– Что случилось? – спросила она своего экзальт-капитана, который был так напряжен, что даже не заметил ее.
Он повернулся и посмотрел на нее со страхом, которого она никогда прежде не видела на его лице. Со страхом солдата, а не придворного.
– Рога… – сказал он, явно обдумывая свои слова. – Сигналы… Они принадлежат рыцарям шрайи.
Несколько ударов сердца отделили ее душу от ужаса. Поначалу все, что она могла сделать, – это смотреть в красивое лицо своего спутника. Она подумала о том, как изгибались его брови перед тем, как он достигал пика блаженства.
– Что ты такое говоришь? – наконец удалось ей выговорить.
Он посмотрел на тот небольшой кусочек неба, который они могли видеть между темными фасадами, нависшими по обе стороны от них.
– Они звучат так, словно находятся в разных частях города…
– А о чем они сигналят?
Экзальт-капитан стоял неподвижно. За его спиной она увидела еще несколько человек, слушавших те же звуки и так же пытавшихся понять, в чем дело, как и они на этой извилистой улице.
– Имхайлас! О чем они сигналят? – повторила Эсменет свой вопрос.
Он посмотрел на нее, крепко сжав губы в знак раздумья.
– Об атаке, – сказал он. – Они координируют какую-то атаку.
Броситься бегом назад – это желание просто охватило ее и швырнуло туда, откуда они пришли.
Но Имхайлас уже шагнул к ней, хватая ее за плечи, тихим и торопливым голосом умоляя остановиться и подумать.
– Дым! – услышала она собственный плач. – Из комнаты! Я видела дым на западе! Дворец, Имхайлас! Они нападают на дворец!
Но капитан уже знал об этом.
– Мы должны подумать, – твердо сказал он. – Расчет – это то, что отличает необдуманные поступки от смелых.
Еще одна пословица, которую он выучил наизусть. Ее руки буквально рвались вверх от желания выцарапать ему глаза. Какой же он дурак! Как она могла устраивать заговоры, не говоря уже о том, чтобы совокупляться, с таким дураком?
– Отпусти меня! – задохнулась она от ярости.
Он поднял руки и отступил назад. Что-то в ее тоне стерло все выражение с его лица, и к ужасу, охватившему ее, присоединилось какое-то паническое сожаление. Может быть, он решает, куда бросить свой жребий? Неужели он бросит ее? Предаст ее? Проклятия проносились в ее мыслях. Ее глупость. Судьба. Способность мужчин так легко соскальзывать с поводка женского понимания.
– Милостивый Седжу! – услышала она свой крик. – Кельмомас! Мой мальчик, Имхайлас!
Внезапно, перекрывая рев, стоящий у нее в ушах, зазвучал другой рог, который она знала по бесчисленным упражнениям – так хорошо, что казалось, будто это слово прокричали на весь мир. Общий сбор! Гвардейцы, соберитесь!
Затем Имхайлас опустился на колени на камень перед ней.
– Ваша милость! – сказал он, понизив голос. – Имперские территории подверглись нападению. Что вы прикажете делать своему рабу?
И наконец, к ней вернулся рассудок. Действовать в неведении – значит махать руками, как будто падаешь. Нужны знания. Нужно было выяснить, что делает Майтанет, и молиться, чтобы дворец смог противостоять ему.
– Беречь свою императрицу, – сказала она.
* * *
Анасуримбор Кельмомас никогда не понимал, откуда он что-либо знает. Забавно, как чувства охватывают места, за которыми не может уследить душа. Мальчик играл в своей комнате – точнее, притворялся, что играет, поскольку он был гораздо больше погружен в свои интриги и фантазии, чем в грубые игрушки, которые должны были забавлять его, – когда что-то просто позвало его на балкон, выходящий на Священные Угодья…
Туда, где, казалось, он чувствовал запах непонятно чего. Няня крикнула ему вслед, но он не обратил на нее внимания. Он огляделся и увидел гвардейцев, как всегда, толпящихся внизу, и бегающих туда-сюда рабов…
Все и вся на своих местах.
Что-то здесь не так, понял мальчик, что-то очень большое. Он повернулся, чтобы посмотреть вниз на ряд балконов справа от себя, и увидел свою старшую сестру, Телиопу, одетую в безумное платье с монетами, тяжело свисающими с каждого подола, стоящую, как птица, наклонившаяся на ветру, – ее чувства были обострены, она пыталась уловить то, чего он не мог ни слышать, ни видеть.
Платаны маячили перед ними и над ними – каждый листик был маленьким свистящим воздушным змеем, образующим мохнатые кисти, которые раскачивались и шелестели в солнечном свете. Ничего… Он ничего не слышал.
Из всех его братьев и сестер только Телиопа вызывала в его сердце хоть какую-то нежность. Кельмомас никогда не задумывался над тем, почему это могло случиться. Она почти не обращала на него внимания и обычно говорила с ним только от имени матери. Он определенно боялся ее меньше всего. И несмотря на то что она проводила много времени с матерью, нисколько ей не завидовал.
Она никогда не казалась реально существующей, эта сестра.
Кельмомас смотрел на ее выщербленный фарфоровый профиль, раздумывая, стоит ли ему окликнуть ее. Он так сильно напряг слух, что звон монет на ее платье показался ему взрывом, когда она повернулась к нему.
– Бе-беги, – сказала она без малейшей тревоги. – Найди ка-какое-нибудь место, чтобы спрятаться.
Он даже не пошевелился. Он редко принимал всерьез то, что говорила Телли, – такова была его любовь к ней. Затем он услышал их – первые слабые крики прорвались сквозь низкий рев платанов.
А еще звон и лязг оружия…
– Что происходит? – воскликнул он, но сестра уже исчезла.
«Святой дядя, – прошептал тайный голос, пока он стоял, ничего не соображая. – Он уже вернулся».
* * *
Рога рыцарей шрайи продолжали сигналить друг другу, но, как зловеще это ни звучало, они не слышали больше никаких звуков эотийской стражи, кроме первого, единственного крика. Город казался обманчиво спокойным, если не считать окон домов, набитых зеваками. Движение по переулкам и улицам шло, конечно, с большей поспешностью. Жители Момемна толпились тут и там, обмениваясь страхами и догадками и не сводя глаз с запада. Но никто не паниковал – по крайней мере, пока. Во всяком случае, город ждал, как будто это была всего лишь огромная повозка, стоявшая без дела, пока ярмо привязывали к новому мулу.
Впервые за все время Эсменет с немалым ужасом осознала всю шаткость власти, всю ту легкость, с которой можно было производить замены, пока структура оставалась неповрежденной. Когда люди целуют твое колено, так легко думать, что это ты сама, а не положение, которое ты занимаешь, была тем главным, что двигало ими. Но, переводя взгляд с одного лица на другое – старые, покрытые оспинами, нежные, – она поняла, что может, если захочет, сбросить вуаль, что ей совершенно незачем переодеваться, просто потому, что она, Эсменет, сумнийская блудница, которая прожила бурную и сложную жизнь, в буквальном смысле не существовала для них.
Какое значение имеет человек, спрятанный за ширмами паланкина, пока носильщика кормят?
В этих мыслях была какая-то обреченность, и она старалась отогнать их.
Толпа росла, как и царящие в ней возбуждение и суматоха. Чем ближе они подходили к дворцу, тем сложнее становился их путь. Большинство людей пробивались на восток, отчаянно пытаясь спастись от того, что происходило позади них. Другие – любопытные и те, у кого, как и у Эсменет, были родственники в окрестностях дворца, – прокладывали себе путь на запад.
Дважды Имхайлас останавливался, чтобы спросить у бесцельных зевак, что случилось, и дважды ему отказывались отвечать.
Этого никто не знал.
Даже сейчас, когда они мчались, уворачиваясь от столкновений и толкая друг друга, надежда все выше поднималась в ее душе. Она поймала себя на том, что думает о своих пилларских и эотийских гвардейцах, о том, какими компетентными, многочисленными и преданными они казались. В течение многих лет она жила среди них, бездумно требуя безопасности, которую они обеспечивали, но никогда по-настоящему не ценила их – до сих пор. Их отбирали вручную, отбирали со всего Среднего Севера за их отвагу и фанатизм. Они провели основную часть своей жизни, готовясь к таким событиям, напомнила она себе. Во всяком случае, они жили только ради таких событий.
Они будут защищать императорские владения, охранять дворец. Они будут охранять ее детей!
Затаив дыхание, она представила себе, как они ощетинились вдоль стен, выстроились вокруг ворот, великолепные в своих алых и золотых регалиях. Она увидела старого Вем-Митрити, стоящего высоко на каком-то парапете: его сутулые плечи были откинуты назад от гнева и негодования, обрушивая на восставших магические разрушения. Она увидела старого Нгарау, который ковылял, как морж, среди царящей везде паники – вооруженный, выкрикивающий команды. А ее мальчик – ее прекрасный мальчик! – испуганный, но еще слишком юный, чтобы не радоваться, не думать, что это какая-то славная игра.
Да! Боги не станут навлекать на нее это несчастье. Она заплатила им кровожадную дань!
Мир должен был объединиться…
Но дым поднимался все выше по мере того, как они мчались по все более шумным улицам, пока она не почувствовала, что смотрит вперед, вытянув шею. Лица убегающих становились все более замкнутыми, все более сосредоточенными. Рев – крики с переполненных крыш, с бурлящих улиц, – казалось, становился все громче и громче.
– Дворец горит! – тут же закричала одна старая карга рядом с ней. – Императрица-шлюха мертва! Мертва!
И в смятении надежды она вспомнила: боги охотились за ней и за ее детьми.
Добрая Удача отвернулась от них.
Наконец, они выбрались из узких улочек и направились к улице Процессий с ее широкими просторами.
Если бы не Имхайлас и его сила, толпа победила бы ее, не дала бы ей увидеть катастрофу собственными глазами. Он потянул ее за запястья, ругаясь и толкаясь, и она последовала за ним с болтающимися, как маятники, кукольными руками и ногами. И внезапно они, тяжело дыша, очутились в первых рядах толпы.
Когорта неоседланных рыцарей шрайи охраняла мосты через крысиный канал – видимо, для того, чтобы охранять толпу, а также для того, чтобы не допустить попыток вновь захватить имперские владения. Укрепления, возвышавшиеся за ними, были безлюдны. Эсменет мельком увидела очаги сражений тут и там на фоне поднимающегося беспорядочного нагромождения строений, которые покрывали Андиаминские Высоты: там бились далекие фигуры, и их мечи сверкали на солнце. Дым лился жидкими лентами с форума Аллозия. И еще три дымовых плюмажа поднимались из мест, невидимых за пределами дворца.
Имхайласу не нужно было ничего говорить. Битва была окончена. Новая Империя была свергнута в течение одного дня.
Это было спланировано, поняла она. Столь эффективное нападение требовало тщательного планирования…
И времени.
Императрица Трех Морей стояла, затаив дыхание, держась рукой за свою вуаль и глядя на потерю всего, что она знала за последние двадцать лет. Кража ее силы. Разрушение ее дома. Пленение ее детей. Опрокидывание ее мира.
Дура…
Эта мысль была подобна холодному сквозняку в склепе.
Какая же она дура!
Соперничать с Анасуримбором Майтанетом. Скрестить мечи с дунианином – кто лучше ее знает, как это глупо?
Она повернулась к Имхайласу, который стоял так же неподвижно и ошеломленно, как и она.
– Мы… – пробормотала она, но только для того, чтобы хоть что-то сделать. – Мы должны вернуться…
Он посмотрел ей в глаза и смущенно прищурился.
– Мы должны вернуться! – воскликнула она, задыхаясь. – Я… Я брошусь к его ногам! Буду молить о пощаде! Седжу! Седжу! Я должна что-то сделать!
Он бросил настороженный взгляд на тех, кто теснился вокруг них.
– Да, ваша милость, – сказал он напряженно, стараясь перекричать гул толпы. – Вы должны что-то сделать. Это предательство. Святотатство! Но если вы отдадите себя ему, то будете казнены – понимаете? Он не может позволить вам свидетельствовать!
Нити света запутались и исказили его лицо. Она сморгнула слезы. Когда же она начала плакать?
С тех пор как она пришла в постель Келлхуса, кажется. С тех пор как покинула Акку…
– Тем больше оснований для тебя, чтобы оставить меня, Имхайлас. Беги… пока ты еще можешь.
Улыбающееся хмурое выражение исказило его лицо.
– Проклятие не согласно со мной, святая императрица.
Еще одна из его цитат… Она всхлипнула и раздраженно засмеялась.
– Я и не спрашиваю, Имхайлас. Я приказываю… Спасайся сам!
Но он уже качал головой.
– Этого я не могу сделать.
Она всегда считала его щеголем, щеголем с толстыми пальцами. Она всегда удивлялась, что же такого увидел в нем Келлхус, что возвысил его так высоко и так быстро. Как придворный, он мог быть почти комически робким – всегда кланялся и шаркал ногами, спотыкаясь в спешке исполнить ее желание. Но теперь… Теперь она могла видеть Имхайласа таким, каким он был на самом деле…
Воин. Он был настоящим воином. Поражение не только не разбило его сердце, но, наоборот, всколыхнуло его кровь.
– Ты не знаешь, Имхайлас. Ты не знаешь… Майтанета… насколько я его знаю.
– Я знаю, что он хитер и коварен. Я знаю, что он оскверняет святую должность, которую дал ему ваш муж. Но самое главное, я знаю, что вы уже сделали то, что должны были сделать.
– Я… Я… – Она замолчала, вытерла нос и, прищурившись, посмотрела на него. – Что ты такое говоришь?
– Вы спустили с поводка нариндара…
Он придумывал это объяснение, пока говорил: она видела это в его взгляде, устремленном куда-то внутрь, слышала в его пытливом тоне. Он будет стоять рядом с ней, умрет за нее, но не по какой-то тактической или даже духовной причине, а потому, что положить свою силу в качестве жертвы на алтарь высших вещей было просто его работой.
Вот почему Келлхус отдал его ей.
– Все, что нам остается, – это ждать, – продолжал он, согреваясь от смысла сказанного. – Да… Мы должны спрятаться и ждать. И, когда нариндар нанесет удар… Все будет хаосом. Все будут метаться туда-сюда в поисках авторитета. Вот когда вы откроете себя, ваша милость!
Ей так хотелось верить ему. Так хотелось притвориться, что святой шрайя Тысячи Храмов вовсе не дунианин.
– Но мой мальчик! Моя дочь!
– Это дети вашего мужа… Аспект-императора.
Анасуримбора Келлхуса.
Эсменет ахнула – так внезапно она все поняла. Да. Имхайлас был прав. Майтанет не посмеет убить их. Во всяком случае, пока жив Келлхус. Даже находясь так далеко от северных пустошей, они жили в холодной тени священной силы аспект-императора. Как и все люди.
– Спрятаться… – повторила она. – Но как же так? Куда же? Они все против меня, Имхайлас! Айнритийцы. Ятверианцы…
И все же, как только она сказала о своих опасениях, в ее сознании начали складываться догадки о действиях ее мужа. Вот в чем дело, поняла она. Вот почему Келлхус оставил ей императорскую мантию.
Она вовсе не жаждала этого. Как можно желать того, что ты презираешь?
– Только не я, ваша милость. И никто из гвардейцев, оставшихся в живых, уверяю вас.
Келлхус добьется успеха и вернется – он всегда побеждал. Даже Моэнгхус, его отец, не смог одолеть его… Келлхус вернется, и когда он вернется, произойдет ужасная расплата.
Имхайлас сжал ее руки в своих.
– Я знаю одно место…
Ей нужно только прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как это будет сделано.
* * *
«Он вернется за нами!»
Она произносила эту литанию, пока они бежали обратно в город.
«Келлхус вернется!»
Когда ее захлестнуло отчаяние, чувство, что ее отбрасывает назад, навстречу гибели…
«Он вернется!»
