— Вы заодно с правительством?

— Дядюшка Сэм платит мне зарплату, это так. Но мое любопытство к катастрофе на мосту Дьювилль-Гудзон носит чисто личный характер.

— Любопытство? Скорее похоже на навязчивую идею, сказал бы я. Что еще может заставить человека бродить по сельской местности в морозную погоду глухой ночью?

— У меня напряженный график, — терпеливо объяснял Питт. — Должен быть в Вашингтоне завтра утром. Это мой единственный шанс осмотреть площадку, где был мост. К тому же, когда я прибыл сюда, был еще день.

Казалось, Маджи расслабился.

— Простите меня за допрос, которому я подвергаю вас, мистер Питт, но вы единственный незнакомец, который забрел в мое убежище. Кроме нескольких избранных друзей и коллег по бизнесу, общественность полагает, что я своего рода таинственный анахорет, лихорадочно отливающий формы в заброшенном складе в восточном районе Нью-Йорка. Вся эта фикция придумана специально. Я ценю свое затворничество. Если мне пришлось бы иметь дело со всеми этими критиками, газетчиками и любопытствующими бездельниками, то я не смог бы сделать ни одной скульптуры. Здесь, прячась в долине Гудзона, могу творить без стычек и скандалов.

— Еще кофе? — спросила Анни.

С женской проницательностью она выбрала самый подходящий момент, чтобы прервать мужа.

— Пожалуйста, — ответил Питт.

— А как насчет яблочного пирога?

— Звучит прекрасно. Ничего не ел после завтрака.

— Тогда позвольте мне приготовить вам что-нибудь.

Забавно, что в стране, где придумали метр и килограмм, их до сих пор заказывают не в десятках, а в дюжинах и полдюжинах.

— Нет, нет, яблочного пирога вполне достаточно.

Устриц едят повсюду: и за столиками с белыми скатертями, и в совсем простых местах, на коленке, потому что они не зависят от звездности ресторана и таланта повара. Они нам подарены природой. Их сделал наш главный шеф в один из семи дней творения. Им не нужна готовка (запеченные устрицы – вещь на любителя), чем меньше к ним прикасались человеческие руки, тем лучше.

Сразу после того, как она ушла, Маджи продолжил беседу.

Но главное в них то, что устрица – важнейшая вещь даже не столько в человеческом питании, сколько в человеческом общении. Это вам не котлеты: устрицы можно есть даже тогда, когда есть совершенно не хочется. Я бы сравнил их с морским виноградом. Что-то вроде легкой закуски, если, конечно, не налегать на дюжины, а пощипывать под прохладное вино. 70 килокалорий на 100 грамм – не потолстеешь. Дивная девичья диета.

— Надеюсь, вы понимаете, к чему я затеял наш разговор, мистер Питт.

— У меня нет причин разоблачать ваше уединение, — сказал Питт.

— Верю, что вы не сделаете этого.

Айседора Дункан уверяла, что ее мама в течение всей беременности могла есть только устрицы и пить только шампанское. К этому она возводила свои вакхические повадки. В сущности, даже боттичеллиевское «Рождение Венеры» представляет нам прекрасную флорентийку в открытой раковине.

К рукам Питта стала возвращаться чувствительность, они страшно разболелись. Анни Маджи принесла яблочный пирог, и Дирк набросился на него с жадностью батрака.

Раковина у нее скорее от гребешка, Сен-Жака, но не устрицу ли имел в виду художник? Поскольку устрица, как и Венера, тоже способна рождать страсть. Их считают афродизиаком, и влюбленные пожирают их огромными тарелками.

— Вы любите поезда, — сказал Питт, жуя пирог. — Живя здесь, вы наверняка составили свое собственное представление о крушении, которого нельзя найти в старых газетных подшивках.

Маджи пристально и долго смотрел на огонь, затем начал говорить безучастным голосом.

Но что страсть, что устрица – опасные вещи. Нет любителей устриц, хотя бы раз ими не объевшихся или не отравившихся. Это, конечно, не смертельная японская рыба фугу, но все-таки.

— Конечно, вы правы. Я изучил странные инциденты, сопровождающие крушение «Манхеттен лимитед». В основном, раскапывал местные легенды. Мне повезло, я взял интервью у Сэма Хардинга, станционного агента, дежурившего в ночь трагедии. Несколько месяцев назад он умер в доме престарелых в Джермантауне. Ему было девяносто восемь. Но память сохранил, как в банке данных компьютера. Боже, это было похоже на разговор с самой историей. Я почти видел, как события той трагической ночи разворачивались у меня на глазах.

— Всё внимание на том самом моменте, когда проходил поезд, — сказал Питт. — Грабитель, который не пустил станционного агента просигналить машинисту и спасти сотню жизней. Это звучит как фантастика.

Как-то раз я обедал с известным адвокатом, златоустом и великим знатоком всех чудес, что только бывают в свете. За двумя дюжинами «фин де клер» он поведал душераздирающую историю из своего юридического прошлого. Про девушку, мечтавшую засудить ресторан, который не проследил за ее устрицами, заставив бедняжку продристать всю ночь напролет и помешав ей переспать с перспективным женихом. Она упустила, таким образом, всю возможную, следующую из этого шага выгоду.

— Никакая не фантастика, мистер Питт. Это произошло точно так, как Хардинг описал полиции и газетным репортерам. Телеграфист Хайрам Мичум получил пулю в бедро — вот доказательство.

С тех пор в устричных местах я внимательно оглядываю помещение и сразу же узнаю девушек, которые когда-то объелись устрицами и так и не смогли к ним вернуться. Они относятся к моллюскам с тоской и недоверием, как обманутые принцессы.

— Я знаком с описанием, — кивнул Питт.

И смотрят с ужасной обидой на соседний стол, где влюбленная китайская пара пожирает уже второе «плато», на котором усатые лангустины и омары обложены, как морскими камнями, коварными устрицами. Только от них, от каменных гостей, теперь зависит, как проведут ночь счастливые китайцы и что они будут делить в номере отеля: постель или раковину, совсем уже не устричную.

— Тогда вы должны знать, что грабителя так и не поймали. Хардинг и Мичум совершенно точно опознали его как Клемента Масси, или Даппера Дойля, как его называли в прессе. Франт, совершивший несколько ловких грабежей.

— Странно, что земля разверзлась и поглотила его.

Рестораны на вырост

— Перед войной, которая должна была покончить со всеми войнами, времена были другими. Представители закона не были такими умудренными, как сейчас. Дойль был не очень глупым человеком. Несколько лет за решеткой за грабеж — одно дело. А причинение, пусть косвенно, смерти сотне мужчин, женщин и детей — совершенно другое. Если бы его поймали, суду хватило бы пяти минут, чтобы отправить его на виселицу.

#парижскийадрес #парижскаяплоть

Питт доел пирог и откинулся на софе.

Людям, которые страдают, что в хорошие рестораны надо записываться за два месяца, я дам совет. Многие поступают точно, как когда-то делали барышники Большого театра. Как только есть отдаленная возможность записаться на что помоднее, они и записываются. А попадут ли они туда – в этот ресторан, в этот город и в эту страну, – кто знает. В наше время два месяца веку подобны. Если нет, всегда можно уступить свою очередь. Или вовремя от нее отказаться. Если, конечно, не давать заранее номера карты. Ну, так тогда место можно перепродать.

