20. Love me a little little[132]

Звякнули ключи, она проснулась и не сразу поняла, где она. Болела шея, рука затекла. Над ней склонилось лицо, которое она так надеялась увидеть.

– Вы? – опешил он. – Но… Что вы здесь… В такой час?

Она проморгалась и взглянула на часы, морщась от боли в шее. И от осознания, что провела два часа на лестнице, уснув под дверью.

– Я ждала вас.

Он смотрел на нее ошеломленно. Она потянулась и встала, растирая затекшую руку. Пятая ступенька крепко врезалась в левое бедро, оно тоже болело… но не так сильно, как сердце, которое отчаянно колотилось в груди и, кажется, только теперь понимало, до какой степени пусто было без Уайти. От этого Шик совсем расстроилась.

– Вы ждали меня? В полночь? На лестнице? Вы совершенно…

– Впустите меня? Или вы ждете девушку пятницы?

Его квартира… была в точности такой, как она ожидала и какие всегда терпеть не могла. Простая меблирашка, заурядно обставленная и явно перевидавшая множество жильцов до него. В углу стоял раскрашенный глиняный кенгуру. Он, судя по всему, тоже не принадлежал Уайти.

– Я сварю вам кофе, и вы пойдете спать, – строго сказал он.

– Здесь? – поддразнила она его.

– Дома. Я вас провожу.

Взгляд у него был тревожный, озабоченный, как будто она принесла с собой несчастье.

– Ну что вы мрачнее тучи? Я не опасна. Я должна отдать вам… книги.

– Книги?

Она скинула ему на руки пальто. Перевернув сумку, высыпала на стол вперемешку Хэммета, Фицджеральда, Дюма и Санксей Холдинг.

– Четыре ваши книги. Вы купили их в книжной лавке Трумана, когда… довольно давно.

Он уставился на них. Шик пыталась уловить хоть что-то в этих чертах, в бледном лице, в голубых глазах, в его молчании, но читала в них лишь замешательство и усталость.

– Продавщица отдала их мне, после того как вы бросили их в магазине, будто старые рваные чулки. Всё это время они пролежали у меня в шкафу. Вели себя очень смирно… Хотя, наверно, чувствовали себя одиноко и недоумевали, почему вы вдруг сбежали, оставив их вот так, без единого слова, без объяснения, а ведь они, вероятно, хорошие книги… Я не знаю, не читала.

Его лицо, в которое она не переставала всматриваться, чуть смягчилось.

– Мне очень жаль.

Повисло молчание.

– Так вы сварите кофе или это обязанность Мортимера?

– Мортимера?

Она показала на глиняного кенгуру. Уайти извинился, заспешил. Она последовала за ним до порога кухни, выложенной ядовито-зеленой плиткой, и, стоя в дверях, смотрела, как он суетится.

– С утра мои руки фотографировали для рекламы колец, которые их уродовали, а после обеда я дефилировала в платьях, от которых всё чешется. А вы? Чем вы теперь занимаетесь, Уайти?

– Всё тем же. Монтировщик в студии.

Он включил электрический чайник, нашел фильтры в буром шкафчике.

– Я справлялась о вас на Си-би-эс.

– Мой контракт истек в конце года. Теперь я на Эн-уай-ви-би.

Она удивленно ахнула.

– Скандал с Ули Стайнером!.. Вы там были?

Ей вдруг вспомнилась одна деталь из рассказа Манхэттен. Кофе… Светловолосый рабочий?..

– Вы случайно не тот, кто пожал руку доблестному рыцарю Стайнеру?

– Как вы узнали?

– Мир тесен, – только и ответила Шик, радуясь, что сумела его удивить. – Я вас не выдам! Обещаю.

Она взяла поданную им чашку. Они сели в два кресла – других не было, – цвет обивки которых мог бы служить снотворным.

Зато кофе был изумительный. Шик огляделась. Повсюду были книги, и лежали они где попало. На полках и не только, в ряд и стопками, на полу, за Мортимером, под бумагами на письменном столе, рядом с черным «ундервудом»…

На нее при виде этого накатило глубокое уныние.

– Вы их все прочли? – спросила она с ноткой вызова.

– Только четыре.

Беззвучно засмеявшись, он пропел:

– I’m mad about good books, how about you?

– I like potato chips, moonlight motor trips, how about you?[133] – тотчас подхватила Шик.

Этот хит Джуди Гарланд она часто пела, когда ей было девять лет.

Она открыла один томик, лежавший рядом с пишущей машинкой.

– А Мортимер? Вы читаете ему истории?

В книге лежала закладка, формуляр из библиотеки.

– «Крошка Доррит», Чарльз Диккенс. И много книг продает этот тип?

– Этот тип давно умер. И да, напечатали их немало. Но, на мой взгляд, недостаточно.

Он взял книгу у нее из рук, закрыл, открыл наугад:

– Дом был двухэтажный, с высокими узкими окнами в массивных рамах. Много лет назад он обнаружил намерение свалиться набок; его спешно подперли, чтобы этого не случилось, и так он и стоял с тех пор, опираясь на полдюжины гигантских костылей, однако теперь вид этого сооружения – излюбленного пристанища соседских кошек, – подгнившего от дождей, замшелого от времени и почерневшего от дыма, не внушал особого доверия[134]. Не правда ли, так и видишь этот дом?

Шик кивнула, но несколько… неуверенно.

– «Оливер Твист», «Большие надежды», «Дэвид Копперфильд»… Вам это правда ничего не говорит?

– «Дэвид Копперфильд»! Я видела фильм с У. К. Филдсом. Он, наверно, очень богат, этот Диккенс, если Голливуд покупает его истории. И вообще, книги дорого стоят.

Он неожиданно улыбнулся. Самой теплой на свете улыбкой. Как будто вдруг полюбил весь мир и ее в этом мире.

– Можно брать их на время, для этого есть библиотеки.

– Наверно, – протянула она, поджав губы. – Только там запрещено открывать рот. Самые скучные места на свете, по-моему. Я уж молчу о библиотекаршах.

– А что не так с библиотекаршами?

Он внезапно развеселился, и что-то ласковое мелькнуло в лице, она не могла понять, с какой стати.

– Очки в металлической оправе, серые волосы пучком, похожие на крыши старых хижин…

Она чуть не упала от взрыва смеха – он хохотал от души.

– Вы почти так же талантливы, как старый добрый Чарльз! Но миссис Чандлер не такая, – возразил он. – Всё что угодно, только не… гм, крыша хижины. Она держит свою библиотеку, как держала бы ресторан. Каждая книга – лакомство, а читатель – гость, о котором она заботится и которого помнит. Она похожа на Кэрол Ломбард, вам бы понравилось, я уверен.

Шик с сожалением увидела, как улыбка медленно сошла с его лица, сменившись привычной печалью и меланхоличным молчанием.

– Я хочу есть, – сказала она.

– Здесь ничего нет. Я собирался выйти в закусочную.

– Давайте выйдем.

На 9-й авеню уже кокетничала весна, расцветив ночь нежными бликами. Шик продела руку под локоть Уайти. Не доходя до вывески «Уолгринс» ее привлекли огни стеклянной маркизы.

– Мне хочется шампанского. How about you? По моей теории, бокал шампанского делает светлее любой момент жизни.

Она почувствовала, как напряглась его рука. Ему совсем не хотелось продлить вечер… Но она догадывалась, что над ним довлеет долг вежливости. Он не мог снова бросить ее одну.

И он повел ее в освещенный холл уютного отеля «Литтл Карлтон». Молоденькая цветочница в тесном магазинчике перевязывала атласными лентами букетики нарциссов.

– Не только шампанское годится, чтобы скрасить жизнь, – сказала Шик, стараясь придать голосу шаловливые нотки. – Цветы…

Она выбрала три орхидеи на обтянутом бархатом стерженьке. Цветочница хотела приколоть их к ее лацкану, но Шик повернулась к Уайти.

– Приколите сами.

Она с удовлетворением отметила, что у него нет привычки к таким действиям; ей пришлось немного ему помочь. Потом они решили присесть в уголке холла, а не в баре, потому что ей до безумия понравилась яркая расцветка широких кресел. Он заказал бокал шампанского и пиво.

– Вы не выпьете шампанского?

(Со мной? – разочарованно додумала она).

– Не очень его люблю.

Неужели у нее с ним всегда всё будет невпопад?

– И никогда не пьете?

– Никогда, с тех пор как…

За самую красивую девушку в этом поезде. За выпавшую мне удачу ее встретить. За счастье ужинать с ней вдвоем…

Наше с вами первое шампанское. И вместе. Загадаем желание?

– …уже давно, – просто закончил он.

Принесли бокал, легкий, золотистый, воздушный, на серебряном подносе, с кружочками апельсина.

– За нашу встречу, – сказала она, шестым чувством догадавшись, но слишком поздно, что этих слов, вероятно, произносить не стоило.

– За гадкую девчонку, за вас, – шепнула ей непроницаемая голубизна его глаз. – За балованное дитя, которое вы из себя строите.

Она отпила шипучий глоток.

В холл вошла пара лет по тридцать и направилась к стойке портье. На молодой женщине был костюм цвета лаванды, белая шляпка и белые перчатки, спутник любовно обнимал ее за талию. Шик впилась в нее взглядом, внезапно и абсурдно завистливым.

– У вас остались свободные номера? – спросил молодой человек.

– Вы бронировали?

– Нет. Видите ли, этот заезд в Нью-Йорк не был запланирован…

– Могу предложить вам номер окнами в сад. Далеко от улицы, тихо и спокойно. Будьте добры, напишите ваши имена и адрес.

– Эта красавица стала миссис Герберт Гольдман только три дня назад, – сообщил молодой человек, горделиво приосанившись, и взял бланк. – Мы поженились в Миннесоте.

– Мои поздравления.

Несколько секунд портье смотрел, как он пишет.

– Простите, одну минутку, – вдруг сказал он вежливо. – Я, кажется, вспомнил… Надо проверить…

Как только он скрылся в помещении за стойкой, Шик ощутила напряжение… Она повернулась к Уайти.

Тот, забыв про пиво, смотрел в какую-то точку на двери, за которую ушел портье. Казалось, он кого-то выслеживал. Молодожены вопросительно переглянулись. Через некоторое время портье вернулся.

– Видите ли, я искренне сожалею, но наш последний номер, который я считал свободным, был, увы, забронирован сегодня днем. Мой коллега забыл отметить это в книге.

Пара снова переглянулась. Молодой человек покраснел, нахмурился. Он открыл было рот, но жена удержала его, накрыв его руку своей, и успокоила движением век. Оба молча повернулись и вышли. Ни «спасибо», ни «до свидания» не последовало ни с той ни с другой стороны.

– Ваш коллега допустил профессиональный промах! – воскликнул Уайти, резко оттолкнув свой стакан. – Он нанесет ущерб репутации вашего заведения.

– Совершенно верно, увы, – невозмутимо кивнул портье. – Я же сказал, что мы сожалеем.

Шик ничего не понимала, но чувствовала, предчувствовала… Уайти встал, бросил на стол банкноту и потащил ее за локоть прочь. От хватки его твердой, как сталь, руки было почти больно.

– Что случилось? – недоуменно воскликнула девушка, остановившись под навесом. – Только не кусайте меня! – добавила она, наполовину смеясь, наполовину и впрямь испугавшись. – Я знаю, что я аппетитнее того портье.

Проходивший мимо мужчина задел их тяжелым коммивояжерским чемоданом.

– Спешка до добра не доводит, – извинился он. – Я ехал весь день. Четыреста пятьдесят миль… Хочу одного – залечь в ванну!

Еще раз извинившись, он вошел внутрь. Уайти часто, свирепо дышал.

– Скажите хоть что-нибудь, – взмолилась она. – Ради бога.

