«Да, — ответил я мрачно. — Я понимаю. Но она осталась жива, твоя Царонг, а здесь всё может закончиться большой кровью. Ты слышишь, что делается наверху?»
«Слышу, — сказала Босая. — Завтра наш последний день в Замке и последняя ночь. Они сказали, что дают нам три дня. Потерпи, это быстро закончится. И мы все куда-то вернемся. И ты, и я, и Глюмдальклич. Видишь, я запомнила её имя. А наше с тобой кино, то, с флагом, им, кстати, понравилось… Так что поздравляю, Грыльдрых или как тебя там, книжная твоя душа».
Только теперь мне пришло в голову, что мы не называем друг друга нашими настоящими именами. Как в том стихотворении. Кому принадлежит мое имя? Не мне. Это было и правда как-то неважно. Настолько неважно, что я засмеялся. Она поняла мой смех по-своему: «Это была неплохая история, про Глюмдальклич и великанов».
«А в какую школу тебя перевели тогда из нашей, — спросил я и тут же спохватился. — Нет, я не спрашиваю номер, просто… Это была нормальная минская школа, в самом центре?»
«А что?» — нахмурилась Босая, требовательно разглядывая мое лицо, услужливо освещённое луной.
«Что ты делала вечерами в той новой школе? Темными сиреневыми вечерами в мае, когда учиться так не хочется, а хочется туда, в сирень, под тусклые фонари?»
Скажи мне только это, прошу, и я пойду назад, к людям и женщинам. Только это. Признайся, что это твои ноги танцевали тогда на выщербленных дорожках под другой луной, над другими, не надо мной? И носки туфелек касались их перепуганных ребер? Что это твои ноги били в самое гнездо боли?
И тогда она поцеловала меня. Поцеловала так, будто ударила прямо в пах. Будто этим точно отмеренным ударом выбила старый надоевший зуб. Я почувствовал её злые губы, почувствовал её нетерпеливый язык, запах крови изо рта. Её рука схватила мою — и мы побежали в башню, и тьма расступалась перед нами, как стража, как дорога, сложенная из горячих камней. Босая. Босая, сама себе бес, босая девка без царя в голове, вольная плётка, которая наказывает каждого, кто ей попадётся.
Встречать тебя в сумерках, в коридорах узких улиц, на пешеходных переходах, в переходных периодах от конца всета до конца света. Держать тебя за руки в холодных автобусах посреди безнадежности и голосов ни о чем. В хрущёвках, похожих на небоскребы, в городах, похожих на вокзалы, между заложенных страниц книг, в старых одеждах, которые обвязывают шнурками мой лоб и сжимают меня до размеров слова.
Вызвать тебя из небытия, навлечь на себя беду.
23. ЧЕЛОВЕК ИЗ МИХАЛИН
Человек из Михалин вышел из дома ровно в двенадцать. В руке он держал мятый сборник сканвордов, которым то и дело отгонял сомнения и мелких насекомых, а в карман положил мягкое, светофорных цветов яблоко. В деревне не принято запираться, но человек из Михалин повесил на дверь замок. Ему можно, он дачник. Приезжает редко, копается в палисаднике, в доме без умолку говорит радио. Говорит о погоде, говорит о свиньях, говорит о коровах, говорит о женщинах и иногда о людях. Поёт песни. Весёлые летние песни о любви и урожае. И о лесных пожарах.
«Ой гарэла Ганна…»
Человек из Михалин всегда ходил в какой-то странной полувоенной форме: широкие брюки цвета хаки, такого же цвета приземистая куртка, высокие зашнурованные сапоги: все шнурки завязаны аккуратно, крепко, до упора, будто и не шнурки это, а туго закрученные винты на железной броне. Поэтому в Михалинах его с уважением называли «ахвіцэр» — и человек из Михалин втихомолку посмеивался, слыша за спиной это прозвище.
Вот и сейчас он был одет в ту же куртку и те же брюки — словно просто погулять вышел. Начинался дождь. Упругим офицерским шагом человек из Михалин направился к околице деревни и вышел на жёлтую, полную надежд твоих дорогу. Нужно пройти мимо поля, не напрямик, а особым образом, будто сканворд решаешь: обойдя его по краю, заполнить собой все клеточки, чтобы наконец совпасть с собственной тенью на обочине дороги — а после всего только и останется, что пройти опушку леса да через ложбинку выйти на холм, к Замку.
У Человека из Михалин в Замке была назначена встреча. Деловая встреча с Человеком из Столицы. Человек из Михалин знал, что его визави зовут Михаилом, но называть друг друга по имени им было запрещено. Поэтому человек с Михалин решил, что даст Человеку из Столицы имя Архангел.
Человек из Михалин знал Замок досконально. Разве что о подземных ходах он имел представление довольно смутное: все говорили, что они существуют, но никто не знал, как в них попасть. Рассказывали, что один из Саха-Якутских, которые когда-то обманом завладели Замком и не вылезали оттуда, сволочи, целых четыреста лет, как-то взорвал вход в подвал и доступ к подземным ходам был навсегда потерян. Но была информация из надежного источника, что где-то существует ещё один, секретный проход. Впрочем, это было не так уж важно.
Важно было встретиться с Архангелом и договориться об Операции.
Они должны были подойти друг к другу возле балюстрады, в галерее, выходившей во внутренний двор: Человек из Михалин и Человек из Столицы. Архангел должен был отстать от других туристов, держать в руке фотоаппарат и делать вид, что занят его настройкой. Человек Михалин должен был подойти и сказать, что может помочь.
И тогда они просто уйдут в тень и поговорят о том о сём. О незаметных делах своих. А дела были пусть и незаметные, но очень важные.
Человек из Михалин работал в столице на неброской, скромной должности — в большом городе легко найти себе прикрытие. Дом в Михалинах он купил себе недавно — это ни у кого не вызвало подозрений, сейчас все бросились покупать дома в деревнях, разорённых, пьяных и искренних, как пациенты отделения скорой помощи. А Архангел был полковником в отставке. Им вдвоем было о чём поговорить и так, за чаркой, но прежде всего они должны были прийти к согласию по поводу Самого Главного Дела. Ведь оба они на самом деле работали на большие солидные фирмы.
Если они сегодня договорятся — завтра на востоке начнётся движение.
Великое и неуклонное движение на Запад.
И Страна Замков перестанет существовать. Рухнет, как стопка тонких, никому не нужных книг. Вся эта бутафорская страна, способная лишь на то, чтобы быть буфером для мощной и богом освящённой силы, что хочет вернуть своё, исконное. Главное — договориться, чтобы не было никаких эксцессов. Чтобы игрушечные солдатики вдруг не начали стрелять из своих смешных ружей. Чтобы какому сержантику не пришло в голову, что он давал присягу и поэтому должен подняться в атаку. Чтобы никто, никто не подумал, что это оккупация.
Может, сначала кто-то и вякнет, что делать так нехорошо и некрасиво. Пусть визжат. Пройдёт год: и воспоминания о ничтожных цветных купюрках, которые здесь называли деньгами, будут вызывать только умилённый смех. Как и воспоминания каких-то там «государственных флагах» и «белокрасно-белых» штандартах, о парламентах, днях воли и днях независимости от немецко-фашистских захватчиков. Бутафорские атрибуты займут своё место там, где полагается: в музее. Судьба этой страны, которую что-то слишком часто стали называть Страной Замков, уже решена. Решена не человеком из Михалин и не Архангелом Михаилом, а серьезными Мужчинами На Самом Верху. Человек из Михалин должен передать согласие Генерального Штаба Страны Замков на то, что Страна Замков не будет защищаться. «Генеральный Штаб…» Как это мило. Игра в солдатики прямо под занесённой на ними ногой сурового великана. Ногой, которая завтра опустится на своё законное место. И раздавит здесь всё. Такова воля Истории. Большой Истории, с которой нельзя играть в детские игры вроде какой-то там «незавісімасьці».
Всё зависело от их встречи. Шефы выбрали их, чтобы договориться о деталях и определить даты. Короткий разговор, минут десять — и они попрощаются, чтобы никогда больше не встретиться. Мудрые мужчины, мужи, занятые делом. Мужи, выполняющие поручения других мужей. Мудрых, могущественных и невидимых.
Страна Замков закончится, исчезнет, растворится в Истории.
Но Замок останется. Замок обещан его хозяину — за верную службу. Настоящему хозяину — ему, Человеку из Михалин, дачнику, что приезжает из столицы пожить в тени Великой Истории. Ему — Тадеушу Р-скому, шляхтичу, рыцарю в полувоенной форме с яблоком в кармане и голубой кровью в стальных жилах.