— Есть какие-нибудь соображения по поводу того, что поезд не подняли со дна реки?

В моем квартале несколько знаменитых ресторанов, и в каждый из них приходит совершенно определенная публика. Я не говорю о заблудших туристах. В одном меню чуть-чуть попроще, но качество замечательно, потому что здесь часто столуются знающие всему цену консьержи окрестных отелей. Другой – псевдомодный, современный, украшенный фотографиями на манер покойного московского «Вог-кафе» и на редкость невкусный. Третий – старинный и чопорный, его не разглядишь сквозь стекло, но он-то и есть самый замечательный.

Маджи покачал головой.

Вот что я вам скажу, если вы хотите надолго запомнить свой обед, а не просто проглотить порцию – разыскивайте места, где в полдень за столиками с белыми скатертями тесно и молчаливо сидят седовласые мужчины в костюмах. Чем меньше женщин, тем лучше. А если они и есть, это истинные женщины: за шестьдесят, в пиджаке «Шанель» и с золотыми темными очками. Эти люди давно знают, что где и почем – и никогда не ошибаются. Вам, возможно, придется потерпеть легкое непонимание персонала – с чего это вдруг вы здесь появились, когда вас тридцать лет здесь не было – но еда вас вознаградит. В конечном итоге в вас увидят человека, питающегося в правильном месте и не идущего на поводу у суетной и несъедобной моды.

— Полагают, что он ушел в зыбучие пески. Местный клуб подводного плавания со специальным дыхательным аппаратом до сих пор занимается поиском артефактов. Несколько лет назад прожектор старого локомотива подняли со дна реки в миле по течению. Народ считает, что он от «Манхеттен лимитед». Я думаю, что это только вопрос времени: дно реки сдвинется, и покажутся обломки.

Такое место у меня есть, свое, заветное. На вид – обычное старорежимное парижское кафе с белыми скатертями, цинковой стойкой и афишами из музея графического дизайна на стенах. Такой Париж в Париже. Неужто ловят туриста?

— Еще немного пирога, мистер Питт? — спросила Анни Маджи.

К тому же там играет музыка, и не какая-нибудь, а самые что ни на есть «Sous les toits de Paris» – это где Пиаф поет о том, что происходит «под крышами Парижа». К примеру, в последний раз я там слушал Мистингет «Mon homme» – все равно как в московской хинкальной ставили бы «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной». Это ж даже не Пиаф, это каменный век, 1930-е. Зоя Монроз, должно быть, такое слушала в «Гиперболоиде инженера Гарина».

— Очень соблазнительно, но нет, благодарю, — сказал Питт, поднимаясь. — Мне пора уходить. Должен успеть на самолет в аэропорт Кеннеди через несколько часов. Благодарю вас за гостеприимство.

Но тут все с удовольствием внимали тому, как «La femme à vrai dire / N’est faite que pour souffrir / Par les hommes» («Женщина, по правде сказать, создана для того, чтобы мужчины ее мучили»). И моя знакомая хозяйка булочной за соседним столиком, и совсем незнакомая, но привычная женщина средних лет, которая по четвергам ходит сюда с любовником (он дарит ей маленькие смешные подарки вроде майки «Адидас»), а по воскресеньям с мужем и дочерью, кивали в полном согласии. Я нарочно подчеркиваю – в воскресенье, потому что пойдите найдите в центре города вкусное место, открытое, наперекор профсоюзу, в выходной день.

— Перед тем, как вы уйдете, — сказал Маджи, — хочу показать вам кое-что интересное.

В четверг мы сожрали там утку на двоих (по правде говоря, надо было ее брать на четверых, но это уже чистый свинг) и не жалели о своем обжорстве, а сегодня я пошел туда один с намерением рассказать вам всю правду о своей любимой – свиной вырезке с кровяной колбасой (boudin noir). И знаете, что произошло – как только мне ее принесли, я, потеряв человеческий облик, немедленно на нее набросился, совсем забыв об обязанностях репортера.

Скульптор поднялся с кресла и прошел к двери в дальней стене. Он открыл ее в темную комнату и исчез внутри. Через несколько мгновений вновь появился, держа в руках зажженную керосиновую лампу.

Потом были сыры, которые поставляет Мари Катреомм (отличная фамилия Quatrehomme: дословно – «четверо мужчин», поклон Мистингетт). Это семья потомственных сыроторговцев, которая, должно быть, вся пропахла сырами, потому что занимается ими уже целый век. Не буду делать вид, что я разбираюсь во французских сырах. Я вкус в них нахожу, да, но по именам плохо знаю. Для человека, прожившего жизнь среди российского и костромского, это, я считаю, простительно.

— Сюда, — сказал, приглашая Питта.

Мне повезло, я угодил в этот ресторан чисто случайно и задержался, укрепился, полюбил. И все время думаю, сколько еще замечательных мест я пропустил по незнанию.

Питт вошел, его нос сразу распознал затхлые запахи старого дерева и кожи, образующиеся в результате взаимодействия с парами керосина, глаза разглядывали тени, дрожащие в мягком пламени лампы.

Мало ли где они прячутся? Где лучше рыба – в степенном Le Duc на бульваре Распай, месте, которое между тем среди первых в Париже традиционалистов отважилось ввести в меню сырую рыбу? Или чуть подальше на углу с бульваром Монпарнас – в блестящем Le Dôme? Я предпочту «Дюка», хотя буду там чужаком, среди одних и тех же десятилетиями приходящих за рыбкой пожилых господ в костюмах. А мой сосед-антиквар с такой же страстью выберет «Дом», типично парижское заведение, где можно снимать классическую оперетту, – с блеском люстр и зеркал, золотой латунью и серебряным цинком. И с огромным устричным прилавком.

Он увидел, что интерьер комнаты оформлен в виде офиса, заставленного старинными предметами. В центре комнаты на полу стояла печь, дымоход был выведен непосредственно через крышу. В оранжевом свете виднелся сейф, стоявший в углу, дверь украшал рисунок крытой повозки в прерии.

Вопрос, где сесть и где есть, – здесь и вправду один из основных, а пословица «скажи мне, где ты ешь, и я скажу тебе, кто ты» – одна из самых справедливых.

Два письменных стола стояли у стены с окнами. Один из них — бюро с убирающейся крышкой и телефоном старой модели на столешнице, на втором, длинном и плоском, стоял шкаф с отделениями для бумаг. На краю перед стулом, отделанном кожей, с наклоняющейся назад спинкой, был телеграфный ключ, провода которого, загибаясь, уходили в потолок.

Президент Саркози после своей победы поужинал в модном и дорогом Fouquet’s, и не было ему прощения. Зажрался, сказал народ и через много лет, нарядившись в «желтые жилеты», с удовольствием сжег ресторан.

Когда был избран президент Франсуа Олланд, он не подкачал и в решающий день поужинал в провинциальном Le Centrale в своем городке Тюлль, где он много сроков оттрубил депутатом. И вся страна – без всякого андерсеновского волшебного горшка – знала, что было на столе. Сначала утиный паштет, потом сморчки, сейчас сезон, потом говяжье филе с перигорским соусом и, наконец, клубничный десерт, а запил он это бордо. Так и писали в газетах.

