— Эй ты, держи меня за колени!

Так и получилось, что во время первой пламенной речи вождя парижской весны 1968 года за колени держал Дино Динев.



«Мечтатели» побузили пару месяцев — заметьте, никто при этом не погиб, — а в июне по телевизору выступил министр транспорта. Он пригрозил отменить летние скидки на бензин, если революция затянется. Испуганные коммунары пошвыряли студенческие пожитки в крохотные ситроенчики, известные в народе под кличкой «Две клячи» (Deux Chevaux), и усвистали на Лазурку.

Революция революцией, а каникулы никто не отменял.

Кон-Бендита выперли в Германию, а Дино Динев остался.



Плёнку с надписью «Русский Париж 70-х» на коробке посмотрим на промотке. Вот Галич, Синявский, Окуджава. Возникнет Высоцкий — он тайком ночевал у Дино, и тот познакомил его с болгарином Константином Казански, чью фамилию мы видели на обложках французских пластинок Высоцкого в графе «аранжировщик».

Эти пластинки приплывали в Новороссийск и Ленинград в потайных сусеках кают советских сухогрузов, потому что матросы знали: в обмен на них в СССР можно достать всё.

Возникнет Птушко, чьего «Руслана и Людмилу» Дино безуспешно пытался пристроить во французский прокат, а после премьеры на заштатном вроде бы фестивале фантастического кино французское телевидение показало ленту пять раз.

Перемешаются все волны эмиграции — в 70-х одни ещё не умерли, вторые ещё не все уехали в Америку, третьи только вырвались из клещей. Была и ещё одна тончайшая прослойка — такие, кто выполнял деликатные поручения советского циклопа за его же деньги, вроде Бабека Серуша.

И ото всех набирался соков Дино Динев.

Он был вездесущ. Настолько, что однажды и вовсе загремел в тюрьму по политической статье. В семидесятые много в кого стреляли, много кого душили и кололи зонтиком, и везде находился болгарский след. А так как самым вездесущим болгарином в Париже 70-х был Дино, он и отправился на далёкий северный остров, где находилась тюрьма для особо опасных и шпионов.

До неё было не доехать, не дойти, можно было только доплыть, что с катером пенитенциарной службы Франции случалось нечасто. Например, этот катер никак не мог довезти до островной тюрьмы хотя бы фельдшера, о докторе здесь никто не помышлял.

— Я прошу дать мне в камеру «Медицинскую энциклопедию», — ответил Дино Динев на вопрос тюремного руководства, какую литературу он хотел бы. Привилегией политических было право иметь в камере любое чтиво. И вот вместо «Плейбоя» такой странный выбор. Но дали. И через полгода Дино заявил:

— Пока едет фельдшер, я готов выполнять его работу.

Просто фельдшеру полагался отдельный кабинет, и это единственное место, где случайно залетевший на северный остров болгарин с гоголевским носом мог укрыться от издевательств и скрытых подсечек уголовников, кому тюрьма была дом родной.



К тому времени на северный остров от греха подальше перевели Кристиана Давида, одного из тех, кто в шестидесятые снабжал Америку почти всем героином — c маковых полей Турции через подпольные лаборатории Прованса из Марселя (знаменитый наркотрафик French Connection).

Убийцу парижского комиссара Галибера.

Говорят, что и убийцу президента Кеннеди. Якобы в 1963-м коза ностра специально рекрутировала его для такой цели, что и было с успехом выполнено именно им, а не бедным Ли Харви Освальдом… но это до сих пор недоказуемо.

Но и того, что удалось доказать, хватало на пожизненное.

Вот ещё: Давид Кристиан был так красив, что во всём мировом криминалитете его звали Le Beau Serge («Серж-красавчик»). Это вслед за названием фильма Шаброля, положившего начало «новой волне» французского кинематографа.

И по совместительству политической биографии Дино Динева. Не от Шаброля ли он носился по революционному Парижу с камерой и лестницей со штативом?

И вот в один прекрасный день распахнулась дверь тюремной фельдшерской, и на пороге выросла атлетическая фигура Ле Бо Сержа в сопровождении четырёх надзирателей.

— Скажите им, пусть уйдут, — кивнул Красавчик на конвой.

