Бармену.) Нож принеси, друг! Побольше и поострее. Я вот этого сейчас буду резать. (Отпивает из стакана.) Причины у меня нет. Мимо. Дальше. Другом твоим стать? Не хочу. О чем мы будем говорить? У нас разные интересы.
– Когда я закончу, можешь забрать рисунок себе.
ДУРАК. Почему? У людей человеческие интересы. Совпадают часто они.
ВРАЧ. Хорошо. Давай говорить о бабах. О женщинах. Ты интересуешься женщинами?
– Даже если он тебе не понравится?
ДУРАК. Да. Нормальный мужчина я.
– Да.
ВРАЧ. И что ты в них понимаешь? Сколько у тебя их было?
– Хорошо. – Рассмеявшись, Вероника приподнимается на локте. – Где мне позировать?
ДУРАК. Ни одной.
– Можешь сесть на подоконник. Там очень красиво падает свет. Сейчас только прибамбасы свои принесу. Бу поднялся, по-мальчишески спрыгнув с кровати.
ВРАЧ. Тогда о чем говорить? Опять мимо! В гольф играешь?
ДУРАК. Нет.
Вероника надела светло-голубое платье, но трусики с пола поднимать не стала. Шагая к окну, она чувствовала в себе дерзость и свободу. Оконная ниша была такой глубокой, что Вероника могла полностью в ней уместиться. В стекле застыл воздушный пузырь – давным-давно там застряло и навечно осталось чье-то дыхание. Сейчас это пространство принадлежало им, пришел их черед дышать и жить полной жизнью.
ВРАЧ. Мимо! На показы мод ходишь?
Придвинув табуретку, Бу уселся чуть поодаль от Вероники с альбомом в руках.
ДУРАК. Нет.
– Только будь естественной, если сможешь. Не обращай на меня внимания.
ВРАЧ. Мимо! Спортивными автомобилями увлекаешься?
Наклонив голову набок, он делает набросок: его полные серьезности глаза скользят по ее шее, плечам, груди, ногам. От его взгляда у Вероники саднит кожу. Бу пристально смотрит на нее, но одновременно и она изучает его, ушедшего с головой в работу. Загорелые предплечья с прожилками вен, руку, держащую карандаш, взгляд темных глаз, внимательно рассматривающих каждый сантиметр ее тела. Мелькающее на шее забавное родимое пятнышко уже стало казаться ей знакомым, будто собственное. Интересно, Бу становится таким красивым только оттого, что она смотрит на него? И она тоже красива благодаря его взгляду? Можно ли, как он утверждает, высмотреть красоту? А страсть? Бу говорил, что абсолютно все может стать интересным, если только достаточно долго рассматривать. Будь то ветка, капля воды или человеческое лицо. С ним Вероника вовсе не ощущала себя нескладной или неуклюжей. Она чувствовала, что рядом с ним у нее есть шанс стать другой – возможно, такой, какой она уже и была в глубине души: свободной, естественной, уверенной в себе.
Вероника расправляет спину.
ДУРАК. Нет.
Бу изредка протягивается к жестяной банке с акварелью и макает тонкую кисть в воду.
ВРАЧ. Мимо! Горные лыжи?
– Если у нас с тобой будет ребенок, пухлая верхняя губа ему не грозит, потому что ее нет ни у тебя, ни у меня. Но ему бы точно достались твои прекрасные глаза и мои большие ноги. – Он улыбнулся.
ДУРАК. Нет.
ВРАЧ. Яхтинг?
От его слов у Вероники закружилась голова. Ребенок? Неужели Бу загадывает так надолго вперед? Или, может быть, он просто шутит? Внезапно в ее сознание проникла мысль о том, что до конца его проживания здесь осталось меньше двух недель. Как им все успеть?
ДУРАК. Нет.
ВРАЧ. Игра на бирже?
ДУРАК. Нет.
– Я не хочу, чтобы ты уезжал. – Тяжело сглотнув, она посмотрела на него.
ВРАЧ. Цветоводство?
ДУРАК. Нет.
Отложив кисточку, он поднялся и подошел к ней. Одним движением притянул к себе.
ВРАЧ. Оперное искусство?
– Так поехали вместе. Поехали со мной в Гётеборг. Ну что тебе делать в школе домоводства? Ты ведь уже достаточно взрослая, чтобы пойти на работу, заняться чем-нибудь по-настоящему. В кафе работать или в конторе – да где угодно. В городе катастрофически не хватает рабочей силы. А вечерами мы могли бы ходить в джаз-клуб и пить крутые напитки. Сидеть в «Скансен Лейонет»
[32] и любоваться закатом. Я избалую тебя, обещаю.
ДУРАК. Нет.
ВРАЧ. Благотворительность?
– Но на какие деньги? – Ее щеки зарделись румянцем.
ДУРАК. Нет.
– Деньги? – Бу пожал плечами. – Ну, я буду дополнительно работать у отца. Брать поденную работу в порту. Другие же справляются, а мы чем хуже?
Врач не успевает произнести следующее, Дурак отвечает.
ДУРАК. Нет.
ВРАЧ. Что нет?
– А где мы будем жить?
ДУРАК. Не увлекаетесь этим сами вы.
– Пока на свое жилье не подкопим, будем жить у моих родителей.
ВРАЧ. Откуда ты знаешь?
– А что они скажут, когда ты приведешь с собой девочку неизвестно откуда?
ДУРАК. Вижу. Называете то, что не интересует вас. Почему-то.
– Они одобрят мой выбор. Разве ты можешь не понравиться? – Погладив ее по волосам, Бу лукаво взглянул на нее. – Знаешь, в доме, где мы живем, на чердак ведет небольшая лестница, и перед выходом на крышу есть безопасный закуток, в котором можно лежать и спать. Я сам там много раз ночевал. По утрам там будят первые солнечные лучи, и открывается вид на весь район Хага
[33]. Вот там я хотел бы прилечь с тобой вместе и любить тебя. – Ласковым движением Бу смахнул прядь волос со лба Вероники.
ВРАЧ. Ну, допустим, ты прав. Я, господин Дурак, нахожусь на таком уровне деградации, что мне даже неинтересно отстаивать свою правоту.
– Звучит чудесно. Ты серьезно?
ДУРАК. Отстаивать свою правоту любят глупые.
– Абсолютно. Поехали со мной. – Он с силой прижимает Веронику к себе. Она закрывает глаза, уткнувшись в нагретую солнцем рубашку.
ВРАЧ. Они очень здоровые, как правило, люди. Физически. И морально тоже. Глупые люди вообще умней всех! А я дурак, как и ты. Только у тебя имя Дурак, а я просто дурак. Но я, к несчастью, умный дурак. То есть дурак, который не боится считать себя дураком. А настоящий дурак считает себя умным. Я о чем? Да. Или нет. Да. Постой. Да. Я не отстаиваю. Я не защищаюсь. Разве интересно убивать того, кто не защищается?
2019
ДУРАК. Убивать вообще не интересно. Не хочу поэтому я.
В брошюре Йуара написано, что звон в ушах может менять свой характер, переходя от писка к грохоту, от грохота к жужжанию, от жужжания к свисту. Это вовсе не означает, что нужно избегать обычных повседневных звуков. Напротив, чем больше разбавлять свой звон разнообразными звуковыми впечатлениями, тем проще его выносить. Ни в коем случае нельзя затыкать уши, прислушиваясь к нему в одиночестве. Если достаточно упорно его игнорировать, в конце концов этот внутренний шум станет едва различим. Постепенно можно научиться с ним жить.
ВРАЧ. О чем мы?
Ко всему ли в этой жизни можно привыкнуть? Положительный ответ на этот вопрос навевает больше грусти, чем отрицательный. Можно научиться жить в отсутствие всего, что угодно. Все можно чем-то заменить. Всю жизнь приходится приспосабливаться к другому. Со всем нужно мириться.
ДУРАК. Говорим. Рассказали мне то вы, не говорили чего другим. А сказали, что говорить не о чем нам. Говорили, как с другом, вы. Говорили до этого, что не можем быть друзьями мы.
ВРАЧ. Я просто пьян! Ты что, не видишь – я пьяный в доску!
Лежа в номере, лениво копаюсь в мобильном интернете. Функция автозамены превращает поп-звезд в попкорн. Обычно мне удается сдерживаться и не смотреть новости про Эрика. Но сейчас я вбиваю первые буквы его имени. Последние буквы поисковик помнит по предыдущим запросам. Я дала слабину и тут же раскаялась.
Бармен кладет перед ним нож.
На экране телефона всплывает фото Эрика, сидящего на качелях детской площадки. Это совсем новый кадр. Статья опубликована вчера в провинциальной газете. Сразу чувствую, как у меня пересохло во рту. Ведь за спиной Эрика стоит и толкает качели Циркачка с блаженной улыбкой на лице. Беременная, восторженная, с блестящими глазами.
ВРАЧ. Это что?
БАРМЕН. Вы просили нож.
– Со дня на день я стану отцом. Жизнь никогда так не радовала меня, – говорит с улыбкой Эрик Эркильс, который раньше состоял в отношениях с бывшим тренером личностного роста и радиоведущей Эббой Линдквист. Эрик признается, что эти отношения были достаточно бурными, но сейчас жизнь бывшего популярного певца наладилась. – У меня был перерыв в несколько лет, но сейчас я вернулся к тому, что люблю больше всего на свете, – к музыке.
ВРАЧ. Зачем?
Певец работает над новым диском, который выйдет, предположительно, поздней осенью и будет называться «Перезапуск».
БАРМЕН. Вы хотели убить вот этого.
– Я оставил все старое позади. Теперь хочу одного: стать хорошим отцом своему ребенку и добрым малым для своей девушки.
ВРАЧ. А-а-а! А тебе, небось, посмотреть хочется?
– И что же, ваша совместная жизнь совсем безоблачна?