На стенах часы, плакат, рекламирующий передвижное развлекательное шоу Паркера и Шмидта, картина в раме с изображением перезрелой девицы с подносом в руках, уставленным бутылками пива, рекламирующим пивоварню Рупперта на 94-ой улице в городе Нью-Йорк, календарь страховой компании «Фини энд Кампени», датированный маем 1914 г.

Что ел в ночь своего избрания президент Макрон – мы не узнаем, а вот где он отпраздновал выход во второй тур президентского голосования, знают все. Он пошел на Монпарнас в «Ротонду», за что тоже получил порцию упреков. И даже двойную порцию. Но тем не менее выбор был достойный – знаменитое кафе с историей, литературное. Точно в Лувр сходил. И в то же время это не самое дорогое в Париже, так что пусть ест, если нравится.

— Офис Сэма Хардинга, — гордо сказал Маджи. — Я воссоздал его точно в таком виде, который у него был в день ограбления.

Всеобщий интерес к тому, что не в своей тарелке, принимает самые забавные формы. Я подумал об этом вчера, когда мы отправились ужинать в одно рыбное место на бульваре Распай. Я боролся с дорадой (разумеется, натуральной, свирепой, дикой, морской, а не воспитанной в морском колхозе) и удивлялся, почему сосед, красавец-француз, заглядывает мне в тарелку. Я боролся, а он смотрел, смотрел, смотрел – и наконец не выдержал. Взяв из моих рук плоский нож и трехзубую вилку, он мгновенно распластал дораду, как Ленин марксизм, – на три источника и три составные части.

— Тогда ваш дом…

«Извините, – сказал он. – Не удержался. Я, знаете ли, хирург».

— Оригинальная станция Уэкетшира, — закончил Маджи.

Зимой снега не допросишься

— Фермер, у которого я купил эту недвижимость, использовал его как хранилище для кормов. Мы с Анни восстановили здание. Жаль, что ты не увидишь его при дневном освещении. Архитектура отличается ярко выраженными особенностями. Украшения по крыше, изящные изгибы. Восходит к тысяча восемьсот восьмидесятым годам.

#парижскиевремена́

— Вы проделали огромную работу по восстановлению, — польстил Питт Маджи.

Жизнь в Париже имеет строгий ритм, с чередой событий и праздников. В нее входит и четыре времени года, как же без них, и недели моды, и День взятия Бастилии с его ежегодным военным парадом, и обязательные магазинные скидки, и Рождество, которое как раз проходит без малейших скидок на что бы то ни было и которое встречают с покорной радостью – слишком многих оно требует жертв.

— Да, у этого здания лучшая судьба, чем у большинства старых железнодорожных станций, — сказал Маджи. — Мы изменили только немногое. Ту часть, что раньше предназначалась для хранения грузов, превратили в спальни, наша гостиная — бывший зал ожидания.

Вторая моя зима в Париже тоже вышла суровой. Уже в середине декабря оказалось почти невозможным бегать в булочную без пиджака и в туфлях на босу ногу. Холодно стало валяться на травке в Люксембургском саду, и даже местный адмирал парусных корабликов, которые дети могут погонять длинной палкой в пруду, снизил цены за прокат с двух евро до одного.

— А обстановка оригинальная? — спросил Питт, дотрагиваясь до телеграфного ключа.

В такие дни вспоминается история трех поросят и то мрачное, неприятное утро, когда они обнаружили, что лужа возле дороги стала по утрам покрываться корочкой льда. Конечно, беда эта случается не каждый день, потому что утром темно и неприятно, но уже днем солнце согревает лавочки, и даже в фонтане на соседней площади вода теплеет, как в ванной. А в Люксембургском саду люди расставляют шезлонги у стены оранжереи, закрывающей их от ветра и открывающих солнцу, и бесстыдно загорают среди зимы в неглиже, как на какой-нибудь Английской набережной в Ницце.

— В подавляющем большинстве. Бюро Хардинга стояло здесь, когда мы купили дом. Печку вытащили из груды мусора, Анни спасла сейф, нашла в магазине скобяных товаров в Селкирке. Но главный приз — вот это.

Льда в Париже сколько угодно, его насыплют тебе длинной ложкой хоть в стакан с виски, хоть в стакан с коньяком – производители решили почему-то, что молодежь полюбит коньяк со льдом, возможно, приняв его за кока-колу. А вот снега нет, за снегом надо ехать в горы, пускаться в специальное путешествие. Нам, русским, которым счастье потоптать снег выпадает каждый год по много раз, трудно поверить, что есть люди, которые готовы платить за то, чтобы им намело за воротник.

Снег, если он выпадает, держится в Париже день или два и раскрашивает город белой пастелью, из-под которой просвечивает каменный серый (цвет парижских фасадов, который так любил Кристиан Диор) и травяной зеленый.

Маджи снял кожаный кожух, предохраняющий от пыли, под которым стояла шахматная доска. Фигуры, вырезанные вручную из черного дерева и березы, потрескались и потрепались с годами.

В домах горят камины, потому что до сих пор в Париже есть дымовые трубы. Однажды городские власти решили, что топить камины неэкологично. Парижане возмутились: «Если дома есть камин, его надо топить. Что будут делать трубочисты? Кого мы будем трогать на счастье?» Городские власти замерзли сами и отступили. Гори оно огнем.

В музее Орсе есть несколько картин, изображающих Париж под снегом. В основном это крыши, над которыми поднимаются дымки каминов и буржуек. Мне все время кажется, что это потому, что написать снег на мостовой не было ни малейшей возможности, он таял до того, как художник успевал выложить на палитру ложку белил, как ложку снега.

Но если снег выпадает ложками и поварешками, время становится жарким. Париж превращается в последний день Помпеи. Как будто бы парижан атакуют не снежинки, а вулканические камни и пепел. Снежный вечер здесь встречают со смесью ужаса и восторга. Что поделаешь – стихийное бедствие, небеса разверзлись и оттуда – страшное дело – сыпется замерзшая вода.

— Шахматы Хайрама Мичума, — объяснил Маджи. — Его вдова отдала их мне. Пулевое отверстие от выстрела Масси так и не залатано.

Вот машины буксуют на светофоре и не могут сдвинуться с места. Зеленый свет бессилен. На брусчатке лежит снег, и колеса проворачиваются зря.

Питт молча изучал доску в течение какого-то времени. Затем посмотрел на темные окна.

Снега – всего ничего. В Москве на Баррикадной никто бы даже не притормозил на мостовой, а здесь машины во втором ряду гудят тем, кто в первом, и сами слушают грубые гудки из третьего ряда.

— Почти ощущаешь их присутствие, — наконец сказал он.

— Часто сижу здесь в одиночестве, стараясь воспроизвести ту злосчастную ночь.

Любая квартира с видом на двор напоминает в снежные ночи присыпанную снегом дачку. Любой загородный дом – отель «У погибшего альпиниста». Из-за города не выберешься, по городу не походишь. Снегоуборочная техника не выведена на трассу.

— Вы видите проносящийся мимо «Манхеттен лимитед»?

Тротуары разгребают хозяева магазинов, на то есть указ парижской мэрии, но если рядом нет магазина, топай по снегу, никто его для тебя убирать не станет. И нет на улицах дворников-таджиков, владеющих лопатами, что твой самурай мечом.

