Мой адвокат вмешивается:
— Я протестую, ваша честь. Это комментарий обвинения, а не вопрос, и он предвзят.
Судья соглашается, но слова уже прозвучали.
— Могу я добавить еще кое-что?
Что еще собирается сказать Корнелиус? Еще больше подорвать ко мне доверие?
— Если это имеет отношение к делу.
— Думаю, что да. — Корнелиус смотрит прямо на меня. — Когда Элли поступала в университет, небольшая группа сотрудников знала о ее прошлом. Мне дали понять, что они представители администрации, но, очевидно, меня ввели в заблуждение. Мы договорились с ними встретиться заранее, чтобы обсудить подробности ее дела. Среди них оказался и Роджер, и он проявил особенный интерес при упоминании, что у нее есть семейные деньги для оплаты образования. Я не знал, что он лектор и будет преподавателем Элли.
Меня сейчас вырвет. Выходит, муж знал о Майкле до того, как мы поженились, — хотя казался таким потрясенным рассказом моей мачехи?
— У меня были основания полагать, — добавляет Корнелиус, — что Роджер Холлс заинтересовался Элли, поскольку знал, что она обеспеченная молодая женщина. И та, кем он мог бы манипулировать.
Мне вспоминается замечание отца моего мужа на свадьбе. «Вынужденный брак может быть вполне удачным, если причины уважительные».
— Для меня было очевидно, — продолжает Корнелиус, — что Роджера Холлса очень устроила бы жена, которая была бы так благодарна ему за «нормальную жизнь», что позволяла бы обращаться с ней как ему угодно.
— И вы не предупредили об этом Элли до свадьбы? — Теперь вопрос задает мой адвокат.
— Я не знал о свадьбе, пока Элли не позвонила мне уже после. К тому времени было слишком поздно, и я решил не вмешиваться. Тем не менее я спросил, рассказывала ли она мужу о своем прошлом. Я надеялся, она поймет, что он уже знает, и либо оставит его, либо им придется откровенно поговорить. Но поскольку Элли бросила трубку, я заподозрил, что мужу она ничего не сказала.
Он заподозрил правильно. Я слишком боялась, что Роджер испугается и сбежит. В браке не должно быть секретов. Разве не об этом говорил мне Корнелиус? Но теперь все выглядит так, будто мои деньги были главным достоинством, привлекшим мужа.
Корнелиус продолжает:
— По моему мнению, Роджер Холлс был хитрым домашним тираном. Он выжидал, чтобы воспользоваться «неожиданным открытием» прошлого Элли и держать ее в ежовых рукавицах.
Я хочу возразить, но слишком ясно вспоминаю свою боль, когда муж «узнал» о Майкле от Шейлы.
— Ваш муж когда-нибудь применял к вам физическое насилие, миссис Холлс? — спрашивает мой адвокат.
— Нет. Нет, никогда, — отвечаю я со скамьи.
— А эмоциональное насилие?
— Да, наверно. Но я сама это позволяла. Я не чувствовала себя достойной иного обращения.
Затем выходит Джин, моя прежняя соседка. Она посылает мне теплый, добрый взгляд, от которого хочется плакать. Я этого не заслуживаю. Я закрываю глаза, но отчасти осознаю ее показания.
— Я чувствовала, что Элли беспокойная мать, когда она только переехала в нашу деревню, но, узнав ее получше, поняла почему. Муж контролировал ее и угнетал. — Она поджимает губы. — А еще он ей изменял. Однажды я видела, как он целовался с женщиной на парковке, и мучилась — говорить ли Элли. Сказала в конце концов. Он, естественно, все отрицал. — Ее тон становится жестче. — Такие люди очень хитры.
Двое в жюри кивают.
— И вот однажды как снег на голову явился ее отец. Он говорил о ней как-то так, что было понятно — когда-то он очень любил ее. А уж от детей глаз не мог оторвать. Он не один раз назвал Люка Майклом.
Я зажимаю уши руками. Я не могу больше ничего слушать.
Приходит время заключительных речей. Обвинение уже изобразило меня требовательной, невротичной, испорченной женщиной, чьи злые поступки оборвали жизнь ее младшего брата и мужа.
— Это женщина, которая убьет без колебаний, если не добьется своего другим путем!
Сейчас с речью выступает мой адвокат, Барбара.
— Я спрашиваю вас всех — стоит ли удивляться, что Элли Холлс потеряла рассудок, увидев то, что она приняла за своего утонувшего внука? Это психотравмирующая ситуация, в точности повторяющая трагическую смерть ее брата тридцать пять лет назад. Наверняка будет ошибкой обвинить эту женщину в «чистом и простом» убийстве. Я также хотела бы отметить, что в две тысячи пятнадцатом году «принудительный контроль», подобный тому, который осуществлял Роджер Холлс, стал считаться уголовным преступлением. Элли явно являлась его жертвой — сперва от своей мачехи, а затем и от мужа. Это следует иметь в виду, когда вы будете принимать решение.
Присяжные смотрят на меня с каменными лицами. Я понятия не имею, о чем они думают.