С этими мыслями, в данный момент скорее необязательно приятными, чем действительно необходимыми, Человек из Михалин шагал по дороге к Замку. Михалины-Мескалины, поскрипывали сапоги. Мескалины-мокасины, похрустывали они уверенно, ступая по сухому песку. Мокасины-московиты, пели сапоги, московиты-Мессалины, Михалины-мандолины, му.
Человек из Михалин бодро вскочил на кочку и начал взбираться наверх. Вскоре он уже был на холме и снова вышел на жёлтую дорогу. Он увидел около Замка несколько автобусов и легковых машин, увидел кучку людей и женщин, увидел над Замком солнечный луч и темную, величественную тучу над башнями. На первый взгляд всё было как обычно — и всё же в этот момент Человек из Михалин нутром почувствовал, что день будет трудным.
Что-то не склеивалось, не держалось, не отвечало требованиям. Что-то было подозрительное в виде Замка, похожего — кто бы мог подумать — на голову индейца с раскрытым ртом. Но что именно? Человек из Михалин упорно шёл вперед, он уже видел номерные знаки на автобусах, видел тени в глазах замковых бойниц, видел следы белой краски на красных стенах. И тогда он понял. Рот индейца был закрыт. Закрыт, будто индеец проглотил что-то и сжал зубы, чтобы ненароком не выплюнуть.
Он подошёл к водителю автобуса, который грелся на солнце, и спросил: «Что тут такое? Не пускают?»
«А хер его знает, — сказал водитель, сплёвывая. — Закрыли ворота, сказали, чтоб мы уезжали отсюда, если жить хотим. Что все кто на экскурсии — те остаются. Девка одна сказала. Вроде как теракт. А что за теракт, никто не говорит. Я-то подожду, вдруг откроют. Телефон не берут. Вабшчэ херня какая-то».
Человек Михалин нахмурился. Он съел яблоко и твёрдым шагом направился через мост к замковым воротам. Постучал кулаком в красивые двери. Раз-два-три. И снова: раз-два-три. В воротах открылось небольшое окошко, и из него выглянула ничего-такая-себе девка с недовольным лицом.
«У вас что, сандень? Можно войти?» — вежливо спросил Человек из Михалин.
«Нельзя, — отрезала девушка и собралась уже закрыть окошко. — Этот культурно-исторический объект теперь наш, а мы лишь бы кого не пускаем».
«То есть как это «нельзя», — раздражённо повысил голос Тадеуш Р-ский. — Ты как со старшими разговариваешь, а?»
Он даже не заметил от возмущения, что с ним говорят по-шляхетному, по-беларусски.
«Нельзя — это такая прекрасная дырочка между глаз, — прищурилась девушка, сделала движение плечом, и в глаза пана Тадеуша Р-ского взглянул круглым птичьим глазом самый настоящий автомат иностранного производства. — Ясно пану?»
«Ясно, — не стал спорить Тадеуш Р-ский. — Понимаю. Это захват? А какие, позвольте узнать, требования, многоуважаемая паненка…»
Но девка не стало его слушать, зевнула и с чисто женским истерическим грохотом захлопнула окошко.
Человек из Михалин постоял немного, разглядывая грозно-равнодушные ворота. Толстые, свежевыкрашенные, каждый гвоздь размером с руку. Тадеуш Р-ский повернулся и пошёл к автобусам.
Сел в тени, помахал перед носом сборником сканвордов. Решил подождать, что будет дальше. Но дальше не было ничего интересного. Приехала милиция, которая всячески имитировала бурную деятельность, бутафорская милиция бутафорского государства. Приехали мрачные люди в серых костюмах, которые начали переговариваться по рациям и раскладывать на капотах свою аппаратуру. «…И иностранные граждане», — услышал он обрывок разговора. Автобусы, как большие коровы, неспешно отъехали от Замка и начали сползать по желтой дороге вниз, на шоссе. К Человеку из Михалин подошёл милиционер и грубовато попросил как можно скорее свалить отсюда. Вместе с десятком случайных наблюдателей, живо, незлобивым матерком обсуждавших сенсационное событие, его заставили покинуть холм.
Человек из Михалин не знал, что ему делать.
Он подождал до вечера и связался с мудрыми — гораздо мудрее его! — и невидимыми мужами.
Мужи приказали ждать инструкций. Человек из Михалин вернулся в деревню, сел в саду и стал ждать. Наступил вечер, началась буря, рвала деревья, пыталась вытащить их с корнем, дом скрипел, будто над ним бушевал пьяный великан, которому сегодня утром выдали зарплату.
Человек из Михалин спал плохо. Он никак не мог успокоиться. В той девке, которая пригрозила ему из окошка дулом автомата, было что-то такое, что ранило гордость Тадеуша Р-ского до самых её тёмных глубин. Слишком уж наглая была та девка. Слишком уж вольготно себя чувствовала. Кто ей дал право? И кто ей дал автомат? Да она застрелится из него случайно, она его и держать-то толком не умеет. Но автомат — это ладно. Это можно пережить, разобраться, отобрать, наказать. Но голос! Такой голос наглый. Просто непростительно наглый. Говорить так с мужчиной старшего возраста недопустимо. Нельзя!
«Нельзя — это дырочка между глаз», вспомнил он и его затрясло от бешенства.
«Ясно пану?»
Человек из Михалин решил, что он попросту не имеет морального права оставить всё как есть. Решать с кондачка, как говорят мудрые мужи.
Всю ночь он сидел и думал. Он знал Замок как свои пять пальцев. Оставалась только одна серая, недоступная, не изученная им зона.
Назавтра он поехал на своём фольксвагене в другую деревню, совсем близко от Замка. Зашел во двор крайней хаты, цыкнул на собаку, постучал в окно. Никто не отзывался. Человек Михалин обошёл дом и увидел старый, кое-как сбитый тувалет — так здесь его называли.
В тувалете деловито стонали. Человек Михалин резко открыл дверь и зловеще улыбнулся.
«Здорово, краевед, — сказал он. — Давно не виделись».
«И вам хорошего здоровьечка, Фёдор Вячеславович, — заскулил человек в позе птицы, пытаясь оторвать непослушными, похмельными руками кусок газеты. — Обождите, я шчас…»
«Сколько раз я тебе говорил: никакой я тебе не Фёдор Вячеславович, — зарычал на него на него Человек из Михалин. — А пан Тадеуш Р-ский, твою мать!»
«Пан Тадеуш, — с ужасом закивал головой хозяин дома. Было видно, что ему ещё недавно было очень плохо, а теперь ещё хуже. — Помашч мая нужна? Так я сейчас, сейчас…»
«Нам стало известно, что есть у тебя, псиная твоя кровь, важная для нас информация, а делиться ты ею не хочешь, — сказал Человек из Михалин, презрительно глядя, как дрожащая рука никак не может ухватить край газетки. — Намекнули мне недавно в местечке, что ты кой-чего знаешь о подземных ходах… А может, и не кой-чего, а?»
Газета разорвалась с неприличным звуком. Человек в позе птицы часто-часто закачал головой, он знал, что если он ошибётся, милости ему на этот раз не видать. Пан Тадеуш Р-ский подумал, что эта ночь будет длинной, и что, в конце концов, он просто вернёт себе то, что с полным правом принадлежит ему. По праву истории. По праву крови.
24. ТАКСИСТ
Просыпаться среди женщин.
Медленно открывать глаза среди наготы женских ног, среди мягких женских вещей, среди женских голосов, которые переговариваются отрывисто и деловито — и которые так хотят оставить за собой последнее слово.
Сами женщины где-то наверху, высокие, вытянутые к утреннему солнцу сосны, шумят, смеются, не дают мне вставить ни одного слова — да мне и не хочется, мне нравится лежать вот так, молча, на полу, в штабе Босой, лежать в башне и знать, что мне отсюда не выйти. Они ходят, переступая через меня, по этой женской комнате, Frauenzimmer, женщины-богатыри, женщины-великаны, молодые, злые и здоровые, а я лежу, одинокий, маленький, как на большой женской ладони, и думаю о том, что ещё два дня назад замок был моим, а теперь он их, я отдаю его им, отдаю даром, и эта милость делает меня ещё меньше.
Просыпаться, лёжа на полу, сон ещё живет где-то в позвоночнике, со вчерашним, ещё свежим прикосновением её губ, с касанием её пальцев (ногти черные от оружия), с запахом крови, просыпаться полным немыслимого, кричащего счастья.