— Иногда, — мечтательно сказал Маджи. — Если моему воображению ничто не мешает…

«Tombe la neige, tu ne viendras pas ce soir»[3], – пел в моей юности Сальваторе Адамо, но только теперь стал мне ясен смысл песни. Дело не в том, что любимая не хочет прийти вечерком. Она, может, и не против, готова, в новом белье и накрашена, но телефон такси вот уже десять минут как отвечает механическим голосом «ваш звонок очень важен для нас», а на одиннадцатую живая девушка-оператор быстро произносит, «извините, в связи с выпадением снега заказы не принимаются». И выключается.

Он остановился и подозрительно посмотрел на Питта.

Но! А как же быть, мадам?! Triste certitude! Le froid et l’absence![4] Да вы что там, оборзели?

— Странный вопрос. Почему вы задали его?

Гудки, отбой, нет ответа. Парижское такси – нежное создание, холод и снег для него губительны.

Париж под снегом неузнаваем, хоть и такси не ходит, зато станции метро открыты на ночь для всех, кто остался на улице без теплой постели. Красное вино на столах заменяет белое, словно кровь сменяет воду.

— Поезд-фантом, привидение, — ответил Питт. — Говорят, что он до сих пор совершает свой призрачный пробег по старому железнодорожному полотну.

Мне трудно объяснить местным знакомым, что снег и мороз – это, конечно, очень здорово, но страшно неудобно. Рассказываю про входы в московское метро, из которых при минус три-дцать столбом идет людской пар, про утреннее сражение с машиной, к которой без веника и скребка не подойдешь, про сугробы у тротуаров, которые постепенно занимают все парковочные места в городе.

Про то, что снег постепенно и коварно из эфемерной субстанции, легкого пуха превращается в надгробный белый мрамор, против которого даже лом не прием. Но, рассказывая про эти зимние ужасы, я почему-то чувствую, что очень скучаю по снегу и звуку дворницкой лопаты, скребущей асфальт ранним утром. А ведь я его когда-то не любил так же, как не люблю сегодня дизели парижских мусорщиков.

— Долина Гудзона — плодородная почва для мифов, — усмехнулся Маджи. — Есть и те, кто утверждают, что видели даже всадника без головы, спаси Господи. То, что начинается с небылицы, быстро превращается в слухи. Приукрашенные временем и преувеличенные местным фольклором, слухи превращаются в полноправную легенду, выходящую за грань реальности. Явления поезда-фантома начались через несколько лет после разрушения моста. Некоторые верят, что «Манхеттен лимитед» никогда не сможет прийти в великое депо на небесах, пока не пересечет реку.

Дело в том, что снег как-то уж очень прочно связан с идеей новогодних праздников. Возможно, наши потомки, вокруг которых всё глобально потеплеет, станут наряжать на Рождество финиковую пальму, а апельсины и миндаль вырастут на елках, но пока что заснеженная ель у «Детского мира» по-прежнему украшает мой детский мир.

Питт рассмеялся:

Есть праздники, которые требуют буквальности до мелочей, когда снег по лесу частому под полозом скрипит, и никак иначе. А тут солнце, зелень и фруктовые рынки на улицах по субботам.

— Мистер Маджи, вы великий скептик.

Понятно, что местный парижский мужичок не погонит саночки в Булонский лес за елкой. Если хочется хвои, то вот, перед цветочными магазинами рядом с охапками лилий и роз стоят разнокалиберные вечнозеленые елки. Это удивительные растения, сносу им нет, как пылесосу «Ракета». Хотя и рассчитаны они на короткий срок службы. Они не новогодние, они рождественские – их ставят 24 декабря и с 26-го понемногу начинают сносить на свалки, пункты елочного сбора, где их, наверное, принимают похмельные Пер-Ноэли, местные Деды Морозы.

Русскому человеку, у которого елка дома стоит обычно до мая и пускает корни в паркет, видеть это странно. Зато если вы не успели купить елку, вам остается только выбрать на улице наилучшую лесную красавицу из тех кто, как и многие вообще красавицы, лежат после праздника пластом.

— А я и не отрицаю этого.

После нас хоть потоп

Питт посмотрел на часы.

#парижскиевремена́

— Мне пора.

Когда же снег тает и своим вечным путем через Сену отправляется на лето в Атлантику, настает новая беда.

Дня два город снова стоит в пробках, но теперь не потому, что снег, а потому, что вода. И опять парижане ворчат, потому что Сена поднялась и затопила те набережные, что пониже. На мраморных скамейках у реки, на которых я грелся летом, можно принимать ванны, но холодные.

Маджи проводил его, они пожали друг другу руки на старой станционной платформе.

Затоплены пути электричек, речные трамвайчики стоят у причалов. Страдает и торговая навигация, старые и низкие парижские мосты прижимаются к воде. Пробки образуются на реке.

Расположенные по берегам музеи – Орсе и особенно Лувр – закрываются в ожидании чрезвычайной ситуации. Даже если экспонаты не пострадают (говорят, что за 72 часа Лувр может быть эвакуирован), придется долго наводить порядок с коммуникациями, лифтами, подземными туннелями, которые обслуживают выставочные залы.

— Я провел замечательный вечер, — сказал Питт. — Большое спасибо вам и вашей жене за гостеприимность.

Но зачем нам в такую погоду музеи? Подъем воды на Сене – такое же зрелище для города, как ледоход на Москве-реке или на Неве. У скульптуры Зуава на мосту Альма толпятся съемочные группы. Как известно, по этой фигуре парижане определяют начало наводнения: как только вода коснется ног – внимание! внимание!

— Мы также рады вашему визиту. Возвращайтесь к нам. Мне нравится беседовать о поездах.

Вчера Зуав стоял в реке по попу. Что значит метров шесть воды. Это еще не грозит городу потопом. Настоящий потоп начнется по грудь – с 7,3 метра. Разрушительное наводнение 1910 года, считающееся сейчас образцом речного буйства, поставило рекорд в 8,4 метра. Парижский Зуав в те дни скрывался в воде по плечи.

Питт колебался.

С одной стороны, все боятся, что Париж превратится в Венецию. С другой – тайно этого ждут, вот будет потеха. На набережной Луи Блерио полиция бессильно наблюдает за тем, как компания молодых людей развлекается, плавая по улице на круглых надувных лодочках. Лезть в воду за молодежью не хочется никому, вызывать катера со спасателями бессмысленно, да и нужны сейчас спасатели не в Париже, а в окрестных городах, многие из которых как раз затоплены по плечи.

— Существует одна вещь, которую вам стоит иметь в виду.

Машина, стоящая в воде, сама включает фары и дворники и испуганно машет ими, пока вода не поднимается выше капота. Течение все усиливается, под мостами закручиваются воронки, молодежь решает наконец-то пристать к берегу. Полицейские радостно отбирают у них плавсредства, требуют отправляться домой и, видимо, ждать штрафа за плавание по Сене без руля, ветрил и навигационных документов.

— Что же это?

А на мостах стоят люди и, греясь на солнце, любуются паводком, обнимаются, целуются и покупают замочки с ключиками.

— Легенды — забавная штука, — сказал Питт, взглядом ища глаза Маджи. — Как правило, они зарождаются из правды.

Все пешеходные мосты весной увешаны этими амурными замочками. Влюбленные замыкают замок и выбрасывают свои ключи в Сену.