Меня отводят в камеру суда, пока присяжные решают мою судьбу. Самые разные мысли крутятся у меня в голове. Барбара уже предупреждала, что я вполне могу получить пожизненное. Я этого заслуживаю. Не надо было убивать Роджера. Теперь я буду за это расплачиваться. К тому времени, как я выйду, маленький Джош станет молодым мужчиной. Я потеряю его детство. И он не захочет иметь со мной никаких дел. Я разрушила ту самую семью, за которую цеплялась зубами и когтями.
Наконец меня снова сопровождают в зал.
— Всем встать.
Я чувствую сухость во рту. Ноги подкашиваются. В голове вдруг вспыхивает образ маленького светловолосого мальчика с дерзкой улыбкой. Майкл, мой брат, так похожий на моих детей и моего внука. Странным образом мне кажется, что он сейчас стоит прямо передо мной.
Секретарь суда смотрит на меня:
— Пожалуйста, встаньте.
Она поворачивается к присяжным:
— Старшина присяжных, пожалуйста, тоже встаньте. Вы вынесли вердикт, с которым согласны все?
— Да.
Я готовлюсь узнать свою участь.
Глава 62
Один год спустя
— Вот так, правильно, — говорю я Джошу, когда он бережно кладет банку томатного супа в картонную коробку с надписью «Продовольственный фонд». — Молодец. Мы почти закончили.
Он хмурит маленькое личико. Как и у его матери — у него нос Майкла.
— А почему люди не могут просто купить еду в магазине?
— Потому что не у всех есть деньги. — Я приседаю рядом с Джошем, обхватив его руками. Вдыхая его запах. Какое-то время, в своей прошлой жизни, я думала, что у меня никогда не будет этого снова.
— А почему у них нет денег?
— По многим причинам.
Как ему объяснить? Моя уличная жизнь длилась всего четыре месяца, но этого оказалось достаточно. Есть люди, которые бродяжничают много лет и всегда будут.
Некоторые попадают в тюрьму на длительные сроки. Это легко могло случиться и со мной. Барбара предупредила, что надо готовиться к «долгому пребыванию» за решеткой. Поэтому, как и многие в зале суда, я была поражена, когда старшина присяжных зачитал вердикт.
Мои мысли ненадолго возвращаются к тому дню.
— По обвинению в убийстве: вы признаете подсудимую виновной или невиновной?
— Невиновной.
По залу пронесся вздох.
— По альтернативному обвинению в непредумышленном убийстве, выдвинутому по указанию судьи: вы признаете подсудимую виновной или невиновной?
— Виновной.
Лицо Барбары было непроницаемым. Случилось то, на что она надеялась. Но мы пока не знали, какой срок я получу.
— Приговор будет вынесен через двадцать восемь дней. До тех пор обвиняемая остается в тюрьме.
Это было томительное ожидание. Но затем, в порядке, который сам судья признал «исключительным ввиду особых обстоятельств», я получила два года заключения. Суд принял во внимание, что к началу процесса я уже провела в тюрьме девять месяцев, что было эквивалентно восемнадцати, потому что сроки часто сокращают вдвое по условно-досрочному освобождению. Никогда бы не подумала, что такое возможно. Однако Барбара объяснила, что законы изменились. «Эмоциональное насилие теперь воспринимается так же серьезно, как и физическое. И ты явно произвела положительное впечатление на судью».
Помогло и то, что сам судья тоже был дедушкой, по словам моего адвоката. Его замечания при вынесении приговора были, безусловно, сочувственными. «Вы так и не оправились от травмирующего происшествия, в котором винили себя. Затем вышли замуж за мужчину-манипулятора, который играл в игры разума и постоянно вам изменял. Когда в пылу ссоры вы поняли, что ваш внук пропал в годовщину смерти вашего брата, а затем решили, что он погиб почти при тех же самых обстоятельствах, — у вас случился сильнейший срыв. Вам показалось, что история повторилась, — но вы еще и подумали, что потеряли ребенка дочери, и это вызвало совершенно нехарактерную реакцию. Хотя ничто не оправдывает человекоубийство, на мой взгляд, способность отдавать себе отчет в своих действиях у вас была существенно снижена. Справедливость требует дать вам второй шанс».
Если я нарушу условия своего освобождения — меня тут же отправят обратно в тюрьму. Но я не нарушу. Я туда не хочу. В этом нет необходимости.
— А мы не можем просто наколдовать немного денег для бедных?
У меня щемит сердце.
— Иногда, Джош, магия не работает.
Он разочарованно морщит лоб.
Майкл Бирнс
— Но почему? Музыкальная шкатулка ведь волшебная, правда?
Моему внуку целых семь лет, но он все еще верит в чудеса. Пускай это продлится подольше.
«Святая тайна»
— Да, — тихо говорю я. — Так и есть.
Посвящается Кэролайн, Вивьен и Камилле
Первое, что мы с ним сделали после того, как меня выпустили из тюрьмы, — завели музыкальную шкатулку. Я боялась, что внук меня не вспомнит — дети могут забыть, и я выглядела по-другому без волос, хотя они уже и начали отрастать, — но он кинулся прямо в мои объятья. «Буля!» — воскликнул он, зарывшись лицом мне в живот, пока я наклонялась, чтобы его обнять. Я вдохнула его запах, чувствуя, как нежная щека Джоша прижимается к огрубевшей моей; мое сердце таяло, когда он обхватил меня за шею своими маленькими ручками.
Одним из условий, поставленных судом, стало постоянное место проживания, одобренное офицером по надзору. Я должна была регулярно отмечаться. Конечно, мне хотелось бы жить вместе с дочерью и зятем. К тому времени они переехали в приморский городок неподалеку от Эксетера, — чтобы начать новую жизнь, — но, по понятным причинам, их беспокоило мое психическое состояние. Что, если я снова заболею? Вдруг я пораню Джоша? Или их? Такой подход меня уязвил, однако пришлось принять их точку зрения. Я сама на себя не походила. Мне требовалась интенсивная психотерапия. К тому же я ужасно боялась опять превратиться в свое «альтер эго».
Но Люк — благослови его Господь! — объявил, что вернется из Австралии на «сколько необходимо», чтобы заботиться обо мне. Он снял бунгало для нас двоих неподалеку от дома Эми, чтобы я могла видеться со своим драгоценным внуком, пока нахожусь под надзором полиции. Поначалу я не была уверена, что стоит жить так близко к воде. Как я ни стараюсь — я не могу избавиться от воспоминаний о бассейне, где утонул Майкл, и о пруде, который, как мне казалось, отнял жизнь моего дорогого Джоша. Но, по словам психолога, это могло стать идеальной возможностью встретиться лицом к лицу со своими страхами и вновь познакомиться с семьей.
Пролог
Не буду притворяться, что это оказалось легко. Когда я пришла к ним в первый раз, то замерла, увидев свою старую музыкальную шкатулку в спальне Джоша.
Лимассол, Кипр
Апрель 1292 г.
— Мы заводили с ним ее, пока тебя не было, — сказала дочь. — Я пыталась его успокоить, когда он спрашивал о тебе.
Стоя у восточного парапета квадратной башни крепости Колосси, Жак де Моле всматривался в необъятную ширь Средиземного моря, теплый бриз трепал его белый плащ и густую темно-рыжую бороду. Для рыцаря, чей возраст близился к пятидесяти, величественные черты его лица — прямой длинный нос, проницательные серые глаза, сведенные в одну линию брови и резко очерченные скулы — казались на удивление юными. Но густые, коротко стриженные волосы серебрились сединой.
— Я знал, что ты вернешься, Буля! — пролепетал Джош. — Я заводил шкатулку, чтобы магия принесла тебя!
Отсюда он не мог разглядеть берегов Святой земли, но готов был поклясться, что ощущает запах ее эвкалиптов.
Мы все расплакались тогда.
— Надо свозить тебя по магазинам, — добавила Эми таким тоном, словно желала сменить тему. — Одежда болтается на тебе мешком, мама.
Почти год минул с тех пор, как Акра, последний оплот крестоносцев в восточной части Иерусалимского королевства,
[1] пала под ударами египетских мамлюков.
[2] Осада длилась шесть кровавых недель, до тех пор, пока Великий магистр Гийом де Боже не отшвырнул меч и не сошел со стены цитадели, осуждаемый своими людьми. Де Боже ответил им:
Это правда — в тюрьме я похудела еще больше. Но главное, что я наконец воссоединилась со своей семьей и стала свободной.
Что касается Роджера, то единственный способ справиться с этим — выбросить его из головы. Даже дочь редко упоминает о нем. Но я чувствую, что она пока далека от полного прощения.
— Je ne m\'enfuit pas… Je suis mort. Я не бегу… Я мертв.
Мой любимый внук учится в местной школе. Они с классом ходят на прогулки по пляжу. Сперва непредсказуемость моря пугала меня до полусмерти. Спокойное в одну минуту, бурное в следующую. Совсем как наша жизнь. Потом я немного привыкла.
Подняв окровавленную руку, он показал стрелу, глубоко вонзившуюся ему в бок. И тут же упал, чтобы уже никогда не подняться.
Но самое прекрасное — я вижу Джоша каждый день. Теперь мне разрешили провожать его в школу, чтобы дочь могла выйти на работу (хотя это изменится, когда она снова уйдет в декретный отпуск). Мы с ним вместе читаем. Играем в игры. Собираем ракушки. Ставим рыболовные сети в заливчиках между скал. Даже сняли пляжную хижину на лето. Мы собираем полевые цветы и сушим их между страниц книги, как я делала в детстве. И мы вместе варим ежевичное варенье, процеживая его через марлю, привязанную к ножкам перевернутой табуретки.
И сейчас де Моле думал, не явилась ли смерть де Боже предсказанием судьбы самого ордена тамплиеров.
— Это рецепт твоей прабабушки, — говорю я ему.
Его лицо озаряется удивлением при виде букв, выписанных ее округлым почерком (таким же, как у меня) выцветшими чернилами.
— Господин… — окликнули его по-французски.
— А где она сейчас? — спрашивает он.
Я хочу сказать, что она смотрит на нас с облаков, но боюсь его испугать.
— Да? — Де Моле повернулся к молодому писцу, остановившемуся на ступеньках лестницы.
— Ее больше нет с нами, — говорю я. — Она была бы уже очень старенькой теперь.
— Он готов говорить с вами, — доложил юноша.
Джош встревоженно смотрит на меня.
Де Моле кивнул и последовал за молодым человеком во чрево замка, скрытая под плащом кольчуга слегка позвякивала, когда он спускался по ступеням. Его провели в небольшое помещение со сводчатыми стенами, посередине которого на кровати лежал изможденный человек — новый Великий магистр Тибо Годен. Зловоние давно не мытого тела висело в воздухе.
Де Моле старался не задерживать взгляд на костлявых руках Годена, изъеденных язвами. Лицо больного было столь же отталкивающим — мертвенно-бледное, с желтыми глазами, тускло блестевшими в провалившихся глазницах.
— Но мама говорит, что ты стареешь. Ты ведь не умрешь, правда?
— Как вы себя чувствуете? — Изобразить искреннее сочувствие де Моле не удалось.
— Нет, я буду с тобой еще долго, — быстро отвечаю я, крепко обнимая его. — А теперь давай посмотрим, как там варенье.
— Так же, как и выгляжу. — Великий магистр уперся пристальным взглядом в кроваво-красный крест, украшавший плащ де Моле прямо над сердцем.
— Вы звали меня? — Несмотря на жалкое состояние Годена, он оставался главным соперником де Моле.
Смерть — это тема, которая часто возникает во время моих сеансов с психологом. Доктор примерно моего возраста и тоже бабушка.
— Звал, чтобы обсудить то, что произойдет после моей кончины, — хрипло проговорил умирающий. — Есть нечто, о чем тебе необходимо знать.
— Внуки кажутся почти собственными детьми, однако западают в сердце даже сильнее, — говорит она. — Возникает особая связь, которую трудно описать, пока не ощутишь сама.
— Я знаю лишь одно: вы отказываетесь собирать новую армию и вернуть то, что мы потеряли, — с вызовом ответил де Моле.
Как это верно.
— Оставь, Жак. Опять ты… Папа умер и унес с собой в могилу всякую надежду на новый Крестовый поход. Даже ты должен понимать: без поддержки Рима у нас нет шансов выжить.
— Бабушки и дедушки часто говорят, что самое прекрасное во внуках — то, что можно наслаждаться общением с ними, а вечером вернуть родителям.
— Я этого не допущу.
Я обычно говорила себе то же самое.
Папа Николай IV, первый в истории католичества Папа-францисканец и сторонник рыцарей ордена тамплиеров, тщетно пытался заручиться поддержкой для нового Крестового похода. Он созывал синоды, пытаясь объединить тамплиеров и рыцарей ордена Святого Иоанна.
[3] Он собрал средства для снаряжения двадцати судов, рассылая эмиссаров повсюду, даже в Китай, и способствуя развитию новых военных альянсов. Однако несколько дней назад шестидесятичетырехлетний Папа скоропостижно скончался в Риме.
— Но я его тогда не вернула! — выпалила я, представляя Джоша на берегу пруда. Он мог утонуть, как мой младший брат.
— Многие в Риме считают смерть Николая не случайной, — заговорщическим тоном сообщил Годен.
— Вы расплатились за свои ошибки, — мягко говорит она. — И в этом еще одна прелесть внуков — они принимают нас такими, какие мы есть.
Лицо де Моле напряглось.
Надеюсь, она права. Я не уверена, что дочь когда-нибудь по-настоящему простит меня за то, что я лишила ее отца. Да и с какой стати? Это было ужасное преступление.
— Что?
А что касается Джоша, с его нежной кожей и постоянным восторгом («Ух ты, буля! Гляди, какая белка!») — то он и не знает, что я натворила. Пока.
— Его преданность церкви была неоспоримой. Однако Папа нажил себе много врагов, особенно во Франции. — Великий магистр поднял дрожащую руку. — Как известно, король Филипп предпринимает решительные меры, чтобы финансировать свои военные кампании. Сажает в темницы евреев, чтобы завладеть их имуществом. Обложил пятидесятипроцентным налогом французское духовенство. Папа Николай выступал против этого.
— Вы, конечно же, не утверждаете, что Филипп убил его?
Я уже договорилась с детьми, что мы расскажем ему, когда он подрастет. Я не хочу, чтобы Джош узнал правду о случившемся с дедушкой, будучи неподготовленным. Неожиданно раскрытые тайны — хуже всего. Честно говоря, я переживаю, как он это воспримет. Вдруг не сможет меня простить? К тому же я до сих пор опасаюсь, что мой разум вновь вывернется наизнанку. Вдруг я опять окажусь в чужой шкуре, сама того не осознавая? Но я стремлюсь жить одним днем. Психолог считает, что это самый лучший способ. «Жизнь — штука непредсказуемая, — говорит она. — Но это нормально». Она говорит это с особым ударением на последних двух словах, так что они звучат девизом. Я повторяю их в голове снова и снова, как успокаивающую мантру. Это помогает вопреки всему поверить, что в детстве я не была плохим ребенком. Что неправильным было отношение ко мне Шейлы и нельзя было обвинять меня в смерти Майкла — это и привело ко всему, что случилось со мной. По крайней мере, иного способа справиться с этим я не вижу.
Великий магистр закашлялся, прикрыв рукавом рот. Когда он убрал руку, на ткани остались капли крови.
— Просто знай, что Филипп жаждет диктовать свою волю Риму. У церкви же есть куда более серьезная проблема. Иерусалим подождет.
— Ну что, пошли? — спрашивает Джош, возвращая меня в настоящее и к нашей задаче.
Де Моле долго молчал. Затем взгляд его вновь встретился с глазами Тибо Годена.
— Вы знаете, что покоится под храмом Соломона. Как вы можете отказываться от дальнейшей борьбы?
— А то! — Я ловлю себя на том, что нахваталась странных американских словечек из мультиков, которые мы с ним постоянно смотрим по телевизору.
— Мы всего лишь люди, Жак. Господь сам защитит то, что покоится там. Неразумно думать, что в наших силах что-либо изменить.
— Отчего вы так уверены?
Я несу коробку с едой под мышкой и веду Джоша правой рукой. Он пытается вырываться.
— Я уже большой! Я сам могу ходить, буля!
Годен нашел в себе силы слабо улыбнуться.
— Конечно, ты самостоятельный парень, — вру я, — просто поддержи меня, чтобы я не споткнулась.
Я говорю это лишь для того, чтобы он не убежал. Джош проходит стадию независимости, все желает делать сам. Теперь же он охотно соглашается, и мы дружно шагаем к церкви, чтобы внести наш вклад в еженедельно пополняемый продовольственный фонд.
— Надо ли мне напоминать тебе, что на протяжении веков, до нашего прихода в Иерусалим, очень многие бились за право хранить эти секреты? Мы играли лишь незначительную роль в этом наследии, но я уверен, что мы не последние. — Магистр помедлил. — Мне известны твои помыслы. Ты силен духом. Люди уважают тебя и прислушиваются к твоим словам. И когда я уйду, ты наверняка попытаешься идти своим путем.
Я постоянно поражаюсь, какие разные люди к нам обращаются. Некоторые явно бродяги, судя по одежде. Мы пытаемся найти им жилье, но многие говорят, что «обойдутся». Часто, как я слишком хорошо знаю, — это означает, что они боятся заполнять официальные документы, которые могут раскрыть их прошлое.
Затем идут смущенные родители с детьми в колясках или младенцами на руках, которые с виду вполне способны покупать самостоятельно все необходимое — таких можно встретить в супермаркете в очереди на кассе. Но как говорит наш координатор — в наши дни бедность проявляется во всех формах и масштабах.
— Разве не в этом наш долг? Разве не в этом мы присягали Господу?
Когда я впервые предложила свою помощь, то была вполне откровенна касательно своего прошлого. Мне не нужны перешептывания за спиной. Моя добровольная работа — это напоминание о другой стороне жизни, которую я мельком видела на улицах. Время от времени я замечаю сцены — вроде женщины, бешено шурующей в мусорных баках в поисках выброшенных бутербродов или корочек от пиццы, — которые пробуждают смутные воспоминания. Но все это очень зыбко. Наверно, я никогда не узнаю, какие из них реальны, а какие я вообразила, выслушивая свидетелей, выступавших на моем суде. Иногда по ночам, когда я ворочаюсь в своей теплой постели, мне чудится, что стены и крыша давят на меня, и возникает странное желание снова оказаться в дороге.
— Наверное… Но может статься, то, что мы прятали все эти годы, придется открыть миру.
— Я прошла через то же, что и вы, — говорю я этим людям. Они не верят, пока я не упоминаю подробности. Тогда что-то мелькает в их глазах. Они видят, что когда-то я была одной из них, и позволяют помочь. Это может быть экстренный ночлег, или горячее питье и еда, прежде чем они снова отправятся в путь, снаряженные чем-нибудь вроде туристического термоковрика для сна.
Я постоянно высматриваю повсюду Джо, мое альтер эго. Иногда мне мерещится, что я вижу ее в очереди за продуктами, но это было бы слишком большим совпадением. Надеюсь, с ней все в порядке. Мне снятся кошмары, что на нее кто-то напал. Мне хочется думать, что ее поселили где-то в тепле и сухости. Но может, она сама этого не захотела бы. Опасно вкладывать свои надежды и желания в других людей. Я теперь все об этом знаю.
Де Моле склонился ближе к изможденному лицу Великого магистра.
— Когда отнесем еду, пойдем купаться? — спрашивает Джош, бегущий рядом со мной.
— Но это уничтожит все, во что мы верим!
— И на этом месте появится нечто более прекрасное. — Голос Тибо Годена упал до шепота. — Вооружись верой, друг мой. Вложи меч в ножны.
Это еще одно, ради чего мне пришлось собирать волю в кулак. Когда живешь у моря, очень важно уметь плавать.
— Никогда.
1
— Хорошо, — говорю я. — Но может, ты захочешь побыть немного в зале. Там есть ярмарка «Принеси-и-купи», и там могут быть паровозики.
Иерусалим
Джош без ума от паровых машин. Мое маленькое бунгало набито его игрушками, в том числе и железными дорогами.
Наше время
Сальваторе Конти никогда не интересовали мотивы клиентов. Многочисленные операции, в которых он участвовал, научили его сохранять спокойствие и концентрироваться на выполнении задания. Однако в эту ночь ему было не по себе.
— А там есть какие-нибудь твои столики?
По древним улицам шли восемь человек, с ног до головы одетые в черное и вооруженные легкими штурмовыми винтовками «Хеклер и Кох ХМ8» со 100-зарядным магазином и подствольным гранатометом. Неслышно ступая по булыжникам ногами, обутыми в мягкие ботинки, каждый сканировал свой сектор обзора сквозь инфракрасные очки ночного видения. Все вокруг них дышало глубокой стариной, ни на минуту не позволяя забыть о том, где они находятся.
— Конечно!
Резким взмахом руки отдав сигнал оставаться на местах, Конти продолжил движение в одиночку.
Я не забросила свои мозаики, разве что вместо битого стекла и керамики для столешниц теперь использую ракушки. Джош любит мне помогать. Вырученные средства идут в продовольственный фонд. Для меня это вроде целебной медитации. Кстати, мать Алистера, с которой я поддерживаю связь, говорит, что он публикует в Интернете стихи, под своим уличным именем Тим Уайт. Я пообещала заказать книжку, когда она выйдет.
Он чувствовал, что и его команда немного нервничает. Несмотря на то что Иерусалим в переводе означает «город мира», у Конти город ассоциировался с постоянными волнениями и беспорядками. Каждая его тихая улочка вела к сердцу города, расколотому надвое.
Церковный зал переполнен. Мы с Джошем относим нашу коробку в уголок продовольственного фонда, а затем осматриваем лотки.
Его парни прибыли сюда поодиночке из нескольких стран Европы. Два дня назад они собрались здесь все вместе в относительно благополучном районе Еврейского квартала, на квартире, выходившей окнами на площадь Махази и арендованной на имя Дэниела Марроне — один из многочисленных псевдонимов Конти.
— Держи меня за руку! — напоминаю я, но внук тянет меня к прилавку.
Сам Конти под видом туриста приехал сюда раньше, чтобы изучить сеть переулков и петляющих улочек, которые окружали памятник старины площадью в тридцать пять акров в центре укрепленного Старого города. Массивный прямоугольный комплекс крепостных валов и неплохо сохранившихся стен вздымался на тридцатидвухметровую высоту. Монумент напоминал колоссальный монолит, возложенный на крутой гребень горы Мориа. Несомненно, исламский Харам аш-Шариф, более известный миру под названием Храмовая гора, представлял собой самый оспариваемый кусок земли во всем мире.
— Смотри, буля!
Поскольку к высокой западной стене можно было подобраться под прикрытием зданий, Конти махнул рукой, приказывая двум парням выдвинуться вперед. Все, что попадало в свет укрепленных на стене прожекторов, отбрасывало длинные тени. Люди Конти умело сливались с сумраком, однако с таким же успехом здесь могли прятаться и солдаты Сил безопасности Израиля.
На самом деле это не столько торговое место, сколько лежащая на полу большая школьная доска. Перед нами затейливая карта Эксетера, дополненная изображением очень красивого вокзала и железнодорожного пути, ведущего через природный ландшафт к морю.
Бесконечные конфликты между израильтянами и палестинцами превратили Иерусалим в самый охраняемый город мира. Однако Конти знал, что в СБИ полно новобранцев — молодых парнишек, которые хотели только оттрубить три положенных года; для его матерых бойцов они не представляли никакой опасности.
— Не трогай, — предупреждаю я внука. — Это нарисовано мелом. Ты можешь нечаянно стереть.
Он вгляделся вперед, очки ночного видения окрашивали тени в призрачно-зеленый цвет. Впереди было чисто, если не считать двух патрульных в оливкового цвета полевой форме, бронежилетах и черных беретах, которые стояли метрах в пятидесяти. Солдаты были вооружены винтовками М-16. Оба курили сигареты «Тайм лайт», в Израиле самые популярные, а на вкус Конти — просто мерзкие.
— Все в порядке, — говорит чей-то голос. — Я могу нарисовать заново. И мне нравится, когда подходят дети. Хочешь сам попробовать, сынок?
Бросив короткий взгляд в сторону точки назначения — Мавританских ворот в западной стене цитадели, — Конти быстро сообразил, что приблизиться к Храмовой горе незамеченными не удастся.
Мне знаком этот бархатный голос. Вздрогнув, я поднимаю взгляд. Пристально всматриваюсь в ярко-голубые глаза и загорелое, обветренное лицо.
Скользнув пальцами вдоль ствола, он перевел «ХМ8» на стрельбу одиночными выстрелами и вскинул винтовку к плечу. Наводя красную точку лазерного прицела на голову первой фигуры в зеленом, он ориентировался на огонек сигареты. Несмотря на то что титановые пули способны пробить кевларовый жилет, Конти предпочитал стрелять наверняка, то есть не в корпус.
Что-то шевелится в памяти.
Один выстрел. Один труп.
— Джо? — Он выглядит потрясенным.
Указательный палец плавно надавил на курок.
Приглушенный хлопок, легкая отдача, и цель рухнула на колени.
— Простите, — говорю я. — Мы знакомы?
Прежде чем второй патрульный начал понимать, что происходит, Конти выстрелил снова — пуля попала солдату в лицо и прошла сквозь его голову.
— Ну конечно, — бормочет он. — В газетах писали, что ты забыла, кто ты такая.
Проследив взглядом за падением израильтянина, Конти помедлил и прислушался. Все тихо.
По моей спине пробегают мурашки беспокойства.
— Я не понимаю.
— Я Стив. Мы когда-то были… друзьями. Тогда я знал тебя как Джо, — добавляет он.
Он всегда удивлялся тому, насколько условным было понятие «оборона», предлагавшее людям в качестве защиты нечто едва ли более надежное, чем просто слова. И хотя его родина с военной точки зрения была, в общем-то, незначительна, в глубине души Конти чувствовал, что стал ее ударной силой.