— Уйдите. Это врачебная тайна, — сказал из-за фельд-шерского стола маленький болгарин, и — о, чудо французской Фемиды! — надзиратели послушно ретировались.

— Мсье, — начал Кристиан Давид. — Назовите мне такой счёт в любом банке мира, куда завтра же перечислят триста тысяч франков на ваше имя, — кстати, как вас там?

— Дино Динев, мсье.

— Принято. Напишите мне какой-нибудь диагноз, чтобы меня хотя бы выводили гулять.

— Я узнал вас, мсье Ле Бо, — ответил Дино. — Я напишу вам пиелонефрит — воспаление почек. Проверить это местными средствами нельзя, а выпускать на прогулку будут. Но денег с вас я не возьму. Просто приветствуйте меня на прогулках.

— Вы умный человек, мсье Динев, — сказал, секунду поразмыслив, Красавчик Серж.

Так и получилось. Кристиан Давид исправно выполнял условия сделки.

— Салю, Дино! — ревел он с верхнего прогулочного трапа, куда его отныне регулярно выводил конвой.

Через три месяца он отправился дальше по этапу. А через пару лет за отсутствием доказательств вины выпустили и Дино.

Но все два года он жил на острове королём. За обедом и ужином ему доставались лучшие куски, а об издёвках не было и речи.

— Мы не знаем, кто этот болгарин, — говорили урки, — но его приветствовал сам Ле Бо Серж.



И опять плёнка проматывается. До того момента, когда в «Останкино», как и по всей России, буря перемешала вывески — совсем по-андерсеновски. В нашей книге мы ещё вспомним этот сюжет.



91-й год. В кабинет главного редактора кинопрограмм тогда ещё ЦТ вселился новый человек. Он в жизни не имел отношения к кино иначе как зритель и как бывший секретарь парткома «Останкино».

Но одно дело вырабатывать нарекания, другое — телепродукт. Надо же чем-то забивать эфир. Точнее, мозги, взбудораженные начавшимся расслоением общества, неизбежного с наступлением капитализма, как учили Маркс и Ленин. Как указывал тот же источник, из всех искусств для нас важнейшим является кино.

А где его взять?

Старое не пойдёт, там на каждом километре плёнки коммунист на коммунисте коммунистом погоняет.

Новым сыт не будешь. Если бы не румяные гардемарины, удавиться с тоски от одних названий фильмов 91-го — «Волкодав», «Дура», «Изыди!» …Впору вслед за рязановскими бомжами улететь на небеса обетованные, — тоже 91-й, — да Господь паровоза не дал.

Самое разумное — купить что-нибудь голливудское вроде мелбруксовского «Жизнь — дерьмо», так Господь не дал и денег.

Опять, значит, каменный Штирлиц и пьяный Лукашин.

Вот в таких или подобных грустных размышлениях пребывал останкинский киноначальник, когда в дверь его кабинета постучалось счастье.

— Здравствуйте! Я Дино Динев. — сказало оно. — У меня к вам предложение.

Подмышкой у гостя оказались две с половиной сотни серий нового для «Останкино» жанра — мыльной оперы. Сериалы-то мы знали и раньше. Но «Сага о Форсайтах» и «Рабыня Изаура» — это всё-таки сначала книги.

Здесь же литературой не пахло.



Как следовало из просмотренной тут же первой кассеты, создатель продукта, а это был некто Пимштейн, на съёмках экономил каждое песо, как до революции его родители в Одессе каждую копейку. Львиная доля постановочных расходов, видимо, ушла на сооружение лестницы посреди дома зажиточного мексиканского архитектора.

Вокруг неё всё и крутилось.

Сначала у её подножья стояла брошенка, а сверху спускался сам архитектор. Потом сверху спускалась брошенка, а внизу лестницы её поджидал сын архитектора по имени Луис Альберто. Потом наступал черёд сына архитектора, внизу для разговора его поджидал папаша.

И так все двести сорок восемь серий — действия нет, только разговоры у лестницы в стилистике «Луис Альберто, закрой форточку, молю!». Правда, в одном из таких разговоров выясняется, что на голову брошенке в конце концов сваливается наследство, и теперь они с Луисом Альберто, а для целевой аудитории это одно слово, могут у лестницы говорить о женитьбе.

Но до этого момента избалованный Тарковским русский зритель может и не дотянуть.