Их было пять или шесть в комнате, странно, но некоторые из них переодевались, делая это так непринуждённо, будто меня здесь не существовало.
Босая насмешливо посмотрела на меня из своих белых высот: «Хочешь, дам тебе белые колготки? Пойдёшь к своим, покрасуешься перед мужиками».
Она бросила их мне на лицо — белое, текучее, тёплое, лёгкое.
Что я мог на это сказать? Только глуповато усмехнуться и снова с наслаждением закрыть глаза. Я был конченый человек. Я попал к ним в лапы. Предатель — первый предатель в длинном и славном роде Саха-Якутских.
Они заржали. Молодые кобылки, которые доплыли до последнего острова, женского острова, где я — всего лишь природное недоразумение, которое при желании легко исправить. Вдруг жгучий укол ревности пронзил меня, да так, что я сбросил белое бельмо с глаз и сел на полу, сжав зубы. Как же мне хотелось выгнать их всех отсюда, каждой дать пинка, каждую — в шею, в шею! — чтобы остаться наедине с этой бешеной гадюкой. Моей Босой.
Босая заметила это, посмотрела мне в глаза, я ненавидел её за эту привычку — смотреть прямо в глаза, не давать увернуться, лишить права на размышление, надежды на оправдание.
«Я тебе не верю, — сказала она разочарованно. — И ты не веришь мне. Не веришь во всё это, в нашу борьбу, не веришь в справедливость. Ты будешь со мной только до того момента, пока не пройдет твое наваждение».
Гуди, гуди, моя белая муха. Я слабо замахал руками, но Босая скривила губы: «Молчи уже… Я права. Просто ты потерял голову. Лучше найди её, а то будет хуже. И иди к своим, пока не поздно».
Я умоляюще схватил её за ногу, она лениво оттолкнула меня и снова начала сверлить своими мушиными зрачками: «Что-то слишком уж ты наслаждаешься, у тебя на морде всё написано, мой милый шпион. Нужно немного почистить эту позолоту, что там под ней? Девки, смотрите, у него слеза течет».
Все сбежались взглянуть на слезу. Только Люба осталась стоять у окна: она делала вид, что не узнаёт меня, а может, и правда не узнавала. Она смотрела вниз, а внизу стерегла достойных мужей и добродетельных женщин её любовь. Джек Подрочитель — пошутил как-то Павлюк, познакомившись с этой девкой. Пошутил тихо — вдруг услышит?..
«Джек Потрошитель тоже однажды плакала, — сказала Босая громко и звонко, как пощечину мне залепила. — Только на эти слёзы никто не бегал посмотреть, и никто не утешал её, никто не давал ей шанса уйти, отказаться, никто не позволил ей выбирать…»
…Была ночь, и две девушки ехали на такси домой… По большому городу, залитому огнями. Такому большому, что если бы они пошли домой пешком, то пришли бы только утром…
Таксист был не очень стар, но и не молод, обычный такой добродушный мужчина, который постоянно бормотал под нос какую-то песенку. Лица его они не видели, тёмное пятно в зеркале заднего вида, только глаза блестели в свете городских огней, огни проносились мимо, машина ехала быстро, проспект был пуст. Девушки сидели на заднем сидении, плотно прижавшись друг к другу, потому что было прохладно, и им было хорошо, так хорошо, что не хотелось разговаривать, не хотелось никакой музыки, не хотелось ничего лишнего, только ехать в этом такси и чувствовать, что скоро они будут дома.
Иногда у таксиста начинала говорить рация, усталым, ночным женским голосом, хриплым, неразборчивым, рваные слова, равнодушные интонации, как по радио. И это тоже было частью ночной поездки — слышать этот загадочный женский голос и чувствовать себя пассажирками, случайными участницами удивительной игры…
И в это мгновение одна из девушек взяла вторую за руку. Не потому, что им важно было показать миру, что они вместе — а потому, что ночь была прекрасна, полна сюрпризов и разноцветных стёклышек, которые светились в окнах и разбивались насмерть, стоило машине промчаться мимо очередного нависшего над землёй дома…
И вот они взяли друг друга за руки. Просто взялись за руки. И одной из девушек показалось, что таксист им подмигнул. А второй — что он улыбнулся. Как он мог заметить их руки? Но вполне возможно, что не было ничего, ни улыбки, ни подмигивания, ведь лица его они не видели, только тёмное пятно, и это пятно через минуту сказало, отвернувшись к окну: «Да вы, девчонки, не переживайте. Всё нормально. Вы из этих, да? Или чисто меня подразнить?»
Девушки не знали, что им ответить, и со стыдом поняли, что они нервно смеются. Тонко, нервно и совершенно по-девичьи.
«Вижу, что из этих, — удовлетворённо сказал таксист. — Лесбияночки. Я таких возил уже. У вас же какой-то свой клуб был, да? Закрыли, да?
Нет, я нормально отношусь. Если девчонка с девчонкой — это ничего. Красиво даже бывает…»
Он подождал ответа и постучал пальцами по рулю. Машина свернула с проспекта налево и теперь стояла на красный, на переходе — абсолютно пустом.
«Может, вам музычку включить?»
Включил. Ночь стремительно опала куда-то, под колеса, под сиденья, которые вдруг сделались такими жёсткими. Осталась одна тьма — и пронзительные огни, которые больше не радовали глаз, а кололи глаза, как свет ламп. Тысяч неуютных ламп. Город остановился, замер, выставив повсюду ограждения.
Такси снова тронулось.
«А как вы вообще жить собираетесь, а, девчонки? Нет, мне интересно просто. Вот зачем вы живете на свете? Во всём какой-то смысл есть, а у вас? Нет, не хотите, не отвечайте, мне-то что, я вас отвезу — и у каждого опять своя жизнь, свои проблемы…»
Такси замедлило ход, деревья заполнили машину своими тенями, девушки уже не видели лиц друг друга, были только руки, сцепленные так сильно, что даже если бы они хотели, то не могли бы их разомкнуть.
«Молчите вот… Молчаливые такие девушки пошли. Пошли-поехали. На такси поехали… Он сказал поехали…»
Бормоча эту белиберду, таксист добавил скорости, обогнал какой-то заблудший автобус и достал свободной рукой телефон.
«Так точно, — сказал он, и в голосе послышалась улыбка. — Да, жди».
И такси снова разогналось, не хуже, чем на проспекте. Девушки на заднем сидении старались разомкнуть руки — но ничего у них не выходило. Будто заколдовал кто. Они были настолько этим заняты, что не заметили, как машина повернула совсем не там, где нужно, не там, где, проехав всего несколько остановок, можно было издалека, даже сквозь ночную тьму, увидеть белую крышу их недавно отремонтированного дома.
«Вы, девчонки, понятное дельце, можете мне не верить, — сказал таксист. — Но я точно знаю, что это лечится. Я сам видел, всё лечится. Простыми народными способами. Лекарства нам незачем, лекарства нам ни к чему, почему-да-почему, по качану, по качанчику…»
Теперь они мчались в обратную от их дома сторону. Не закрывая рот, таксист гнал в район, абсолютно незнакомый девушкам на заднем сидении: кривые дома, высокие ворота, чёрные, наглухо задраенные, как люки, окна. Машина остановилась. У высокого забора их ждали несколько мужчин, которые открыли дверь с обеих сторон.
«Добро пожаловать», — сказал один.
«Удачи!» — сказал таксист и уехал, моргнув фарами.
В тёмном незаметным доме, за высокими воротами, за железным забором двух девушек учили, как правильно жить в Стране Замков.
Учили, что такое любовь и в чём смысл жизни. Их хотели сделать полезными. Их хотели сделать такими, чтобы они могли без страха ездить ночью по большому городу, залитому огнями. Их учили безопасности жизнедеятельности. Их хотели сделать девушками, которые не молчат, когда у них спрашивают о чём-то мужчины.
Если бы они пошли домой пешком, то дошли бы только утром. А так оказались там аж вечером.
Их учили, что такое любовь. И одну из них научили, а вторая была тупая. Ничего из неё так и не вышло, одна мерзость. Вот же животное безмозглое. Лечили, лечили, да не долечили, врачевали, врачевали, но не выврачевали. Только и научилась она в жизни, что стрелять в упор по живым мишеням. Разве это достойное занятие для женщины?
Вряд ли. С ума можно сойти, думая обо всём этом, правда?
Чтобы не сойти с ума, у нас на каждый случай есть считалка.
Много на свете достойных занятий, много на свете крестов и распятий, много на свете законов и слов, будь же жену себе выбрать готов: достойна, негодна, прилична, свободна — му!
