Незадолго до этого сложного и ответственного события – уход из театра, что делать дальше? – в жизни Даля возник человек, который, пожалуй, сильнее всех повлиял на дальнейшую судьбу актера.



Началось с того, что Г. Козинцев пригласил его на роль Шута в свой фильм «Король Лир». Именно пригласил, так как проб практически не было. (Это ведь не начинающий тогда режиссер В. Мотыль, которому пришлось отстаивать свой выбор. С Козинцевым не спорили.) Осталась всего лишь одна фотография пробы грима. Знакомство, короткий разговор – и актер был утвержден.

Козинцев никогда не давил авторитетом. Все творческие вопросы решались во взаимном общении, беседах, размышлениях. Человек необычайного обаяния, сдержанности, он мог моментально вскипеть, когда видел расхлябанность, равнодушие, безответственность в работе. «Преступнику» не было пощады. Единственным членом коллектива, которому прощались все «срывы», был Олег Даль. Даже когда актер сорвал последнюю, труднейшую съемку, Козинцев взял вину на себя, сказав помощнику: «Положите его, пусть поспит». Вдова режиссера Валентина Георгиевна вспоминала, что Козинцев тогда объяснил: «Мне его жаль. Он – не жилец». Страшно и пророчески прозвучали потом эти слова.

Но тогда же Козинцев увидел и другое.

Он почувствовал, с каким тонким и чутким организмом имеет дело. Он увидел не только изящество облика, своеобразную пластику, но и нервно-отзывчивый, ироничный мир души, болезненно реагирующий на любые неорганичные его натуре вмешательства извне.

Козинцев дал возможность актеру осознать масштаб его собственного дарования. Фактически не имея статуса трагического актера, в роли Шута он им утвердился.

Актеров этого амплуа, которое в русском театре имеет славные традиции, можно пересчитать по пальцам. В XX веке – И. Москвин, М. Чехов, С. Михоэлс, Н. Симонов. Олег Даль стал как бы их наследником по прямой. Но ближе всего его талант оказался к чеховскому – по редчайшему сочетанию силы и слабости. Телесная надломленность, хрупкость и – духовная стойкость, непреклонность: и при этом – душевная ранимость до болезненности.

Для самого Даля это было не только амплуа. Было особое мировосприятие. «Встревоженность» по времени, по эпохе. Козинцеву, которому была просто необходима в актере мера человеческого участия, помогающая вырастить образ, точнее, по его определению, «выстрадать» его, эта встревоженность Даля оказалась чрезвычайно важна. Благодаря ей он мог, до известной степени, освободить актера из-под своей власти, чтобы дать ему жить в образе свободно, подчиняясь своим внутренним законам, по которым мог жить только он, Олег Даль. Его Шут страдал от своего бессилия; он кричал о том, что ему было известно раньше, чем всем, но его никто не слышал, не хотел слышать. Во взгляде, следившем за человеческой слепотой, ощущались тревога и боль за день сегодняшний, за своего современника. Шут-Даль немного напоминает Бориса Дуленко – тот же голый череп, то же безнадежное сознание собственного бессилия в глазах.

Как бы исследуя истоки своей профессии, актер нашел ключ к разгадке шекспировского образа и выделил в нем одну черту – его занимали актерские способности Шута. Шут смеется сам, смешит других, сыплет остротами и каламбурами. Но его амплуа не комик, а трагик; роль, которую его заставляет играть жизнь – трагична. Однако Даль сосредоточивает внимание не столько на природе дарования своего Шута, сколько на соотношении сил – художник и власть. В природе художника видеть не только само явление, но прежде всего его суть, что за ним стоит, к чему оно приведет. Об этом и говорит Шут на привычном для него языке. Он разыгрывает перед королем целый спектакль. На самом деле это не просто игра, а битва за человека. И эту битву он проигрывает.

Он еще совсем мальчик, этот Шут. Помогая королю пройти через бурю, он ищет защиты от непогоды у него же, у короля, который потерял все, зато обрел способность чувствовать чужую боль, как свою. И Шут знает это. Детски-трогательным движением он прячет голову у него на плече. Сколько в этом ранимости, беззащитности! Поэтому, потеряв Лира, он весь как-то сломается, съежится, глаза потухнут. Он похож на тоненькое деревце, торчащее из земли, но засохшее, с облетевшей листвой.

Отступила трагедия сильных мира сего, и на первый план вышла трагедия одиночества художника, опередившего свое время, а потому непонятого. Однако в этом хрупком, поникшем теле продолжает жить мощный дух. Проходящий солдат пнет его сапогом, а он поднимется, и над выгоревшим, разрушенным ненавистью миром поплывут нежные и светлые звуки его дудочки. Потому что художник жив, пока его искусство живет в нем, даже если оно, по словам Козинцева, «загнано на псарню», даже если оно «с собачьим ошейником на шее».

Когда читаешь записи Козинцева о Шуте (хотя известно, что Григорий Михайлович делал их до встречи с актером), возникает ассоциативная связь с обликом, и в первую очередь с пластикой Олега Даля. Его пластика могла быть по-мальчишески угловата и хладнокровна, изысканно-утонченна и по-кошачьи вкрадчива. В каждом образе она неповторима. Иногда пластическое решение образа идет как бы вразрез с натурой, настроением персонажа, а иногда говорит о личности, характере, внутренней жизни героя без единого слова, когда малейшее движение головой, плечом, рукой, даже просто взглядом, как бы, обретают голос. Недаром В. Шкловский назвал Даля «человеком совершенного движения».

Так, Шут появился в тронном зале, в финальных эпизодах, где его не должно быть, а, соответственно, нет и реплик. В этих сценах шекспировской трагедии он не участвует. Но Козинцеву жаль было расставаться с Далем-Шутом. Режиссер придумал специально для него несколько мизансцен, имея в виду его уникальную способность – выразительность самого его облика, любого движения, жеста, умения наполнять их необходимым смыслом. Например, в «Короле Лире» слушая, как Гонерилья расправляется в сцене разговора с отцом-королем, идет план шута, который морщится как от сильной боли.

Основа пластики актера – природная музыкальность. С юных лет актер прекрасно пел. Начинал, как и многие его сверстники, в хоровом кружке все того же Центрального Дома детей железнодорожников, где он занимался в театральном кружке. Однажды с ребятами разучивал песни Е. О. Дунаевский, брат знаменитого композитора. Обнаружив у юного хориста абсолютный слух и музыкальность, он поручил ему петь соло. Но Даль впоследствии считал себя прежде всего драматическим актером и свой дар «не продавал» ни на радио, ни на студии грамзаписи[4]. На просьбу спеть, как правило, отвечал: «Я не пою».

Однако своих поющих героев любил озвучивать сам. Его голосом поют: Иванушка-дурачок, Барыгин-Амурский из фильма «Не может быть», солдатик из «Старой, старой сказки» и другие. И, конечно же, Шут в «Короле Лире».

Пел Даль, как драматический актер. С помощью музыки он выводил своих героев из сухой прозы в область чистой поэзии.

Там, где видео– и звукоряд сливаются воедино, видно, как прочно соединяются в таланте актера три важнейших компонента – музыка, поэзия и пластика. Музыкальность заложена в основе движения, в его подчиненности какой-то внутренней мелодии, которая слышна одному актеру, звучит внутри него. Она придает каждому жесту темп и ритм, интонационную и тембровую окраску. А связанная с поэзией та же пластика приобретает эмоциональность и одухотворенность.

Актер владел всеми тремя компонентами в совершенстве. И, может быть, поэтому, глядя на него, ощущаешь, что акт творчества происходит прямо у нас на глазах. Отсюда – впечатление сиюминутности, импровизационности.

Пример такой импровизации – речитатив Шута в сцене у Гонерильи. Трагическая изысканность, надломленность пластики, воздушность и невесомость каждой фразы. А песня Шута родилась в прямом смысле на едином дыхании. Он сымпровизировал ее на съемке. Когда отснятый материал был показан Д. Шостаковичу, композитор сказал, что актер уже все спел, осталось только написать сопровождение. Оно звучит здесь очень тихо, проходя где-то на втором плане. И кажется, что Шут сочиняет свои песенки на ходу, играючи.

Считанное количество ролей довелось сыграть актеру, которые по драматургическому материалу равны масштабу его таланта и личности. В период творчества, связанный с последними годами работы в ефремовском «Современнике» и приходом к Козинцеву, – две такие роли: Пепел и Шут. Общество и человек, единственность и значимость личности, ее судьба на фоне тех или иных общественно-социальных условий – мотив, неосознанно наметившийся в образе Дуленко, теперь уже он прозвучал как основа своей темы. Даль проникся судьбой людей, стремившихся вырваться из плена обстоятельств, но поставленных этими обстоятельствами в безвыходное положение. Сегодня, это уже можно определить точнее – рывок к свободе человеческого духа.

Такого Пепла и такого Шута в нашем искусстве, пожалуй, еще не было. Победа была очевидной – художническое и исполнительское мастерство Олега Даля выходило на новую высоту. Правда, в отношении Пепла свидетельства его признания остались в основном устные: восхищались тогда, с восторгом вспоминают до сих пор, но в рецензии это не попало. Нужно было какое-то иное критическое слово, которое в те времена было невозможно. Нет там даже имени актера. Что же касается Шута, то о нем все-таки писали (и у нас, и за рубежом), но очень мало. Только В. Шкловский, всегда остававшийся постоянным другом и «рецензентом» актера, откликнулся по-настоящему: «Помню Олега Даля в «Короле Лире»… Олег Даль переигрывал всех. Я помню его и понимаю Станиславского, который говорил, что короля играет его свита. Понятно, почему в театре Шекспира Шуту давали волю импровизировать и платили дороже всех актеров…»

У Г. Козинцева было много планов, связанных с Далем. В записях к неосуществленным постановкам можно встретить имя актера: Орландо в «Как вам это понравится», молодой человек в «Маленьких трагедиях», Пискарев в «Гоголиаде». Но этим планам осуществиться было не дано. 11 мая 1973 года Григория Михайловича Козинцева не стало. Узнав о смерти режиссера, Даль записал в дневнике, что этот день стал для него ЧЁРНЫМ.

Как определить истоки того, что соединяло человека старшего поколения, своего рода живое воплощение истории кино, и молодого актера, берущего в своей жизни первую крутую вершину, проходящего проверку на прочность шекспировской драматургией?! Связь гораздо более прочная, чем по линии внешних соприкосновений, которых, к слову сказать, было не так уж много.

Актер не просто встретил своего режиссера. Формально Даль у Козинцева не учился, но мог считать себя его учеником. Свойственные мастеру сомнения, некий скепсис, недоверие к бездумным путям в искусстве – все это нашло родственный отзвук в душе и мыслях актера.

В 1979 году на встрече со зрителями Даль сказал: «Я все ищу, ищу и ищу чего-нибудь. Мне не хочется застаиваться…» Многократно повторенное «ищу» может быть приравнено к тому удивительному упорству, с которым он складывал свою судьбу вопреки времени, и тому, что оно за собой влекло. «Ищу» – это и роли, и театры, и другие занятия, сопряженные с его основной профессией по касательной: он писал, рисовал, читал… Призрак собственного застоя буквально преследовал его. Это видно и в дневниковых записях, и в отдельных заметках. Об этом он говорил и близким людям.

На той же встрече из зала пришла записка: «У Вас не должно быть плохого настроения. Мы вас все очень любим!». Актер, усмехнувшись, ответил: «Спасибо вам, конечно, большое, но тут уж ничего не поделаешь. Позвольте мне в мои тридцать восемь лет оставаться таким, какой я есть. По крайней мере, в жизни. В ролях-то я другой, а это главное». Настроение действительно было невеселое. Из очередного театра он ушел, многие его киноработы были отлучены от зрителя. Да и всякое другое, что зрителям не объяснишь.

Но главным было совсем не то, на чем он сделал акцент. Программные слова, определившие его кредо, были сказаны: «Оставаться таким, какой я есть». «Сохранить себя», «Быть самим собой» – мысль, не только часто повторяемая им, но жизнь, следуемая ей.

А что значит «сохранить себя»?

Он принадлежал к редкому типу актеров: рядом с каждым героем, им рожденным, постоянно присутствует один и тот же образ – образ самого Даля. Его личностные качества все время находились в движении. Они не то чтобы менялись, а, скорее, углублялись. Внешне – юноша, а за этим – мужество и сила характера, непреклонная воля, воля, которая помогала, по любимому выражению Даля, «отличать одно от другого». Мягкая, обаятельная улыбка всегда как-то неожиданно разбивала суровость и замкнутость лица. Пластика приобретала все более сложные, образные формы. Поразительное чувство стиля, и при этом умение решать множество задач одновременно: те, что требует драматургия, режиссер и он сам. Силой своей индивидуальности Даль подчинял характер любого произведения, трактуя и определяя все его компоненты, приспосабливая их к нуждам данного образа. Все дело было в значительности личности самого актера. Не стать исполнителем чужой воли, не потерять заинтересованности в том, что делаешь, не изменять своим принципам.

Его взаимоотношения с кинематографом строились по принципу: «драматургия – режиссер – роль – актеры». Поэтому случайных или проходных ролей у Даля почти нет. Почти, потому что такие роли, наверное, были. В кино довольно трудно предугадать конечный результат. Скажем, фильм «Земля Санникова». Ну кто же мог предположить, что получится в процессе «кинообработки» прекрасного романа Обручева? Актер взялся за роль с радостью: романтика, заманчивый мир таинственных приключений и волшебных открытий. Сценарий был хорош, да и актерская компания собралась замечательная – В. Дворжецкий, Ю. Назаров (приехавший, чтобы заменить ушедшего с картины С. Шакурова), Г. Вицин. Но «открытия» не получилось. Как говорил актер, до конца своих дней ненавидевший эту картину, получилось дешевое и безвкусное «шоу» с песнями и плясками. Даль и Дворжецкий даже решили уйти с картины, но их уговорили работу довести до конца. Правда, потом режиссеры отыгрались на артисте. Раз за разом они и композитор заставляли его перезаписывать песни, которые поет его герой. Кончилось тем, что ему все это надоело; он сказал, что уже все спел и сыграл, и наотрез отказался что-либо переделывать. Песни в фильме озвучил О. Анофриев, заменивший за кадром поющего актера. Надо отдать ему должное, интонационно он вписал себя в манеру пения Даля. Но Анофриев был не единственный, кого приглашали записывать песню Крестовского. Вторым был В. Золотухин, и судя по всему – неудачно. В архиве у родных Олега Ивановича сохранилось письмо сотрудницы Мосфильма[5], скрывшейся за инициалами О.Б., которая свидетельствует об этой неудавшейся попытке. Кроме того, она умоляет (буквально умоляет) актера пойти с заявлением к руководителю объединения, в котором снимался фильм, Г. Е. Чухраю, и настоять, чтобы песня осталась за ним. Судя по тому, что в фильме звучит анофриевский вариант, ее мольбы остались без внимания. Профессиональные качества артиста всегда находились в непосредственной зависимости от его характера и способа существования в искусстве.

Приглашению на роль Хлестакова в фильме «Инкогнито из Петербурга» Даль сначала обрадовался, а потом призадумался. Когда он узнал, что на роль Городничего утвержден А. Папанов (которого он очень любил и ласково называл Папаня), чей режим существования в образе диктовал совсем иные художественные законы, то понял: ничего не получится. И отказался. А ведь как мечтал: «Хлестаков – сыграть и умереть!».

«Экипаж». Прочитав сценарий, Даль сразу сказал, что ему тут делать нечего. Режиссер настаивал. Актер был вынужден уступить и начал сниматься в роли Скворцова. Мучение длилось две недели. Кончилось тем, что на съемках на аэродроме Даль получил воспаление легких. После этого режиссер и актер расстались по взаимной договоренности.

Иногда бывало и так: сценарий хороший, роль необычная, режиссер интересный. Однако еще в предварительной беседе с режиссером Э. Рязановым Даль сообщил ему, что для главной роли в сценарии «Ирония судьбы, или С легким паром» он не подходит по возрасту. Режиссер все же вызвал актера на пробу. Показался Даль хорошо, – проба прошла очень весело. Но Рязанов понял, что Даль был прав.

«Тиль». Сохранились фотопробы. Конечно, Даля заинтересовал этот удивительный герой. Когда же он понял, что перенесению на экран подлежит каждая буква романа Де Костера, то он заскучал. Как известно, актер в этом фильме не снимался.

Что касается театра, тут требования предъявлялись и к режиссерам, и к ролям, и в первую очередь к театру в целом. Он искал свой театр. «География» этих поисков довольно широкая.

Расставшись с Ефремовым, Даль уезжает в Ленинград, в театр имени Ленинского комсомола. В 1973 году Г. Волчек пригласила его вернуться в «Современник», где он проработал до марта 1976 года. В 1977 году Даль после разговора с режиссером А. Эфросом пришел в Театр на Малой Бронной, где оставался два неполных сезона. В Малый театр он попал в середине 1980 года, пробыл здесь до самой своей ранней смерти. Здесь он уже ни на что не надеялся. Близким он бросил фразу: «Хоть похоронят по-человечески». В 1971 году бывшие «современниковцы», перешедшие во МХАТ, усиленно зазывали Даля на роль Пушкина в спектакль по пьесе Л. Зорина «Медная бабушка». Ефремов не возражал. Актер приступил к работе, репетировал прекрасно, а потом вдруг, как показалось некоторым, исчез. На самом деле совсем не «вдруг».

Сыграть Пушкина плохо нельзя. Невозможно. Да он бы и не смог, не позволил бы себе. Но даже великолепно созданный образ в посредственном спектакле (который, в конечном итоге, и получился, несмотря на то, что Пушкина сыграл сам Ефремов), для актера тоже было немыслимо. (Кстати, гениально сыгравшего главную роль Р. Быкова отстранила от спектакля Министр культуры Е. Фурцева, мотивировав тем, что Бармалей не может играть великого поэта). Лучше уж уголовник Косов в теледетективе «Золотая мина» – потери другого масштаба. Впрочем, в образе бандита Косова, который был сыгран блестяще, артист нашел подоплеку характера: его герой не просто бандит – он ищет способ отъезда из страны.

В Ленинградском Ленкоме на протяжении двух сезонов Даль только и делал, что сражался с двумя Двойниковыми из пьесы А. Арбузова «Выбор» – с положительным из первого акта и отрицательным из второго. В пьесе А. Арбузова однозначность была задана изначально, как некая драматургическая условность. Два пути, по которым пошел бы или мог бы пойти герой-ученый – путь честного и бескомпромиссного служения науке или, наоборот, благополучия, успокоенности и обывательского бытия, – лежали в основе пьесы как два жизненных итога. Две крайности преподносились зрителю для сравнения и выбора, который он должен был сделать сам. Перед героем Даля такой проблемы не стояло. Свой выбор он делал где-то за пределами пьесы.

Актер пытался внести в образ некоторую противоречивость, хотя понимал, что тем самым ломается вся драматургическая конструкция. Но если во втором Двойникове в его нравственном падении элемент терзаний и сомнений, тревоги и наигранного спокойствия, прикрывающего неуверенность в себе, был к месту, а что делать с первым, благообразным Двойниковым, он не знал. И ужасно раздражался. Однако терпел в надежде на перспективу – маячил «Макбет». Когда же понял, что этим мечтам не бывать, ушел из театра.

В 1973 году он вернулся в Москву и оказался в «Современнике». Почему и как он ушел из питерского Ленкома, понятно, а вот почему очутился именно в этом театре, неизвестно. В дневнике есть краткая запись: «Начнем отсчет времени заново». Это относится к окончаниям съемок у режиссера Хейфица в фильме «Плохой, хороший человек» (чеховская «Дуэль»). Однако так совпало. Скорее всего, его позвали – стал нужен.

Здесь с ролями поначалу было все в порядке. Эгьючик в «Двенадцатой ночи», «Балалайкин в пьесе по произведениям Салтыкова-Щедрина, Камаев в «Провинциальных анекдотах», Борис в «Вечно живых». За три сезона совсем не плохо. Но для Олега Даля сыграно – значит, пройденный этап. «Летоисчисление» каждый раз начиналось заново. Затем возник «производственный» спектакль «Погода на завтра», от которого актер отказался, затем Петя Трофимов в «Вишневом саде», от которого он отказался тоже. В результате ему снова пришлось уйти из театра.

По какой-то случайности оба ухода из «Современника» совпали с назначением на чеховские роли. Первый раз – Треплев, второй – Петя Трофимов. «В конце 60-х годов к Треплеву сильно не лежала душа: классика хороша тогда, когда она вовремя», – считал актер. Из Трофимова же, как и из Беляева в тургеневском «Месяце в деревне», он полагал, что уже вырос. Беляева все же пришлось сыграть. В полном упоении артист в полусогнутом положении прыгал по сцене, пытаясь поймать «живую», но несуществующую бабочку. Но только самому Далю было известно, чего ему стоили подобные компромиссы. Каждый вызывал недовольство не только и не столько тем, кто навязал его, а, главным образом, собой. Правда, в Театр на Малой Бронной он пришел не на роль Беляева, а к режиссеру А. Эфросу.

Они давно следили за работой друг друга. Но встретились в искусстве далеко не сразу, словно приглядываясь один к другому, пытаясь предугадать, что может им дать подобная встреча. Она была очень удачной на телевидении («По страницам журнала Печорина») и в кино («В четверг и больше никогда»). Однако не сложилась в театре.

Они были разными и в то же время во многом похожими людьми. Эфрос, мягкий, внешне спокойный, внутренне стремился войти в необходимый контакт с теми, с кем должен был работать. Даль же этот контакт устанавливал только на сцене или в кадре. Оба были по-разному закрытыми людьми и, одновременно, по-детски ранимыми, трогательными в своих обидах и потрясениях, когда взаимопонимание с окружающими не приходило.

Мучившийся от того, что не всегда замысел становится воплощением, – Эфрос; и мучительно изнывающий от того, что зачастую нечего воплощать, – Даль. Оба торопили себя. Как заклинание в книге Эфроса «Профессия – режиссер»: успеть, успеть, успеть. Сделать, сделать, сделать – проходит рефреном через все записи Даля. Режиссер, конечно же, хотел и собирался работать с ним. Но актер ждать не умел и не скрывал этого. Когда однажды, в очередной раз, он сказал режиссеру, что уйдет из театра, тот спросил его: «А как же «Гамлет»?» – «Вы хотите сказать, «Офелия»?», зная о пристрастии Эфроса к своей актрисе Ольге Яковлевой. Два года, проведенные на Малой Бронной, казались ему потерянными: Беляева из «Месяца в деревне» он не любил; следователя из «Веранды в лесу» не любил еще больше.

Только к концу второго сезона возник главный герой в замечательной пьесе Э. Радзинского «Продолжение Дон Жуана». Работа увлекла, приносила радость, несмотря на некоторые внутренние расхождения с С. Любшиным, исполнявшим роль Лепорелло. Но внезапно, не закончив работу, Эфрос уехал ставить спектакль в Америку. А Даль был назначен на роль Лунина в спектакле «Лунин, или Смерть Жака» в постановке А. Дунаева. Роль была «его» – не то слово. Но почувствовав через некоторое время, что дело грозит стать очередной «авантюрой» (определение Даля, означавшее, что замысел грозит стать неадекватным задуманному), он ушел и из этого театра. Были у актера претензии чисто профессионального порядка.

Даль, обладавший четким режиссерским виденьем, привык, что зачастую сквозную линию жизни персонажа приходилось выстраивать себе самому. Вначале на съемках у Эфроса в фильме «Четверг и больше никогда» ему показалось, что так было и здесь. Но позднее, посмотрев материал, он признался в дневнике, что режиссер приложил к фильму свою властную руку. Актеру, считавшему кино искусством режиссерским, это понравилось.

Другое дело в театре. Эфрос, очень тщательно готовившийся к каждой постановке, многое прорабатывал заранее и приходил на первую репетицию, «в голове играя премьеру», как говаривал Даль. Актеру это мешало. Режиссер знал, что делать, а он-то еще нет. Ему был важен и необходим сам процесс, все должно было рождаться сейчас, сиюминутно, во взаимном действии. Именно этого как раз и не хватало. Актера также раздражало, что на репетициях все время появлялись посторонние. В общем, не сложилось.

Хорошо, если после очередного разрыва обходилось без последствий, как с Эфросом (в принципе, в данном случае иначе и быть не могло). Но чаще всего безнаказанно это не проходило. Так, отказ от фильма «Экипаж» повлек за собой травлю Даля заведующим актерским отделом «Мосфильма» А. Гуревичем, о котором на студии говорили, что «хорошего человека Адольфом не назовут». Чиновник кричал на актера как на мальчишку, хамил. Даль стоял молча, только сжимал кулаки. Как он позднее сказал дома: было огромное желание ударить. Артист очень тяжело пережил это хамство. Пытался написать чиновнику письмо, но рвал и выбрасывал написанное. Позднее в дневнике появится запись: «Нет, не вписываюсь я в их систему. Систему лжи и идеологической промывки мозгов. Чувствуют врага в искусстве. Правильно чувствуют. Я – в каждой роли я. Но забывают закон: Чиновник правит, но не вечно. Ну, что ж, мразь чиновничья, посмотрим, что останется от вас, а что от меня!».

Актера наказали: был применен негласный приказ, практиковавшийся в то время: ему было запрещено сниматься на студии в течение трех лет, то есть или будешь играть, что дают, или не будешь сниматься совсем. В этом случае пришел на помощь «Ленфильм». Здесь «иезуистские» законы «Мосфильма» не действовали.

Что же касается театра, тут все было иначе: любой был бы рад видеть Даля в своих стенах. Артист же к концу 70-х годов на часто повторяющийся зрительский вопрос: «В каком театре хотелось бы работать?» – отвечал коротко: «Ни в каком». Но такой ответ мало кого удовлетворял. И тогда шли письма.

«Вы должны быть для театра, ибо с потерей вас театр потеряет многое…»

«Не захотели Вы почему-то играть в ленинградском театре. Видимо, на это у Вас свои причины. Неужели Вы предпочли театру кино?»

«Олег, Вам обязательно надо играть в театре»

«Почему все говорят, что Вы собираетесь покинуть театр? Вы в театре можете сделать больше, чем в кино».

И так далее.

Артист Даль тоже не мыслил своей жизни вне театра. Но своего театра так и не нашел. И чем дальше, тем больше убеждался, что в том виде, в каком театр существовал тогда – без свободного поиска, без радикального эксперимента, – он будет неминуемо умирать. Театральный застой, о котором заговорили значительно позднее, в конце 80-х, актер почувствовал гораздо раньше. Долгие годы он носил в себе мечту, которая виделась как один из возможных выходов из создавшегося положения, – театр, собирающийся ради одного спектакля, свободный театр. Артисты репетируют в течение некоторого периода, а потом играют и разбегаются, чтобы собраться уже для другого дела, в другом составе (прообраз будущей антрепризы). Очень часто он говорил об этом вслух, но в глубине души, видимо, сознавал, что это не более чем мечта.

Подобно своему Пеплу и своему Шуту, он ничего не мог изменить. Единственно, что он мог – выбирать роли, театры или, играя что-то по необходимости, играть так, как подсказывало собственное виденье. Плоды такого руководства своей судьбой в искусстве возвращались актеру в новых художественных взлетах. Все реже он попадал в «авантюры». Этой внутренней свободы и независимости ему не прощали руководящие – как творческие, так и административные работники, чувствовавшие противостояние актера. Именно так, «сверху», и спускались разговоры о резкости и неуживчивости его характера. А уж об его уходах из театров просто ходили легенды.

Судили и рядили: мания величия. Что ему надо – театры приглашают, роли дают, а он все недоволен. Но актеру этого было мало. На начальство он внимания, в общем, не обращал. Непонимание коллег ранило его гораздо больнее. Даль в таких случаях ничего не пытался объяснить. Молча уходил, спиной ощущая неодобрительные взгляды. Замыкался в себе.

…Интересно, вспоминал ли он работу на «Жене, Женечке и “катюше”»? В перерывах между съемками ставились столы прямо здесь же, на натуре, под городом Калининградом, и вся группа обедала «чем Бог послал». Центром всей этой компании, так сказать, «героями дня», были М. Кокшенов и О. Даль – их словесная пикировка заставляла всех смеяться до колик.

…Или Усть-Нарву, съемки «Короля Лира». Лиза Даль рассказывала мне, что иногда коридоры гостиницы оглашались фантастическими звуками: казалось, то строчили автоматы, то взрывались бомбы, то стонали раненые. Все это сопровождалось абсолютно реальным стуком падающих «замертво» тел. В ночных буйствах участвовали Ю. Ярвет, Р. Адомайтис и О. Даль. Они отдавались игре в войну со всей верой в предлагаемые обстоятельства, на какую только были способны. В конце концов, из чьей-нибудь двери высовывалась голова и разошедшиеся игроки разбегались по своим номерам.

…На гастролях Театра на Малой Бронной в Шотландии англичане долго благодарили актеров за устроенный Олегом концерт. Он на всем протяжении пути из города Эра – родины Р. Бернса – обратно в Эдинбург пел русские народные песни. Свои же дивились, откуда знает – ну мелодии, ладно, но тексты!..

После премьеры «Месяца в деревне» Эфрос, по давней театральной традиции, надписал Далю афишу. Помимо полагающихся в таких случаях поздравлений, в ней была дана точная характеристика натуры актера – «смесь жирафенка с пантерой». В нем действительно как будто уживалось множество разных характеров, и все они прекрасно ладили между собой.

Но с годами тот, который был способен на всевозможные эскапады, розыгрыши, шутки, уступал место человеку необщительному, замкнутому, сдержанному. Круг друзей и знакомых заметно сужался, только к немногим близким ему «по группе крови» людям он сохранял дружеское расположение. Однако общаться даже с ними становилось мучительно – чем дальше, тем больше: и нехватка времени, и отсутствие радостей, а делиться неприятностями не хотелось – у всех их было предостаточно. Потому-то желания «почудить» хватало с некоторых пор только для дома. С одним лишь Виктором Борисовичем Шкловским удавались радость и легкость в дружеской беседе. Даже находясь в компании, они переглядывались и посмеивались чему-то понятному им одним.

Вокруг актера возникала атмосфера «плотного» одиночества. С годами ее ощущали не только близкие, но и люди совершенно не посвященные. Это состояние актера находило отзвук и в его работах. У многих из его героев не складываются отношения с окружающим миром. Происходит это в силу различных видимых причин, но, главное, они строго охраняют свой внутренний мир от окружающих. Их душевная изоляция настолько «герметична», что переходит грань допустимого даже в элементарном общении с людьми. Их поведение, их облик исключают возможность практически любых контактов, иначе может возникнуть отторжение. Эти фигуры у Даля трагически одиноки; их взгляд обострен и чуток, всему и всем они знают цену, но и без людей они не могут.

Эти черты есть и в Печорине, и в Лаевском, и в Сергее из фильма «Четверг и больше никогда», и в Зилове. Резок, нетерпим, даже жесток герой фильма «Обыкновенная Арктика» Антон Семенович. Все человеческое в нем задавлено обстановкой 1937 года, который, как глухая, мрачная сила, все время стоит за спиной у актера. Но, помимо этого, Даль сохраняет ощущение и какой-то личной трагедии (тюрьма, лагерь), которую его персонаж несет в себе, ни с кем не делясь. Возвращают его к нормальной жизни люди. Но лишь частично.

«В своих ролях-то я другой…», – ответил Даль на вопрос зрителя. Во многих ролях он, и правда, был другим, для многих неожиданным. Это относится, прежде всего, к его комедийным персонажам. Комедия была и возможностью «отлиться» в новую форму, и необходимостью дать выход накопившейся отрицательной энергии. Словно на время освобождаясь от какого-то тяжкого груза, он давал себе здесь полную волю. Актер откровенно «безобразничал», обнаруживая скрытого от посторонних глаз в гнетущем однообразии будней «большого ребенка».

Он никогда не «работал на публику», а стремился раскрыть себя в необычных веселых коллизиях, увлечься ими и заразить этой увлеченностью других, будь то партнеры, будь то зрители. Он звал за собой, но никогда ни на чем не настаивал: кто хотел – шел сам.

В любом комедийном жанре – в лирико-философской сатире «Приключения принца Флоризеля», комедии положений «Ночь ошибок», эксцентриаде «Не может быть» или в гротеске шекспировской «Двенадцатой ночи» – он чувствовал себя совершенно свободно. Каскады юмора, разнообразие форм и ритмов, пластическая выразительность – арсенал, который далеко не исчерпывает используемые актером средства. Все черты его персонажей он утрирует, доводя иногда почти до абсурда, но не окарикатуривает. Скорее, это добродушный и обаятельный шарж, и в нем есть что-то от великодушной серьезности, с которой взрослые порой относятся к ребенку.

В этот свой мир, талантливый мир театрализованного представления, Олег Даль пускал всех настолько же охотно, насколько непреклонно закрывал мир своих сокровенных мыслей и чувств.

И глядя на то, как лукаво-весело «хулиганит» Даль в своих Барыгиных-Амурских, Флоризелях, Марлоу, Эгьючиках, вспоминается его герой совсем другого плана – Антон Семенович из все той же «Обыкновенной Арктики». В финальной сцене он, оставшись один, подходит к своей канарейке и вдруг… подмигивает ей. Человек немного ожил, открылась крохотная расщелина, всего лишь щелка, отгораживающая его от мира. В нем есть теплота, способность к простым человеческим проявлениям. Но расслабиться себе он позволяет только в одиночестве. Одновременно он все так же остается закрыт – право на внутреннюю жизнь он оставляет за собой. Вместе со своим героем и актер утверждал право на свободу быть самим собой и независимость как непременное условие полноценной жизни художника.

Из книги Козинцева «Глубокий экран»:

«Не просто говорить о «своей теме»… Внутренний мир не напоминает пустого помещения гостиницы, где прописываются на время образы авторов, как коечные жильцы, чтобы завтра, отбыв в неизвестном направлении, уступить место новым постояльцам. Без пристрастия к определенным явлениям, любви к одним и ненависти к другим нельзя работать, да и жить, вероятно, бесцельно».

Точнее определения не найти. И как будто о Дале. О своей теме он, правда, никогда не говорил, но жил с пристрастием, испытывая и любовь, и ненависть. Лишь однажды в дневнике актера промелькнуло: он сделал то, что хотел сделать, и открыл «проблему». Видимо, ко времени съемок у Эфроса актер достаточно четко эту тему сформулировал. На бумаге он ее не зафиксировал. Только однажды в письме к режиссеру В. Мельникову он написал, что Зилов – это он, и «играть ничего не надо». Зилов – для него.

Но несмотря даже на всю зашифрованность дневниковой записи, есть возможность ухватиться за ниточку и попытаться, только попытаться немного проникнуть в эту загадку. Тема все-таки была. Актер не только не обозначил ее в дневнике, но и вообще говорил о себе так: «Мне хочется думать, что я – актер разнообразный. Наработано мною много разного всякого, и думается мне, что и могу я сделать много разного всякого…» Это тоже было правдой (оценка Далем собственных возможностей и результатов работы, как правило, объективна). Ни под какие традиционные каноны его талант подвести нельзя. Более того, он сам эти каноны ломал, меняя привычные представления об актерском самовыражении (недаром многие причисляли его то к одной, то к другой театральной школе), меняя и представления о жанрах.

Даль мог свободно работать в любом из них. Но он повторял: «Чистых жанров не бывает», – и сплавлял в одном образе вещи самые разнообразные, а иногда, вообще, несоединимые. Героев своей темы, героев драматических он сыграл в жанре драмы, соединенной с высокой трагедией.

Даль все время занимался поисками в своей профессии – теоретизировал в дневнике, пробовал привести в систему собственные ощущения, размышлял над актерским существованием в пространстве сцены и кадра. Но все эти поиски в конечном итоге были направлены к одному – к наибольшей ясности того разговора, который он решил вести с экрана. Все, что чувствовал, переживал, чем болел актер, входило в этот разговор.

Однако общение со зрителем было сильно затруднено. Эпоха, которую назовут впоследствии «Эпохой застоя», утверждалась во всем. Для того, чтобы заглушить голос общественного мнения, надо было сделать так, чтобы этого голоса как бы и не существовало вовсе. Планомерно в течение многих лет людей отучали мыслить и поступать самостоятельно. Редко что-то смелое и талантливое просачивалось сквозь воздвигнутую систему запретов. Закрывались художественные выставки, не выпускались спектакли, прочно укладывались «на полку» фильмы. Художникам не давали работать. Изъятию подлежали многие идеи и проблемы. Зато серость от искусства, быстро приноровившаяся к новым условиям, занимала главенствующие места. Вовсю неистовствовали чиновники всех мастей, прекрасно знавшие, что надо делать. Все громче и громче звучали победные марши несуществующим победам и достижениям. Плоды такого руководства духовной жизнью общества не замедлили дать знать о себе.

Что несло в себе «искусство», или, вернее, что от него оставалось в 70-е годы, актер видел на каждом шагу. А главное, видел, как бездуховная жизнь отражалась на людях и особенно на его сверстниках. Это поколение потом назвали «потерянным». Радужные надежды сменились утраченными иллюзиями, колоссальная действенная потенция – абсолютным бессилием, огромные творческие возможности большей частью остались нереализованными. Одни пришли к полному опустошению, потере веры, другие – к сделке с совестью, третьи забились в свои норы. Многие из этих состояний актер пережил сам, многие наблюдал со стороны. На его глазах ломались характеры, судьбы, жизни. Да, многим пришлось нелегко – им, привыкшим свободно выражать себя, мыслить, спорить, очертя голову бросаться в драку, отстаивая свои убеждения. Но был и другой путь, были и другие примеры.

Все дело было в выборе. Сделал его и Олег Даль.

Он пошел с той немногочисленной частью художников, которые рвали сердца, душу, нервы в противостоянии, в противоборстве, в противопоставлении. И надрывались. Но говорить он будет о других – о тех, кто не смог найти своего пути. Они-то и станут «темой Олега Даля».

Думается, все началось тогда, когда М. Козаков пригласил Даля на роль Хосе Альба в свой телеспектакль «Удар рога» по пьесе А. Састре. Образ, ставший своего рода прелюдией к теме. Она тогда еще не определилась, но образ родился как нечто глубоко личное. Козаков вспоминал, что Даль пришел к нему с предложениями, которые были приняты режиссером. История матадора, захваченного обществом наживы, потерявшего себя и трагически поздно пришедшего к прозрению, давала основания для широких обобщений и наводила на размышления. Может быть, вспомнился его первый герой Алик Крамер?! Но не тем, каким он был тогда в 60-е, а каким он стал в 70-е?! И актер утвердил свое авторство в создании этого образа на новом этапе, положив начало своему авторскому актерскому кинематографу.

Понятие «авторское кино» обычно применимо к режиссерам. Но вот А. Москвин и С. Урусевский взяли в руки кинокамеры, и можно было вести речь об авторстве операторском.

Возникает вопрос: а как же актеры? Неужели они, подчиняясь диктату драматурга и режиссера, остаются, по существу, исполнителями чужой воли?! Но почему бывает так: фильм устарел безнадежно, и помнится только актер и образ, им созданный? Наверное, потому, что определенная эпоха, определенные проблемы, с ней связанные, соединены в нашем сознании с каким-то конкретным человеком, выразившим их наиболее полно. Чаще всего это обнаруживается не сразу. С расстояния пройденных лет образ такого актера предстает нам знамением времени, в прямом смысле этого слова – его «лицом».

50-е годы – это А. Баталов, Е. Урбанский; 60-е – И. Смоктуновский, В. Шукшин; 70-е неотделимы от В. Высоцкого, В. Дворжецкого, П. Луспекаева. Все они разные, непохожие. В общей полифонии времени каждый из них вел свою тему. Кто-то ее терял, потом опять возвращался к ней, кому-то жизнь не дала высказаться, прервав на полуслове. Олег Даль не только имел свою тему, но сумел протянуть ее из одной эпохи в другую, захватив и то время, что было «до него», – конец 50-х, и то, что настало после, – 80-е, предвосхитив в своих откровениях эпоху благотворных перемен, которых он так ждал, но не дождался.

От мальчиков 60-х с их жаждой перемен и невозможностью что-либо изменить пошла тема человека, попавшего под общественно-социальный пресс и растерявшегося под его давлением.

Их было всего пять, этих героев, составивших своеобразный портрет «лишнего человека» эпохи 70-х, «героев нашего времени».

У актера и раньше, и позднее бывали случаи, когда фильмы, телепередачи с его участием или задерживались, или замалчивались, или не выпускались совсем. С момента истории с «Женей, Женечкой и «катюшей» такая история произошла с фильмом «Тень», телефильмом «Военные-сороковые», телефильмом «Обыкновенная Арктика», телепередачей «Трубка коммунара», фильмом «Приключения принца Флоризеля». Причины часто граничили с идиотизмом. Например, выпуск телефильма по произведениям Стивенсона задержался на год из-за названия (первоначально картина называлась «Клуб самоубийц, или Приключения одной титулованной особы»). Но к 1980 году Даль уже хорошо осознавал положение вещей. Узнав, в чем дело, он заметил режиссеру Е. Татарскому: «А я-то думал, что опять из-за меня». Чем страшнее и жестче он говорил о своем времени, тем большему остракизму подвергались фильмы его темы. Это прослеживается почти хронологически.

Телеспектакль «По страницам журнала Печорина» был показан по ЦТ без проблем и много раз повторялся – спасла поддержка Ираклия Андроникова, высоко оценившего спектакль. «Плохой хороший человек» вышел на экраны кинотеатров, но с трудом пробивал себе туда дорогу. «Удар рога» дважды демонстрировался (основной просмотр и повторный) и был смыт с видеопленки (ее в то время не хватало). У телевидения, правда, существует телерадиофонд, и спектакль вполне был достоин, чтобы его сохранить. Но такая судьба постигла практически все видеоматериалы, связанные с Олегом Далем. «В четверг и больше никогда» по сценарию А. Битова в прокате практически не был – в Москве всего два дня, связанный по рукам и ногам формулировкой (общепринятой в то время) «фильм ограниченного проката». Что же касается «Отпуска в сентябре» по драме А. Вампилова «Утиная охота», он пробился к зрителю через восемь лет после создания и через шесть лет после смерти артиста. Почему? Но об этом – дальше.

Когда телеспектакль «По страницам журнала Печорина» прошел по телевидению, прозвучал стройный хор негодующих голосов. Такого холодного, доведенного до автоматизма Печорина принимать не хотели. И только немногие разглядели за подчеркнутой медлительностью героя и сложными хитросплетениями его изощренного ума гнетущую лермонтовскую тоску, желание отгородиться от мира людей и одновременно горечь одиночества. Нечто подобное произошло позднее с фильмом «В четверг и больше никогда». Актер сразу же уловил накаленную атмосферу неприязни, воцарившуюся среди коллег. Фильм не приняли. И не только руководство. Многие в фильме не узнали себя (а может быть, наоборот, узнали?!). На худсовете на «Мосфильме» категорически заявляли: «Таких типов у нас нет». Да и до сих пор (а фильм снят в 1978 году) раздаются реплики: «О чем этот фильм?!». Почему же позднее были так восторженно встречены интеллигенцией «Полеты во сне и наяву»? Конечно, к началу 80-х общественная ситуация обнажилась настолько, что тех самых «типов», которых «у нас нет», было такое количество, что не заметить их было уже нельзя. (Кстати, такие герои есть всегда. В одну эпоху, они – единичны, в другую становятся явлением.) Но проблема, вероятно, заключалась не только в этом. Потому что «В четверг…» и «Отпуск…» еще долго продолжали пробивать себе путь к зрителю уже в «постпереломный» период. В чем же было дело?

Прежде чем говорить о героях Даля, следует уточнить, что речь идет не о сравнении литературных произведений или фильмов. Об общности этих героев в данном случае позволяют говорить те акценты, которые проставил сам актер. Едина проблема – един и тип.

Герои Даля – неприкаянны. Это их основное состояние. Невозможность найти себя в окружающем мире, а главное, себя в себе. Возбужденный, нервный Хосе Альба напоминает растерянного, встрепанного Лаевского, а холодная отчужденность Печорина близка жестокому равнодушию Сергея. Виктор Зилов как бы подвел окончательную черту под тем трагизмом, который есть во всех предшествующих ему героях. Нарочитая обобщенность моих характеристик не перечеркивает их сложности и неоднозначности, их непохожести. Но по тому, как, дозируя некоторые основные черты, актер переносит их из одного образа в другой, чувствуется, что мысленно он протягивает между ними связующую нить.

…Обреченно мечется Хосе Альба, переходя от мучительного животного страха к тщеславной гордости и почти физически ощущаемой сквозь экран усталости. Марионеточно разболтан и постоянно неустойчив Лаевский. «Бежать! Бежать!» – повторяет он как заклинание, и в голосе артиста возникает настоящая чеховская интонация; так взывали три сестры: «В Москву! В Москву!». Кажется, стоит что-то изменить – уехать, например, – и все пойдет самым наилучшим образом. То здесь, то там мелькает среди ярко насыщенной зелени заповедника фигура Сергея, героя «Четверга…». Весь в движении Витя Зилов, но в нем есть еще и настороженность – готовность устроить розыгрыш или подвох. Как правило, он теряет грань между шуткой и подлостью.

Вообще, на гадость или подлость герой Олега Даля способен – в большей или меньшей степени. И вот тут возникает вопрос: а можно ли назвать героем в принятом смысле слова Лаевского, прожигающего жизнь, предающего единственного близкого ему человека? Или, скажем, такого Печорина – холодного, жестокого, с ироничной озлобленностью разворачивающего свою интригу?

А что уж тут скажешь о Сергее или Зилове? Один с наплевательством уничтожает вокруг себя все живое – и юную девушку, теряющую веру, и ручную косулю, и собственную мать. Другой причиняет боль, скорее, с интересом – что из всего этого выйдет? – но сам в этот момент никакой боли не испытывает. Вопрос не праздный: герой или не герой? – в нем нет подвоха. В 70-е годы всех этих персонажей обозначали одинаково – антигерой. В бытовавшем представлении герой – нечто честное, мужественное, порядочное, то есть положительное. Антигерой, следовательно, всему этому противоположное, то есть, отрицательное. Но почему-то не получается называть их отрицательными.

Самосозерцание, самоуглубление, способность к анализу – еще одно важное состояние, которым актер наделяет своих персонажей. С годами Даль как бы «укротил» свою манеру игры. Это никак не отразилось на пластике, но она как бы перешла в другое качество. Скупость жеста восполняется внутренней динамикой. В кульминационные моменты он идет на открытый эмоциональный всплеск. Но в основном все чувства, переживания прячет, уводит внутрь. О них мы догадываемся, ощущаем, но не всегда видим воочию – здесь необходим момент сотворчества, сопереживания, чтобы понять, что имеет в виду актер. Стоит ему застыть, направив взгляд в одну точку, статика наполняется невероятной экспрессией, в его персонажах начинается интенсивная жизнь души. Тоска и отчаяние, непомерная гордыня и холодная озлобленность, растерянность и страдание появляются в глазах Печорина, Лаевского, Сергея и Зилова. Та самая рефлексия, которая в устах некоторых критиков приобрела оттенок почти бранный. Подумаешь, рефлексирующий интеллигент, нытик! Чего ему не хватает – жил бы как все. А если не получается, как все? А если не хочется, невозможно, как все?

У Козинцева есть следующее определение: «Современный герой – это задумывающийся человек». «Каждое время имеет «своего» героя», – сказал кто-то. Да, Далевские персонажи прошли через горнило жизни, сбросили розовые очки былых надежд и мечтаний, потеряли себя, потеряли веру и, очутившись в состоянии полного упадка, в какой-то момент своей жизни засомневались и начали осмысливать, как они живут, что происходит с окружающим миром и миром внутри них самих.

И не потому слоняется по комнате в ночь перед дуэлью Лаевский, натыкаясь на мебель, пустые бутылки, что боится смерти. