– Но мы непременно должны обсудить все это, – сказал Войтенко, – давайте встретимся завтра…

– Я не могу! – прервала я его. – Я завтра уезжаю к маме.



Не было сил тащиться до родного города на поезде, поэтому я купила билет на самолет.

Я рассчитывала прилететь вечером, но рейс задержали, так что от аэропорта пришлось взять такси, поскольку была глубокая ночь.

В дороге я думала, что делать. Не хотелось пугать маму, вваливаясь среди ночи, я ведь не предупредила ее о своем приезде. С другой стороны, не торчать же всю ночь в зале ожидания.

Телефон разрядился, так что я даже позвонить не могла.

И вот таксист довез меня до нашего с мамой дома, который показался мне маленьким и каким-то неухоженным. Надо же, раньше я этого не замечала.

Я поднялась на наш третий этаж, потопталась под дверью и осторожно позвонила. Никто не отозвался, тогда я позвонила более уверенно, и послышались такие знакомые шаги.

– Кто там?

– Это я, мама, открой!

– Алька? Ты? Господи! – Мама уже гремела замками.

– Что случилось? – спросила она, как только я ввалилась в прихожую.

Ноги отчего-то перестали держать, и язык прирос к гортани. Мама выглядела не очень. Она была бледная и казалась похудевшей, но, возможно, от того, что я подняла ее ни свет ни заря.

Я бросила сумку на пол и отвернулась, вешая пальто. А когда повернулась, то мама смотрела на меня совсем другими глазами – большими, испуганными.

Она попятилась и прижала руки к сердцу.

– Ты знаешь… – прошептала она. – Ты все знаешь… – И попятилась от меня, закрываясь дрожащими руками.

– Мама, ты что? – Я шагнула к ней. – Это же я, Алена! Что с тобой?

Она вдруг как-то обмякла, скукожилась и упала бы, если бы я не подхватила ее. И не ужаснулась, какая она легкая.

За то время что мы не виделись, мама здорово похудела.

Я прикинула: мне – двадцать восемь, стало быть, ей… уже шестьдесят шесть! А она все работает. Сначала – чтобы посылать мне деньги на учебу, потом – чтобы самой не умереть с голоду, потому что я, видите ли, все никак не могла определиться и находилась в поисках себя. Это вместо того, чтобы зарабатывать деньги и содержать немолодую мать!

Я помогла ей дойти до дивана и села рядом. Хотела прижаться, как сиживали мы частенько вечерами, разговаривали тихонько или просто молчали в сумерках.

Но сейчас мама отстранилась от меня. Она выпрямилась, видно, пришла в себя и твердо встретила мой взгляд.

– Ты знаешь, – сказала она утвердительно, – ты все вспомнила.

– Совсем не все… – я опустила голову, – помню только горящую машину и что кто-то выбрасывает меня из нее и женский голос кричит, чтобы я отбежала как можно дальше. Еще помню, что моя фамилия была Ракитина, такая же, как у родителей. Помню, как в садик ходила, воспитательница такая полная и сердитая, с резким визгливым голосом. Еще во дворе как-то зимой с горки упала, помню, как кто-то меня учил на велосипеде кататься… папа, наверное. Еще на море были, помню, как я от волн убегала, а родители смеялись…

– Ну вот и пришло время… – тихо проговорила мама, – когда надо тебе все рассказать. Ты не думай, я собиралась, но все откладывала. Сначала ты маленькая была, потом подростком ершистым, затем уехала. Как я не хотела, чтобы ты в Петербурге училась! Но решила, что это судьба…

Заметив, что голос мамин дрожит, я принесла ей плед.

– Спасибо. В общем, ты – дочь моей двоюродной сестры, – заговорила мама четким учительским голосом, очевидно, так ей было легче. – Мы с Аней особо не были близки, потому что разница в возрасте большая, и она сразу же после школы уехала в Петербург учиться и приезжала только один раз на похороны матери своей, моей тетки. Ну, писала я письма, а потом только открытки отправляла к праздникам, так и то она редко отвечала. Знала я, что у нее семья, ты родилась, муж хороший, живут дружно. У меня же личная жизнь не складывалась, сидела все тут. Хотела как-нибудь в Петербург съездить, хоть город посмотреть, да решила не навязываться, хотя Аня и приглашала. Но я думала, что из вежливости.

Тут голос у мамы сорвался, она посидела молча, а я чуть-чуть подвинулась к ней ближе.

– А в тот год, – снова начала она, – послала я поздравление ей на день рождения, как раз в июле. Она не ответила, да я и не ждала так скоро, мало ли, думаю, люди в отпуск уехали или еще что…

И тут, уже в сентябре, приходит мне письмо заказное. А там пишет соседка ваша, что супруги Ракитины погибли в августе в автомобильной аварии, возвращались из отпуска, да и наехал на них грузовик. И водитель грузовика вроде не пьяный был, как-то занесло его, не справился с управлением. Они погибли на месте, а ребенка, дочку, успели из машины вытолкнуть. Девочка в больнице в тяжелом состоянии, но жить будет, врачи говорят. И поскольку родственников у них никаких нету, то она, соседка, зная, что от меня письма приходили все время, нашла выпавшую из ящика открытку и узнала адрес. Их, Ракитиных-то, уже похоронили, с его работы люди этим занимались, а ребенка, похоже, в детдом сдадут. Как прочитала я это письмо – так чуть сознание не потеряла, хорошо, что дома уже была. Как же так, думаю, а я еще Аню вспоминала, что не ответила на письмо. А они уже в могиле. И все мне девочка видится, как она одна в больнице, никто и не проведает ее.

В общем, пошла я насчет отпуска договариваться, а меня отпускать не хотят, потому что как раз учебный год начался. Директор так и сказал: если уедешь – считай себя уволенной. Ну и ладно, написала я заявление по собственному желанию да и поехала в Петербург. Пришла к той соседке, она мне свой адрес оставила, она мне и рассказала, где ребенок лежит. А насчет квартиры, говорит, ходит какой-то мужик, ключи у него, все там шарит, вещи двигает, она, соседка, спросила, кто такой, а он вызверился – не твое, мол, собачье дело.

Ну, пошли мы с ней на следующее утро в больницу, еще пускать не хотели, хорошо, она меня научила денег нянечке дать… Как посмотрела я на тебя… маленькая такая, худенькая… головка забинтована… сердце чуть не разорвалось!

Мама всхлипнула, и тут уж я обняла ее и прижалась крепко.

– Врач подошла с пониманием, но говорит, что с их стороны патологии нету, а что у ребенка память пропала, то, может, и к лучшему. Это, говорит, мозг так защищается от психологической травмы. Но она, конечно, не психиатр, вот они там сами решат. А если никто на ребенка права не предъявит, то они переведут тебя в детский дом, да не простой, а где дети с отклонениями.

Вечером пошла я в ту квартиру, соседка еще позвала одну бабу из ЖЭКа, да лучше бы этого не делала, потому что та живо какие-то бумаги предъявила, что мужик этот, оказывается, какой-то там родственник твоего отца и вообще в этой квартире якобы был прописан. А как уж на самом деле было, я и не знаю.

Ну, тут соседка и говорит, что как же насчет ребенка будет? Ребенка, стало быть, в детский дом и площади лишают. А я плачу, так тебя жалко, да еще сдуру сказала, что в Комитет по защите детства обращусь и по всяким инстанциям пойду.

Да кто бы меня слушать там стал, нищую провинциалку? Прописки городской – и то нету. А та баба, из ЖЭКа, мне и говорит тихонько, что с квартирой у меня ничего не выйдет, а в остальном она помочь может. Насчет того, чтобы мне ребенка отдали. Если, конечно, соглашусь про квартиру забыть. Потому что официально ничего у меня не выйдет, поскольку я одинокая бюджетная училка, то есть денег у меня нету и родня ребенку, то есть тебе, непрямая.

В общем, живу у той соседки из милости, деньги кончаются, а перед глазами все ты стоишь. И решилась я, потому что тянуть никак нельзя было, потом из детдома труднее было бы тебя забрать.

Мужик тот и правда сводным братом твоего отца оказался, только они не ладили и с тех пор, как родители умерли, вообще не общались. Не было у тебя бабушек-дедушек, только я одна, тетка двоюродная. В общем, он, видно, денег дал кому надо, все документы оформили, что ты – моя дочка и фамилия такая же, Лисовская, так, сказали, проще будет, чтобы ребенок потом ничего не спрашивал.

И поехали мы домой. Я как раз с работы уволилась, а в этом городе у меня сослуживец бывший работал директором школы. Я ему написала, он и взял меня на работу, а квартиру я потом поменяла, так что никто про нас ничего не знал. Ну, мать-одиночка, таких много. Не знаю, правильно ли я сделала, может быть, нужно было бороться, но что я могла? Как тебя увидела, так и думаю – это судьба. Я ведь давно на себя рукой махнула, так и думала, что до смерти одна останусь. А тут ты…

Но все эти годы ждала, что к тебе память вернется, и вот… Прости меня, Алька…

– За что? Господи, мама, да ты мне жизнь спасла! Из детдома вытащила! – Я сама не заметила, что плачу.

– Квартирой откупилась… Тот тип, Кулагин, ее сразу продал, боялся, видно, разоблачения, что дело нечисто. Мне Лидия Михайловна, соседка, писала, а потом я связь прервала, чтобы про тебя никто ничего не знал. Не знаю, может, и нет ее на свете, а может, так и живет там, в Варсонофьевском переулке.

– Как ты сказала, какой переулок? – вскинулась я.

– Варсонофьевский, а что? Там ты с родителями жила…

– Дом восемь, квартира семнадцать?

– Ну да, где-то у меня адрес был… Ты что молчишь-то?

Я молчала, пораженная. Тот самый адрес, та самая квартира. Ромина квартира. А была раньше моя. Так вот почему квартира приняла меня как свою! Вот почему мне казалось там все таким родным, вот почему я узнавала все мелочи, все царапины на паркете, каждый скол на изразце печки! Это все я видела в детстве, ходила по этому полу, смотрела в круглое окошко в ванной, читала эти книжки…

И соседка… Та самая Михайловна, которая при встрече смотрела на меня пристально. Думала, где она могла меня видеть… Может, я на маму похожа?

Ромины родители, разумеется, ни при чем, они просто купили эту квартиру больше двадцати лет назад у какого-то Кулагина. Кулагина?

– Как его звали – не Алексей?

– Кого – Кулагина? Кажется… Алька, ты расскажешь наконец, что с тобой случилось? – Мама вернулась к строгому учительскому тону.

– Расскажу… – Я снова обняла ее.

«Расскажу, когда сама разберусь, – подумала я, – неужели Кулагин – тот самый? Тогда это объясняет многое, допустим, то, что меня вмешали в эту историю не так уж случайно».



Я пробыла у мамы неделю и поехала назад, пообещав, что непременно приеду снова и теперь так надолго не уеду. Очень мне не понравилась ее худоба и слабость. Правда, со мной она оживилась, глаза заблестели, она даже напевала изредка. Было такое впечатление, что сбросила она с плеч тяжкий груз, что давил на нее больше двадцати лет.

На съемной квартире была всунута в дверь записка, где Николай сообщал, что уезжает месяца на два по работе и разрешает жить в квартире сколько мне надо, а с деньгами потом разберемся. Значит, опять уехал сомалийских пиратов гонять.

В дороге я думала обо всем, что узнала от мамы.

Надо же, тот самый Кулагин лишил меня квартиры. Прочитав в интернете о нем, я узнала, что бизнес свой начал он как раз с того года, когда погибли мои родители, значит, продал квартиру, а деньги пустил в дело.

Ну, не впрок пошли те деньги, подумала я, вспомнив безлюдное кладбище и снежный вихрь, оставшийся на месте Кулагина.

В статье как раз и говорилось, что Алексей Кулагин пропал бесследно, его ищут, но пока не нашли никаких следов.

И не найдут, уверилась я, вспомнив слова Иннокентия, так что наши с ним отношения закончились.

А мне нужно жить дальше.



Наутро я обзвонила своих учеников, рассыпаясь в извинениях. Родители были очень недовольны, некоторые мне отказали, сообщив, что нашли другого репетитора, остались только двое: хулиган Петька Самохин и Аленка Сударушкина. Ее маму выписали из больницы, и она теперь снова живет дома.

Дня через два я выкроила время, чтобы навестить Лидию Михайловну – ту самую соседку, которая сообщила маме, что я осталась сиротой. Мне хотелось поблагодарить ее и поговорить о родителях.

Я купила большую коробку конфет и отправилась в Варсонофьевский переулок. Память постепенно возвращалась, и сейчас я вспомнила, как бегала по этому двору, только тогда в углу стояли гаражи. А вон там была песочница…

А вот и Михална сидит на лавочке, греясь на мартовском солнышке.

Почувствовав, что я стою рядом, она приоткрыла глаза.

