Переходя следующую пустую дорогу, я снова смотрю направо и налево. Если кто и должен нервничать, так это парень, который своими глазами видел, как машина со всей его семьей тонет в реке. На самом деле я так и не пережил это горе полностью и не могу даже помыслить, что в ближайшие несколько лет сяду в салон автомобиля. А вот Малкольм, к примеру, ковыряется в камине даже при том, что его семья сгорела заживо. Во мне нет столько мужества. И в то же время я не верчу головой слева направо и справа налево, как это делает Матео, пока мы не перейдем через дорогу, будто есть почти стопроцентная вероятность, что какая-нибудь машина выскочит из ниоткуда и в полсекунды нас переедет.

На обратном пути Гудериан приказал летчику уклониться от маршрута и пролететь над Налибокской пущей. Хотелось самому осмотреть этот огромный лесной массив, из которого, как считал фон Клюге, можно было ждать прорыва окруженных.

У Матео звонит телефон.

Сплошной линии фронта здесь не существовало, но районы, занятые немецкой армией, легко можно было определить сверху по интенсивному движению на дорогах. Немецкие войска передвигались открыто, колоннами, не опасаясь советской авиации.

– Чуваки из «Жизнь в моменте» обзванивают потенциальных клиентов? – спрашиваю я.

Матео качает головой.

На окраине лесной деревушки стояли танки и крытые грузовики. От этого места уползала по проселку куцая колонна пехоты. Это был передний край, дальше начинались районы, занятые русскими. Под крылом самолета проплывали пустые деревни. На дорогах — ни одной машины, ни одного солдата. Хоть и знал Гудериан, что русские — непревзойденные мастера маскировки, он не мог поверить сейчас, что в этих лесах скрываются целые соединения противника. В конце концов выдали бы они чем-нибудь свое присутствие!

– Это Лидия звонит с телефона бабушки. Мне…

Он не берет трубку и прячет телефон обратно в карман.

Гейнц имел теперь еще один козырь: он лично убедился, что на участке его группы противник не располагает крупными силами. Надо спешить. Воинская слава — прожорливый зверь, которого нужно непрерывно кормить свежим мясом и кормить сытно, чтобы не ушел к другому хозяину.

– Хитро придумала, – говорю я. – Ну, по крайней мере она пытается с тобой связаться. От моих вот ни хрена не слышно.

Итак, вперед! А оставленный позади навоз пусть подбирает фон Клюге со своей пехотой…

– Попробуй еще раз.

Этот день был удачным для Гудериана. Его 24-й танковый корпус достиг Бобруйска и захватил в исправности мосты через Березину у поселка Свислочь. Передовые отряды 47-го танкового корпуса заняла город Борисов. Гейнц побывал в 17-й танковой дивизии, отдал приказ сняться с занимаемых позиций на кольце окружения и идти на восток для развития успеха. Краткой беседы с командиром дивизии оказалось достаточно, чтобы тот уяснил суть дела. Дивизия, свернувшись в колонны, форсированным маршем двинулась на северо-восток.

Почему бы и нет? Я паркую велик у стены и звоню Малкольму и Тэго по фейстайму. Бесполезно. Потом набираю Эйми, и только я собираюсь повесить трубку и разослать всем плутонцам фото своего среднего пальца, как Эйми отвечает на видеозвонок. Она учащенно дышит, глаза бегают, волосы прилипли ко лбу. Она дома.

В штаб Гудериан возвратился спустя несколько часов и, согласно принятому порядку, донес по радио, командующему 4-й армией фельдмаршалу фон Клюге об отданных распоряжениях. Как и ожидал Гейнц, фельдмаршал отреагировал на этот раз с небывалой быстротой. Через пятнадцать минут радист принял контрприказ, отменяющей распоряжение Гудериана. 17-я танковая дивизия должна была оставаться на месте, фон Клюге не разрешил снимать с кольца окружения ни одного солдата.

– Я вырубилась, – выдыхает Эйми и качает головой. – Сколько времени… Ты жив… Ты… – Она на миг отводит взгляд и, похоже, начинает рассматривать кусочек лица Матео. Потом наклоняется поближе к камере, будто это окно, в которое она может заглянуть и внимательнее нас рассмотреть. Я так делал, когда мне было тринадцать: пролистывая журналы, искал фото девушек и парней с голыми ногами, а потом менял угол наклона страницы, чтобы посмотреть, что там у них под юбками и шортами. – Кто это там?

– Это Матео, – говорю я. – Мой Последний друг. – Матео машет в ответ. – А это моя подруга Эйми. – Я не упоминаю, что именно эта девушка растоптала мое сердце, ведь не хочу же я, чтобы кто-то здесь испытывал неловкость. – Я тебе названивал.

Начальник штаба подполковник фон Либенштейн был удивлен, видя, как спокойно отнесся к контрприказу его самолюбивый командир. У Гудериана было игривое, несвойственное ему настроение. Он даже напевал легонько.

– Прости. После твоего ухода началось полное безумие. – Эйми трет глаза кулаком. – Я добралась до дома пару часов назад, телефон умер, я поставила его на зарядку, но уснула раньше, чем он ожил.

– Что там стряслось?

– Малкольма и Тэго арестовали. Они пререкались с полицейскими, и Пек их сдал, потому что они оба вчера тебя сопровождали.

— Распорядитесь, барон, — сказал Гейнц, — чтобы приказ фон Клюге передали в 17-ю дивизию. По радио и с офицером связи. Генерал Вебер будет, конечно, огорчен, но что поделаешь, — развел Гудериан руками. — Конечно, он может и не сразу получить приказ: его рация на марше не работает, а офицеру связи трудно разыскать колонну в пути… Распорядитесь, чтобы все было как нужно. Не следует огорчать Вебера слишком поспешно…

Я мгновенно отхожу от Матео и велю ему стоять на месте. По его лицу заметно, что он напуган. Придется распрощаться с надеждой на то, что дерьмовость своей натуры я унесу в могилу.

Либенштейн смотрел на генерала, чуть приподняв бровь. Его белое, худощавое лицо аристократа было как всегда непроницаемо спокойно. Только когда встретились их глаза, подполковник позволил себе улыбнуться: ему все было ясно.

– Как они? В каком участке?

— Мы с вами становимся авгурами, — засмеялся Гудериан. — Хорошо иметь начальника штаба, которому не нужно говорить много.

– Не знаю, Руф, но уверена, что искать их тебе не стоит, если ты, конечно, не хочешь провести последний день своей жизни в обезьяннике, где случиться может черт знает что.

Выход 17-й дивизии на передовую линию значительно усилил наступательные способности 47-го танкового корпуса, продолжавшего свой марш на восток.