— Они же меня сожрут, — так или примерно так сказал гостю новый Главредкино.

— Не сожрут. Поставьте это утром. Видеть будут одни старушки, а у них нет зубов, жрать им нечем. Зато отчитаетесь о работе, — так или примерно так ответил гость.

— Надо же платить?

— За что?

— Да вот хоть бы за озвучку.

— Не надо. Я уже всё озвучил русскими голосами у себя на студии в Софии, Болгария.

— За эфир?

— Не надо. Я просто подарю «Останкино» восемь серий. Понравится — купите остальные.



Так и получилось, что в ноябре 1991 года на наши бедные головы обрушился сериал «Богатые тоже плачут», а вслед за ним, как из бочки, полилось всё остальное. Льётся и по сей день.



Сериал — это шахматы для бедных. Сериальный персонаж так же похож на реального человека с его радостями и страстями, как шахматный конь — на живого донского скакуна. Отдалённое сходство есть. Но деревянную фигурку не надо кормить и вычёсывать, у неё нет своего нрава, и ею легко двигать по доске сообразно замыслу игрока. Оттого и стоит она неизмеримо дешевле — вкупе со всеми остальными деревянными собратьями, да и с самой доской впридачу. А так как ходит она только буквой «Г», тут и зрителю легче. Детский мат.



Халявные восемь серий на родине гроссмейстера Алёхина расстреляли в прессе, и на этом сериальную историю вроде бы закрыли.

Не тут-то было! Оказалось, на этой родине давным-давно не гроссмейстеры большинство. Мешками посыпались письма, в основном от женщин кухаркиного возраста: «Верните нам нашу брошенку с её Луисоальбертом, закрой форточку, молю!»

И с 21 декабря 1991 года вплоть до следующего лета на русских телеэкранах скрипела мексиканская лестница.

Какое-то время «Богатые тоже плакали» только по выходным. Потому что замирали трамваи и почтовые отделения, даже железнодорожные нити — стрелочницы-то ведь тоже были в основном женщины. Потом лавина зрительских обращений размазала брошенку с её Луисоальбертом по всей теленеделе, как по хлебу шоколадный крем «Нутелла», пришедший в жизнь детских нянь и домохозяек одновременно с мексиканскими сериалами.



Так и получилось, что наиболее ходовой сегодня телепродукт принёс в «Останкино» человек, державший за колени Кон-Бендита во время его первой речи в центре революционного Парижа.



Интересно, а знал ли Главредкино, что за пару лет до его кабинета тот же самый болгарин протиснул свой гоголевский нос в приёмную главного останкинского начальника?



Тот пришёл из газетного мира и телепередачи по привычке называл «абзацами».

— Это ваше? — Дино Динев кивнул на Останкинскую башню за окном. Её исполинское тело от рождения было покрыто усатыми наростами передатчиков. Из которых важнейшим для большевиков был ретранслятор членовозной связи «Алтай».

— Моё, — был гордый ответ.

— А можно, я притулю где-нибудь свой скромный передатчик?

— А что он будет передавать?

— Музыку.

От сердца отлегло. Музыка не вызовет нареканий. По крайней мере, смертельных. Танцевать — не думать. Но оставался «Алтай».

— А на какой частоте будем танцевать?

— Вы такой не знаете. Она называется ФМ.

— А кто её будет слышать?

— А никто. Только те, у кого западные приёмники.

Значит, только дипломаты и жулики. То есть, считай, никто. Таким образом, можно записаться в прогрессивные без особых опасений.

— Валяйте, вешайте, раз никто.



Так или не так ответил главный останкинский начальник, но 30 апреля 1990 года на наши уши свалилось FM-вещание в виде «Европы-Плюс».

Так же, как в случае с сериалами, из бочки выбили затычку, и оттуда бурным потоком полилось содержимое. Скромный передатчик Дино Динева и последовавшие за ним усатые наросты, как грибы, усеявшие стройное тело Останкинской телебашни, убили «Песню» и «Почту». Те ещё некоторое время по привычке выходили в эфир, но уже не от них зависело главное содержание понятия «всесоюзная эстрада» — вожделенный чёс по стране. Теперь его господином была ротация, предпочтительно жёсткая, как всё при капитализме.