Когда она увидела Телиопу, неподвижно сидящую в своей комнате и уставившуюся на свои руки, в то время как на пороге темнела тень Майтанета…
«Он вернется! Вернется!»
Когда она увидела, как Майтанет опустился на колени перед Кельмомасом и обхватил руками его худенькие плечи…
«Он убьет его своими собственными руками!»
И ей казалось, что она видит его, своего славного мужа, который шагает из яркого света через весь город, выкрикивая предательское имя своего брата. И это заставило ее резко вздохнуть, сжать зубы и растянуть губы в звериной ухмылке…
Ярость его суда.
Затем она очутилась в каком-то освещенном фонарями холле. Она стояла и моргала, пока Имхайлас вполголоса бормотал что-то вооруженному человеку, еще более высокому, чем он сам. Кафельная плитка, фрески на потолке… Все казалось роскошным, но фальшивым, быстро поняла она, увидев грязные углы и замазанные повреждения, мириады сколов и трещин – детали, которые кричали о неспособности хозяев этого здания содержать рабов.
Затем Имхайлас повел ее вверх по мраморной лестнице. Она хотела спросить его, где они и куда идут, но не могла произнести ни слова из-за охватившего ее смятения. Наконец, они добрались до мрачного коридора. Ее одышка – годы прошли с тех пор, как она в последний раз преодолевала такие расстояния пешком – превратилась в ощущение жаркого удушья.
Она стояла, моргая, пока он колотил в тяжелую деревянную дверь, и едва успела разглядеть смуглое и прекрасное лицо, с тревогой приветствовавшее его. За дверью была комната, выкрашенная в желтый цвет и тускло освещенная.
– Имма! Милостивый Седжу! Я беспоко…
– Нари! Ну пожалуйста! – воскликнул экзальт-капитан, отпихивая женщину назад и заталкивая Эсменет в тускло освещенное помещение, не спрашивая ее разрешения.
Он закрыл за ними дверь и повернулся к двум изумленным женщинам.
Девушка, жившая в этом доме, была не выше Эсменет, но более смуглая и молодая. И красивая. Очень красивая. Несмотря на ее внешность и акцент, ее выдал костюм – безвкусный, украшенный стеклянным бисером. Именно он дал Эсменет понять, что эта… эта Нари… была нильнамешкой.
Нари, в свою очередь, оценивающе посмотрела на неожиданную гостью с нескрываемым отвращением.
– Это будет стоить тебе, Имма… – скептически начала она.
И Эсменет поняла – этот тон, как и все остальное. Нари была шлюхой.
Имхайлас привел ее к своей шлюхе.
– Перестань валять дурака и принеси ей миску воды! – воскликнул он, хватая Эсменет за плечи и подводя ее к потертому дивану. Ее глаза не давали ей сориентироваться в комнате – все кружилось. Ей едва удавалось дышать. Почему она так запыхалась?
Затем она села, и ее экзальт-капитан опустился перед ней на колени.
– Кто она? – спросила Нари, вернувшись с водой.
– Да, да, – медленно отвечает он. – Я знаю каждый дом на этом острове. Я прожил здесь всю свою жизнь. – Радостное выражение уходит с его лица, он больше не смотрит мне в глаза. – Дом, который вы купили, старый.
Имхайлас поднял чашу, чтобы Эсменет напилась.
– Она не… не правильный… день…
– Насколько с-старый?
Нари уставилась на него, и ее лицо расслабилось, как у давних жертв, оценивающих угрозы. Ее глаза широко распахнулись, и вокруг темных-темных радужек образовались блестящие белые кольца. Она была шлюхой: бесчисленное множество серебряных келликов прошло через ее руки, и на каждом было изображение женщины, стоящей теперь перед ней.
– Милостивая Мать Рождения – это же вы!
– Как сказать, – пожимает он плечами. – Старше меня, а мне семьдесят два. Конечно, с ним многое произошло с тех пор, как я был маленьким – его ремонтировали и всё такое, – но дом всё тот же. – Голос его грубеет. – Дом выглядит точно так же, как и всегда.
* * *
– А кто там ж-жил до нас?
Волна обрушилась на Андиаминские Высоты, поднимаясь все выше и выше, вспенивая кровь. Она с грохотом ломала двери. Она с воем бросалась в сомкнутые толпы эотийских гвардейцев. Она зажимала набухающие раны, хрюкая и крича. Она падала, умирая, в углах шумных комнат.
Ползая и карабкаясь по желобам, пробираясь по узким коридорам, молодой принц Империи следил за ее прерывистым продвижением. Он смотрел, как люди рубят друг друга, сражаются, убивая во имя символа и цвета. Он видел, как пламя прыгает от одного украшения к другому. Он наблюдал, как изумленных рабов избивали и как одну рабыню изнасиловали. И казалось чудом, что он может быть один, наблюдая за героизмом и жестокостью.
– Разве ты не знаешь? – тихо спрашивает Улаф, и глаза его распахиваются. Потом он машет рукой: – Эх, да много кто. – Голос его вновь смягчается, а я хмурюсь. Он чего-то не договаривает? – Люди въезжают в этот дом – и выезжают, вот в чём дело, – говорит он. – Неожиданно появляется грузовая машина, и жильцы начинают бегать туда-сюда с чемоданами в руках. Так происходит со всеми домами в Ботсвике. Когда становишься старым, как я, весь этот город превращается в жалкие воспоминания. Он уже просто место с пустыми домами, через которое надо проехать, чтобы попасть куда-нибудь ещё.