– Лидия Михайловна, вы меня не узнаете?

– Теперь узнала наконец, – улыбнулась она, – очень ты на мать похожа. А раньше как-то сходство не улавливала. Чувствовала только, что в тебе что-то знакомое.

Мы пошли к ней пить чай, и я вкратце рассказала ей, как случайно попала в Ромину квартиру и как она показалась мне родной.

– Они квартиру-то продают, – сообщила Михална. – Этот, твой-то…

– Да какой он мой, знать его не желаю!

О том, что Рому уволили с работы, я знала от мамы Петьки Самохина. Как уж его работодатель узнал, что Рома, хоть и не напрямик, но причастен ко всем неприятностям с полицией, осталось неизвестным. Но коллектив смотрел на него косо после убийства Мухиной, опять же сам Рома был весь избит, что не способствует популярности. В общем, Петькин отец решил, что лучше подстраховаться, и Рому уволили от греха.

И Рома начал заливать горе крепкими спиртными напитками, чего раньше, надо сказать, никогда не делал. А напившись, оставил как-то кран открытым и залил всех соседей вплоть до второго этажа.

Вызванные срочно родители пытались купировать скандал, но с них слупили приличные деньги за ремонты, так что они решили квартиру продавать от греха, а своему сыночку купить однушку на первом этаже поближе к ним, чтобы был под присмотром. Но сейчас продать трудно, да еще квартира в плохом состоянии, так что вряд ли у них получится быстро все сделать.

На том мы простились, и я побрела домой очень расстроенная. Хотя непонятно почему. Рома – козел и мириться с ним я не собиралась, так при чем здесь квартира?

И тут возле меня остановилась машина, за рулем которой сидела Кристина.

– Ну, давно не виделись! – приветствовала я ее. – Ты что, теперь у него водителем работаешь?

– Да ладно тебе, не вредничай, – отмахнулась она, – садись уж.

– Куда везешь? К великому и ужасному?

– Он теперь другим человеком стал, нормальным вполне, представляешь? Очень изменился с того раза, когда вы на кладбище были. Что уж там было – не говорит, но даже когда этого придурка Юрку поймали – и то не велел ничего с ним делать.

– Да ну?

– Ага, только перекрыл кислород, теперь никакой работы приличной он не найдет, в магазин задрипанный охранником и то не возьмут. А он делать ничего не умеет, так что сопьется помаленьку.

– Не жалко. И тебя, значит, не уволил?

– Ругался, конечно, ну тут я виновата, признаю.

Господин Войтенко встретил меня радушно. Был он вправду похож на человека, черты стали мягче, голос – приятнее, улыбался даже. Он велел экономке принести кофе и повернулся ко мне:

– Алена, я помню не все, что случилось на кладбище. Однако твердо знаю, что вы все сделали правильно и даже спасли нам обоим жизнь. Поскольку этот тип, Кулагин… он, конечно, ненормальный и просто так меня не оставил бы в покое. Мы с ним…

Я поерзала на месте, подумав, что мне совершенно неинтересно. У меня своя жизнь, в которой я не собираюсь общаться с Войтенко. Не того уровня мы люди.

И можете себе представить, он понял. Правда, что ли, у меня на лице все написано?

– Что я все о себе, – смутился Войтенко, – я хотел поговорить о вас. Дело в том, что я кое-что выяснил. Когда искал информацию о Кулагине, то всплыла одна вещь… Дело в том, что вы…

– Не трудитесь продолжать, я все про себя знаю, – прервала я его. – Я была ребенком, но теперь воспоминания вернулись. Это случилось…

– Я понял когда. И вот что я хочу сказать. Мы с Кулагиным начинали бизнес вместе больше двадцати лет назад. Нужны были деньги, я тогда продал квартиру умершей матери, а он… я выяснил эту историю. Ту квартиру он получил обманом, лишив ребенка всех прав. В общем, я хочу вернуть вам стоимость этой квартиры. И, пожалуйста, не отказывайтесь, это будет только справедливо.

Отказаться? Да как он мог такое подумать! Эта квартира, мое родное гнездо, место, куда меня принесли из роддома, где мне знакома каждая трещина на паркете, будет моей?

– Андрей Витальевич!

Бум! Дзыннь! Это экономка, увидев, как незнакомая девица виснет на ее хозяине, болтая в воздухе ногами, не удержалась и выронила поднос с чашками.