И, как грибы, вокруг останкинской FM-грибницы повырастали FM-композиторы и FM-поэты.

Извините, слово «поэт» на родине Пастернака имеет другую коннотацию. Точнее было бы назвать их «FM-текстовики». Они знали только две краски — безудержное веселье и безнадёжный вой.

А больше и не надо, ведь FM-вещание было предназначено для вегетативной нервной деятельности, от латинского vegetativus, растительный. Так называется нервная система, не зависящая от деятельности мозга. Именно она заведует потоотделением, дефекацией, репродукцией и рекреацией.



Проще — трах и кайф.

Вот для чего и служит скромный передатчик, некогда протиснутый между партийно-правительственными ретрансляторами на верхотуру Останкинской телебашни болгарином с лицом Габена и носом Гоголя по имени Дино Динев.



Впрочем, теперь вы его знаете.



Салю, Дино!

Мартингейл

…Первым делом появились цветы и книги.



Книги потому, что «расхождения с Советской властью у большинства из нас были чисто стилистические» (Андрей Синявский).

В стилистике советской власти по потолкам и брандмауэрам маршировали бесполые титаны в белых одеждах. Не зная ни секса, ни смерти, здоровенными лапищами они душили жирные пшеничные снопы.

Но цивилизация сохраняет себя в книгах, а главная тема в лучших из них как раз смерть и похоть. Именно ими запряжена повозка, несущая в ад всех героев Достоевского. Но полвека единственной возможностью прочесть о них была так называемая обкомовская выписка[16]. За её пределами — скопцы со снопами и тубусами.

Стоило обручам проржаветь, как болотные газы разорвали бочку. Эрос извергнулся, и бараки рабов советской Помпеи погребло под его пеплом.

Бренер мастурбировал на публике.



Ленинградский рок взрывал стадионы.

Прямой эфир сорвал с телевизора рясы, и святая святых телевещания — новости — стала читать фурункулёзная обнажёнка.

Буквы покинули книги и сложились в оголтелые журналы.

Набоков и Генри Миллер даже спустились в подземные переходы.



Но в обнимку с Эросом пришёл и Танатос.

Важно пояснить. Набоков и Миллер стали главными писателями 90-х с их неуёмным насыщением свободой во всех формах потому что, с одной стороны, прямо описывали ониксовый стержень страсти («Лолита») и без обиняков уносили нас в комнаты, «напоённые запахом сирени, черепашьей мочи, любви и бешено скачущих коней» («Тропик Рака»), а у нас так не могли. С другой же стороны, при этом оба раздвинули горизонты своих языков — один русского, другой английского.

Это Эрос. То есть валентность к жизни, ощущаемая как похоть.

А вот Танатос, то есть страх смерти. Вызывающий ненасытное стремление к средству если не застраховаться от смерти, то хотя бы замедлить её наступление или хотя бы встретить её с цыганами и бубном.

Это средство называется деньги.



Деньги.



Цветы их давали быстрее всего — люди ведь женятся и умирают при любой погоде. Вот в тех же самых переходах поселились и они.

При жизни главная цель цветов — насаждать вокруг себя эту самую жизнь в виде плодов и семян.

Мёртвые цветы продолжают плодоносить, но уже знаками смерти. А именно: деньгами.

В самом начале 90-х всё ещё предстояло налаживать, а цветы приносили барыш быстрее и вернее всего остального.



А в советских гостиницах поселился Достоевский. Мозаичные передовики, не зная смерти, всё ещё плавили сталь на потолках их залов, а внизу по челюсти рулетки с зубовным скрежетом метался шарик.

Как и во времена «Игрока», он сгрызал время тех, на чью голову оно внезапно свалилось бесполезным богатством. Так барчук после смерти дедушки обводит глазами теперь собственное поместье и понимает, что копаться в сальдо-бульдо он не привык, а купить его хозяйство охотников нет.

Остаётся только ломбард, где оценщиком — бесноватый шарик.

«Жива не хочу быть, отыграюсь!»



В половине первого ночи в коридорах «Останкино» не встретишь никого, кроме экипажа «Антропологии» и меня, подходящего к прямоэфирной студии.

В одну из таких ночей от стены перед входом в студию внезапно отделяется грустная проседь в черном ольстере (здесь: мужское двубортное пальто с отложным воротником, накладными карманами, манжетами и хлястиком).