Никогда еще конец света не был таким веселым.
Глава 4
Он прекрасно знал, чему стал свидетелем – перевороту, почти безупречному в своем исполнении. Падению Андиаминских Высот. Он знал, что его дядя будет править империей еще до конца дня, а его мать станет либо пленницей, либо беглянкой…
Дверь захлопывается у меня за спиной. Я присаживаюсь на скамейку у магазина, достаю из кармана мобильник и втыкаю в уши наушники.
Если он не думал о немыслимых последствиях – о том, что она будет казнена, – то лишь потому, что знал, что несет за это ответственность и ничто из написанного им не могло привести к столь катастрофическим последствиям.
Я пересчитываю недели по пальцам. До начала учебного года их осталось шесть. Чем же я буду здесь заниматься? Спотифай начинает проигрывать музыку, а я сижу и смотрю на ворону, которая приземлилась у края канавы рядом с каким-то пакетом. Она прыгает вокруг него, внимательно оглядывается по сторонам, нет ли опасности, после чего начинает драконить пакет. Я несколько минут слежу за вороной, из наушников грохочет музыка. Я наблюдаю за сражением птицы с пакетом.
Он сделал так, чтобы это произошло, – в этой мысли было какое-то сдавленное ликование, восторг, который временами вырывался из его легких, таким сильным было это чувство. И казалось, что сам дворец стал его моделью, копией, которую он решил сломать и сжечь. Святой дядя, несмотря на всю свою опасность, был всего лишь еще одним ору- дием…
Улаф, его ведь так зовут?
А он, Кел, был здешним богом. Четверорогим Братом.
Во время нашего разговора его лицо менялось. Голос стал тише и глуше, а рука затряслась, будто он чего-то испугался. Что же произошло?
Струйки дыма вились под сводами, затуманивая позолоченные коридоры. Рабы и нарядные чиновники бежали. Люди в доспехах сплотились, атаковали и сражались, яркие, как новые игрушки: золото на белых плащах рыцарей шрайи, алый цвет эотийской гвардии, пилларианское золото на зеленом. Он наблюдал, как пилларианский отряд оборонял вестибюли, ведущие в зал для аудиенций. Снова и снова они ломали рыцарей Бивня, которые нападали на них, убивая так много людей, что они начали использовать их тела в качестве импровизированных баррикад. И только когда Инчаусти, телохранитель самого святого шрайи, напал на них, фанатики были окончательно побеждены.
Кто-то трогает меня за плечо. Неожиданно прямо передо мной оказывается пара горящих зелёных глаз. Рядом на скамейке сидит девчонка. Она смеётся – наверняка заметила, как я вздрогнул. Что творится с людьми в этом городе? Они подкрадываются к тебе как хищники.
От их готовности умереть у Кельмомаса перехватило дыхание. Ради него, понял он. Они пожертвовали собой ради него и его семьи… Дураки.
Рот девчонки открывается и закрывается, а музыкальное сопровождение делает всю картину похожей на сцену из немого фильма. Я выдёргиваю наушники из ушей.
Он видел – иногда мельком, а порой и более подробно – дюжину таких рукопашных схваток, отдельных очагов насилия, начавшихся на Высотах и спустившихся вниз. Защитники дворца всегда были в меньшинстве, всегда сражались до последнего отчаянного момента. Он слышал проклятия и крики, которыми они обменивались, слышал рыцарей шрайи, умолявших своих врагов сдаться, уступить «безумной Блуднице-Судьбе», слышал пилларианских гвардейцев, обещавших гибель и проклятие за предательство своего врага.
– Они умные, правда же? – говорит она.
В тот же миг я чувствую себя полным идиотом. Я не могу выдавить из себя ни слова. Как давно она сидит на скамейке? Она обращается ко мне? Я оборачиваюсь, но поблизости больше никого нет.
Исследуя нижние помещения дворца под нарастающим потоком битвы, он видел комнаты и коридоры, усеянные мертвецами, и был свидетелем дикости, которая так часто прыгает в пустоту свергнутой власти. Он наблюдал, как один из чиновников его матери, айнонец по имени Минахасис, изнасиловал и задушил молодую рабыню, – предполагая, что это преступление будет приписано захватчикам, подумал изумленный мальчик.
– Ну, вороны, – объясняет она и кивает на противоположную сторону дороги. – Вороны – одни из умнейших птиц во всём мире. Можешь поверить?
А еще там были мародеры, рыцари шрайи, обычно державшиеся парами. Они успешно отделились от своих отрядов, разбросанных по залам, которые, как они полагали, уже были очищены от защитников. Кельмомас нашел одного одинокого дурака, который рылся в одной из комнат Аппаратория. Он разорвал матрас, покопался в шкафу, вскрыл маленький сундучок и с отвращением стал пинать ногами найденные безделушки.
– Вообще-то не м-м-могу, – выдавливаю я, ненавидя дрожь в своём голосе. Но заикание я ненавижу ещё больше.
В комнате не было окон, поэтому мальчик заглянул через вентиляционную решетку, спрятанную высоко в углу. Он зачарованно наблюдал за происходящим, понимая, что стал свидетелем алчности в ее чистейшей, самой нетерпеливой форме. Это выглядело почти как действия ряженого, как будто голодную обезьяну одели в регалии шрайи, а затем отправили на поиски добычи для развлечения невидимых хозяев.