В лучах света от дома добродушное лицо немного помрачнело и стало задумчивым, не более. Затем Маджи уклончиво пожал плечами и закрыл дверь.

За каждым замочком – страстная пара, любовь до гроба. Когда видишь, кто их цепляет, несколько, правда, разочаровываешься. Когда видишь, что цепляют, – удивляешься.

Одни туристы вешают маленькие латунные замочки, другие, чья любовь огромна, словно море, – велосипедные замчища. Вчера на мосту Искусств я видел висящие на решетке кеды, но, конечно, лучшей любовной жертвой, с моей точки зрения, были аккуратно повязанные на Епископском мосту кружевные трусики.

32

Интересно, сохраняется ли где-нибудь еще один, третий ключ, чтобы, если появится необходимость, можно было бы вернуться в Париж, отпереть назойливое напоминание о былом и выбросить замок в реку.

Городские власти от этих замочков рыдают навзрыд. И не от умиления. Повсюду висят надписи: «Наши скромные мосты не выдержат вашей огромной любви». Ограждения не рассчитаны на такую тяжесть и время от времени под тяжестью замков натурально падают.

Даниэла Сарве тепло приветствовала премьера провинции Квебек Жюля Гуэррьера в коридоре больницы. Его сопровождали секретарь и Анри Вийон.

Поэтому, когда замки нарастают, как чешуя гадкого дракона, приезжают специальные люди с кусачками и удаляют наросты. И по всей земле в этот момент просыпаются в постелях пары и смотрят друг на друга с удивлением: «Ты кто такой? Нет, кто ты такая?»

Гуэррьер расцеловал Даниэлу в обе щеки. Ему было далеко за семьдесят. Как премьер провинции, он также был лидером франкоязычной партии жителей Квебека.

Старый король

— Замечательно, что я встретила тебя, Жюль, — сказала Даниэла.

#пьеркарден #парижскиелюди́

Перед самым новым, 2021-м годом в Американском госпитале в Нёйи умер Пьер Карден. Всего два года не дожил до своего столетия.

— Старым глазам приятно видеть прекрасную женщину, — галантно ответил он.

Когда я жил в 1-м округе, мне шептали, что все вокруг принадлежит ему. Что, разбогатев на своей моде, он скупил огромное количество парижской недвижимости и теперь стрижет с нее купоны.

Завистники, понятно. Я не очень верил, хотя сам бы стриг, было бы что. Но и вправду вокруг меня были и магазины Pierre Cardin, и принадлежащий ему ресторан Maxim’s, где женщины беспечны, зато чистосердечны, и «Театр Пьера Кардена» у Елисейских Полей со статуей Пьера Кардена при входе. В витринах были вещи Кардена и мебель Кардена, и даже был выставлен макет страшного 250-метрового небоскреба, который он собирался построить в Венеции, чтобы его наконец уже запомнили.

— Шарль не может дождаться встречи с тобой.

В Париже мы с ним несколько раз назначали встречи, которые всё отменялись и отменялись. Месье Карден, даром что отметил тогда 94 года, был в делах как в шелках. В итоге, хотя мы и жили с ним практически на одной улице, мне пришлось ехать к нему к черту на рога в деревушку Лакост в Любероне.

— Как он чувствует себя?

Кстати, в то самое место, где был придуман «Хороший год», – помните фильм с Марион Котийяр и Расселом Кроу?

— Врачи говорят, что у него всё хорошо. Но на процесс выздоровления потребуется много времени.

Здесь, а не в Париже, находилось его королевство, увенчанное замком, в котором жил и работал писатель маркиз де Сад.

Карден купил этот замок на горе, обставил его, словно парк скульптур в ЦДХ, работами знакомых советских художников, ну а потом постепенно скупил все дома и улицы возле замка.

Сарве сидел, обложенный подушками, его кровать стояла около большого окна с видом на здание парламента. Сестра взяла их пальто и шляпы, затем они расположились в креслах и на диване вокруг кровати. Даниэла налила всем коньяк.

Он устраивал здесь театральный и музыкальный фестиваль и на показ своей новой коллекции пригонял из Парижа целый самолет журналистов. Все здесь знали Кардена как настоящего маркиза Карабаса, у которого и поля и луга, и пруды и леса, и дома и гостиницы.

— Мне разрешили угостить всех посетителей коньяком, — сказал Сарве. — Но, к сожалению, алкоголь несовместим с моими лекарствами, поэтому я не могу присоединиться к вам.

— За твое быстрейшее выздоровление, — произнес тост Гуэррьер.

Но когда журналисты грузились в самолет и по домам, деревня затихала до нового фестиваля.

— За быстрейшее выздоровление, — поддержали остальные.

Четыре сотни жителей окончательно теряли ориентацию, где они теперь – в центре модного мира или все-таки в глуши? Если в глуши – откуда столичные цены на всё, если в центре мира, то почему деревушка с каждым годом становится все пустыннее, один маркиз Карден ходит по улицам и навещает принадлежащие ему ресторанчики.

Гуэррьер поставил свой стакан на край стола.

— Для меня большая честь, что ты пожелал видеть меня, Шарль.

Когда я говорил с местными, они боязливо смотрели на стены, которые имеют уши, и признавались, что не понимают, как так можно – иметь целый город и ничего в нем не делать. «Фестиваль – это хорошо, это для парижан, а что в остальное время? А нам куда деваться?»

Сарве серьезно посмотрел на него.

— Меня только что проинформировали, что ты готовишь референдум по вопросу полной независимости.

Я понимал Кардена. Он прикупил себе дачу и совершенно не обязан был теперь строить у себя на даче заводы и фабрики. Денег и так хватало. Спасибо и за то, что на время ремонтов новой недвижимости нанимал местных мастеров. Но понимал я и жителей – удовольствие раз в год сходить посмотреть модный показ не искупает бессмысленности остальных месяцев в пустом городке безо всяких средств к существованию.

Гуэррьер пожал плечами.

Три дня я ждал встречи. Мне не терпелось посмотреть на хозяина города, да и на человека, который был для нас лицом французской моды. Который одевал Плисецкую и устраивал дефиле на Красной площади с десятью тысячами зрителей и двумя сотнями манекенщиц.

— Давно настало время для окончательного выхода из конфедерации.

Но до интервью дело дошло лишь в самый последний момент.

– Россию я любил заранее, знал вашу литературу и вообще считал, что русские по своему темпераменту похожи на итальянцев. Когда я просил визу, я сказал вашему послу во Франции: «Имейте в виду, я не коммунист». На что он мне ответил: «У нас и без вас достаточно коммунистов».

— Согласен, намерен предоставить тебе полную поддержку.

Интервью Карден дает в замке. Старик сидит на деревянном троне. Наследники и пресс-секретари пускают к нему избранных журналистов, следя за тем, чтобы они не задержались слишком долго и не спросили слишком много. Журналисты теснятся в приемной, как когда-то мелкая знать, явившаяся поздравить столичного маркиза. Многие так и уедут несолоно хлебавши.

Заявление Сарве удивило всех. Гуэррьер заметно напрягся.

Я бы, может, терся бы с ними до следующего фестиваля, кабы ни моя добрая знакомая, русская журналистка, давно живущая во Франции и потому «приближенная к телу». Она и помогла мне – на правах влиятельной придворной дамы. Как и полагается русским, мы протырились без очереди.