– Вот дерьмо. Они же ничего не делали! – Я вскидываю руку, сжатую в кулак, и собираюсь ударить по стеклу стоящего рядом авто, но вовремя спохватываюсь: это не я. Клянусь, я не такой. Я не шляюсь ночами черт знает где, разбивая стекла и физиономии. С Пеком я оступился, не более. – А что там с Пеком?

Спал Гудериан плохо, с перебоями работало сердце: вероятно, слишком утомился в последнее время. Утроим поднялся хмурый. И может быть, потому, что чувствовал себя нездоровым, особенно неприятными показались ему полученные сообщения. Участок, с которого ушла 17-я дивизия, был наспех прикрыт пехотным полком, но ночью большая группа русских неожиданной атакой растрепала этот полк и вырвалась из «котла».

– Он плелся за мной до дома, но я не хотела с ним разговаривать.

– Ты же с ним порвала, да?

На 3-ю танковую дивизию произвели налет советские бомбардировщики. 18-я дивизия атакована на переправе через Березину. Танки и авиация противника остановили ее продвижение, передовой батальон полностью уничтожен. Командир дивизии просит подкрепления.

Эйми не отвечает.

У Гудериана не оставалось никаких резервов. Если русские начали бы одновременно наступать и из «котла», и со стороны фронта, положение сделалось бы критическим. Оставалось только еще раз возблагодарить бога за то, что русские действовали разрозненно. И, оценив обстановку, Гудериан снова подтвердил свой приказ дивизиям первой линии: несмотря ни на что, прорываться к Днепру. Его войска должны быть там первыми!

С часу на час Гейнц ожидал вызова в штаб 4-й армии по поводу вчерашнего инцидента. Он хорошо знал характер Клюге. И когда вызов поступил, Гудериан тотчас вылетел на самолете.

Если бы мы болтали без видеосвязи, я бы так не расстроился, поскольку не видел бы ее лица. Можно было бы представить себе, как она кивает, готовясь с ним порвать, если еще не сделала этого. Но вижу я нечто совершенно иное.

Штаб армии располагался на окраине Минска — в городе еще продолжались уличные бои. Действовали авиация и артиллерия, методично, один за другим разбивая дома, в которых засели русские. Весь город лежал в развалинах, чадили многочисленные пожары, плотный дым висел тучами, заслоняя солнце. Крупные хлопья сажи плавали в воздухе; черным снегом покрывал опаленную землю пепел.

– Все сложно, – вздыхает Эйми.

Фельдмаршал фон Клюге принял Гудериан а сразу же и держался сугубо официально. Сесть предложил только после того, как выслушал объяснения Гудериана.

– Вот знаешь, Эймс, когда ты меня бросала, тебе ничего не казалось слишком сложным или запутанным. Это меня реально злит, но трудно представить себе удар по яйцам сильнее, чем то, как ты отвернулась от плутонцев ради какого-то понтореза, который помог их закрыть. Мы все были так близки… Меня скоро вообще не станет, а ты говоришь мне в лицо, что этот мудак по-прежнему что-то для тебя значит? – Хрен с ним, с моим растоптанным сердцем. Эта девчонка и собственное сердце сто лет как вырвала из груди. – Ребята ведь ни в чем не виноваты.

— Час назад я беседовал в этой комнате с генералом Готом. — Голос у фельдмаршала скрипучий и резкий. — У Гота произошло точно такое же недоразумение. Танковая дивизия ушла со своего участка. Мой контрприказ получила с большим опозданием. Через открытую зону вырвались русские, численностью до полка. У меня сложилось впечатление, что вы и генерал Гот сознательно не выполнили мои указания. Если я имею дело с генеральской фрондой, то мой прямой долг — передать дело на рассмотрение военного суда, — сухо и бесстрастно чеканил фон Клюге, глядя мимо Гудериана, будто подчеркивая, что ему безразлично, кто находится перед ним, что он действует согласно закону, обязательному для всех.

– Руфус, но ты ведь понимаешь, что совсем невиновными их назвать нельзя, так?

Но Гейнц уже понял: ему ничто не грозит, у фельдмаршала нет доказательств.

– Ладно, пока. Пойду к своему настоящему другу.

Эйми умоляет меня не вешать трубку, но я все равно сбрасываю звонок. Не могу поверить, что мои кореша из-за моей же тупости оказались за решеткой. И что Эйми не сказала мне об этом раньше.

— Простите, но это не так. Произошло случайное совпадение.

Я поворачиваюсь, чтобы все рассказать Матео, но его нет.

— На совпадение ссылается и генерал Гот.



— Он не мог сказать ничего другого, — заметил Гудериан, внутренне усмехаясь. Было видно, что Клюге прекрасно понимает, в чем дело, и не преминул бы наказать виновных. Но Гудериан оказался хитрей его. Фельдмаршал вправе, конечно, назначить расследование. Но кто знает, как отнесется к этому Гитлер, тем более что танкисты вот-вот выйдут к Днепру, а победителей не судят.


Эйми Дюбуа



07:18


— Считаю вопрос ясным, — сказал фон Клюге. — Попрошу, генерал, извлечь надлежащие выводы. Сделайте внушение командиру дивизии за плохую связь. Я наметил некоторые меры, чтобы взаимодействие между нами было более тесным…

Эйми отчаивается и прекращает набирать номер Руфуса. Есть три возможных объяснения, почему он не берет трубку. Вот они в порядке убывания надежды и нарастания ужаса.

Он ее игнорирует, но перезвонит позже.

Гудериан сидел со скучающим видом, показывая, что слушать фельдмаршала его заставляет только долг службы. Клюге был из тех полководцев, которые воюют по правилам науки. Этот педант не способен на риск, на авантюру, сбивающую с толку противника.

Он заблокировал ее номер и не хочет иметь с ней ничего общего.

Он мертв.

Гейнц чувствовал свое превосходство над Клюге, который был, в конце концов, обычным военачальником Третьей империи. Таких много. Фюрер никогда не доверял им полностью и не любил их. Они чужды по духу Гитлеру, возведшему дилетантство в принцип. Фюрер ценил молодых генералов, глубже воспринявших его школу. И хотя Гейнц был немолод, он принадлежал к тем, кому Гитлер верил. Гудериан создал для фюрера бронетанковые силы, теоретически обосновал приемы использования их, он был советником и доверенным лицом Гитлера. Его звезда поднималась в зенит, тогда как звезда фон Клюге уже клонилась к горизонту. И Гудериан безбоязненно мог позволить себе слушать фельдмаршала с подчеркнуто скучающим видом. А прощаясь с фон Клюге, Гейнц, улыбаясь, сказал ему:

Эйми заходит на страничку Руфуса в инстаграме и оставляет под фотографиями комментарии с просьбой перезвонить ей. Заряжает телефон, включает звук на полную и переодевается в старую футболку Руфуса и свои шорты.

С тех пор как Эйми попала в Плутон, она стала больше заниматься спортом. Когда она в самый первый раз пробралась в комнату опекунов, чтобы стянуть что-нибудь у Фрэнсиса, который не слишком радушно ее принял, она заметила у кровати гантели Дженн Лори и решила дать им шанс. Родители Эйми, оказавшиеся в тюрьме за ограбление семейного кинотеатра, только поощряли ее тягу к клептомании, но она обнаружила, что, работая над собой, чувствует себя гораздо сильнее, чем обкрадывая других.

— Мои танки в трех местах форсировали Березину — последнюю реку перед Днепром. Я думаю, что наш дорогой фюрер с удовольствием воспримет это сообщение.

Эйми уже скучает по пробежкам с Руфусом, когда он едет рядом с ней на велосипеде.

И постоянно вспоминает те времена, когда научила его по-человечески отжиматься.

Фельдмаршал был достаточно выдержанным человеком, умел с бесстрастным видом переносить ядовитые уколы. Переносить, но не оставлять без ответа.

А еще не имеет ни малейшего представления о том, что будет дальше.



— Не расчет, а счастливый случай помог вам.


Матео



07:22


— Однако успех достигнут.

Я бегу по улице все дальше и дальше от Руфуса.

У меня нет Последнего друга, но, может быть, для человека, который прожил свою жизнь по сути один, нет ничего плохого в том, чтобы умереть в одиночестве.

— Я рад этому, генерал. Но поверьте мне, я говорю искренне, как солдат солдату: успех ваших операций всегда висит на волоске. На очень тонком волоске, — повторил он.

Я не знаю, в чем замешан Руфус и что привело к аресту его друзей. Может, он надеялся использовать меня в качестве алиби. Но я сбежал.

* * *

Я останавливаюсь, чтобы отдышаться. Присаживаюсь на крыльцо детского сада и прижимаю ладонь к ноющей грудной клетке.

Наверное, стоит вернуться домой и поиграть в компьютер. Написать еще несколько писем. Я даже жалею, что мне больше не надо ходить в школу и посещать занятия мистера Калампуки, он всегда был ко мне внимателен. Хотя лабораторные по химии в одном кабинете с ребятами, которые вечно эсэмэсят и одновременно смешивают реактивы, вселяли в меня ужас даже прошлой осенью, когда мой Последний день был еще далек.

Из дневника полковника Порошина

– МАТЕО!

Руфус едет за мной на велосипеде, на руле болтается его шлем. Я поднимаюсь и снова бросаюсь прочь, но это бесполезно. Руфус подъезжает ко мне, перекидывает левую ногу и соскакивает с велосипеда. Велосипед падает на землю, а Руфус хватает меня за руку. Он смотрит мне прямо в глаза, и я вдруг понимаю, что он не злится, а просто напуган, и тогда я отчетливо осознаю, что он не станет причиной моей смерти.

– Ты чокнулся? – спрашивает он. – По идее, мы не должны друг друга бросать.


30 июня 1941 г. Лес возле Могилева. У нас перемены. В штаб фронта прибыл маршал Ворошилов, чтобы на месте разобраться в обстановке. Вместо Павлова назначен новый командующий фронтом — генерал Еременко, только что прилетевший с Дальнего Востока.
Павлов был удивлен, ознакомившись с предписанием о снятии с должности. Самонадеянный человек, он до сих пор не чувствует за собой вины. Завидная способность! Он обижен, он уже сейчас изображает безвинно пострадавшего. Демонстративно отстранившись от всего, разгуливает по аллее, насвистывая, заложив руки за спину: «Посмотрим, посмотрим, что сможете сделать вы!»
О чем он думает? О бойцах, погибших из-за его ошибок и бездействия? Или о своем будущем, об испорченной карьере, начатой столь молниеносно.
Жалко начальника штаба генерала Климовских. Он, сдав дела, сказал мне: «Так лучше, если только не поздно». Вероятно, Павлова или Климовских будут судить. Только за что? Я уверен, что и при гораздо более благоприятных условиях Павлов не мог бы управлять фронтом. Он неплохой тактик, но совсем не имеет стратегического мышления. И то, что он оказался на таком посту, это не его вина, а его беда.
3 июля 1941 г. В сложившейся обстановке генерал Еременко предпринял единственно возможное. Он собрал остатки авиации фронта до 50 самолетов) и нанес по немцам два массированных удара: по танкам Гудериана у Бобруйска и по танкам Гота у Борисова. Особенно — на переправах через Березину. Результат: наступление головных танковых отрядов противника задержано. Весь день в воздухе бои.
У нас снова перемены. Со вчерашнего дня вместо Еременко, он остался заместителем, командующим Западным фронтом назначен сам нарком, маршал Тимошенко. В состав фронта включены войска группы армий Резерва, развертывающиеся по линии: среднее течение Западной Двины, г. Витебск, река Днепр.
Впервые с начала войны обстановка несколько облегчилась. Напор немецких дивизий ослаб. Большинство их сковано в боях с нашими окруженными частями.
Советские войска, окруженные западнее Минска, создали почти сплошной фронт по всему кольцу, кроме тех болотистых мест, где немцы не наступали. Остатки разбитых полков и дивизий, крупные штабы и мелкие подразделения, отколовшиеся от своих, обозники и интенданты, объединенные каким-нибудь инициативным командиром, — все эти более или менее боеспособные группы, столкнувшись с противником, занимали оборону, загораживали дороги, защищали деревни.


– По идее, ты не должен быть мне совершенно чужим, – говорю я. Мы провели вместе уже несколько часов. Я сидел с ним в его любимом кафе, где он рассказал мне, кем хотел бы стать, если бы у него было будущее. – А ты, судя по всему, скрываешься от полиции, но при этом ни разу об этом не упомянул.

– Я не уверен, что полиция на самом деле меня ищет, – говорит Руфус. – Наверное, они уже знают, что я Обреченный, и вообще я же не банк ограбил, так что вряд ли они бросили все силы на мои поиски.

* * *

– А что ты сделал?

Руфус отпускает меня и оглядывается.

Полковой комиссар Коротилов и Виктор Дьяконский несколько суток скитались по глухим проселкам. Виктор добыл в деревне телегу с высокими бортами, с крышей из гнутого лозняка и повез раненого комиссара сначала на северо-восток, к Минску. А потом, узнав, что в городе уже немцы, повернул на юг, почти назад: они надеялись найти лазейку в немецкой линии и проскочить к своим.

– Пойдем куда-нибудь и там поговорим. Я расскажу тебе всю историю от начала до конца. О несчастном случае, который убил мою семью, и о глупости, которую я натворил ночью. Больше никаких секретов.

– Иди за мной.

Виктор все еще не мог оправиться от потрясения после смерти Полины. Мучился, думая о своей вине. И хотя разумом понимал, что ничего не способен был сделать тогда, болела его беспокойная совесть.

Я выбираю место. Я почти доверяю ему, но до тех пор, пока мне не будет известно все до конца, я не хочу снова оставаться с Руфусом наедине.

Мы молча идем в Центральный парк, по дороге минуя других ранних пташек. Вокруг достаточно велосипедистов и любителей утренних пробежек, а потому я чувствую себя в безопасности, особенно теперь, когда Руфус держится от меня поодаль и шагает по газону, на котором маленький золотистый ретривер гоняется за своим хозяином. Пес напоминает мне об истории с «Обратного отсчета», которую я читал, когда мне поступило предупреждение, хотя скорее всего это совсем другая собака.

У Виктора даже поколебалось с детства выношенное представление о войне, как о чем-то героическом, полном мужества и романтики. Изуродованный труп красивой женщины — это нечто дикое, противоречащее человеческому рассудку. Он видел убитых красноармейцев — было жалко их, однако понятно: мужчины вышли на бой, кто-то должен погибнуть. Но женщина! Он силился уразуметь, как мог тот немец-танкист направить на нее свою машину?! Танкист догнал Полину, ударил ее сзади. Неужели так может поступить человек с нормальным рассудком?! Скольких людей знал Виктор, но никто не способен на такое. Ни Игорь Булгаков, ни Сашка, ни Патлюк, ни Бесстужев. Даже Пашка Ракохруст не поступил бы так… В этом нет ничего человеческого. Но тот немец в машине, ведь он не зверь? У него есть голова, сердце?! У него есть мать!.. И он смог…

Я продолжаю молчать, потому что хочу, чтобы мы нашли укромное место, где Руфус все мне объяснит, но чем глубже мы заходим в парк, тем спокойнее я становлюсь, особенно когда мы натыкаемся на бронзовую скульптуру героев «Алисы в Стране чудес» – и все благодаря чистому волшебству обстановки. Когда я приближаюсь к фигурам Алисы, Белого Кролика и Безумного Шляпника, под моими ногами хрустит темно-зеленая листва.

– Сколько они уже здесь стоят? – Мне неловко спрашивать. Уверен, памятник этот уже не новый.

– Не знаю. Примерно вечность, – пожимает плечами Руфус. – Никогда их не видел?

Так они и ехали по лесам. Виктор, занятый своими мыслями, не замечал окружающего, был безразличен ко всему. Коротилов, полулежа в повозке, молча наблюдал за ним. Не успокаивал. Словами тут не поможешь. Пусть человек переживет сам. Жалко — раньше времени выгорит в нем поэзия юности, раньше времени очерствеет, ожесточится душа…

– Нет. – Я рассматриваю Алису, которая сидит на огромном грибе.

– Ого. Ты как турист в своем родном городе.

Однажды комиссар спросил:

– С той лишь разницей, что туристы знают о моем городе больше меня, – говорю я. Это совершенно неожиданная находка. Мы с папой предпочитаем парк Алтеа, но и в Центральном парке проводили кучу времени. Папа любит фестиваль «Шекспир в парке». Я не большой фанат театральных представлений, но на одну пьесу с ним ходил, и мне понравилось, потому что сцена напомнила мне колизей из моих любимых фэнтези-книг и бои римских гладиаторов, которые я видел в фильмах. Как жаль, что я не обнаружил этот уголок Зазеркалья еще в детстве, когда мог бы залезать на шляпку гриба, садиться рядом с Алисой и представлять, какие приключения ждут меня самого.

– Зато ты нашел этот памятник сегодня, – говорит Руфус. – Уже победа.

— О чем вы думаете Дьяконский?

– Ты прав. – Я все еще поражен, что он всегда был здесь, потому что, думая о парках, мы представляем себе деревья, фонтаны, пруды и детские площадки. Ну разве не прекрасно, что парк может так удивить и вселить надежду, словно и я еще способен удивить мир?

Однако далеко не все сюрпризы бывают приятными.

— Я? Да вот, о немцах. Больно уж они сразу, как гром с ясного неба…

Я сажусь на шляпку гриба рядом с Белым Кроликом, а Руфус – рядом с Безумным Шляпником. В его молчании слышится неловкость, подобная той, что наступала на уроках истории, когда мы обсуждали важные события, происходившие в мире до появления Отдела Смерти (до ОС). Мой учитель мистер Поланд обычно говорил, что «нам крупно повезло», что мы можем пользоваться услугами этой организации. Он задавал рефераты по переосмыслению периодов массовых смертей (эпидемий бубонной чумы, мировых войн, 11 сентября и тому подобного), хотел, чтобы мы вообразили, как люди повели бы себя, если бы Отдел Смерти тогда существовал. Подобные задания, не скрою, внушали мне чувство вины за то, что я вырос во времена, когда технологии так сильно меняют жизнь людей. Это примерно то же самое, что современные лекарства, лечащие болезни, от которых умирали в прошлом.

— Так уж и с ясного, — возразил Коротилов. — А по-моему, тучи над нами с самой революции не расходились. Для вас, молодых, интервенция уже историей стала. А ведь это не так давно было. Не удалось тогда империалистам нас задушить. Но от мысли такой они не отказались. Ждали удобного момента. Нас еще Владимир Ильич Ленин учил: пока империализм существует, существует и угроза войны. Партия нас постоянно предостерегала — рано или поздно, а с фашистами воевать придется.

– Ты же никого не убил? – спрашиваю я наконец. Только один ответ заставит меня остаться. Второй вынудит позвонить в полицию, чтобы Руфуса задержали прежде, чем он убьет кого-то еще.

– Конечно нет.

Я установил такую высокую планку, что ему не так-то сложно под ней уместиться.

— Так это вообще… Через десять лет, может. Никто и не ожидал.

– Тогда что ты сделал?

— Ну, брось, — рассердился Коротилов. — Как это не ожидали. А для чего мы армию вооружали, людей готовили? Для парадов, что ли? Другое дело, если с тактической точки зрения посмотреть. Когда именно Гитлер нападет, этого мы не знали. Пропустили момент, на договор понадеялись.

– Я напал на одного парня, – говорит Руфус. Он не отрываясь смотрит прямо перед собой на велосипед, припаркованный у дорожки. – На нового парня Эйми. Он болтал обо мне всякую фигню, и меня это жутко выбесило. Я чувствовал, что во многих смыслах моя жизнь окончена. Чувствовал себя ненужным, потерянным и ужасно злился. Надо было на ком-то выместить все эти чувства. Но я не такой. Это просто был глюк.

— Вы как считаете, товарищ комиссар, немец этот Полину случайно задавил или нарочно? — тихо спросил Дьяконский.

Я ему верю. Он не какой-нибудь монстр. Монстры не приходят к тебе домой, чтобы помочь; они загоняют тебя в ловушку и сжирают заживо.

— А сам ты как мыслишь? Видел, как ихние летчики на бреющем полете женщин из пулеметов расстреливали? А Барановичи как бомбили? На самые тихие улицы кидали, на мирных жителей. Это тоже случайно?

— Но для чего? Ведь это же не война, это варварство! В голове не укладывается.

– Людям свойственно ошибаться, – замечаю я.

— Ты ведь знаешь, какая у них цель: покончить с коммунизмом, истребить нашу идеологию. А как ее истребишь? Она ведь живучая, она — в людях. В умах и сердцах наших. Вот и хотят они уничтожить нас. И духовно, и физически уничтожить, понимаешь? Оставить для себя горстку рабов. Гитлер настолько нагл, что даже не очень и скрывал эту свою цель.

Коротилов, разволновавшись, вытащил из кармана кисет. Папиросы у них давно уже кончились, оба курили махорку. Виктор тоже свернул себе козью ножку.

– А расплачиваются сейчас мои друзья, – вздыхает Руфус. – Их последним воспоминанием обо мне будет, как я сбегаю с собственных похорон через заднюю дверь, потому что за мной явились копы. Я их бросил… Последние четыре месяца, после смерти моей семьи, я чувствовал себя покинутым всеми и вся, и вот, не моргнув и глазом, я сделал ровно то же самое со своей новой семьей.

– Можешь не рассказывать мне об аварии, если не хочешь, – говорю я. Он и так чувствует себя виноватым. И если уж бездомный не должен делиться своей историей, чтобы я рассудил, заслуживает ли он милостыню, то и Руфусу нет необходимости плясать с бубном, чтобы я продолжил ему доверять.

— Крови много прольется, вот что тяжко, — сказал комиссар. — Но уж если фашисты сунулись к нам, пускай потом на себя пеняют. Мы ведь народ мирный, никого не трогаем. А когда к нам лезут, бьем без пощады. Тем более теперь. Мы ведь не только за себя, за свою страну в ответе. Мы сейчас за весь мир, за будущее отвечаем. Фашизм или коммунизм? Вот что понять надо.

– Не хочу, – вздыхает Руфус. – Но придется.

— Я понимаю, — ответил Дьяконский. — Я и сам почти так думал. У меня теперь будто затвердело здесь что-то, — показал он на грудь. — Затвердело и давит… Вернемся в полк, в разведку попрошусь сразу… Я их за Полину руками душить буду. — Виктор резким движением отбросил самокрутку.




Руфус


— Они хотели запугать тебя, а ты их возненавидел, — негромко произнес комиссар, пожав локоть сержанта.


07:53


На следующий день стало ясно, что без боя из окружения вырваться невозможно. Коротилов велел сдать повозку обозникам.

Мне повезло, что у меня появился Последний друг, особенно теперь, когда мои лучшие друзья за решеткой, а бывшая девушка в черном списке. Так у меня есть возможность рассказать кому-то о своих родных и еще ненадолго продлить им жизнь.

— Хватит бегать, — сказал он. — Будем воевать здесь.

Небо затягивают облака, в лицо дует сильный ветер, но дождя пока нет.

Остановились на широкой поляне, на берегу тихого, заросшего лесного ручья с почти стоячей водой. В двух километрах отсюда возле хутора окопалось, загородив дорогу, стрелковое подразделение, не больше роты, с одной противотанковой и двумя зенитными пушками. Коротилов вызвал к себе командира. Явился лейтенант-сапер, широкоплечий, с узкой талией, в хорошо пригнанной форме. Приятно было посмотреть на него в этой глуши, в этой обстановке, где многие теряли воинский вид. И пуговицы на гимнастерке блестят, и сапоги вычищены, хоть и не очень хорошо, вероятно, не щеткой, а тряпкой. Лейтенант доложил, что здесь, собственно говоря, только его взвод, а артиллеристы и остальная пехота — все приставшие. Но он разбил их на отделения, выделил командиров. Комиссар сказал, что это правильно, что назначает его командиром роты и распорядился прислать четырех сержантов.

– Моих родителей разбудило предупреждение Отдела Смерти десятого мая. – Я уже опустошен. – Мы с Оливией играли в карты, когда услышали звонок, и сразу побежали к родителям в комнату. Мама разговаривала по телефону и пыталась держать себя в руках, а отец расхаживал по комнате, костерил Отдел Смерти по-испански и плакал. Я тогда впервые увидел, как он плачет. – Как это было жестко. Он никогда особо не был мачо, но я всегда считал, что мужские слезы – это для тряпок. И как же, блин, тупо так думать. – Потом глашатай Отдела Смерти попросил к телефону папу, и мама тут же сломалась. Тогда я подумал, что это кошмар наяву или типа того. Нет ничего страшнее, чем видеть, как сходят с ума родители. Я паниковал, но знал при этом, что у меня останется Оливия. – Я не должен был остаться один. – Потом Отдел Смерти попросил к телефону Оливию, и папа швырнул трубку через всю комнату. – Видимо, швырять телефоны об стену – это у нас генетическое.

— Порядок, — обрадовался лейтенант. — Наконец-то! А то ведь я один… Ну и сомневался даже. Были такие, говорили, что бросили нас все, — доверительно рассказывал он. — А я ведь только из училища. Первый раз ведь…

Матео хочет что-то спросить, но замолкает.

Коротилов поблагодарил лейтенанта, и тот убежал к своим, счастливый и окрыленный.

– Спрашивай.

– Неважно, – отмахивается он. – Это неважно. Ну то есть мне было интересно: боялся ли ты в тот день, что тоже попал в список Обреченных, но просто об этом не узнал? Ты проверил базу данных онлайн?

Комиссар побрился. Виктор сделал ему перевязку. Подшил к гимнастерке новый подворотничок. Сказал, что пойдет искать врача, потому что рану должен посмотреть знающий человек. Но комиссар заявил строго:

Я киваю. Есть такой сайт www.death-cast.com. Когда я вбил номер страхового полиса и не нашел своего имени в базе, я испытал странное облегчение.

– Казалось неправильным, что моя семья умрет без меня. Черт, звучит так, как будто меня не взяли с собой в семейный отпуск, но их Последний день я провел, уже по ним скучая. А Оливия вообще едва на меня смотрела.

— Отставить, товарищ младший сержант. Больше я не хочу слышать об этом. Выполняйте мое приказание. Вон идут саперы. Выставьте два поста: на дороге и на просеке. Пусть всех, кто встретится им, направляют ко мне.

Я ее понимал. Я не был виноват в том, что продолжу жить, а она – в том, что умрет.

– Вы с ней были близки?

Виктор козырнул и повернулся с привычной четкостью через левое плечо. Это было даже приятно: возвращалось что-то твердое, постоянное, крепкое. По тону Коротилова понял: комиссар принял решение и возражать бесполезно.