— Добрый вечер, — поздоровалась проседь с полом.

— Здравствуйте.

— Вы — моя последняя надежда.

— Деньги?

— Выслушайте.

— Но недолго. Через полчаса у меня прямой эфир.

— Я вас жду здесь с шести вечера.

Оказалось, передо мной режиссер легендарного советского сериала о шпионах.

Немцы там не падали ещё до того, как русский нажмёт на курок, а наоборот, ходили элегантные и молчаливые во всём черном от Хьюго Босса. Видно было, что творческий коллектив не склонен недооценивать ситуацию как в случае с врагом, так и в случае со зрителем.

Поэтому, окажись в советском коллективе умный человек, его тут же называли именем героя этого сериала. Ведь он всё время молчал, а при советской власти так делали, кто поумнее.

Меня им называли трижды — в школе, в университете и на первой работе.

Видимо, мой полуночный собеседник такие случаи знал в избытке и действовал безошибочно.

— У моей дочери — опухоль головного мозга, — сказал он так сухо, как говорят о давно истерзавшей проблеме. — Утверждают, что она доброкачественна, и в Лондоне её лечат. Операция дорогая. Это как раз выигрыш в вашем «Счастливчике».



Так называлась весёлая викторина на деньги, которую я в те дни вёл, так сказать, для квалификации. Так и строилось тогда моё телепредложение.

«Антропология» в ночи с последующим поздним пробуждением наутро — для тех, кто клал на распорядок, то есть интеллектуалов.

«Счастливчик» в прайм-тайм — для всех остальных.

Впрочем, описываемый ночной диалог свидетельствовал: эти же интеллектуалы входили и во вторую часть публики.

— Послушайте, искренне сочувствую вашему горю, — ответил я. — Но ведущий программы лишён любой возможности подсказать игроку. Всё же предлагаю не сдаваться. Вот прямо сейчас, через десять минут, я выйду в прямой эфир. Сегодняшний выпуск «Антропологии» готов начать не по плану, а с рассказа о вашей беде. Как раз все, кто принимает решения в банках и крупных компаниях, программу смотрят.

— Спасибо, — был ответ. — Не выйдет.

— Почему?

— Потому, что у моей дочери есть жених. Она его любит и держит всё это в тайне. Боится, что бросит, если узнает.

И он посмотрел на меня затравленным взглядом.

— Шанс вывести мерзавца на чистую воду! И чем раньше вы это сделаете — тем будет лучше! — сказал я.

Вместо ответа мой собеседник беззвучно растворился в полуночном «Останкино».



Когда наутро походкой брачного афериста под известные всей планете вступительные аккорды «О, счастливчик!» я вырос перед объективами камер, первый, кого я увидел за монитором отборочного тура, был мой вчерашний знакомец. Соблюдая конспирацию, он даже не кивнул мне, — точно, как его киногерой в тылу у врага.

Немного об этой походке.

Впоследствии я получил за неё свою первую «ТЭФИ». Заметьте, не за антропологическое умствование, а за походку брачного афериста.

Этот стиль я постарался перенять у любимого миллионами актера, который всю жизнь на русском экране про-изображал француза.

И не только в роли Фигаро, в которой он, конечно, был несравним.

Даже играя совковое ворьё, — от товароведа комиссионки до контрабандиста, — он швырялся руками по сторонам, то и дело дёргая подбородком.

Теперь, когда моя дочь парижанка, я понимаю, что таких французов — с шарнирами вместо запястий и шеи, — нет нигде, кроме русского воображения.

Но, поминутно швыряясь руками по сторонам, наш актёр достиг такой повальной народной любви, что большевики были вынуждены даже дать ему народного — потому что ну уж очень смешной француз выходил. Однако дали народного только России, а не СССР. В антисоветчине вроде не замешан, но по всему чувствовалось: не наш, не советский.

Одно слово: француз.



И вот в один прекрасный день меня пригласили вести только что купленную в Англии самую популярную в мире телепередачу. И хотя по сути это была старая добрая викторина, от неё так разило заграничным, что стало ясно: скопец в галстуке, до сих пор монопольно ассоциировавшийся у нас на телевидении с умом, убьёт капитало-вложение.