25. CARMEN DE BISONTE
Охваченный страхом, гнусным страхом предателя, я возвращался в нашу тюрьму — Босая велела мне вернуться туда, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. На этот раз я шёл по тенистым, пустым коридорам один, без конвоя, шёл и вспоминал её ироничные, брошенные через плечо слова: «Дать тебе оружие — то ты сам первый и застрелишься… Влюбленные белые гетеросексуальные мужчины всегда суются куда-то не туда».
Мне казалось, что у меня всё написано на лице: эта счастливая ночь, первая счастливая ночь за долгие годы бумагокопания и генеалогического гниения, утро среди женских ног, моя нелепая слеза, за которую я себя ненавидел — та самая пошлая «скупая мужская», которая превратилась в настоящие рыдания. На глазах у всей банды! Не у всей, конечно… Сколько их было в Замке? По моим подсчетам, человек пятнадцать, не больше. Пятнадцать девок, из которых я знал разве только шестерых. Как они будут защищаться? Замок большой… Пятнадцать человек на сундук мертвеца… Пятнадцать девок против всей Страны Замков.
Странно, но когда я вошёл в нашу тюрьму, прикрывая лицо рукой, никто не заметил моего смущения. Мужская часть заложников была занята обсуждением положения и не обратила на меня никакого внимания. Они сидели за столом и наливались кровью героизма. Группа гормонально нестабильных существ с патологической жаждой подвига.
«Мы должны всё сделать сами, — доказывал Рыгор на языке наших соседей: предполагалось, что им за стеной всё слышно. — Должны освободиться раньше, чем нас перестреляют здесь по одному».
«Как маленьких зубров, — добавил Кунц. — Я тоже хочу пострелять. Только охота, ничего личного».
«Молодец немец, — сказал Михаил Юрьевич. — Настоящий мужик!»
«Да всем на нас наплевать, Михаил Юрьич, — сказал Тимур. — В нормальной стране давно бы уже спецназ послали. А эти боятся Запада. Выборы на носу, вот и виляют… Хотят сухими из воды выйти… Не получится…»
«Они хотят нас красиво освободить, — подал голос Виталик. — Краси-и-иво, понимаешь? И вообще, им там видней, если не штурмуют, значит, есть причины. Значит, есть шанс, что гестаповки сдадутся без боя! Ну не хочу я подыхать из-за какой-то дурости! Не хочу. Лично я готов отдать свой подвиг кому-нибудь другому. С кем махнуться?»
«А я за тебя головой поручился… — с родительским огорчением сказал Михаил Юрьевич. — Сыно-о-ок…»
«Кончайте ныть, бульбаши, — сказала стена. — Русские не сдаются. Попляшем ещё. Эх, братушки… Как же вы допустили? С вашим-то порядком?»
«Да они всегда так, — проговорила стена другим голосом, басовитым, красивым, звучным. — Только вид делают, что братья. А сами чуть что — в кусты.
Нам поднасрать — милое дело, да? А мы же вас как родных…»
«Это случайность, господа, — заявила Госпожа Ацтекская, обращаясь к стене. — В семье не без урода! В каждой стране такое могло случиться. И не надо нам здесь рассказывать, мы к вам всегда с любовью, у меня сколько экскурсий было с россиянами — одни хорошие отзывы, люди всегда хотят ещё раз приехать, все довольны! Просто не повезло… С кем не бывает…»
И она печально всхлипнула, взяла со стола холодный беляш, начала сосредоточенно жевать.
Дело в том, что на третий день запасы замкового ресторана «Пан или пропал» закончились — двое суток толпа людей и женщин ела по высшему разряду, и вот «Пан» наконец «пропал». Сейчас нас кормили плохо разогретыми пиццами со следами обморожения, бледными бесформенными беляшами из местного бистро и разными кондитерскими окаменелостями. Может, поэтому настроение у моих братьев по несчастью ежеминутно ухудшалось. В комнате назревал бунт.
Я сидел у окна и смотрел на пустой двор. Очевидно, террористки готовились к утреннему вторжению на их территорию. В недрах Замка ощущалось движение, где-то слышался топот и смех. А может, девки нас и правда перестреляют, если ультиматум не подействует? Смогут ли они убить того, кто сидел сегодня утром у них под ногами, плакал и смотрел, как они переодеваются? Джек Потрошитель точно сможет. Она казалась мне самой свирепой из всех. А вот Босая… Кажется, у неё был какой-то план. У неё не могло не быть плана. И это оружие… Ночью я вскользь, шутя, спросил у неё, где дают такие Фаллические Символы, в каком таком женсовете. И вместо ответа получил нечто подозрительное, невразумительное, безразличное: «У меня много знакомых девчонок в самых разных уголках мира… Ты даже не представляешь, на что они способны, эти бабы».
Наверно, она сказала это, чтобы показать, что за ней стоит настоящая сила. Но я не поверил. За Босой было только пятнадцать мадмуазель на сундук мертвеца. Пятнадцать доведенных до отчаяния девок. А за нами были История и Государство. И Государство терпеливо ждало, ковыряясь в носу, пока мы разбирались между собой, на чём же в действительности стоит мир.
«Как ты думаешь, чем это всё кончается?» — произнес ласковый голос у меня под ухом.
Это был Кунце, который неслышно подошел ко мне и положил на плечо толстую руку. Меня передернуло. Я почувствовал, что сейчас снова заплачу.
«Чем-чем, — сказал я, оборачиваясь. — Вас трогать никто не будет, вы же иностранцы. Там, за стенами, уже и посол, видимо, бегает. Валнуеццо».
«Я люблю убивать зубр, — задумчиво сказал Кунце. — Расскажи мне про книги, где есть зубр. Если приеду домой жиф-здороф, найду, буду читать. Я всегда хочу знать, кого убиваю. Если бы все знали, кого убивают, будет меньше страдания. Только охота, спорт».
«Книга… — процедил я сквозь зубы. — У нас есть не книга, а песня. Песня про зубра. По большому счёту, её должен знать каждый беларус. Её изучают в школе — чтобы, прочитав, сразу же забыть…»
«О, говори, пожалуста, по-русски, — поморщился Кунц. — Я совсем не понимаю эту вашу мову».
«Хорошо! Песня про зубра — это ты понимаешь?» — сказал я сердито.
«Да», — он удовлетворенно кивнул, облизав пухлые губы.
А меня уже было не спыніць не стрымаць. До решающего часа оставались всего лишь вечер и ночь, утром истечёт срок ультиматума, о котором я до сих пор не имел никакого представления, мы сидели в Замке с немцем, который приехал убивать зубров, и я рассказывал ему о Николае Гусовианусе с его латынью, о посольстве в Риме и о Витовте — и чувство нереальности происходящего охватило меня настолько, что я уже не верил даже в собственное существование. Мне казалось, что никто из нас никогда не жил здесь, что не было никакой Страны Замков, и никакой Босой, и Миколы Гусовского не было, что нас всех придумал некий бездарный писатель, какой-то графоман, которому никогда не было интересна реальная жизнь, и он решил смастерить из своих комплексов и страхов другую, такую жизнь, где ему будет удобно заниматься самообманом…
Я рассказывал ему о не интересной никому из моих соотечественников поэме, об этой длинной и непонятной беларусам «Carmen de statura feritate ac venatione bisontis», написанную сыном лесника для римского Папы, неоправданно жестокую, многословную, патологически энциклопедическую, пронизанную патриотически-охотничьим азартом, а сам подумал о том, что в ней на удивление мало женщин. Их там почти нет.
Я хорошо знал этот текст, занятия в шляхетском клубе не прошли даром, каждый член клуба должен был прочитать беларусский перевод минимум дважды — в поэме говорилось о наших предках, и мы иногда читали её наизусть, вслух, пугая мирных минчан, что сидели, задремав над своими суши, нашим зычным декламированием. Женщины и зубры… Конечно, главный женский персонаж в истории Гусовского — королева Бона, которой он написал прозаическое посвящение. Гусовианус называет её «найвучонейшай», да, но он сам учит её жизни, как настоящий мужчина — проявляя всю свою куртуазность и всю ироничность:
«Мне хорошо известно, наисветлейшая госпожа, какого счастья ты желаешь этому королевству и как много рассуждаешь и думаешь об улучшении его положения…»
Это он ей так зубы заговаривает. А на самом деле не верит, что баба может управлять королевством. Вот лесник — это да… Как там было дальше? Интонации поучительные, учительские, родительские….
«Но я действительно не вижу, чем ты можешь ему действенно помочь. Если же ты проявишь себя благожелательной, склонной к опекунству науки и искусства, тогда от них будет и государству большая польза, а высокая слава имени твоего распространится таким образом ещё выше с одобрением твоих воспитанников. Ведь что может быть прекраснее и достойнее твоих предков и твоей знаменитейшей из Арагонского дома семьи, более совершенным из всех форм благотворительности, когда их оценят и в мирное время, и в войну, и в деле религии? Но и они никогда не наполнили бы земли мира такой громадной славой жизни и подвигов и не показали бы себя так удивительно свету в разных испытаниях судьбы перед потомками, если бы их собственная учёность и присущая этому роду благосклонность к ученым мужам не вознесла бы их на такую высоту, что они были прославлены звонкой лирой выдающихся талантов. Так что мне остается заслуженно молчать о них, особенно здесь, где я подчинен неизбежному закону выражаться скромно.
Желаю здоровья и быть достойной своего знаменитого рода».
Быть достойной рода. Вот что главное. Моим шляхтичам это особенно нравилось. Мы даже взяли это нашим девизом. Мужские слова, сказанные женщине, которой, конечно, мало кто мог приказывать, но сын княжеского лесника и правда слишком много на себя брал…
Ж
Да, да, Босая, я действительно не знаю, чем ты можешь нам помочь.
Ж
В самом тексте «Песни» есть только одна женщина, к которой следует относиться с настоящим уважением. Да и та — Дева Мария. С ней принято быть на ты. У неё принято просить. Женщина-начальник, которая может быть хорошей, если захочет. Белые колготки в «Песне про зубра»… Заглядывая в кабинет Девы Марии, нужно быть осторожным, вежливым и трогательным. Обязательно трогательным и красноречивым — ведь женщины любят ушами.
Веря в любовь Твою, принимая твое всепрощенье,
Дева, Я твой пред Тобою склоняю колени,
С сердцем я трепетным, белым, сломанным грузом
Тяжких грехов, так смиренно и плача пытаюсь
Вымолить, Дева, Твою я над нами опеку.
Есть ещё в поэме есть несчастные женщины, которым турки вспарывают утробы своими ятаганами. И наконец — та зубриха, которая должна покинуть вместе с мужем стадо, когда её супруг проигрывает двубой.
«Вдовы изгнанных вновь принимаются в стадо…»
Вдовы находят нового мужа. До следующего поединка. Женщины-жертвы, женщины-жёны, женщины-богини, женщины-королевы. Между ними — пустота Великой Истории.
С сердцем я трепетным, белым, сломанным грузом тяжких грехов, плача, смиренно пытаюсь вымолить твою надо мною опеку, Босая.
26. НИКАКОГО ХВЕМИНИЗМА
В это не так уж легко поверить, но даже на третий день после захвата Замка скандальная история не была замечена государственными СМИ. СМИ, средствами массовой информации, как любят говорить здесь, в Стране Замков, эти самые массы, которые только и ждут, чтобы к ним применили что-нибудь эдакое, какие-нибудь моющие и другие спецсредства. О Босой и о нас, её несчастных заложниках, не написала главная государственная газета, о нас не снимали телесюжетов и не рассказывали по радио, которое в тот год много внимания уделяло культуре и женщинам, и по которому в перерывах между добытыми в боях новостями зачастую звучал хит этого лета — песня про лесные пожары: «Гарэла Ганна…»
Поэтому люди и женщины этой страны жили достаточно спокойно, в хорошо информированной массе своей не подозревая, что в самом сердце их родины полторы дюжины обезумевших от запаха крови девиц третий день мучают сотню ни в чём не повинных граждан РБ обоих полов и примерно столько же граждан Российской Федерации, а также Евросоюза. Государственные СМИ молчали, потому что не прозвучало команды. Как заботливый отец семейства, каждый государственный муж должен был охранять своих подопечных от паники и дурных новостей. Замок был взят в плотное кольцо осады, внутрь которого не пускали ни лосей, ни бобров, ни зайцев, что иногда забредали сюда из недалекой пущи, ни даже комаров, которых в то лето и так было немного, ни людей.
Естественно, по окрестным деревням ходили слухи о том, что в Замке творится что-то неладное, но туда были направлены специальные парни в форме без опознавательных знаков, которые приказали полуистлевшим бабкам и беззубым дедам молчать и не распускать языки. Наверное, это была излишняя мера — их жители редко покидали насиженные места и с чужими говорить боялись. Правда, были ещё дачники — но их предупредили первыми, что лучше им уехать со своих огородов назад к столичным нивам, а то худо будет.
Дачники послушались. По городам ползали слухи и ходили неприкаянные милицейские патрули, на вокзалах на всякий случай замазали все беларусскоязычные надписи, в минском метро сняли все рекламные щиты. Селяне молчали. Замок стоял в осаде. Срок ультиматума кончался — но его сути никто пока не мог понять.
И всё же в век беспроводного интернета скрыть такую новость было невозможно, это понимали все. Конечно, независимые журналисты обо всём пронюхали первые — и на негосударственных сайтах информация появилась, как только Босая приказала закрыть замковые ворота и выставить на стенах часовых. О том, что гордость страны, недавно реконструированный Замок в самом сердце Родины, объект культурного наследия, внесённый в соответствующие списки ЮНЕСКО, захвачен какими-то неведомыми девками, написали и жук, и жаба, и даже сайт Союза беларусских пчеловодов, который с негодованием отметил, что подобные действия некоторых несознательных лиц женского пола плохо сказываются на поведении пчелиных маток и нервируют трутней.
Галина Витольдовна Бабец, директор замкового комплекса в изгнании, от интервью отказывалась, и её упорству и героизму позавидовал бы любой генерал — а вскоре она и вовсе перестала отвечать на звонки. Так ей посоветовали сделать люди из специальных служб: вместо разговоров с журналистами Галине Витольдовне пришлось вести совсем другие разговоры, рассказывая в деталях, как происходил захват — а к тому же помогать составлять фоторобот Босой и Джека Потрошителя, описывать Фаллические Символы, вспоминать особые приметы. Всё это так утомило директора, что она начала путаться в показаниях — и её на какое-то время тоже зачислили в подозреваемые. Недвусмысленно слабый пол Галины Витольдовны наводил следователей на нехорошие мысли… Один из них даже выдвинул версию, что Галина Витольдовна, как паук, держала в руках все нити чудовищного заговора — а Босая лишь игрушка в её руках. К счастью, для того, чтобы должным образом развить эту интересную теорию, у следствия не хватило фантазии.
Впрочем, непроверенной информации у прессы было море — казалось, Босая играет с журналистами, относясь к пропагандистской кампании по-девичьи легкомысленно. Она написала в социальных сетях о том, что вместе с соратницами совершила захват Замка, полностью осознавая последствия своего поступка — то есть взяла на себя ответственность. Всем было разъяснено, что банда, которая таким наглым образом нарушила законы страны и общественный порядок, состоит из одних женщин.
И, конечно же, прозвучало слово «феминизм», и даже слово «радикальный» — но женщины Страны Замков решительно отвергли такую постановку вопроса: «Что за чушь! У нас нет никакого феминизма, — сказали они дружно все как одна. — И не было никогда. Наш народ не имеет такой традиции. У нас здоровая нация, мы только с бочков немного подпортились, подгнили, но если ножичком аккуратно обрезать — вполне себе можно в салат!»
И они, конечно, были правы. Большинство всегда право, и к хлебу насущному ему достается салат «Цезарь». Главное, чтобы среди большинства была хотя бы одна женщина, которая будет представлять интересы Евы на непрерывным судебном процессе, который называется Историческим. Лечь ради легитимности на его ложе — святое дело, обязанность настоящей женщины.
Никакого феминизма не было, так как не могло быть. Девки были, а феминизма не было — потому что это было слово не из нашего лексикона. В беларусском языке не могло существовать слово «феминизм». И на это были даже фонетические основания: каждому, кто когда-либо учил беларусский, хотя бы раз в жизни говорили, что звук «ф» не свойственен нашему пшенично-ржаному, дрожжевому языку. Беларусы боролись с этим звуком как могли в течение многих веков. Упрямый звук лез на нашу землю, но его прогоняли вилами, цепами и мечами, грабельками и совками, лопатами и газонокосилками. Беларусы истребляли поганый звук, дробя его на части, превращая в «хв», в «п», в пыль: Хведар, хвартух, картопля. «Феминизм» звучал ужасно и был чужд чуткому беларусскому уху. Феминизм страшен, а «хвеминизм» — это уже обезвреженная бомба, это звучит смешно и безобидно.