– Я кое-что читала в интернете про одну шведскую пару, – говорит она и снова переводит взгляд на ворону.
Еще до того как он осознал свое намерение, Кельмомас начал громко всхлипывать – плакать так, как мог бы плакать испуганный маленький мальчик. Рыцарь Бивня в буквальном смысле выпрыгнул из своей кольчуги и накидки, таким сильным было его удивление. Он вертелся из стороны в сторону с затравленными глазами. Прошло несколько ударов сердца, прежде чем он справился со своей тревогой и прислушался – прежде чем понял, что услышал ребенка, кого-то безобидного. Хитрая улыбка тронула его бороду.
Это даёт мне возможность получше разглядеть её. У девчонки рыжие волосы, а глаза подведены чёрным карандашом. Веснушки. Вообще-то она довольно симпатичная, думаю я, а она снова поворачивается ко мне, чтобы проверить, успеваю ли я за её мыслью.
– Множество ворон позвонили в дверь к одной шведской семейной паре.
– Замолчи, – протянул он, оглядывая углы под потолком, потому что понял, что звук доносится сверху. Принц Империи продолжил рыдать, издавая тихие, шуршащие звуки брошенного ребенка. Лицо мальчика болело из-за исказившей его маниакально свирепой усмешки.
– П-позвонили в д-дверь?
Эти звуки привлекли внимание мужчины. Он пинком отодвинул стул в угол. Забрался на него.
Она оживлённо кивает:
– Ма-а-а-а-амочка-а-а-а! – всхлипнул мальчик, и его голос превратился в высокий скулеж.
Лицо мужчины маячило перед железной решеткой, затемненное собственной тенью. От него несло дешевым спиртным…
– Вороны звонили им в дверь каждый день. Они стучали клювами в звонок, и женщине это нравилось. Всякий раз, когда они звонили, она их кормила. Её мужу, наоборот, совершенно не нравилось, что к ним в дверь ломится воронья банда, и он начал на них кричать. Орал и ругался, и даже бросал камни им вслед. А вороны ничего не забывают. Как мы уже знаем, они умные. – Девчонка стучит пальцем по виску. – У мужа и жены было по машине, – продолжает она. – И в один прекрасный день мужчина подошёл к своей машине и увидел, что птицы полностью её обгадили. Машину его жены они не тронули. Он зверски разозлился, но это повторялось день за днём – они гадили на его машину, а автомобиль жены оставался чистым. Он стал парковать машину далеко от дома, но это не помогало. Вороны помнили, как он кидал в них камнями, и гадили на его машину, где бы она ни находилась, но никогда не трогали машину его жены. С ума сойти, да?
Пространство в вентиляционной шахте было слишком тесным, чтобы ползать и вообще двигаться, так что он не справился с ударом, вонзив свой вертел в зрачок человека, а не в его слезный проток. Странное это было ощущение – как будто лопается кожица виноградины. Лицо мужчины сжалось от этого вторжения – стало похоже на кулак без пальцев. Он опрокинулся, упал плашмя на спину и дернулся в странной пародии на капризного ребенка.
– Точно, – говорю я. – А это п-правда?
Словно жук перевернулся на спину.
– Если бы это было неправдой, наверное, об этом бы не писали. Но меня там не было, так что гарантировать не могу, – она пожимает плечами и резко поворачивается в мою сторону: – А ты чем занимаешься? Наслаждаешься каникулами?
«Посмотри на него!» – фыркнул тайный голос.
Теперь моя очередь пожать плечами, я не вполне уверен, на какой вопрос надо отвечать.
Несколько секунд она изучает меня любопытными живыми глазами. Буквально не отводит от меня глаз.
– Да! – хихикнул Кельмомас и даже захлопал в ладоши – так сильно было его искреннее восхищение.
– Ты кто?
Позже, когда наступила ночь и тишина затвердела в едком воздухе, он обошел лабиринт маленьких полей сражений, стараясь не оставлять кровавых следов на обширных полах.
«Хе-Хе-Хе-Хе… – произношу я про себя, лицо у меня раскраснелось. – Хе-Хе-Хе…»
– Хенрик! – говорю я очень быстро и с облегчением вздыхаю. И вдруг до меня доходит, что она уже слышала, как я заикаюсь, правда же?
– Мамочка? – осмелился он, в конце концов, позвать. Наконец, его трескучая ухмылка исчезла…
– Ты не местный.
И на ее место пришла гримаса плачущего.
– Нет, мы переех-хали сюда, – отвечаю я, и лицо снова предательски краснеет.
* * *
Сердце у меня бухает как барабан. Не так уж часто я болтаю с девчонками. Не так, не на таком близком расстоянии, не наедине и не настолько откровенно. Она называет своё имя, но я так нервничаю, что тут же его забываю. Я делаю вид, что у меня чешется щека, и подношу руку к лицу, чтобы скрыть румянец.
Девчонка засовывает руки в карманы своей чёрной кожаной куртки:
Когда она просыпалась, ей казалось, что все в порядке и что ей достаточно только моргнуть, потянуться и издать утренний стон, чтобы призвать своих рабов-телохранителей и их успокаивающую заботу. Но спустя один удар сердца…
– Можешь сделать мне одолжение?
Ужас, истинный ужас жил в ее теле так же, как и в душе. Ей достаточно было только поднять руки, чтобы вспомнить безумие предыдущего дня. Скованное дыхание. Странное несоответствие между движением и усилием, как будто ее сухожилия превратились в песок, а кости – в свинец. Рев морской раковины.