К счастью, Джош схватил желтый мелок и рисует второе солнце.
— Я не помню того времени, — шепчу я, отводя художника в сторону, чтобы мы могли говорить более откровенно. Одна из моих подруг по благотворительному комитету замечает, что мы беседуем, и все понимает правильно, подает Джошу новые мелки.
Еще один отрывистый взмах руки — и его парни направились к пологому подъему, ведущему к Мавританским воротам. Слева от них располагалась площадь Западной стены.
[4] Вчера он с удивлением разглядывал правоверных евреев — мужчины отделялись от женщин занавеской-ширмой, — собравшихся здесь, чтобы предаться скорби подле древнего храма, который, согласно их вере, украшал когда-то это священное место. Справа от него горбатилась холмиками руин древнего Иерусалима небольшая низина.
Незнакомец смотрит на меня так, словно хочет убедиться, что я говорю правду.
Массивные железные ворота, запертые на засов с замком, перекрывали доступ внутрь. Менее чем за пятнадцать секунд замок вскрыли, и его команда просочилась через узкий, похожий на туннель проход, расширяющийся к просторной эспланаде.
— Значит, ты не помнишь, как мы расстались?
Проскользнув мимо мечети Аль-Акса, примыкающей к южной стене Храмовой горы, Конти обратил взгляд к центру эспланады, где сразу же за высокими кипарисами, на возвышении располагалась вторая и более крупная мечеть, ее позолоченный купол светился на фоне ночного неба, словно окутанный ореолом святости. Купол Скалы — материальное воплощение притязаний ислама на Святую землю.
Теперь меня охватывает глубокое смущение.
Конти повел своих людей к юго-западному краю эспланады, где, каскадами сбегая вниз, начиналась широкая современная лестница. Он растопырил пальцы правой руки в перчатке — и четверо мгновенно залегли. Следом он дал команду двум другим парням затаиться на корточках в тени ближайших деревьев и держать под прицелом периметр.
— Нет.
По мере того как Конти и его люди спускались по лестнице, воздух все более напитывался влагой, а затем сделался неожиданно холодным, с душком болотной сырости. Как только все собрались на нижних ступенях, то включили галогеновые лампочки на стволах винтовок. Лучи резкого, яркого света рассекли темноту, являя глазам сводчатое пространство с искусно сделанными арками в проходах.
— Ладно, это не имеет значения, — говорит он, отворачиваясь.
Конти где-то читал, что в двенадцатом веке крестоносцы использовали подземные помещения храма под конюшни. Более поздние хозяева, мусульмане, не так давно переделали его в мечеть, но и исламский декор не сумел скрыть жутковатое сходство интерьеров со станцией подземки.
— Имеет! — неожиданно вырывается у меня. Я не знаю, зачем это сказала. Как по мне, я никогда в жизни не видела этого человека. Но в нем есть что-то очень притягательное, что влечет меня к нему. И насколько я понимаю, он чувствует то же самое.
Проведя лучом фонаря по восточной стене помещения, Конти с удовлетворением заметил две коричневые брезентовые сумки, которые, как было обещано, оставил здесь его местный агент.
— Я хочу, чтобы ты мне рассказал, — говорю я. — Как мы с тобой познакомились и что… что мы делали.
— Ты уверена? — спрашивает он.
— Гретнер, — окликнул он тридцатипятилетнего взрывника из Вены. — Это тебе.
Нет. Да.
— Погоди минутку, пожалуйста, — прошу я.
Австриец подобрал сумки.
Я прошу подругу недолго последить за Джошем. Затем возвращаюсь в уголок к Стиву, все равно не спуская глаз с внука.
— Рассказывай мне все, — тихо говорю я.
Забросив карабин за плечо, Конти вынул из кармана свернутый лист бумаги и включил миниатюрный фонарик. Карта указывала местоположение того, что им приказано было добыть; он не любил употреблять глагол «украсть» и его производные, поскольку это умаляло его профессионализм. Конти направил луч света вдоль стены.
Я слушаю, иногда не зная, куда девать глаза, особенно когда доходит до того, что мы были, как он выразился, «близки». Он тоже краснеет.
— Я хочу, чтобы ты знала, — говорит он. — Я не сторонник связей на одну ночь. Я действительно любил тебя, Джо.
— Это прямо перед нами. — Английский Конти был на удивление хорош.
— Элли, — мягко поправляю я его. — И я чувствую кое-что к тебе, здесь. — Я касаюсь своей груди. — Я только не могу вспомнить тебя вот тут. — Я дотрагиваюсь до своей головы.
Он кивает:
Он настоял на том, чтобы разговоры в группе велись только на этом языке, благодаря чему сводились к минимуму неточности в общении, а также возможность вызвать подозрения у израильтян.
— Кто знает, каков любой из нас в глубине души? Когда я прочитал в газете, что ты убила мужа, то почувствовал в этом что-то очень неправильное. Ты просто не выглядела способной на такое. Ты человек другого сорта.
Зажав в зубах фонарик, Конти свободной рукой отстегнул от ремня электронный измерительный прибор «Stanley Tru-Lazer» и нажал кнопку на его панели. Маленький жидкокристаллический дисплей ожил, и тонкий красный луч лазера ввинтился глубоко во тьму. Конти пошел вперед, его люди двинулись следом.