– Да капец. Она была на год старше. Родители копили деньги, чтобы мы с ней осенью поступили в Антиохский университет в Калифорнии. Оливия даже получила стипендию, которая частично покрывала обучение, но временно задержалась дома, решила пока поучиться в местном двухгодичном колледже. Так нам не пришлось бы разлучаться и она дождалась бы меня. – Мне сейчас так же тяжело дышать, как тогда, когда я набросился на Пека. Родители пытались убедить Оливию поехать в Лос-Анджелес сразу, а не сидеть в городском техникуме, который она терпеть не могла, но она отказалась. Каждое утро, день и вечер, каждый миг я думаю о том, что она была бы жива, если бы их послушалась. Она просто хотела и дальше жить вместе. – Оливия – первая, кому я рассказал о своей ориентации.

– А-а.

Дьяконский отвел сержантов-саперов на их посты и через полчаса возвратился на поляну уже не один — привел с собой хозяйственной взвод стрелковой части, с младшим лейтенантом во главе, в полном составе, с двумя походными кухнями. Войско было не ахти какое, да и вооружено плохо — винтовки, и то не у всех. Люди двое суток, отбившись от своих, блуждали по лесам, потеряли всякую ориентировку и теперь были рады, что встретили командира, наводящего порядок. Полковой комиссар приказал составить список бойцов, которые здесь и которые обороняют хутор. Оставил при себе двух писарей, поваров и плотников, а остальных отправил к лейтенанту-саперу на подкрепление.

Не пойму, он пытается изобразить удивление и сделать вид, что не прочитал этой детали в моем профиле, или его глубоко поразил сам факт моего признания сестре? Или, может, он вообще не заметил этой мелочи на моей страничке, а сам из тех ослов, которых заботит, кого целуют другие? Надеюсь, он не такой. Теперь мы друзья, в этом нет сомнений, и дружбу нам никто не навязал. Я встретился с этим парнем несколько часов назад, потому что какой-то талантливый разработчик придумал приложение, помогающее незнакомцам стать ближе. И я не хотел бы потерять эту связь.

Удивительно быстро собирались на поляну люди. Шли и шли, и в одиночку, и группами, и строем. Слух о том, что в лесу формируется сводный отряд для прорыва, разнесся по соседним деревушкам, передавался от одного бойца к другому. Надежда магнитом притягивала людей.

– Что «а-а»?

На поляне становилось шумно. Походные кухни затянули в чащобу, поварам было приказано варить суп и кашу — как можно больше и стараться без дыма. Плотники соорудили два шалаша, наскоро сбили столы. Комиссар сам проинструктировал писарей: проверять у всех прибывших документы, всех обязательно вносить в списки, отмечая, из какой части. Письменные приказы — в двух экземплярах. Нумеровать и хранить.

– Ничего. Честно.

– Можно кое о чем тебя спросить? – Расставим-ка мы точки над i раз и навсегда.

Виктор не удивлялся, ему не казалось это штабным бюрократизмом. Было приятно смотреть на хлопотавших писарей, доставших из двуколки бутыль с чернилами, толстые книги приказов и даже скоросшиватели; приятно было слышать стук топоров, покрикивание командиров, чувствовать знакомый запах подгорелой гречневой каши. Люди, стосковавшиеся по привычной организованной жизни, охотно и весело брались за любую работу. И всем было радостно сознавать, что твоя фамилия занесена в список отряда. Теперь если даже тебя и убьют, то не сгниешь бесследно в кустах или придорожной канаве. Скрупулезный сверхсрочник-писарь сделает против твоей фамилии нужную отметку, поставит дату и место гибели. Товарищи похоронят, сообщат родным. Ну, не сейчас, конечно, потом когда-нибудь. Этот полысевший писарь, важно восседающий за столом, он дока в своем деле, он не подведет, не забудет…

– А родителям ты в итоге признался? – перебивает меня Матео.

Задает вопрос, пытаясь избежать вопроса. Классика.

Коротилов беседовал с каждым новым командиром; они уходили от него повеселевшие, расправив плечи, им будто передавалась частица энергии комиссара. Красноармейцев быстро распределяли по взводам, кормили, приказывали бриться, чиститься. И уже пошли к бойцам, перекусив наскоро, трое политруков, рассказывать людям о сложившемся положении. Может, и сами они мало что знали о последних событиях, но до чего же радостно было сидеть возле политрука, зажав между колен винтовку, как, бывало, на тактических занятиях, услышать знакомые слова о Москве, о Родине, и о том, что в самое ближайшее время наши мобилизуют дивизии и дадут немцам такого пинка, что те будут лететь до Берлина. А пока надо драться, надо выходить к своим…

Возле шалаша Коротилова возились радисты, собирая из двух испорченных радиостанций один приемник.

– В наш последний день вместе, да. Дальше откладывать было некуда. – Мама с папой никогда не обнимали меня так, как в свой Последний день. Я на самом деле горд собой, что признался, это был для нас важный момент. – Мама очень расстроилась, что не сможет познакомиться с невесткой – или зятем. Но я все равно чувствовал себя немного неловко, поэтому просто рассмеялся и спросил Оливию, чем она хочет сегодня всем вместе заняться, надеясь, что за это она будет меньше меня ненавидеть. А родители хотели, чтобы я держался от них подальше.

Бойцы и командиры будто сбрасывали с себя тяжкий груз ответственности и раздумий: Как быть? Что делать дальше? Куда идти? Всю тяжесть принял на себя пожилой, ослабленный ранением человек. Он не обязан был делать это. Но Коротилов привык отвечать за людей и помогать им. Ради этого он жил, это было естественно для него, просто и не могло быть иначе…

– Они просто за тебя переживали, да?

– Да, но я хотел провести с ними все время до последней минуты, даже если это означало, что они умрут у меня на глазах и со мной навсегда останутся воспоминания об их смерти, – говорю я. – Я, конечно, ни черта не смыслил. – Мой идиотизм тоже тогда умер.

Виктор Дьяконский выполнял при комиссаре весьма разнохарактерные обязанности: адъютанта, коменданта штаба, медицинской сестры и посыльного по особо важным вопросам. Стоял у входа в шалаш, по одному, по два впускал к комиссару прибывших командиров и политработников. Слышал голос Коротилова, задававшего быстрые вопросы:

– И что же случилось? – спрашивает Матео.

– Тебе не стоит знать подробности, – говорю я. – Наверное, без них будет легче.

— Сколько людей?

– Если тебе приходится носить этот груз, то и я буду.

– Ну как знаешь.

— Двадцать шесть.

— Пулеметов?

И я рассказываю ему все. Как Оливия захотела в последний раз съездить в коттедж недалеко от Олбани, где мы всегда праздновали ее день рождения. Дорога оказалась скользкой, и наша машина вылетела прямо в Гудзон. Я сел на переднее пассажирское рядом с папой, потому что посчитал, что наши шансы пережить лобовое столкновение возрастут, если впереди будут сидеть не оба моих родителя. Это не помогло.

— Три.

– Ничего нового, та же песня – другие слова, – говорю я Матео.

— Почему мало красноармейцев? Растеряли?

А потом перехожу к рассказу о визге шин, о том, как мы протаранили защитное ограждение и упали в воду…

— Нет. Мы двое суток держали немца под Барановичами… Со мной четверо раненых, двое умерли в пути.

– Иногда я забываю их голоса. – Прошло всего четыре месяца, но это факт. – Они смешиваются с голосами окружающих меня людей, но их крики я узнал бы где и когда угодно. – При одной мысли о них у меня по рукам бегут мурашки.

— Примите вторую роту. Формируйте сами. Там пока только один взвод. Прибывающие — к вам. Проверяйте оружие, кормите. Особое внимание — на подбор командиров отделений. Вот, познакомьтесь, товарищ будет политруком вашей роты. Все. Через два часа доложите о состоянии подразделения.

– Можешь не продолжать, Руфус. Прости меня, зря я вообще вынудил тебя это рассказать.

Мимо Виктора пулей вылетел из шалаша худой, длинноногий старший лейтенант. Встал посреди поляны, поправил фуражку, поднял руку и закричал с бесшабашной радостью:

Матео знает, чем все кончилось, но я еще не все рассказал. Я замолкаю, потому что он знает основное, а у меня уже слезы стоят в глазах. Нужно собраться, а то, чего доброго, напугаю Матео. Он кладет руку мне на плечо, гладит меня по спине, и я невольно вспоминаю всех тех взрослых, которые пытались меня утешить эсэмэсками или сообщениями на фейсбуке, но не могли подобрать слов, потому что никогда никого не теряли.

— Становись! А ну, в строй, в строй давай!

– Все нормально, – добавляет он. – Можем поговорить о чем-то другом, например… – Матео окидывает взглядом окружающий нас парк. – О птицах, заброшенных домах и…

Вскоре в шалаше рядом с Коротиловым появились еще два командира, капитан и майор, заработал уже целый штаб. А народ все прибывал. Подтягивались повозки обозов, приехало несколько автомашин. Под вечер прибыла гаубичная батарея с четырьмя орудиями, но без единого снаряда. На поляне уже не хватало места. Новые роты размещали в лесу, связисты тянули телефонные провода. Комиссар вышел из шалаша веселый и злой, будто помолодевший, глаза у него блестели.

Я выпрямляюсь.

— Ну что? А ты хотел меня медикам сдать! — засмеялся он, расправляя усы. — Так-то, юноша! Вот рацию бы нам еще наладить да со своими связаться. — Посмотрел на Виктора пристально, пожал локоть. — Иди в ту половину, там койку поставили. Забыл ведь, когда спал как следует.

– В принципе, я уже и так все рассказал. В конечном счете судьба свела меня с Малкольмом, Тэго и Эйми. Мы стали плутонцами, и это была именно та компания, в которой я нуждался. Мы все потерялись и были не против, что какое-то время нас никто не находил. – Я вытираю глаза кулаком и подвигаюсь к Матео. – А теперь тебе придется торчать со мной до самого конца. Только больше не убегай, а то тебя похитят и ты, чего доброго, вдохновишь кого-нибудь на сценарий для дерьмового триллера.

– Никуда я не уйду, – говорит Матео. У него добрая улыбка. – Что будем делать дальше?

— Не хочу, — сказал Дьяконский, боявшийся оставлять комиссара одного в эти горячие часы. Кругом незнакомые люди, среди них может оказаться и немецкий диверсант. А еще Виктор испытывал нечто похожее на ревность. Трудности, пережитые вместе, будто сроднили его с Коротиловым. А теперь комиссар принадлежал всем…

– Давай что-нибудь повеселее.

К середине следующего дня сводный отряд насчитывал около двух тысяч человек. Точно установить количество людей было невозможно: несмотря на все старания Коротилова и его новых помощников, объединение не стало еще прочным. Некоторые бойцы и мелкие подразделения, отдохнув и подкормившись возле кухонь, уходили в надежде просочиться где-нибудь по лесам мимо немецких заслонов.

– Может, посмотрим на «Жизнь в моменте»?

– Я думал, мы уже и так живем в моменте, но почему бы и нет.

Долго оставаться на месте отряд не мог. Противник продвинулся в глубь лесов и справа и слева. Над лесом все время кружились разведывательные самолеты, сбрасывали листовки. Они валялись на поляне, на дороге, белыми пятнами вкрапливались в кроны деревьев, медленно плыли по ручью. Их собирали и отдавали командирам. Кое-кто тайком оставлял себе для курева, а некоторые — на всякий случай…



Листовки были все одинаковые. На одной стороне жирной черной краской оттиснута фашистская свастика и надпись по-немецки и по-русски: «Пропуск в плен». На другой стороне раздражающе глупый стишок:


Матео




Русский Иван, иди к нам.
У нас водка и краюха,
А у вас сухая глотка
И пустое брюхо!




08:32


На большее у сочинителей не хватило таланта. Завершала текст прозаическая строка: «Кто к нам придет, будем кормить, лечить и отпускать домой». Эта последняя строчка больше всего раздражала Виктора: какие, сволочи, добрые дяди! Ты им только винтовку отдай, а уж они позаботятся!

По пути в офис «Жизни в моменте» Руфус останавливается перед магазином спортивных товаров. В витрине виднеются постеры с изображением мужчины на велосипеде, девушки в горнолыжном снаряжении и парочки, бегущей плечом к плечу (у них голливудские улыбки и никакого пота).

Руфус показывает на девушку с лыжами.

Рвать оборону противника решено было вечером. В случае удачи всю ночь идти ускоренным маршем, чтобы до рассвета, до появления немецкой авиации, сделать километров сорок. Машины и имущество, которое нельзя поднять, — сжечь. Повозки оставить только для раненых. Продовольствие и боеприпасы навьючить на лошадей.

– Я постоянно отправлял Оливии фото людей на лыжах. Мы каждый год ездили кататься на гору Виндхам. Ты решишь, что возвращаться туда из раза в раз было глупо с нашей стороны: папа во время самой первой поездки сломал нос, ударился об скалу. Поразительно, как он тогда не погиб, пускай из Отдела Смерти ему в тот день и не звонили. Через год мама в поездке растянула лодыжку. А два года назад я так спустился с горы, что заработал сотрясение мозга. У меня плохо получается тормозить, так что я чуть не сбил какого-то подростка и вынужден был в последнюю секунду резко вывернуть влево, из-за чего влетел в дерево, как долбаный персонаж из мультика.

Совершенно неожиданно с запада подошли остатки танкового полка: пятнадцать боевых машин, сплошь облепленных танкистами, потерявшими свои танки, два командирских бронеавтомобиля и несколько грузовиков. Машины ворвались на поляну с гулом и грохотом, ломая кустарник. Злые, грязные, многие перевязанные, танкисты будто принесли с собой горячий ветер сражения. Их командир, майор, весь покрытый пылью, плотный, на коротких толстых ногах, выпрыгнув из броневика, с силой захлопнул за собой дверцу, захрипел сорванным голосом:

– Ты прав, – говорю я. – Не понимаю, зачем вы туда возвращались.

— Эй, кто тут у вас главный? — Увидел проходившего мимо старшину, подозвал: — Кухня есть? Людей накорми от пуза, сколько съедят. Самое лучшее в котел вали. Ну, марш!

– После того как меня положили с сотрясением в больницу, Оливия решительно отказалась продолжать эту традицию. Но мы все равно ездили в Виндхам при любой возможности, потому что любили горы, снег и настольные игры у камина в маленьком коттедже, – не останавливаясь продолжает Руфус. – Надеюсь, то место, куда мы идем, такое же безопасное и прикольное.

— С этим надо в штаб обратиться.

Несколько минут спустя мы доходим до офиса «Жизни в моменте». Руфус останавливается и фотографирует вход и голубой баннер, висящий над дверью: «Адреналин без риска!» Он загружает это фото в инстаграм в цвете.

— Выполняй, крот лесной. Из боя люди, ослеп, что ли? Бегом!

– Смотри, – говорит он и протягивает мне телефон. На экране комментарии к предыдущей фотографии. – Люди спрашивают, почему я не сплю в такую рань.

Танкисты устремились к ручью, падали на колени, пили, умывались, мочили головы. Вода стала черной. Водители, потные, уставшие до изнеможения, вылезали из люков и валились спать на траву возле гусениц.

Среди них и пара комментариев от Эйми, умоляющей его снять трубку.

Виктор повел майора в шалаш; танкист шел покачиваясь, как пьяный, от него остро пахло бензином. Шлем, сдвинутый на затылок, едва держался на русых волосах. На лбу и по щекам грязные полосы, глаза красные, воспаленные, блуждают, как у безумного. Под распахнутой кожаной курткой на груди — Звезда Героя с загрязненной колодкой.

— Сержант, где я тебя встречал? — прохрипел майор. — Танкист?

– А что там с Эйми?

— Нет. Из Бреста. Вас не знаю.

Он мотает головой.

— Встречал. Лицо знакомое. Вспомни! — повелительно бросил майор. — Что за чин у вас тут командует? Генерал? Не может танкистов встретить.

– С меня хватит. Из-за ее парня Малкольм и Тэго сейчас сидят за решеткой за то, что сделал я. А она все еще с ним встречается. Нет в ней преданности.

– Это точно не из-за того, что у тебя к ней остались какие-то чувства?

— Командует полковой комиссар, он ранен.

– Точно, – отвечает Руфус и пристегивает велосипед к паркомату.

— Это здесь, среди елочек, на лужайке ранен? В этом санатории?

Неважно, правду он говорит или нет.

Майор находился в таком нервозном, взвинченном состоянии, когда человек не может молчать и в зависимости от характера или ругается, или плачет.

Я больше не задаю вопросов, и мы заходим внутрь.

— А вы подлечиться в наш санаторий? — сухо спросил Дьяконский, и его вопрос окончательно вывел майора из себя. Напряглась жилистая шея, он хрипло выругался, тряся от напряжения головой, но его ругань заглушил испуганный резкий крик: «Возду-у-ух!»

Неожиданно, но это место чем-то похоже на турагентство. На полстены за стойкой регистрации раскинулся оранжевый закат, вторую половину заливает полночная синева; кругом висят фотографии в рамках. На них люди занимаются чем-то экстремальным, например альпинизмом или серфингом. Все это, полагаю, должно радовать глаз. За стойкой регистрации молодая темнокожая девушка чуть за двадцать, она что-то пишет в блокноте, но, увидев нас, немедленно откладывает ручку. На девушке желтая рубашка поло, на груди висит бейджик с именем. Дейрдре. Мне это имя знакомо, возможно, из какого-то фэнтези.

– Добро пожаловать в «Жизнь в моменте», – говорит Дейрдре не слишком весело, но и не слишком уныло. С правильной долей серьезности. Она даже не спрашивает, Обреченные ли мы. Девушка протягивает нам папку. – Если вы хотите подняться в небо на воздушном шаре или поплавать с акулами, то вам придется подождать полчаса, у нас очередь.

И сразу же ударил в уши вой и треск, они упали рядом в траву, на них посыпались комья земли. В воздухе роем кружились мелкие листья осинок.

– Какого черта… – Руфус поворачивается ко мне, потом снова к Дейрдре. – Неужели кто-то всерьез жалеет, что ни разу в жизни не плавал с акулами?

– Это популярный аттракцион, – говорит Дейрдре. – Вы бы разве не хотели поплавать с акулами, зная, что они вас не укусят?

Руфус цыкает.

— Паразиты! Сволочи! — хрипел майор, грозя кулаком. — Чтоб тебе лопнуть, вонючая колбаса! Опять нащупали, — повернулся он к Виктору. — От самого Белостока ведут, ты можешь понять?.. И клюют, и клюют всю дорогу! Вцепились, как клещ в загривок! До последней точки хотят, можешь понять?!

– Я с большими водоемами стараюсь дела не иметь.

Дейрдре кивает, как будто знает всю историю жизни Руфуса.

Немцы сверху не видели замаскированных людей и машины, бомбили наугад, зная, что танки где-то здесь. Несколько бомб попали в обоз у ручья, на открытое место шарахнулись лошади. Немцы заподозрили что-то. Самолет снизился, долго скользил над верхушками деревьев, высматривая.

– Без проблем. Если появятся вопросы, не стесняйтесь.

Виктор привел майора в штабной шалаш. Танкист представился Коротилову. Фамилия его была Коршунов. Прислушиваясь к удаляющемуся гулу самолетов, он говорил комиссару:

Мы с Руфусом садимся и начинаем листать каталог. Помимо полетов на воздушном шаре и плавания с акулами нам предлагают прыжки с парашютом, вождение гоночных автомобилей, курс паркура, скоростной спуск по тросу, верховую езду, бейсджампинг, сплав по бурным рекам, дельтапланеризм, скало- и ледолазание, спуск с горы на велосипеде, виндсерфинг и кучу всего другого. Я задумался, расширится ли однажды этот бизнес в область вымышленного экстрима, например давая возможность убежать от дракона, побороться с Циклопом или прокатиться на волшебном ковре-самолете.

Но нас уже не будет, и нам этого не узнать.

— До чего упорные, стервецы! Третьи сутки по следу находят. По три штуки через каждый час. Аптечная порция. Я бы этим летчикам горло перервал. Люди без сна, идем украдкой.

Я пытаюсь выбросить эту мысль из головы.