— На этот раз не станешь бороться?

Спасибо ей, она спасла меня от позора, без нее я не получил бы интервью, а господин Карден так и не понял бы, что он интервью не дал.

— Да, хочу, чтобы это произошло, и покончим с этим раз и навсегда.

Вообще-то он всем рассказывал одно и то же. На его месте я бы уже придумал себе совсем другую жизнь. Но эпизоды прекрасные, кинематографичные.

Когда в два года его везли из Италии во Францию, он горько плакал в горном туннеле, там было совсем темно, мальчику казалось, что он ослеп.

— Слишком давно тебя знаю, Шарль, чтобы не заподозрить скрытый мотив в твоей неожиданной доброжелательности.

Войну он провел в Виши, после войны отправился в Париж. Знакомая дама, шестидесятипятилетняя старуха (при слове «старуха» Карден горько мне улыбнулся), умевшая гадать по картам и рукам, слывшая ясновидящей, предсказала, что он станет знаменит на весь мир и что Париж только его и ждет. Она сообщила адрес и имя человека, который в этом поможет.

— Ты неправильно понимал меня, Жюль. Я не отступаю, как натасканная собака. Если Квебек хочет самостоятельности, то пусть он ее получит. Ваши референдумы, ваши мандаты, ваши бесконечные переговоры. Всё это в прошлом. Канада достаточно настрадалась. Конфедерация более не нуждается в Квебеке. Мы выживем без вас.

– Я приехал в Париж в ноябре сорок пятого года. Одет был по-южному, ботинки с деревянной подошвой черпали снег. Мне нужен был дом восемьдесят два по улице Фобур Сент-Оноре, где меня ждал неизвестный мне человек, имя которого дала мне гадалка. Единственный прохожий на улице, к которому я и обратился, назвав номер дома, куда я иду, и имя человека, к которому меня направили, очень удивился. «Вы ищете меня, – сказал мне незнакомец. – Но я вас не знаю. Вы юный лгун! Тем не менее пойдемте выпьем по стаканчику, и вы мне расскажете, кто вы и откуда». Он устроил меня к Жанне Пакен, знаменитой в то время портнихе. Так я вошел в моду. В юности мы верим в чудеса, поэтому они сбываются.

— А мы без вас.

От Жанны Пакен он пришел к Кристиану Диору.

Карден вспоминал, что они вместе работали над New Look – знаменитой послевоенной коллекцией Кристиана Диора: «Он искал решение для того, чтобы баски жакетов “Бар” не лежали на бедрах, а немного приподнимались. Я сбегал в соседнюю аптеку и купил пачки бинтов, чтобы подложить марлю под баску в момент примерки. Так что без меня никакого New Look не было бы».

Сарве саркастически улыбнулся.

Он готов был рассказать о встречах с политиками и художниками, которые вписаны в историю XX века, но при этом категорически отказывался считать себя модельером прошлого. Он с будущим на короткой ноге:

— Посмотрим, как вы начнете с нуля.

– Я примерял скафандр, в котором Нил Армстронг ступил на поверхность Луны. Костюм был бы удобнее, если бы его сшил я! В честь космоса я сделал коллекцию Cosmocorps – комбинезоны для девушек и юношей, которые можно носить и на Земле, и на Марсе. Если бы мы делали бесконечные трибьюты и винтажи XIX века, что бы у нас осталось? Мода должна создавать нечто новое, пусть лучше ее ненавидят, чем презирают. Среди моих современников только Курреж и Пако Рабанн были, на мой вкус, настоящими изобретателями, художниками, искавшими будущее. Я удивляюсь иногда. Как это может быть? Мы – люди, которые видели выход в космос, и мы одеваемся до сих пор как сто лет назад? – спрашивал он меня и горделиво тряс головой.

Но если бы вы захотели отнести Кардена к пустым мечтателям, поосторожнее, потому что мой собеседник намечтал себе к старости шестьсот миллионов евро. И как раз потому, что торговал не своими вещами, а именем Pierre Cardin, считая, что оно стоит дороже вещей.

— Мы как раз и собираемся начать с этого, — ответил Гуэррьер. — Парламент Квебека закроем, назначим новое правительство. Возьмем за основу правительство французской республики. Напишем свои законы, будем взимать свои налоги, установим официальные связи с иностранными государствами. Естественно, что валюту сохраним общей, как и другие экономические связи с англоязычными провинциями.

– Я до сих пор единственный владелец моей компании. В пятьдесят девятом я начал показывать коллекции, предназначенные для всех, prêt-à-porter. Haute couture – витрина, образ, который манит и дает вам потом возможность продавать серийные вещи, менее дорогие и более удобные. Благодаря системе лицензий я смог работать и оплачивать свое творчество, потому что модные дефиле приносили хвалебные статьи, но не деньги. Мне говорили, что так нельзя, что это принижает творчество. Приводили в пример других. Но посмотрите, что в итоге. Имена людей, прославившихся в мое время, им самим уже не принадлежат, да и людей нет. А я по-прежнему работаю под своим именем, и оно мое, только мое. Если кто-то его продает, то только я сам, и мне все равно, на чем оно стоит.

— Ты не можешь съесть пирожок и иметь его, — сказал Сарве, его голос стал жестким. — Квебек должен напечатать свои деньги, все торговые соглашения должны быть пересмотрены. Также будут построены пункты таможенного досмотра вдоль наших общих границ. Все канадские институты и правительственные представительства будут отозваны с территории Квебека.

Лицо Гуэррьера исказилось от злости.

Диана Вриланд, знаменитая редактриса Harper’s Bazaar и Vogue, спросила его однажды, не поставит ли он свое имя на туалетную бумагу. «Она хотела меня задеть. А что тут плохого? Как будто бы редакторы модных журналов обходятся без туалетной бумаги!»

— Это суровые меры.

В новой модной жизни Карден принципиально не участвовал, объясняя, что недели моды не для него: «Художник или поэт не могут творить по расписанию. Свои коллекции я показываю, когда они готовы, потому что этот момент известен только мне». Один из его показов как раз и был устроен в Любероне в фестивальные дни.

— Раз население Квебека поворачивается спиной к политическим свободам, процветанию и будущему объединенной Канады, разрыв должен быть безусловным и полным.

Я запомнил это удивительное зрелище – дефиле в провинциальном Доме культуры. Приглашенные, сидя на пластиковых стульях, смотрели проход десятков манекенщиц, как будто бы приехавших не из Парижа, а прямиком из шестидесятых годов прошлого века. Ну а сам Карден сидел на почетном пластиковом кресле и вел себя так, как будто никаких десятилетий не прошло, точно не семьдесят лет назад, а именно сейчас он впереди всей моды на свете.

Гуэррьер медленно приходил в себя.

Он категорически не хотел верить, что людей, помнивших его взлет, уже не осталось и нет желающих погружаться в его дивный новый мир будущего. Несправедливо? Ужасно! Но что тут поделаешь, все-таки он выбрал не архитектуру и не скульптуру, не строил дома и не писал книги, он занимался модой. В ней надо быстро достигать вершин и быстро умирать или сходить со сцены, чтобы о тебе вспоминали как о легенде. Попробуй остаться «живой легендой» – даже тогда, когда ты тверд, как скала, в твои сто лет, тебе скажут, что ты упрям как пень и пора уступать молодым.

— Ожидал большего понимания со стороны коллеги-француза.

Карден пережил сто эпох и эстетик, но упрямо ставил спектакли, проектировал мебель, открывал гостиницы, строил дома, как тот толстовский старец, который сажал яблони, хоть и не ожидал для себя плодов. Не то чтобы ему нельзя было дать своих лет – дашь и даже добавишь, глядя на помятый пиджак и незастегнутые рукава рубашки, но он явно не был намерен выпускать что-то из своих рук, надеяться на наследников и делить свое королевство между детьми. Тем более что детей-то не осталось. Женщин он любил больше с эстетической точки зрения.

— Мои соотечественники-французы погубили пятьдесят невинных человек, пытаясь убить меня. Тебе повезло, Жюль, что я не обвиняю никого из партии сторонников свободного Квебека. Грубое нарушение закона и кнут нанесли бы непоправимый урон твоему делу.

— Даю тебе честное слово, что партия сторонников свободного Квебека не имеет никакого отношения к крушению самолета.

Гостиница, в которой я остановился в Лакосте, была пуста и пахла пылью. Ресторан, предлагавший шампанское Maxim’s (а чье у вас шампанское, косари? – Маркиза Карабаса) принимал такую странную публику, которую я еще не видел ни на одном фестивале. По душу Pierre Cardin притащились китайцы, арабы, русские и украинские торговцы, неделями ждущие аудиенции, и русские девицы, тоже на что-то надеющиеся: «Мужчина, напишете обо мне в Vogue?» Конечно. Сейчас.

Но зато я успел посмотреть на человека, который работал у Жанны Пакен, был знаком с Диором, дружил с Кокто и с Марэ. Я даже поговорил с ним, пусть не так, как мечтал. Я успел.

— А что ты скажешь о террористах из «Общества свободного Квебека»?

Карден вообще-то был официально бессмертен – с тех пор как он, единственный из портных, вошел во Французскую академию и был назван immortel (бессмертный), но уж очень был стар, а вокруг него роились люди, которые много лет жили за ним как за каменной стеной и вот теперь гадали, что будет с ними, и смотрели на дедушку умильными глазами, словно он вот сейчас прямо на глазах распадется на золотые монетки.

— Никогда не поощрял и не прощал действия «Общества свободного Квебека», — сказал, защищаясь, Гуэррьер.

Теперь, когда он умер и перестал смешить глупцов старомодным футуризмом, появится возможность внимательнее взглянуть на то, что он на самом деле сделал в искусстве. Пьер Карден успел собрать и открыть свой музей, названный «Прошлое-Настоящее-Будущее» («Passé-Présent-Futur»), для которого он нашел место в парижском районе Марэ. Я был там. Странное ощущение энергии и свободы полувековой давности, сохранившихся в цветах и крое костюмов, то ли женских, то ли мужских, то ли исторических, то ли фантастических, то ли прекрасных, то ли ужасных. Если музей теперь переживет владельца, после прошлого-настоящего может снова случиться и будущее, слава и признание к Кардену вернутся. Как это часто бывает, в конце жизни он сам стоял у них на пути.

— Всего лишь пустые слова. Ты ничего не сделал, чтобы прекратить их.

Как попасть в моду

— Они как призраки, — запротестовал Гуэррьер. — Никому не известно, кто их возглавляет.

#модныенедели #парижскиевремена́

— Что же будет после провозглашения независимости, когда он предстанет перед общественностью?

Попасть в моду в Париже проще простого.

Несколько раз в год на нее выдают билеты и стоят очереди. Это недели модных показов. Настоящее несчастье для мирных жителей.

— Как только Квебек получит независимость, не будет причины для существования «Общества свободного Квебека». Он и его организация зачахнут и уйдут в небытие.

В недели модных показов Париж выглядит как советская столица во время партийных съездов: в больших магазинах толчея (правда, стоят не за колбасой, как когда-то в Москве, а за Вюиттоном с Шанелью), в главных отелях мест нет, машину на углу не поймать. Не дай бог дождь – пиши пропало. В плащах и с зонтиками на показы не ходят – девочки засмеют.

— Ты забываешь, Жюль, что террористические движения имеют отвратительную привычку превращаться в законные и формировать оппозиционные партии.

А еще говорят – праздник моды! Парижане ругаются с водителями, те пожимают плечами: «Никак не можем, месье, в Тюильри показы, все машины заняты. Почитайте лучше “Фигаро”: в этом сезоне на подиумах в моде женственность, будь она неладна!»

Для профессионалов этот ваш праздник – адова работа. Недолюбливающие друг друга модные марки вроде бы заключили договор о ненападении и не назначают показы в одно и то же время. Назначают через пятнадцать минут в другом конце города, и скачи как хочешь.

— «Общество свободного Квебека» будет запрещено новым правительством Квебека.

Одна надежда на то, что начало отодвинут, прозевают, начнут позже. Опоздания накапливаются, но каким-то авральным образом журналисты поспевают везде, перемещаясь с одного конца Парижа на другой. Как это им удается? Может, пользуются двойниками? Если одновременно выпустить несколько пугал в черных очках под черной вуалью, кто там разберет, где настоящая звезда критики Диана Перне? Сжала руки под темной вуалью – и вперед.

— С тобой во главе, — добавил Сарве.

Борьба за приглашения начинается задолго до показа. Считается, что эти билеты не продаются. И по идее, в зале должны быть только специалисты-журналисты, оптовики-байеры да еще транжиры-клиенты – у марок есть квота на почетных покупателей. В этом смысле билет можно купить, но только в нагрузку к десятку сумочек «Биркин», которые тоже идут по разнарядке.

— Надеюсь, что да, — сказал Гуэррьер без намека на эгоизм. — У кого еще есть мандат народа на создание нового славного государства?

И здесь становится очевидно, что одним жизнь – конфетка, а другим – черный хлеб. Другие интригуют, уговаривают пиаров, шлют слезные письма, а одни только отмахиваются от приглашений: «Надоели! Сколько можно!»

— Желаю удачи, — скептически сказал Сарве.

Огромные пакеты с билетами и подарками отправляются в знаменитые главные гостиницы знаменитым главным редакторам. Помните истории про гостиничные кражи? Всякие там бриллианты Леваева, пальмовые ветви Шопара – так вот, это темы для кино. Стащить драгоценное колье – серьезная работа, себе дороже, а вот стащить комплект билетов – самое милое дело.

Он думал, что нет никакого смысла в страстных утверждениях Гуэррьера. Французы всегда были мечтателями. Они думают лишь о возвращении к романтическим временам, когда во всем мире царила геральдическая лилия. Благородный эксперимент потерпит неудачу, не успев начаться.

В спешке никто не станет заниматься поисками, намылят голову ассистентке – «смотри куда посылаешь, понимаешь!» – и возьмут у марки новые приглашения. Там почертыхаются, но дадут. Это же не партбилет потерять.

— Я не буду стоять на твоем пути. Но предупреждаю тебя, Жюль, никаких радикальных выступлений, никакого нарушения политического равновесия, которые могли бы оказать неблагоприятное воздействие на остальную Канаду.

Очереди на показы выстраиваются от входа в парк, документы наизготовку. Кругом – умильно смотрящие на обилеченных граждан девушки, которые хотят пройти внутрь и быстро познакомиться с важными людьми. Но пройти внутрь – полдела. Там начинается дележ мест и вскипает борьба за первый ряд.