Поэтому никто здесь не говорил о «хвеминизме» — нет явления, нет слова, а нет слова — нет проблемы.
Правда, потом выяснилось, что видео, которое записала Босая, всё же наделало в сети шуму. Тряпка на стене, белая с красным пятном, лицо молодой женщины, по-мусульмански прикрытое, глаза с нездоровым блеском, голая рука, что с неженской твёрдостью держала украденный в Замке кинжал у горла растерянного человека лет сорока, который мямлил в камеру странный, невразумительный текст. Текст, который его, очевидно, заставили заучить наизусть, пригрозив отрезать яйца…
Все это произвело впечатление. И со стокгольмским синдромом всё стало ясно, но было тут и нечто другое, для чего не существовало привычных объяснений. Мужчина, около горла которого сверкал кинжал, говорил бессмысленные вещи. О том, что он не испытывает к террористкам ни злобы, ни презрения, о том, что они — единственные свободные люди в Стране Замков, о том, что Наша Великая История — это дешёвый сервиз, который дарят на свадьбу, о том, что он просит власти выполнить все требования бандиток.
Тысячи комментаторов на самых разных форумах обсуждали это «кино» — и девятьсот девяносто из них сходились во мнении, что тех девок надо стерилизовать, постричь налысо и отправить на исправительные работы в солигорские шахты. Если они не успеют перейти границу, конечно, — границу Евросоюза или здравого смысла. Если никого не успеют убить или покалечить — в таком случае люди из интернета обещали просто разорвать девок на части. Какие части?
О, это знали все, каждый человек знает, из чего состоит женщина, «из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши девчонки?» Женщина состоит из руки, чтобы мешать суп, дырки, чтобы засовывать туда какой-нибудь более вразумительный, человеческий орган, из задницы, чтобы её щупать, и из голой ноги, которую так приятно созерцать в знойные летние дни, когда над городом смог и хочется холодного пива. На это и предлагалось разорвать мерзких девок, и раздать части тем счастливчикам, которые победят в наших конкурсах «Вышилето с Виолеттой» и «Беларусь — Страна Замков».
Мудрые государственные мужи между тем ломали себе головы, что им делать. Требования террористок нельзя было выполнять ни в коем случае — ведь это было глупо и совсем не по-государственному. Это могло подорвать престиж страны.
Да и были бы там какие-нибудь приличные требования… Смех один. Отпустить бешеную корову. Посадить на её место нескольких насильников: да и не насильников никаких, а нормальных парней, у которых вся жизнь впереди, ну подумаешь, один раз сперма в мозги ударила, с кем не бывает, не портить же всю жизнь молодому здоровому человеку? Разрешить пару пидорских парадов. Но вот дальше шли уже совсем ненормальные вещи. Вот это, например: разрешить женщинам с высшим образованием носить оружие.
Остальное уже было полной бессмыслицей: снести все памятники и засадить освободившиеся места цветами и деревьями. Ввести в школьные и университетские программы обязательное ежедневное изучение произведений Джонатана Свифта. Выпустить научно-популярный образовательный фильм для детей и молодежи о том, как Отцы Нации самооплодотворяются, чтобы её родить. Ввести в вузах курс женской истории мира — как будто история, Великая История, имеет пол. Одним словом, бред какой-то.
И угораздило же случится этой истории с Замком раз в такое время, когда мудрым государственным мужам было важно продемонстрировать свою чрезвычайную мудрость в отношении не только к людям, но и к… К женщинам, конечно же, к ним. В самый разгар года, объявленного в Стране Годом будущей матери троих детей, в то время, когда весь народ Страны Замков как один человек обратил внимание на проблемы материнства и воспитание девушек, вскоре после знаменитой речи главного из государственных мужей о том, что ни одна женщина до сорока лет не будет в этом году репрессирована и он даёт слово мужчины, что выполнит это обещание — Босая и её банда подбросили справедливым государственным мужам такой паскудный сюрприз.
Правительственная пресса молчала, как родниковой воды в рот набрав, но правительство бомбили вопросами иностранцы. Особенно Главного государственного мужа.
Однако этот муж имел свои планы относительно террористок. Три дня он им милостиво дал, демонстрируя свою гуманность и цивилизованность, и в беседе с иностранными посланниками набрал немало очков, торжественно пообещав, что постарается решить проблему без единой капли крови. Но в узком кругу своих людей он распорядился взять девок Босой живыми и каждую, слышите, каждую положить перед видеокамерой и всыпать ей триста плетей, а потом пригнать роту солдат и пусть научат этих сучек любви. И фильм это сделать в трех копиях: одну ему, одну продать за границу, чтобы пополнить государственный бюджет, а третью показывать всем, кто попытается расшатать основы Страны Замков, где ни одна женщина никогда не подвергалась несправедливости и не подвергнется никогда.
«Никогда, я сказал!»
Надо отдать должное мудрости всех государственных мужей, даже самых захудалых. С девками Босой пытались поговорить: с использованием самых гуманных методов психологического воздействия и новейших технологий — таких, как обычный скайп.
С террористками говорили психологи в белых халатах. Белые колготки послали белые халаты в белые снега небытия (конечно же, говоря фигурально, ибо на самом деле посланы они были совсем в другое место).
К террористкам приехали взывать многодетные матери — и вернулись, как хозяйственного мыла наевшись, домой, к своим дочерям, строго-настрого запретив им ходить в тёмное время суток около сиреневых кустов.
С террористками говорила даже депутат Реброва, единственная женщина в Народном собрании Страны — и, по её признанию, была оплёвана девками Босой просто через экран, что было признано чудом и привлекло внимание ведущих разработчиков компьютерных систем нового поколения.
К террористкам даже приехал из столицы знаменитый писатель Михась Бородавкин. Сидя на пластиковом стуле перед разложенным на капоте машины казённым ноутбуком, он вытирал пот со лба и всматривался в закутанные чем-то белым лица самых настоящих фашисток, с которыми ему по государственному поручению нужно было провести воспитательную беседу.
«Девчата, — сказал жалостливо Михаил Бородавкин. — Милые мои девчата. Я Михась Бородавкин, я пишу стихи, которые знает весь народ. Тот народ, который вас выкормил, выпоив молоком матери. Послушайте хоть раз Своего Поэта!»
«Таких не знаем», — сухо сказала девка с сумасшедшими коровьими глазами и выключила скайп.
Следующую попытку Михаил Бородавкин сделал через несколько часов. Он думал незаметно уехать домой в столицу, туда как раз шла милицейская машина — но его перехватили на полпути люди в пиджаках, приволокли под белы ручки к монитору и снова вывели на связь.
«Приказ держать вас здесь, пока не уговорите», — хмуро сказали пиджаки. Стали вокруг него кругом, впившись глазами в девок, которые вновь появились в мониторе, немного удивленные, что видят перед собой то же самое вспотевшее пожилое лицо.
«Девушки, — торжественно сказал Михась Бородавкин, тяжело дыша. Было жарко и как-то невдохновенно (хорошее слово, отметил про себя поэт). — Призываю вас подумать о наших народных традициях, которые всегда держались на женщинах, вот на таких же, как вы. В нашей древней стране женщина всегда была хранительницей домашнего очага, надежной опорой мужчины, его верным двуногим товарищем и слугой. Что стало бы с нашей Родиной, если бы не извечный закон половой сегрегации? Воспетый, кстати, в нашем старинном фольклоре. Сколько существует поговорок о вас, женщинах, о вашем уме и вашем безграничном терпении? Не мела баба клопату — купила порося, баба хрома — сиди дома, курица не птица, баба не человек, баба с возу — коню легче…» Здесь Михась Бородавкин нутром почувствовал, что говорит немного не то, осекся, закусил губу, вытер пот и сложил платок в нагрудный карман со значком Союза писателей.
«Девчата, милые мои девчата, — воскликнул он, отвернувшись от экрана и обращаясь скорее к мужчинам в пиджаках, чем к ненавистным девкам. — Ради бога, вы же матери, каждая из вас носит под сердцем родины кусок. Послушайте меня! Я уже старый человек и с высоты своих лет хочу сказать: бросьте вы эти опасные игрища, отпустите людей! А, и баб тоже отпустите! Деток малых пожалейте! У вас же есть дети?»
«Нету», — коротко ответила одна из террористок и выключила Михаила Бородавкина, выключила бесцеремонно и грубо, будто его и не существовало, будто не написал он несколько томов книг о Родине и её однополых родителях.