Будь крутым, Хенрик, думаю я и пожимаю плечами:
Распростершись на узкой кровати, она стремительно падала в страшные воспоминания, цепляясь за слишком острые мысли слишком холодными пальцами. Словно хваталась за лезвия ножей…
– Ну… да.
– Можешь купить мне зажигалку?
– Купить тебе зажигалку? – удивлённо повторяю я.
– Ага, зажигалку, – кивает она. – Знаешь, это такая штучка: нажмёшь на кнопочку – и появится маленький огонёк. Ты наверняка видел их раньше.
Дворец проиграл.
Она показывает жестами то, о чём рассказывает. Щёлкает воображаемой зажигалкой.
Муж ее предал.
– Я знаю, что такое зажигалка, – быстро выпаливаю я и снова краснею.
Кельмомас…
– Чудесно.
Милый маленький Кельмомас!
– Ты всегда п-просишь чужаков купить тебе зажигалку? – заикание возвращается и ворует у меня слова.
– Улаф мне не продаст. – Она вздыхает и проводит рукой по волосам. Я стараюсь думать о чём-нибудь кроме заикания. Это не так уж просто. Я упражняюсь с того дня, когда начал говорить.
– Ну ладно, давай.
Она пыталась свернуться калачиком, пыталась заплакать, но слезы и рыдания казались слишком тяжелыми, чтобы их можно было сдвинуть, настолько хрупким стало все у нее внутри. Вместо этого в ней поселилось какое-то безумное, плавающее беспокойство, и самое большее, что она могла сделать, – это размахивать руками и ногами, швырять их туда-сюда, как вещи, мертвые вещи, постоянно мешающие самим себе. Но даже это усилие побеждало ее, и она лежала неподвижно, терзаясь изнутри, как будто была смазанным жиром червем, извивающимся на слишком скользких ветках.
Она копается в сумке и вынимает двадцать крон.
– Пожалуйста… – прошептал девичий голос. – Ваша милость…
Эсменет открыла глаза и заморгала. Несмотря на то что она еще не плакала, она чувствовала, как зудят ее распухшие веки.
– Возьми самую дешёвую, – говорит она и опускает монетку мне в руку.
Нари опустилась на колени рядом с кроватью – ее большие глаза округлились от страха, роскошные волосы свисали простынями на пухлые щеки. Дальнее окно сияло белым светом над ее плечом, отражаясь от выкрашенных в желтый цвет стен.
Я встаю, откашливаюсь и собираюсь что-нибудь сказать, но не знаю что, поэтому просто молча возвращаюсь в магазин.
– Мне н-нужно, чтобы вы оставались з-здесь, – сказала девушка, и слезы потекли по ее щекам. Она была напугана, поняла Эсменет, как и следовало ожидать. Имхайлас принес ей бремя, которое она не могла вынести. – Просто… просто оставайтесь здесь, хорошо? Спрячьте свое лицо… повернитесь лицом к стене.
Я возвращаюсь обратно и протягиваю ей зажигалку.
Не говоря ни слова, благословенная императрица Трех Морей отвернулась от девушки к потрескавшейся краске и штукатурке. А что еще ей оставалось делать?
– Фиолетовая, – говорит она. – Необычный выбор.
Шли часы, а она не двигалась, пока ей не захотелось в туалет. Только ее слух пытался уловить какие-нибудь звуки…
Рыжая девочка щёлкает зажигалкой, пока не появляется пламя, а потом идёт дальше по улице. Я стою и смотрю ей вслед. На ней облегающие джинсы. На фоне чёрной куртки кажется, что её волосы горят как огонь.
Шепот неуверенных голосов. Под влажными простынями.
Она оборачивается:
– Кто у тебя там?
– Ну, ты идёшь?
– Моя мать…
– Кто, я? – спрашиваю я.
– Мать?
– А что, здесь есть кто-то ещё?
– Не обращай на нее внимания.
Её глаза предупреждают, что смех на подходе, и лицо у меня наливается жаром. Ты идиот, Хенрик. Хочется дать себе самому по лбу. Конечно, она обращается ко мне.
Она идёт вперёд, я подхватываю мешок и спешу вслед за ней. Мы прошли всего несколько метров, и я понимаю, что должен что-то сказать, всё равно что, главное – сказать. Между нами повисла ужасная тишина. Голова у меня работает на полную мощность.
– Еще как обращу!
Ну, скажи уже хоть что-нибудь, ради бога!
– Нет… Пожалуйста… Лучше обрати внимание на это.
– А п-почему Улаф отказывается п-продавать тебе зажигалки? – Я буквально выдавливаю из себя слово за словом.
Девушку навещали четыре разных человека, но на слух они казались Эсменет одним и тем же существом. Та же самая половинчатая лесть, плотские остроты. Те же самые щиплющие ноздри вдохи. Те же стоны и хихиканье. Тот же шелест волос. Те же самые крики. Тот же влажный барабанный бой.
– Ему не нравится, что молодёжь курит. Он говорил мне это много раз, а однажды, когда учуял от меня запах табака, щёлкнул по лбу. «Детям нельзя курить, знаешь ли, – произносит она глубоким голосом, передразнивая Улафа. – Видишь, что здесь написано? Курение убивает. Посмотри на картинку. Такими твои лёгкие станут через десять лет, вот такими гнилыми они будут». Но я видела его на веранде. Он сам там курит.