Раньше я думал, что такое происходит только в Большом театре. Но в малом драматическом театре показа это еще комичнее. Полно желающих занять чужой стул. Это целая наука. Главное – не зарываться. Если занял место Дианы Крюгер, тебя, конечно, выведут, а если главы модного журнала в развивающемся государстве, могут и не тронуть.

— Уверяю тебя, Шарль, — доверительно сказал Гуэррьер, — рождение пройдет мирным путем.

Почему на высоченных манекенщиц нельзя смотреть из второго ряда (сантиметров на пятьдесят дальше), посторонним непонятно, не каждый же раз перед тобой сядет двухметровый Андре Леон Телли с шубой Шаляпина и талией Монсеррат Кабалье. А дело-то в том, что нельзя себе позволить потерять место. С местом ты потеряешь лицо.

Кресла в первом ряду не переходят по наследству. Как когда-то членов ЦК КПСС гнали с семьей и вещами с государственной дачи в день выхода на пенсию, так и здесь отставной главред занимает место в третьем ряду – модном собесе. Ельцинская фраза «Не так сидим!» потрясла политический мир меньше, чем потрясла мир моды фотография воговской дьяволицы Анны Винтур во втором ряду. Что случилось? Чем это обернется? Чего нам теперь ждать? А может, у мадам просто носок был в этот раз с дыркой.

Это доказывало лишь то, что обещания были напрасны.

Публика первого ряда, второго ряда и третьего ряда разделяются куда строже, чем классы в самолете. Даже самые приличные и скромные в быту главные редакторы вынуждены скандалить, потому что должность обязывает. Сам уж не рад, вышел бы лучше и сел попить пивка в тени акации, разглядывая тот же показ в интернете. Нет, надо себя поставить! Собачься с командой пиаров, угрожай уйти, требуй жалобную книгу, но получи место в первом ряду, а то скажут, что ты не редактор, а безвольная тряпка.

Вийон был взбешен, Даниэла видела все признаки этого. Он подошел и сел рядом с ней на скамье около больницы. Она молча дрожала от холодного весеннего воздуха, ожидая взрыва, который последует обязательно.

Намаявшись по показам и насмотревшись на человеческие страдания, я сначала хотел вспомнить архитектурное прошлое и предложить какой-нибудь из марок устроить показ с одним первым рядом. Это ведь создаст меньше проблем, чем создает психологических проблем сословная рядная система.

— Негодяй, — наконец вырвалось у него. — Лукавый негодяй отдал Квебек Гуэррьеру без борьбы.

Потом я заметил, что многие так и делают, вытягивая подиум в длиннейшую гусеницу. И обнаружил, что это не очень-то помогает. Публика начинает делить стулья на четные и нечетные или правые и левые.

Правые – для великих редакторов, нечетные – для лохушек. Главное в моде – это неравенство, и его надо поддерживать. Я думаю также, что этого не захотят сами бренды, потому что у них потеряется еще одна возможность делать любимым людям щедрые подарки, которые им ничего не стоят.

— До сих пор не могу поверить в это, — сказала она.

Посещение показов неизбежно меняет человеческие вкусы и мозги. Достаточно посмотреть на модную толпу у входа, часто более пеструю, чем вереница моделей с их «кошачьей дорожки».[5]

— Ты знала, должна была знать, что на уме у Шарля.

В последний раз передо мной в очереди под жарким солнцем стоял милый восточный юноша. Коротышка в черном смокинге с бабочкой и в маленьких черных шортах с лакированными туфлями на босу ногу. Его красиво изогнутые и очень волосатые ноги необычайно привлекали фотографов. Возможно, они принимали моего соседа за знаменитого блогера по имени Bryanboy, которому Марк Джейкобс посвятил именную сумку. И напрасно, мой сосед был юн, а Браян Бой засел в первых рядах и уже совсем не boy – мальчику за тридцать.

— Он ничего не говорил, не было никаких признаков.

Но околомодная публика знает: для того, чтобы попасть на прицел фотографам, которые караулят у входов, достаточно надеть что-нибудь не самое обычное, ну хотя бы шляпку. Журналы помешаны на «уличной моде», и, если вы напялите на голову сапог, ваш наряд обойдет все журналы.

— Почему? — прервал он с яростью на лице. — Почему он так резко изменил свои взгляды на объединенную Канаду?

Более всего здесь отличаются азиаты, которых парижская тусовка ценит за храбрость. Азиаты бесстрашны, потому что для них что черный, что зеленый смокинг – одно и то же. Так мы по недоразумению повязывали бы кимоно поверх сорочки. И великие вожди смотрели бы на нас как на безумцев. А вот модные вожди это весьма одобряют, хотя и понимают, что мир на парижских показах переменился. Умница Сьюзи Менкес уже написала про цирк моды, который с подиума опустился на улицы (найдите обязательно ее статью «The Circus of Fashion»). Это ведь здорово, потому что, стало быть, есть на свете люди, которые готовы пить отраву сами, а не поить ей других. Кроме того, это счастливое опрощение моды, которая только таким образом способна овладеть широкими народными массами.

Даниэла не отвечала ни слова, храня молчание. Она инстинктивно боялась его злобы.

Париж такие истории помнит – так люди, которых не пускали на аристократические балы, устраивали свои вечеринки на улицах в предместьях. Для этих увеселений было сразу несколько терминов, похожих на имена певичек из оперетки: мюзетт, гогетт, гингетт. Отсюда, в конце концов, родились Пиаф и прочие воробьи большого искусства. Если нас не пустят внутрь, что ж, повеселимся на улице. На то и модные показы, покажемся Парижу сами – чего нам смотреть на других.

Праздник, который всегда с тобой

— Он вытаскивает ковер у нас из-под ног, мы не успели еще построить мощную базу. Как только мои партнеры в Кремле узнают об этом, они отзовут все свои начинания.

#LouisVuitton #парижскиеместа́

— Что может выиграть Шарль? С политической точки зрения, он совершает самоубийство.

Мемориальный дом Луи Вюиттона, он же музей, находится на границе Парижа, в Аньере, маленьком пригороде, куда в XIX веке переехали главные производители парижской роскоши. Дом стоит в большом саду на улице, которая, конечно же, называется улицей Луи Вюиттона. Пушкины жили на Пушкинской. Лермонтовы – на Лермонтовской.

— Он затеял хитрую игру, — сказал Вийон, восстанавливая равновесие. — С дряхлым, старым дураком у руля Квебек будет не более чем марионеточным режимом Оттавы, умоляя о подачках, долгосрочных займах и торговых кредитах. Как государство Квебек еще хуже, чем провинция.

Особняк, плавно переходящий в фабрику, спроектировали два знаменитых инженера – автор башни Гюстав Эйфель и Анри Бальтар (тот самый, что строил рынок Ле-Аль, «чрево Парижа»). Во дворе фабрики – памятный знак. 21 марта 1915 года четыре германских «цеппелина» прилетали бомбить Париж и попытались нанести удар в самое сердце будущего французского люкса. Бомба не взорвалась. Власть Гогенцоллернов пала, власть Вюиттонов – окрепла.

Она посмотрела на него, выражение ее лица стало суровым.