БАРМЕН. Конечно. Сам бы их всех поубивал.
– У рыбок в аквариуме появились нитриты. Это, пожалуй, единственное, что сейчас омрачает наши будни.
ВРАЧ. Чужими руками безопасней, правда?
Мобильник летит на кровать, горло сдавливает спазм, как перед рвотой. Диск? Это после того, как я вдохновляла его, поддерживала и слушала? Выкупила инструменты из ломбарда и подарила студийное время в подарок на день рождения? Просиживала с ним ночи напролет, обсуждая, что ему нужно для того, чтобы вернуться к музыкальному творчеству? И вот теперь он выпустит диск, потому что его личная жизнь пришла в норму? Какие, к черту, аквариумные рыбки?
БАРМЕН. Конечно. Нож острый, хороший. Пырните его. Чтобы кишки наружу.
Руки начинают трястись. Кажется, будто во мне погас источник света и в теле случилось короткое замыкание.
ВРАЧ. Я лучше тебя сейчас пырну, скотина!
Хватает нож, перегибается через стойку, делает рубящее движение. Нож проходит в каких-то миллиметрах от лица бармена. Дурак набрасывается на Врача, отнимает у него нож.
1955
6
Она медленно открыла глаза. Через щели в гардинах солнечный свет падал широкими полосами на дощатый пол. Лохматый коврик лежал на месте, в какой-то момент они уснули на нем, а потом, посреди ночи, с горем пополам пристроились вдвоем на узкой кровати. Его рука, расслабленная от сна, по-прежнему лежала на ее талии.
Вот оно – счастье.
Улица. Дурак ведет пьяного Врача.
Почему его так трудно описать? Счастью не нужны объяснения. Оно самодостаточно, ему не требуется подпитка. И без слов оно прекрасно обходится. Потребность в словах возникает, лишь когда не достичь полноты ощущений, – в полудреме подумала Вероника. В тот момент она испытывала счастье. И оно поглощало все без остатка.
ВРАЧ. Я его чуть не убил! Ты видел? Он обделался от страха! Давай вернемся и пощупаем ему штаны. Не хочешь? Брезгаешь? Будущий врач не должен иметь брезгливости. Ты ведь хочешь стать врачом? Я его чуть не убил! Стой! То есть я способен убить человека? Отлично! А я-то думал! Я думал, что я уже ни на что не способен! Я способен! Я и тебя могу убить. Слышишь? Ты следующий! Что движет историю? Способность убивать! Побеждали не более сильные или умные. Побеждали те, кто больше способен убивать. И способен убивать больше. Правда, потом они проигрывали. Потому что потом надо не убивать, а жить. Это у них получается хуже. Сейчас то же самое. Победят те, кто способен убивать. И я приготовился к тому, что погибну. И все. А вы победите. Нет! Я еще способен! Я всех поубиваю!
Вероника еще не совсем проснулась. Ноги и руки занемели, в голове туман. В памяти медленно всплывали подробности ночи: как Бу ритмично и нежно целовал ее спину вдоль позвоночника до самого копчика, как бормотал: «Я хотел бы съесть тебя всю по кусочкам». Как он ласкал ее, и как она внезапно и бурно испытала оргазм. Они в шоке посмотрели друг на друга, но он не торопился убирать свой палец, только улыбнулся ей. Потеплев от воспоминания, она прижалась к нему спиной. Казалось, будто каждая вещь в комнате наполнилась новым смыслом. Это походило на ощущения от новой одежды или внезапное осознание истинного значения слова.
7
Рука Бу вздрогнула, и он поцеловал ее в шею.
Дом врача. Дурак вводит врача.
– Ты осталась? – невнятно спросил он.
ВРАЧ. Брось меня тут. Все равно никому нет дела… Сынок! Дочка! Ваш папа пришел. Пьяный – в зюзю! Идите посмотреть!
– Я скоро пойду, – прошептала она в ответ.
– Останься. – Он крепко обнял ее.
Выходят сын Врача (он же Бармен, он же Брат, он же Защитник, он же Лысый – т. е. рыжий) и дочь Врача (она же Регина). Сына зовут Дэн, дочь зовут Ада.
– Не могу. – Вероника попыталась встать и найти одежду.
ВРАЧ. Это мои дети. Сын Дэн и дочь Ада. Ада и Дэн. Дэн и Ада. Ада – это дочь, если кто не понял. А Дэн – это сын. Они меня ненавидят за то, что я уморил их мать. Хотя ее они тоже ненавидели, потому что она любила меня больше, чем их. Есть матери, господин Дурак, которые не умеют любить детей. Дети, знакомьтесь, это Дурак. Не смеяться у меня! Это имя у него такое! Не хуже, чем ваши идиотские имена!
– Мы же ничего плохого не сделали. – Бу внезапно приподнялся на локтях, его голос звучал вызывающе. – Я хочу засыпать и просыпаться с тобой, не боясь, что нас застигнут врасплох.
АДА. Шел бы ты спать.
– Я знаю. Но моя мать сойдет с ума. Это ни к чему.