Больше террористкам никто не звонил. Замок ощерился оружием. Круг машин и людей вокруг него неуклонно продолжал сжиматься. До конца истории, в самом центре которой я оказался, оставались один недолгий вечер и одна длинная, длинная, длинная ночь.
27. ВЕЛИКИЙ НАРОД
Наши соседи за стеной, по-видимому, весь день спали, отходя от гулянки — а теперь, с наступлением темноты, опять начали пиршество. Это напоминало одновременно провинциальную дискотеку, съезд национал-евразийской партии, новое взятие Берлина и ритуальные танцы скифов после захвата богатой добычи — и мои братья по несчастью, что было задремали, разом подняли тяжелые головы, зашевелились, с безжалостной тоской вглядываясь в неприступную стену.
«Во дают», — сказал Виталик.
«Нам бы так», — вздохнул Павел.
«Великий народ», — судорожно сглотнув слюну, подтвердил Михаил Юрьевич.
«Могли бы и мы потанцевать, — с упреком сказала Женщина в зелёном. –Завидую тем, кто вот так, в последние минуты перед атакой… Может, завтра нас всех уже не будет в живых».
«Мужчины, — набравшись смелости, воскликнула жена Виталика и сама испугалась собственного голоса. Она покраснела и добавила уже тише: А пригласите дам на танец! Или у нас дамы приглашают кавалеров?»
«Да какие они мужчины… — сказала госпожа Ацтекская. — Что они могут… тряпки…»
«Попрошу вас не оскорблять панов, — возразил обиженно Рыгор. — Всему своё время, на рожон лезут только те, у кого молоко на губах…»
«Да тише вы, вашу ж мать, — крикнул Тимур. — Смотрите!»
Все недоверчиво повернулись туда, куда он показывал. К тому месту, где стена в цветочки, которая дрожала от конского топота наших соседей, плавно переходила в раскрашенный ангелочками потолок, лепной и великолепный, отделанный сливочными оштукатуренными завитками.
Оттуда, прорастая во все стороны тонкими щупальцами, по стене только что пошла трещина.
Длинная и страшная трещина, которая побежала вниз, к полу, трещина, которая становилась всё шире — с каждым стуком, с каждым ударом невидимых копыт, которые раздавались из соседней комнаты.
«Есть! — глухо произнёс Михаил Юрьевич. — Пошла, родимая!»
По ту сторону стены трещину заметили не сразу, а когда заметили, оттуда послышалось триумфальное рычание.
«Эй, там, на пароходе, — крикнул нам из-за стены молодой истерический голос. — Видели чудо? На стену посмотрите, братушки!»
«Видим! Видим, сынок!» — крикнул в ответ Михаил Юрьевич.
«Так чего сидите? Ломай её, ребята!»
И мои братья по несчастью бросились выполнять приказ.
«Стучите по краям, — поучал из-за стены поповский голос. — По краям её, родимую, сама пойдет!»
Сосредоточено молотил татуированными кулаками по цветочкам дорогих обоев Михаил Юрьевич. Бил ногой в твёрдом ботинке Тимур, поддавал плечом Рыгор, стучал в стену, словно просил, чтобы ему открыли, Павлюк. Виталик взял стул и, вытянув плечи, работал у самого потолка. С той стороны стены также навалились — всей своей первобытной общиной.
«Талакой её, талакой, — повторял, довольно блестя глазами, Рыгор. — Как предки учили! У меня все прадеды из крестьян, голубой крови никто не имел, к работе мы приучены!»
Стена безразлично поддавалась. Трещина потихоньку росла, сыпалась штукатурка, запахло ремонтом.
«Эй, как там тебя, немец, давай помогай! Шнэлер, шнэлер, матка-яйка-млеко!» — махнул на немца свободной рукой Рыгор.
Кунце нехотя поплёлся к стене. Но и его массы не хватило, чтобы закончить дело. И тут они заметили меня.
«Так, а это что такое, — возмутился Михаил Юрьевич и даже прекратил работу. — Ты чего сидишь, сынок?»
Все повернулись ко мне, забыв о своем почётном задании.
«Ты чего, из этих, — подмигнул мне зловеще Виталик. — Или тебе здесь, блядь, понравилось? Домой не хочется, писатель?»
«А ну встать, — завопил Михаил Юрьевич. — Сюда! И давай-давай-работай! Или своими же руками, блядь, кончу на месте! Я за него головой поручился перед серьёзными людьми, а он тут жопу греет!»
Я поднялся и подошел к стене, привалился к ней, нажал, вяло хлопнул по цветочкам кулаком.
«Вот так, — вмиг успокоился Михаил Юрьевич. — Да посильнее давай. Молодец, писака».
Шпецль провел меня невидящими глазами — его никто и не собирался приглашать, на Шпецля давно махнули рукой: пустое место с мокрым лбом и слюной на подбородке, но вдруг он, наш бедняга Шпецль, подпрыгнул, разогнался и тем самым вспотевшим лбом своим ударил прямо в центр стены, в самую трещину. Никто и охнуть не успел от удивления — а трещина неожиданно разошлась по швам, и на пол посыпались деревянные опилки вместе с кусками цемента и штукатурки.
Из достаточно просторного отверстия к нам по двое, по трое, давясь в проходе и радостно матерясь полезли соседи — и странно было видеть новых людей и женщин после почти трёхдневного заключения, странно было видеть, что существуют другие человеческие лица кроме циничных лиц террористок и окончательно приевшихся за это время лиц моих товарищей.
Первое, что они сделали, это полезли к нам целоваться. Я попытался уклониться от этого почетного долга, но меня догнал дородный мужик с цепью на шее и, схватив в железобетонные объятия, присосался к губам. Где-то я слышал, что целуются трижды — но он сделал это раз пятнадцать, всякий раз отрыгивая. Краем глаза я наблюдал, как Михаил Юрьевич тискается с каким-то длинноволосым юношей, руки их переплелись, а тела страстно прижались друг к другу, словно в медленном танце. На Тимуре висело сразу несколько женщин, Павлюк целовался с Рыгором, Виталик лежал на полу, а на нём ползали двое старичков, щупали его, как будто искали блох — а может, кошелёк. На колени бедному Шпецлю уселась женщина лет пятидесяти, и на лице Шпецля была такое наслаждение, что мне показалось, сейчас он намочит штаны. Кунце обнимался с попом в длинной рясе, кричали дети, пронзительно, так что уши закладывало — детей было всего трое или четверо, но они всё время носились среди нас, с разинутыми ртами, белокурые бестии с взглядами дебилов. А наши женщины обступали всё новых и новых мужчин, гладили их по румяным щекам и жёсткой щетине, обвивали их шеи своими лебедиными руками, и во всём этом было столько страсти, что и я на мгновение поддался общему наваждению, из которого нас вывел оглушительный и резкий выстрел.
С потолка посыпался ангельский сахар. Все застыли на местах, поджав хвосты. Опасливо посмотрели на дверь — в проёме стояла Джек Потрошитель с Фаллических Символом в руках и с презрением обводила взглядом нашу оргию единения.
«Я недавно выяснила, что эта штука, — пояснила Джек Потрошитель, поведя стволом, — может стрелять одиночными. А может и очередями. В порядке живой очереди, так сказать».
Все мрачно молчали, очарованные чёрным зрачком, который смотрел на нас спокойно и деловито: на всех вместе и на каждого в отдельности.
Возможно, именно по этой причине мы не сразу заметили, как над голой, большой головой Джека Потрошителя возникло красивое и широкое лезвие меча. Страшное и неотвратимое, оно появилось из-за её спины, вспыхнуло в свете люстры и со всего размаху опустилась на темя нашей надзирательницы. Джек Потрошитель упала лицом на растоптанный нами ковер, грохнулся на паркет Фаллический Символ, брызнула кровь, и через тело Джека Потрошителя переступил хорошо знакомый мне человек, сапожник из ателье по ремонту обуви.
Тадеуш Р-ский.
Наш освободитель.
Мой заклятый враг и соперник.
Узнать его было нетрудно — только полувоенная форма, которая была на нём, всегда таком незаметном, обычном жителе спального района, немного мешала отнестись к Тадеушу Р-скому с прежним презрением. Только что он убил мечом моих предков женщину. Убил ударом в спину, не колеблясь, и теперь стоял перед нами с видом народного избавителя, широко расставив ноги и улыбаясь с особым шляхетским прищуром.
«Готово, — сказал Павлюк. — Нет больше Потрошителя».
«Подрочителя, — засмеялся озадаченно Виталик. — Ну ни хуя себе».
Михаил Юрьевич, видимо, о чём-то догадывался. Он быстро подобрал с пола Фаллический Символ, который теперь превратился из адского устройства в обычное огнестрельное оружие, за руку поздоровался с Тадеушем Р-ским и повернулся к нам.
«Нам с коллегой поговорить надо, — сказал он сурово. — На минутку. А вы, мужики, срочно вниз, собирайте все, что колет, режет, палит, сами разберётесь. За полчаса мы с ними справимся. Они у нас землю жрать будут».
Молчаливая толпа бросилась к двери, аккуратно переступая через тело Джека Потрошителя. Тадеуш Р-ский, в грязной форме, с мокрыми короткими волосами, в залепленных глиной сапогах и мокрых штанах был уже совсем не таким, как при наших встречах в шляхетском клубе. Там я считал его глупым крикуном — но в этот момент передо мной стоял, негромко переговариваясь с Михаилом Юрьевичем, настоящий офицер, дворянин, убийца: лихие усы, острая сабля, быстрый конь вместо мозга. И веревка вместо сердца.
Я попытался проскользнуть мимо них, пользуясь общей суетой. Не вышло: Тадеуш Р-ский узнал меня и схватил за плечо.
«Это из моих людей, — улыбнулся по-отечески Михаил Юрьевич. — Боец так себе, писака, но выдержал до конца. На допросы его таскали… Не выдал!»
«Я его знаю, — осклабился Тадеуш Р-ский. — Никакой он не писака. Самозванец он, прыщ гнойный, и предатель к тому же. Значит, пролез всё-таки в мой Замок. А ну-ка пошёл за мной! Посидишь пока в отдельном номере, сука!»
Михаил Юрьевич пожал плечами. Я его больше не интересовал. У отставного полковника был шанс сделаться генералом — и терять его он не собирался.
28. ГОЛОСУЙ, А ТО ПРОИГРАЕШЬ
«Ну что, Якутский, — весело сказал Тадеуш Р-ский, аккуратно прикрывая за собой дверь. — Сейчас ты будешь немножко умирать. Немножечко, да, как ни досадно, навеки. Но я хочу, чтобы перед смертью ты признал, что Замок принадлежит нам, Р-ским, и всегда принадлежал нам, а твои вонючие деды — мошенники и холопы, захватили его обманом. Подумай, Якутский, и признай это наконец».
Я молчал. Мне было уже абсолютно до задницы, по праву владели мои давно подохшие предки этой постройкой или нет. Я знал, что кто бы ни распоряжался здесь столетия назад — сейчас Замок принадлежит Босой и её девкам. И будет принадлежать до самого конца, что бы ни произошло. Бывает время, когда всё случается в последний раз, и этот последний раз настал.
«Ты сам не понимаешь, в какую серьёзную игру ввязался, — грустно сказал Р-ский, толкая меня к креслу концом своего музейного меча. — Я тебе сочувствую, хоть ты и пес ничтожный. Здесь такие важные паны между собой разбираются, что тебе и не снилось, кукла ты цирковая. Мы тут поговорили с их человеком…»
Р-ский задумался, взглянув на дверь, и рассудительно проговорил, будто обращаясь к кому-то другому, не ко мне.
«Ну, не сейчас, так через полгода… Всё равно они придут. И всё закончится. Или ты на их стороне, или сдохни. Каждый получит своё…»
Он встрепенулся, пощекотал мечом мой подбородок: «Признай, а, Якутский? Иначе я повешу тебя сейчас же, во дворе. Повешу как блудного пса, как кошку за хвост. А признаешь — умрёшь от меча, как шляхтич».
Мне было страшно. Никогда и нигде я не был так счастлив и так напуган, как здесь, в Замке. Я сидел, боясь даже пошевелиться, и чувствовал, как меч холодным острым пальцем гладит мне щетину. Мне хотелось помочиться, но не говорить же об этом Р-скому, этому психу, который может не сдержаться и сделать со мной то же, что с Джеком Потрошителем, женщиной, которая когда-то, ещё девчонкой, села в такси, чтобы ехать домой — а приехала в Замок. Я подумал о ней, и снова на глаза набежали слёзы, глупые убогие слёзы. Р-ский был прав, я был никто, слабый и никчемный мужичок, не способен ни на героизм, ни на побег.
«О, что я вижу, — обрадовался Р-ский. — И этот панок претендовал на Замок? Да ты бы в подземельях, в которых я бродил сегодня всю ночь, обосрался бы от страха! Девка ты! Баба! Так признаёшь? Давай, Якутский, говори, у меня ещё дел много! Или я повешу тебя, повешу, всё равно каждый труп, который здесь завтра найдут, спишут на этих пизданутых дамочек!»
«Хорошо. Замок не мой, — сказал я тихо, и лицо Р-ского посветлело от удовольствия. — Но и не твой, потому что…»
«Что потому что — что, — закричал Р-ский. — Это мой Замок! Мой, говнюк, мой, и всегда был моим, и ни одна баба…»
А баба между тем появилась на пороге. Молодая баба в грязно-белом, разорванном внизу платье. Босая баба с Фаллическим символом в твёрдых и тонких руках. Голые ноги смотрели на меня своими бесстыдными коленями, и не было никого ни в Замке, ни во всей этой стране, ни в целом мире, кто мог бы заставить меня отвести от них свои мокрые глаза.
«Положи реликвию, — сказала она Р-скому. — Музейная вещь. Не хочу, чтобы о моих девчонках думали, что они крадут экспонаты в музеях».
Р-ский испуганно оглянулся, задрожал, но меч не положил. Наоборот, он прыгнул ко мне и занес его над моей головой.
«Только попробуй подойти, поблядушка, — сказал он с дворянским гонором. — Опущу ему на голову. Смотрю, вы тут спелись? Пососала у него уже? Думаешь, ты у шляхтича сосала? Неее… У собаки ты сосала!»
Босая не обратила на него внимания, сделала шаг вперед и сказала, как всегда, глядя мне прямо в глаза: «С моими всё в порядке, если ты это хотел у меня спросить. Только Джека нашего Потрошителя не могу найти».
«Её убили, — сказал я, оборачиваясь к ней. — Нет больше Джека».
«Кто?» — спросили брови Босой. «Он», — ответили мои. Босая хмыкнула, и через мгновение Тадеуша Р-ского больше не было на свете. По крайней мере, на этом. Мир, куда он отправился, был гораздо более простым. Там были острые сабли, и борзые, и лихие усы, и тысячи Ганночек горели, каждая при своём дереве, каждая намертво привязана верёвкой, красивые узлы, завитые языки пламени… Убитый женщиной, он лежал прямо передо мной, сжимая в руках двуручный меч, и на лице его была такая обида, будто ему так и не дали разгадать последний сканворд.
Бывает, наступает время, когда всё в последний раз и больше не повторится.
«Люба нашла планы с подземными ходами, — торопливо сказала Босая. — Так что не бойся, Грильдриг, им есть куда идти. А у нас с тобой впереди прекрасная ночь. Пойдём прогуляемся, у меня здесь осталось ещё одно дело».
Я пошел за ней. Что мне ещё оставалось делать? Замок руководил мной — ведь время властителей прошло, теперь здания приказывают людям, куда идти и где стоять. Людям и женщинам с оружием в руках. А тиканье часов этой истории становилось всё громче. Только мы не слышали его, оглохшие победители, слепые хозяева живого и зрячего Замка.
Мы встретили их сразу же, едва прошли коридор до конца. Они вышли одновременно со всех сторон — Михаил свет Юрьевич, Павлюк Ператрус, Рыгор-от-трактора-мотор… Виталик, Тимур, и поп в длинной чёрной рясе, и какие-то незнакомые мне люди с лицами едоков разогретой в микроволновой печке шаурмы, и госпожа Ацтекская, и Женщина в зелёном, и все, все, все, их сотни, тысячи, миллионы, и я не знаю, как их всех зовут, но они живут вокруг нас, и другого человечества у меня для вас нет. Их не так уж трудно запомнить, они люди и иногда женщины, хотя не всё так однозначно, и если бы у меня спросили, люблю ли я их, наверное, я бы ответил: люблю, ведь у каждого из них своя история, а мы, минчане, любим истории, любим — но не хотим рассказывать, потому что вдруг обидится кто — а нам будет неловко.
Сотни, тысячи, миллионы мирных людей. Граждан Страны Замков, Российской Федерации и Евросоюза.
Правда, Кунце и Шпецль держались поодаль. Они отыскали в штабе Босой свои телефоны и теперь озабоченно озирались вокруг, выискивая, где бы их подзарядить.