Тут и пришёл на помощь народный француз РСФСР. Я постарался изобрести новый стиль ведения развлекательной передачи русского телеэкрана на основе его манеры.

Это настолько понравилось, что «О, счастливчик!», как окрестили эту программу в России, стала первой в истории русского ТВ викториной, вылетевшей в прайм-тайм, — одно время даже дважды в неделю! — хотя там не играли в «балду», не гонялись за надувными шариками на мотоциклах и не доили корову на время.



Понравилось настолько, что даже пропуском в банду в конце 90-х вместо былого прыжка с «тарзанки» стали ответы на вопросы «Счастливчика».



И вот этой-то французской походкой, как её представляет брачный аферист из Ростова-на-Дону, выхожу я на точку.

— Расположите эти книги по мере популярности на планете. А — «Война и мир», В — Библия, С — цитатник Мао и D — мебельный каталог «Икеа»… Время вышло!



Удивительно, но располагать их надо было вот как: на первом месте по раскупаемости, естественно, А — Библия.

Не потому, что велика тяга человечества жить по заветам Спасителя. Просто со времён первопечатников на планете изо всех сил поддерживается уровень потреб-ления святых текстов. Например, прикроватной тумбочке каждого номера американской гостиницы до сих пор полагается Библия, а она часто выходит из строя: по тварной нужде полкниги безжалостно выдирается, а оставшиеся страницы взамен Благой Вести доносят порочные телефоны. Во избежание неприятностей с ревизорами владельцы гостиниц вынуждены постоянно докупать Святое Писание. Вот и рекорд из Книги Гиннесса.



В — цитатник Мао.

Миллиарды людей на планете подписались бы под многими словами Великого Кормчего. Например, 23 июля 1959 года, завершая выступление на Лушаньском совещании, Мао сказал то, что вызвало бы восторг моей мамы, в тот момент бывшей на седьмом месяце беременности мною. Вот эти слова:


同志们自己的责任都要分析一下，有屎拉出来，有屁放出来，肚子就舒服了。




Что в переводе означает: «Товарищи должны проанализировать свою ответственность. Есть дерьмо — высрите, есть газы — пропердитесь, и вам полегчает».

Но дело не в мудрости Мао, а в китайском населении. Здесь размер имеет такое же значение, как и в случае с Годзиллой.



С —, как нетрудно догадаться…

…кто сейчас подумал «Война и мир», тот Нельсон Мандела. Это была его любимая книга, это он охотно перемещался по триста шестьдесят одной главе графа Толстого из бальной залы в кровавое месиво Бородина, попутно самосовершенствуясь. Но на свете всего один такой Мандела и около тысячи остальных нобелевских лауреатов. Двести три же миллиона семей на планете по уши погружены в то, что как раз помогает решить каталог дешевой мебели «Икеа». Таков его тираж, вытесняющий русскую национальную эпопею на последнее место.



Именно на тех, кому в голову прежде всего придёт «Война и мир», и рассчитал очередную каверзу шеф-редактор программы, придумавший этот вопрос.

По паспорту он был Вадик Каценштейн, в группе авторов вопросов его звали Ботан, что как нельзя лучше описывало его лысую, как фасоль, голову.

Зрителям же умных передач он был известен как ведун Квитко.

Годы напролёт предводимая им команда умников щёлкала каверзные вопросы, как орехи, и однажды в прямом эфире: «Ни дать ни взять — ведун!» — воскликнул изумлённый зритель, да так и закрепилось. Тем более что этот славянизм прекрасно клеился с девичьей фамилией матери-украинки — Квитко, — под которой Вадик и поступал в институт. Как-то раз его даже пригласили на встречу глав государств в качестве символа умной молодёжи.



Ещё немного, и усмирять бы Вадику эту самую умную молодёжь на посту ответственного по юности в Кремле с соответствующими получкой, жильём и транспортом, да пришла беда, откуда не ждали: как-то в субботу на даче первое лицо государства сильно не в духе включило телевизор, а там на весь экран — фасоль ведуна Квитко.

— Это что за упырь? Народ и так к концу недели никакой, так мы его ещё и ящиком добиваем! — бросило первое лицо, и это решило телесудьбу ведуна в пользу глубокого закадра.