– Я мог бы заорать, – произнес он после паузы с таким ледяным спокойствием, что ей подумалось, не лучше ли было его молчание. – Я мог бы заорать, но не стану. Вы знаете…

Он взглянул в холл. Коммивояжер у стойки оживленно беседовал с портье, заполняя бланк.

– Идемте!

Уайти снова схватил ее за руку – чуть менее грубо, – и они вернулись в холл «Литтл Карлтона». Он остановился на полпути, достаточно близко, чтобы слышать разговор у стойки.

– Удобства в номере или на этаже? – спрашивал портье, листая регистрационную книгу. – Окна на улицу или в сад? Есть выбор. Вчера у нас были музыканты, целый джаз-банд, но они освободили номера сегодня утром.

– Мне всё равно, – ответил мужчина. – После четырехсот пятидесяти миль в угольной пыли я готов ночевать в погребе, лишь бы там были ванна и мыло.

Шик не успела оглянуться, как вновь оказалась на улице наедине с яростью Уайти.

– Теперь вы понимаете… Понимаете, почему в этом отеле для одних есть номера, а для других нет?

Она моргнула.

– Я… нет. Уайти, вы в ужасном состоянии!

– Вы не понимаете? – прохрипел он.

– Потому… потому что эти двое на самом деле не женаты? – В отчаянии она даже стала заикаться. – Они адюльтерная пара?

Он долго молча смотрел на нее и вдруг обнял, прижал к себе. Он обнимал ее крепко, по-настоящему, сбылось то, о чём она столько мечтала, чего так хотела, но ее это почему-то совсем не радовало. Слишком много надрыва, слишком много терзаний крылось в его груди.

– Это фамилия… Будь у них черная кожа, они бы не имели права даже переступить порог. Но их фамилия! Америка не заставляет носить желтую звезду, как Европа во время войны. Она своих граждан… вычеркивает. Из определенных мест, из корпораций, из административных советов. Им запрещают… но не говорят об этом.

Он прижался пылающей щекой к ее щеке. Его губы были совсем близко, но он не поцеловал ее.

– Простите, – пробормотал он. – Я не хотел вас обидеть. Вы еще так наивны, в вас столько детского…

Никогда, с тех пор как она узнала цену своей фигуры и смазливой мордашки, Шик не говорили, что она наивное дитя. Ей вспомнился воздыхатель из прошлого, прозвавший ее «командиршей», девушки из «Джибуле», которые считали ее бессердечной и чуть ли не продажной. Она закрыла глаза и замерла в объятиях этого редкостного экземпляра. Как он мог так быстро перевернуть ей душу, как ему удавалось одним дыханием бросать ее от слез к улыбке?

– Простите за шампанское. Я даже не дал вам его допить.

Она показала ему орхидеи.

– На сегодняшний вечер их хватит, чтобы скрасить жизнь. Знаете, а я по-прежнему хочу есть.

Они съели по сандвичу, стоя, у первого попавшегося киоска. Ужин получился немного вымученный, на скорую руку и невеселый. Она не решалась задать вопросы, бившиеся в голове.

– Я провожу вас, – сказал он, расплатившись; было видно, что ему не терпится закончить этот незадавшийся вечер, которого он не хотел.

– Засуньте меня в такси. У вас это так хорошо получается, – не удержалась она от шпильки, напомнив об их самом первом вечере, и отметила с горечью, что Уайти не возражал, и с ненавистью – что такси уже подъехало.

– Спасибо за книги.

– Спасибо за орхидеи.

Мы, по крайней мере, хорошо воспитаны, подумала она, забираясь в машину. Он вдруг наклонился к дверце. Она поспешно распахнула ее.

– Я вам позвоню.

– У вас сохранился мой номер? – спросила она, надеясь, что он не уловил дурацкого пыла, от которого дрогнул и сорвался ее голос.

– Заложен в книгу, – улыбнулся он. – Забыл в какую. Придется всё перечитать благодаря вам.

Он шутил. Не всё было потеряно. Она щелкнула его на прощание по тыльной стороне ладони.

– Передайте привет Мортимеру!

Когда такси отъехало, Шик чувствовала себя уже не такой несчастной.

– Сегодня, – сказала она шоферу, – я обнаружила, что шампанское не всегда радует.

– А?

Шофер – табличка на приборной доске сообщала, что его зовут Панкрацио Хорнблоуэр, – порылся в бардачке, извлек круглую желтую коробочку и протянул ей через плечо.

– Держите французские леденцы. Полезно, меньше будете рыгать.

21. Lover man (oh, where can you be)[135]

Накануне ей понадобилось занести в «Сторк» свою новую форму, идеально подогнанную виртуозными стежками Черити. В гардеробе Хэдли застала Бетти Охара, та протирала от пыли какие-то вещицы, у ее ног стоял открытый ящик.

– Я узнала, что вы получили работу. Браво! Я рада, что это будете вы.

– Спасибо, Бетти. А вы и днем работаете? Уже второй раз я вижу вас здесь.

– Нет, я не на службе. Видите, я без формы. Разбираюсь тут перед уходом, сортирую, выбрасываю ненужное. За три с половиной года чего только не накопилось во всех уголках гардероба.

– Вы нашли другую работу?

Бетти мило сморщила носик и показала тонкое золотое кольцо с голубым камнем на безымянном пальце.

– О! Мои искренние поздравления!

– Спасибо. Я счастлива. Юджин представит меня своей семье в Дублине. И мой братишка будет жить с нами. Юджин такой добрый…

Она помолчала и добавила с улыбкой, чуть тронутой горечью:

– Удача наконец-то перестала отворачиваться от меня. Я стану миссис О’Грэди. После Охара… смешно, правда? По документам моих родителей часто принимали за ирландцев. Это даже спасало нас иногда, в начале войны… Вы подумали насчет личного штришка? – спросила она, когда Хэдли распаковала форму.

– Ах ты, и правда. Совсем забыла. Боюсь, у меня нет ничего особенно примечательного. Это обязательно?

– Скажем так, желательно. Мистеру Биллингсли понравится. Смотрите…

И Бетти показала ей свой «личный штришок»: большой цветок пиона из каплевидных нефритов и гранатов; он прикалывался плашмя на плечо блузки, а жемчужная листва ниспадала до самых пуговок.

– Он великолепен!

– Все клиентки хотят его погладить. Нефрит – такой нежный, теплый камень… Это моей бабушки Сэцуко.

Она убрала пион в шелковый мешочек.

– Бабушка умерла в лагере для перемещенных лиц, вместе с мамой… Пневмония. В пустыне такие холодные ночи, а днем пекло.

Хэдли слышала краем уха об этих лагерях, где американцев держали несколько лет только за их японское происхождение. Америка стыдливо замалчивала эту тему.

После нападения японцев на американскую базу в Перл-Харборе Соединенные Штаты постановили, что все граждане с японскими фамилиями являются подозрительными лицами. Возможными шпионами. Потенциальными врагами.

Без причин, без доказательств людей хватали целыми семьями и сажали в лагеря, охраняемые военными, среди пустыни.

– Вы… вы тоже были там?

– Да, я была с ними, и мой братишка Джерри тоже. В Юте.

Бетти сняла с вешалки жакет и принялась чистить щеткой рукава.

– А ведь мы американцы. Настоящие американские граждане. Папа был тренером бейсбольной команды в Кертис-Хилле. Он покупал «Честерфильд» тайком от мамы, подражал Рональду Рейгану в рекламе. Он был немного похож на него. До лагеря, а когда его выпустили, в самом конце войны, уже совсем не был похож. А мама работала в кинозале Кертис-Хилла, она знала наизусть все фильмы с Джорджем Рафтом, Мириам Хопкинс, Бобом Хоупом и Дороти Ламур… С утра до вечера крутила пластинки Руди Валле. Она выписывала «Сатердей Ивнинг Пост», ее любимый роман был «Бэк-стрит»[136]. Она дала нам американские имена. Брата назвала Джереми. Меня Элизабет.

С самого начала своего рассказа она медленно водила щеткой по одному и тому же рукаву. Хэдли молча слушала, и сердце у нее сжималось.

– Это началось с объявлений в витринах, с расклеенных по городу афишек: Запрещается лицам японского происхождения выходить на улицу после такого-то часа. Запрещается лицам японского происхождения передвигаться в радиусе больше пяти миль от дома. Директивы и инструкции для лиц японского происхождения… Каждую неделю появлялись новые. Нас стали называть япошками, косоглазыми, желтыми… Если незнакомый человек спрашивал: «Япошка или китаёза?», мы отвечали «китаёза», чтобы нас оставили в покое.

Когда в 1942 году за нами пришли фэбээровцы, никто ничего не понял. Мы были американцами и патриотами. Мы ненавидели эту Японию, объявившую нам войну. Так за что же? Мы родились в Сан-Франциско, в Цинциннати, в Вашингтоне, в Питтсбурге… Только позже, в битком набитых поездах, куда нас загоняли толпами, да, только тогда нам открылась правда. Это было… из-за наших черных и жестких волос, из-за маленького носа и раскосых глаз, из-за нашей кожи, не такой светлой, как ваша. Нас сажали в лагеря, потому что мы звались Хаядзаки, Хэцудо, Мудзияка, Ямао.

Щетка остановилась.

– Меня будут звать О’Грэди, на что мне жаловаться? Зачем я морочу вам голову моими историями…

Она увидела слезинки в глазах Хэдли.

– О, не надо…

– Мне очень жаль, Бетти. Мне ужасно, ужасно жаль.

Они молча пожали друг другу руки под сенью аиста на настенном светильнике, дружелюбно склонившего к ним клюв.

– Ну, за работу, – сказала Бетти с вымученным смешком. – Когда выйдете, найдете вашу униформу в этом шкафчике. Вот ключ. И не забудьте, слышите… Personal touch[137].

* * *

Вернувшись в «Джибуле», Хэдли приступила к поискам.

Она не сходила с ума по украшениям, и было у нее их немного: брошь с выпавшими камешками, колечко, которое стало ей велико. И нитка жемчуга, вдвойне дорогая ее сердцу: жемчуг принадлежал ее матери, она его ей подарила, к тому же нитка была на ней тогда, в поезде, когда она встретила Арлана.

Но это всё неоригинально. Нужно… Она сама не знала, что нужно. У Шик была брошка в виде павлина… Ладно, там будет видно.

Она вспомнила об этом через день, когда почтальон вручил ей конверт с аистом в цилиндре на печати.

– Приглашение на раут к богатеям?

– Письмо о приеме на работу в «Сторк», Бенни.

Почтальон присвистнул. Хэдли закрыла дверь и, распечатав письмо, лишь мельком взглянула на него, потому что Огден остался один с чашкой какао и тремя тостами; она знала, что, если его не поторопить, завтрак может затянуться до полудня.

Стена позади зашлась звоном. Хэдли сердито фыркнула – фр-р-р, – сунула письмо в карман и сняла трубку.

– Алло?

– «Фаст Пантеон Гараж». Мистера Тобака, пжлста. Это насчет приводного ремня к двигателю, который…

– Извините, – перебила Хэдли. – Мы делим эту линию с мистером Тобаком, но он живет в Бронксе, и мы с ним незнакомы. Вы можете звонить ему по этому номеру в нечетные часы.

Выругавшись и скупо поблагодарив, «Фаст Пантеон Гараж» повесил трубку. Хэдли тоже. Но она не успела отойти и на два шага, как телефон зазвонил снова.

– Фр-р-р! – снова фыркнула она, показав стене зубы. – Алло?..

– Добрый день, я хотел бы поговорить с Фелисити, – сказал приятный мужской голос.

– Одну секунду.

Оставив трубку висеть на витом проводе, она побежала к лестнице.

– Шик! К телефону!

Над перилами показалась голова в бигуди.

– Спроси кто, – отозвалась Шик. – Я занята.

– Спроси сама. Я опаздываю.

Шик вздохнула и спустилась по ступенькам. Под мышкой она держала толстую книгу.

– Читаешь? Ты? – опешила Хэдли. – «Мистера Пиквика»? Ты встречаешься со студентом Гарварда?

Шик уже схватила трубку.

– У него красивый голос, – сказала Хэдли и, смеясь, убежала.

– Алло… Да?.. О.

Она выронила книгу, и радуясь, и страшась дурного предзнаменования. Уайти… Как скоро он позвонил… Слишком скоро. Чтобы сказать, что больше не хочет с ней видеться? Уезжает из Нью-Йорка на Западное побережье? Или вообще покидает Америку?

– Я прошу вас простить меня за давешнее дурное настроение.

Она подняла книгу, зацепилась бигуди за провод, дернулась, раскрутила прядь волос, чуть не ойкнула…

– О! – воскликнула она вместо этого (всё приличнее). – Конечно, Уайти.

– Что там у вас происходит? – спросил он о пронзительном визге, которым Огден наверху оглашал весь дом.

– О. Ничего. Наш домашний ангелочек. Это замечательно, что вы… позвонили.

Шик выдержала паузу. Пригласит ли он ее на свидание? Наверняка пригласит. Ох, хоть бы несносный мальчишка перестал орать!

– Мы сможем еще увидеться? Если вы на меня не обиделись.

– Нет… Нет, конечно, нет! – выговорила она непослушными губами. – Вы рассердились. Я всё поняла.

Она ждала, сглатывая ком в горле.

– Вы прелестная девушка, Шик. Мне очень хотелось вам это сказать. Спасибо.

И это было всё. Он повесил трубку. Шик тоже – с пылающим лицом, часто дыша, как будто десять часов играла на трубе. Она беззвучно хлопнула в ладоши и убежала к себе, как испарилась.

Наверху Хэдли гонялась за Огденом, который бегал по всем коридорам с № 5. Но Шик ничего не слышала и почти не видела. Он позвонил. Уайти хочет еще увидеться… Она заперлась на ключ в своей комнате и долго лежала на кровати, глядя в потолок и напевая I like Gershwin tune, how about you…[138]

Огден тем временем забрался на самый верхний этаж. Он хорошо знал эту лестничную площадку. А вот его мама сюда не поднималась; по крайней мере, не так часто, как он. Малыш похлопал № 5 по хвосту и постучал в знакомую дверь.

– Покер! – взвизгнул он. – Поке-е-ер!

– Огден, вернись! – испуганно зашептала Хэдли. Она размахивала свитером, который уже пять минут не могла на него надеть. – Сюда нельзя.

Она потянула его за руку… но он упирался.

– Огден, – зашипела она сердито, – если мы разбудим тетю, которая здесь живет, она рассер…

– Уже разбудили, – сухо произнес голос в проеме открывшейся двери. – Что здесь за шум?

– Извините нас, Артемисия, – пробормотала Хэдли. – Мы…

– Покер, – нежным голоском повторил Огден.

Старуха и ребенок обменялись взглядом и, судя по всему, отлично друг друга поняли, чего совершенно не поняла Хэдли (но понял и № 5).

– Вернись! – простонала она, когда, к ее несказанному ужасу, малыш бесцеремонно юркнул в комнаты, куда она зайти никогда не осмеливалась. – О боже милостивый, Огден…

Дракон запахнул свой изумрудный пеньюар, шутливо нахмурился.

– Ну, чего же вы ждете? Я не плююсь огнем. Берите с него пример.

В щель между плохо задернутыми шторами пробивался утренний луч, освещая угол темной комнаты. Постель была смята. На софе, бархатная обивка которой явно была любимым кушаньем моли, Бетти Грейбл охраняла стопку старых пластинок в гнезде из подушек, а на круглом столике Мэй Уэст занимался маникюром.

– Надень свитер, – строго приказала Хэдли. – Ну-ка быстро!

Но разыгравшемуся Огдену было не до свитера. Он раскинул руки и принялся летать чайкой, вызвав бурную радость песика и любопытство кошек.

– Ваш ребенок умный… для ребенка. Вообще-то я не люблю детей. Этот хотя бы умеет молчать. Это ваш сын?

От заданного в лоб такого неожиданного вопроса Хэдли задохнулась и с минуту молчала, комкая в руках свитер. Потом отчаянно затрясла головой.

– Мой… племянник. Сын моей сестры Лоретты, – выговорила она с силой убеждения человека на краю гибели.

Проворный Огден, не обращая на нее внимания, хлопал крыльями перед лакированным комодиком с инкрустациями в японском стиле. Хэдли кинулась к нему и прижала к себе.

– Мы уходим! – скомандовала она глухо.

Она была на грани срыва. Ей хотелось бежать, скорее покинуть эту комнату и эту женщину со слишком проницательными глазами.

– Я знаю, что его интересует, – безмятежно проговорила Артемисия. – На днях постреленок весь вечер хотел поиграть с… этим.

Она выдвинула верхний ящик лакированного комодика.

– На днях? Весь вечер? – повторила Хэдли.

– Он участвует во всех наших партиях в покер. Вы не знали? Сам пришел в один прекрасный день. Вернее, в одну прекрасную ночь. Ему позволили посмотреть, потому что он умеет молчать. И его это, похоже, чертовски увлекло. Вы растите будущего игрока… Знала я такого в свое время. Он хотел на мне жениться. Клайв Хантер его звали. После крупного выигрыша в клубе «Техас Гуинан» он подарил мне ожерелье из розовых бриллиантов… и забрал его назад через два дня, чтобы оплатить не менее крупный проигрыш.

Не переставая говорить, Артемисия достала из ларчика пару удивительных черных птичек. Она держала их перед собой. Огден жадно тянул к ним ручонки и с восторгом теребил упругие, как пружины, перышки.

Хэдли молчала, восхищенно уставившись на украшение. Вот. Это он, тот самый «штришок», необходимый для «Сторка». Достаточно будет одной птички. Она приколет ее к плечу… Перышки наверняка такие же нежные, как нефритовые капли.

Она коснулась их кончиками пальцев. Они были волшебно невесомыми.

Но нет, она не осмелится.

– В чём дело? – спросила Артемисия.

– Они… невероятные.

Артемисия мягко отстранила ручонку Огдена и поднесла птичку к лицу Хэдли.

– Они вам идут почти так же, как мне. Цвет ваших волос похож на мой тогдашний. Мои волосы были пышнее и сильнее вились. Надо быть молодой, чтобы носить это. Иначе выглядишь старой метелкой. Быть молодой… и иметь возлюбленного. У вас есть? Возлюбленный! – повторила она громче, и Хэдли, погруженная в свои мысли, вздрогнула.

– Нет! О нет…

– А ведь вы хорошенькая.

Она положила птичку в ларчик рядом с ее близняшкой. Потом взяла из рук Хэдли свитер и надела его на мальчика, который послушно дал ей это сделать.

– Когда найдете возлюбленного, я дам вам их поносить, если хотите.

Хэдли взяла Огдена за руку, поблагодарила хозяйку. Уже в дверях, глубоко вдохнув, обернулась.

– А можно… Можно мне взять на время одну? Не сейчас… В конце недели.

– К концу недели вы найдете возлюбленного?

– Я начинаю работать в клубе «Сторк». Это для формы… Девушкам там полагается носить какое-нибудь украшение, и…

Хэдли умолкла, оторопев от собственной дерзости. Зеленые глаза изучали ее, пауза затянулась.

– «Сторк». Я бывала там до войны. Шерман Биллингсли был от меня без ума, на задних лапках передо мной ходил. Он по-прежнему владелец?

– Да, это имя упоминали.

Артемисия снова достала птичку из ларчика, посмотрела на нее задумчиво.

– При одном условии, – тихо проговорила она.

– …

– Вы представите мне возлюбленного в конце недели.

Хэдли рассмеялась.

– Спасибо. О, спасибо, Артемисия.

– Зовите меня лучше Драконом. Если хорошо ко мне относитесь.