– Ты куришь?! – не поверил я. Я бы так не удивился, даже если бы она прижалась ко мне и чмокнула в щёку.
Менялось только зловоние.
Она смеётся над этим вопросом:
– А как ты думаешь, для чего мне понадобилась зажигалка?
И это отталкивало ее, даже когда внутренняя поверхность ее бедер становилась скользкой. Ей было стыдно. Сотворить чудо близости, стать одним бездыханным существом, все еще носящим чужую кожу.
– Не знаю, – отвечаю я. – П-поджечь дом?
Она снова смеётся.
В тот день она снова соединилась с ними, со всеми мужчинами, которых знала, будучи блудницей. Она видела, как они крадутся с открытых улиц, с затуманенными от желания глазами, предлагая серебро вместо того, чтобы ухаживать, доказывать, любить. Она смеялась, поддразнивая их, давилась, когда задыхалась, съеживалась под обезьяньей яростью бессильных, тяжело дышала под медленным шевелением прекрасных. Она злорадствовала над монетами, мечтала о еде, которую купит, о ткани.
Больше ничего смешного мне в голову не приходит, и я молча иду вперёд. Каждый порыв ветра доносит до меня запах её духов. Мне нравится, я начинаю скучать по этому запаху, как только он исчезает. На какой-то миг я даю волю фантазии. Я представляю, как касаюсь носом её шеи и втягиваю в себя её запах. Я отбрасываю эту мысль и с любопытством смотрю на неё:
– Сколько тебе лет?
– Четырнадцать, – отвечает она. – А тебе?
Она оплакивала потерю своей империи.
– Тринадцать, – бормочу я.
Она снова меня удивила. Она ведёт себя так, будто ей намного больше лет, почти как взрослая. Наверное, я кажусь ей десятилеткой. Но это не важно, думаю я, на самом деле это не важно. Она симпатичная девчонка. А я ноль, я невидимка.
– Нам сюда, – говорит она и вынимает из кармана пачку сигарет.
После ухода четвертого человека наступило затишье. Грохот и крики улицы проникали сквозь незакрытые окна, и можно было легко различить стук по оштукатуренным стенам и по кафельным полам. Какой-то человек заревел надтреснутым голосом, хвастаясь целебной силой своего сернистого сидра. Рычала и лаяла собака, очевидно старая и испуганная.
Она сворачивает на тропинку, которая ведёт к красному лодочному сараю у моря. Я останавливаюсь и тут же представляю, как мама случайно проезжает мимо и видит меня с сигаретой в руке. Она бы не поверила своим глазам, даже если бы я затянулся и выдохнул дым ей в лицо.
– Ну, ты идёшь или нет? – торопит девчонка.
Я подтягиваю рукав свитера и смотрю на часы, хотя для этого нет никаких причин. Родители наверняка уже меня потеряли.
Эсменет, наконец, отвернулась от стены. Ее мочевой пузырь был так переполнен, что она едва могла сдерживаться. Даже по прошествии стольких дней помещение, в котором она жила, оставалось для нее загадкой. Оно было намного больше любой комнаты, которую Эсменет могла себе позволить в Сумне. Правда, несмотря на всю свою красоту, она не была чужестранкой, как Нари, и Сумна никогда не видела богатства, сосредоточенного в Момемне с тех пор, как Келлхус пришел к власти. Два окна комнаты Нари выходили на залитый солнцем фасад дома напротив. В одном жили другие проститутки: Эсменет поняла это, мельком увидев двух бледнокожих норсирайских девушек, сидящих на подоконниках. Дальнее окно дома освещало маленькую посудомойню: таз с водой на деревянном прилавке, стоящие рядом амфоры, полки с глиняной посудой и различные травы, висящие для просушки. Из ближнего окна лился свет на кровать Нари, широкую и экстравагантную, сделанную из лакированного красного дерева. Койка Эсменет стояла параллельно ее кровати с другой стороны двери.
– Нет, я н-н-н… – Я замолкаю. Горло сжимается. – Я н-н-н… – Я не могу найти слово, оно исчезло где-то по дороге от мозга ко рту. Я сглатываю и предпринимаю ещё одну попытку: – Я н-н-н…
Я понимаю, что бой с собой проигран. Я смотрю на девчонку и думаю, что она наверняка отвела взгляд. Если люди не заканчивают за меня фразу, они всегда так поступают – стараются не смотреть мне в глаза и ждут, когда я справлюсь со словами.
Девушка лежала голая на спутанных одеялах, ее глаза оглядывали комнаты с края подушки. Беглая императрица Трех Морей посмотрела на нее с оцепенелой настойчивостью. Ей была знакома усталость в глазах Нари, тупая пульсация ее тела, едва заметная капля высыхающего семени на обнаженной коже, странное ощущение того, что она выжила. Ей был знаком бессвязный хор, который был душой девушки: голос, считающий монеты, голос, борющийся с отчаянием, голос, вздрагивающий от того, что только что произошло, и голос, призывающий ее предать свою императрицу.
Но девчонка смотрит прямо на меня.
Нари была сломлена – в этом не было сомнений. Даже жрицы Гиерры, продавшие себя с санкции бога и храма, были сломлены. Продать близость – значит вывернуться наизнанку, сделать из своего сердца плащ, чтобы согреть других. Душу можно было перевернуть лишь определенное число раз, прежде чем в ней все перепутывалось, внутри и снаружи.
– Нет, я не могу, – произношу я наконец.