Вот и сейчас вместо яркого павильона сидит он в темноте аппаратной, и только чахоточный отсвет мониторов выхватывает из мрака его каменное лицо. Оно чуть оживает уголками рта только когда очередной игрок запутывается в хитро расставленных им тенётах и с отчаянным воплем — «Вот хрень, я же знал!» — бьёт себя по лбу. Для него, невесть как попавшего в лучи славы, это просто проигрыш.

Естественный исход. Чистый дарвинизм.



Но совсем другое это для незаслуженно вышвырнутого из кадра и забытого всеми ведуна Квитко, который как раз должен был бы оказаться в этих лучах по праву, но в силу бесправной природы «Останкино», — именно Телецентр, а не соседний дворец, следовало бы назвать музеем творчества крепостных, — сидит в глубокой… темноте. И оттуда мстит за несправедливость, сваливая в бездну баловней судьбы.



Не переоценить тяжесть травмы, нанесённой ведуну судьбой. Недаром в триаде «вода, огонь и медные трубы» последние считаются самым тяжким испытанием. Ведь вода и огонь, если уж ты их прошёл, считай, кончились.

Не то медные трубы славы. Они с тобой навсегда.



Когда они звучат в твою честь, ты думаешь: «Тоже мне испытание» — и преодолеваешь его с достоинством в меру интеллигентности. Как сказала бы бабушка в окошке из киносказок Александра Роу:



— Твоё воспитание
Помогает в испытании!



Но каверза в том, что медные трубы неизбежно стихнут.

О синусоидальном характере славы говорил Мсти-слав Ростропович, уподобляя её горбу верблюда, — долго карабкаешься на вершину, а съезжаешь кубарем. Здесь важно найти в себе силы вскарабкаться на следующую вершину.

— А некоторые так всю жизнь на одногорбом верблюде и едут! — заключал Ростропович.



А ехать надо, потому что от некогда победного звука фанфар славы, а теперь сутками напролёт скребущего изнанку черепа их отзвука, избавления нет.

— Знаете ли вы, что такое, когда замолкает телефон? — эта фраза кочует по мемуарам советских звёзд кино и эстрады, спившихся в некогда роскошных, а теперь ссохшихся до размеров чулана старьёвщика трёшках на Кутузовском, полученных в зените славы от ЦК КПСС.

— А знаете ли вы, почему он замолкает? — пару раз я задавал этот вопрос некогда всесильным кумирам совка, вынужденным на званых вечерах в честь ветеранов чего-нибудь украдкой набивать целлофановый пакетик фуршетной снедью. И хотя жить на этот пакетик предстояло неделю, он не мог быть большим, чтобы не раздувать всё ещё кокетливую дамскую сумочку, которую в семьдесят четвёртом подарил сам Карден.

Потом этот вопрос задавать перестал.



Потому что в большинстве своём отставные звёзды не понимали, что усилиями идеолога партии товарища Суслова в юности были посажены в теплицу, искусственно отгороженную от остальной планеты.

На этой самой планете:

— Антониони взрывал миллионерскую виллу под звуки никому не известной группки лондонских выскочек «Пинк Флойд»;

— выпорхнувшие из рук французских фармацевтов противозачаточные произвели сексуальную революцию;

— в грёзах миллиарда земных мастурбаторов Бриджит Бардо уступала место Джейн Биркин;

— успели прославиться, поменять мир и распасться битлы…



…А теплица советской культуры стабильно приносила высокие урожаи искусственных плодов, не предназначенных для существования в реальном мире. Её обитатели, в большинстве своём и сами искусственно выведенные, уже давно осеменялись не от окружающей действительности, а от перекрестного опыления друг друга.

Более того, эту-то развращающую трудолюбивых скопцов реальность они и должны были подменить скопческой радостью на экране, в книгах и концертных залах.

По сравнению с остальной музыкой, поминутно рождавшейся на планете, эта звучала коровьим боталом. Но такой звук и нужен, чтобы стадо своевольно не разбредалось, а строго по расписанию выдавало животноводу всё молоко, на какое способно.

С кузнецами коровьих ботал животновод расплачивался теми самыми трёшками на Кутузовском и отслужившими свой срок посольскими иномарками. Точнее даже не самими иномарками, а только правом их купить.



В 91-м ржавые скрепы теплицы не выдержали напора ветров истории.

Она распалась.

Притом не с грохотом, а тихонько, как происходят объяснимые и давно ожидаемые события. То, чем плодоносили её обитатели, по сравнению с выросшими на вольной воле фруктами страсти по вкусу напоминало макароны по-флотски за восемнадцать копеек, да к тому же и попахивало гнильцой. В мгновение ока эту труху, что называется, ветром сдуло, и этим же мировым ветром стало выдувать почву из-под тепличных гигантов совкультуры.

Только когда выяснилось, что они не приспособлены плодоносить на весь мир, и замолчали их телефоны.

Лучше всего от клаустрофобии помогала водка. В некогда недоступных, а теперь просто и на фиг не нужных ресторанах домов творческих союзов гиганты советской культтеплицы воссоздавали некогда оглушающие аккорды медных труб, плюясь салатом «Мимоза» сквозь зубные протезы.

— Твой герой за весь фильм не произносит ни одного монолога, а зрителя держит! Кто из нынешних на это способен?

— Никто, — соглашается собеседник, и видавшие виды рюмки звенят взамен давно немого телефона.

Ещё можно крутить помидоры на даче, — сколько сил было затрачено, интриг закручено и тайной гадости сделано в своё время для её получения! Вот и пригодилась…



Ещё можно играть в казино.

И тут дело не в деньгах, а в той самой атмосфере преду-предительного внимания, что раньше рождалась вокруг тебя автоматически, а теперь только за деньги. Которые при немом телефоне добывать всё труднее.

И ещё можно ходить на телепередачи. Останкинская телебашня, студия, ведущий тогда становятся частями терапевтического комплекса.

И хотя я не давал клятву Гиппократа, считаю своим долгом такую терапию осуществлять. Хотя бы с тем, чтобы задобрить собственное будущее.

Поэтому, когда из уважения к графу Толстому на отборочном свалились все, кроме создателя культового образа чекиста, я с великой радостью представил зрителям победителя конкурса, одного из тех, благодаря чьему труду мы получаем бесценные образцы для воспитания — и так далее… про любимого миллионами молчуна. Через секунду студия была без памяти влюблена в гения с затравленными глазами, сотворившего ей кумира.

Когда же на пятом вопросе нашла коса на камень, зал в ужасе замер.

Вот этот вопрос.

— Кто из этих персонажей не фиксик — Симка, Дедус, Шпуля или Шайба?

— А кто такие фиксики? — опешил игрок.

— …Большой, большой секрет! — прогорланила студия. Стало ясно, что должна уйти подсказка «помощь зала».

Она и ушла.



Шестой вопрос отмечает переход от традиционно весёлой части игры, где Вадик и его команда скармливают зрителю тупенькие каламбуры, к средней по говнистости её части. А будет ведь ещё и третья, там уж говно по полной. Но уже на шестом вопросе хмурятся прожекторы, музыка показывает, что каламбурчики сдохли.

Фиксики вытянули у игрока одну подсказку, и теперь у него только «пятьдесят на пятьдесят» и «звонок другу». Ведущий, если не хочет остаться без работы, как-то должен вытянуть и их, чтобы было легче свалить игрока. Если он хочет остаться добреньким в благодарной памяти потомков, это его право, но почему за это должен платить продюсер, на чьи деньги здесь гуляют все — от операторов до прожекторов?

Интересно, что и от зрителей благодарности не дождёшься: рейтинг показывает, что аудитории вовсе не нравится, когда все в студии счастливы. Лучше, когда людей принародно колбасит, а зритель сидит в мягком кресле с пивком и сушёным кальмаром, рекламу которого ему как раз сейчас скармливают по телевизору, и видит, что кому-то хреновей, чем ему.



Итак, вопрос.

— Как звали отца Гамлета? А — Клавдий, Бэ — Поло…

— Гамлет, — перебивает игрок.

— Трындец, — говорит мне в наушник продюсер.

Потому что замечено: если игрок не даёт ведущему прочитать все варианты ответов, он пришел за деньгами и своего добьётся. Хотя бы в качестве денежной компенсации за детство, загубленное в библиотеках.

— Гамлет, — нетерпеливо поёрзал на стуле игрок. — Отца Гамлета звали Гамлет.