— Я тоже так думала, — вздыхаю я.
Он пересекал помещение по диагонали, обходя массивные колонны. Пройдя в глубь зала, Конти резко остановился, сверился с показаниями на дисплее, отклоняя в сторону луч лазера, пока тот не обозначил южную стену мечети. Тогда Конти развернулся лицом к северной стене, примыкающей к Храмовой горе:
— То, что мы ищем, должно находиться прямо за этой стеной.
2
— Я хочу сказать еще кое-что, — добавляет он.
Сальваторе Конти постучал рукой в перчатке по известняковой кладке.
— Что скажешь?
Я замираю. Это звучит не очень хорошо.
Опустив на пол брезентовые сумки, Клаус Гретнер отстегнул от ремня портативный ультразвуковой сканер и направил на стену, замеряя ее толщину.
— Ты сказала, что рвешь со мной, потому что я скучный.
— Около полуметра.
Конти вытащил из первой сумки внушительного размера керновый перфоратор «Flex BHI 822 VR» — именно такой, как он запрашивал, — уже со вставленным в патрон 82-миллиметровым алмазным буром. Поблескивая в свете фонарика, перфоратор выглядел как новенький, будто только что из упаковки. Конти протянул инструмент Гретнеру.
— Я так сказала?
— Можно бурить «по-сухому».
[5] Здесь хорошая влажность, — сказал он, показав на стену. — Шнур и блок питания в сумке. Сколько дырок понадобится?
Я не многое знаю о Стиве, но, судя по тому, что он сейчас мне рассказал, как он бросил бухгалтерию ради уличного искусства, — вижу, что он совсем не скучный.
— Камень мягкий. Штук шесть.
— Я считаю, — задумчиво произносит он, — что ты сказала это только для того, чтобы оттолкнуть меня.
Из второй сумки Конти достал первый брикет С-4 и начал лепить цилиндры из похожей на оконную замазку взрывчатки, в то время как австриец высверливал отверстия в швах каменной кладки.
— Зачем мне это делать?
Через десять минут шесть аккуратных зарядов с дистанционными взрывателями были готовы.
— Вскоре после того, как ты ушла, я наткнулся в газете на большую статью о тебе. Там была твоя фотография с мужем Роджером. Тебя искали. Я догадался, что ты боялась, как бы я тебя не сдал.
Обтерев перфоратор, Гретнер бросил его у стены. Конти и остальные, спрятавшись за колоннами, прикрыли лица респираторами, австриец присоединился к ним и нажал на кнопку дистанционного пульта.
— А ты бы сдал?
Оглушительный взрыв, скрежет обломков, клубы пыли.
Выбив несколько шатавшихся кирпичей, Конти пролез в образовавшийся пролом, боевики последовали за ним.
— Да, думаю, что мне бы пришлось.
Они очутились внутри помещения, рассмотреть которое мешала поднятая взрывом пыль. Прочные на вид земляные стены поддерживали низкий потолок. Даже сквозь респираторы воздух казался разреженным и малопригодным для дыхания, с тяжелым привкусом паров гексогена, напоминавшим моторное масло.
— Хорошо. — Я киваю. — Это правильный ответ.
Как понял Конти, помещение долгие годы было замуровано. Он на мгновение задумался, откуда вообще его клиенту стало известно о существовании этого места, затем резко повернулся к стоявшему с ним рядом бойцу.
Кажется, у него упал камень с души.
— Ну-ка, посвети.
— А ты, похоже, действительно прошла огонь, воду и медные трубы, верно? Но я очень горжусь тобой — что ты выбралась невредимой с другой стороны. — Он смущенно смотрит на меня. — И выглядишь великолепно, если позволишь заметить. Когда я тебя в последний раз видел, ты была бритоголовой. У тебя потрясающая линия скул, так что это тебя ничуть не портило.
Несколько лучей, рассекая мрак, прошлись по ряду прямоугольных предметов, расположенных на полу, у боковой стены помещения. Каждый был бежевого цвета, примерно две трети метра длиной и чуть сужался от верхушки к основанию.
Я не привыкла к таким комплиментам. Не знаю, как на них реагировать. Вместо прежних прямых волос мышиного цвета у меня теперь модная «эльфийская стрижка». Эми говорит, что мне идет. Парикмахер предложил покрасить меня в темно-каштановый цвет. Я пока думаю.
Внимательно осмотрев эти похожие на ларцы штуковины, Конти задержался в конце ряда, присев на колени, чтобы разглядеть получше. Выбрать нужное оказалось гораздо проще, чем он думал. Наклонив голову, чтобы рассмотреть ковчег слева, Конти сравнил характерный выгравированный символ с изображением на фотокопии, которую достал из кармана. Полное совпадение.
— То, что надо, — громко объявил он, убирая документы в карман. — Давайте быстро.
— Кстати, — добавляет он. — Я больше не на улице. Я нашел работу в благотворительной организации — продвигать занятия искусством в тюрьме.
Они находились глубоко под Храмовой горой, но Конти знал, что звуки взрывов могли быть слышны за наружными стенами.
Звучит интересно. Я хотела бы узнать побольше, но подходит моя подруга, держащая за руку Джоша.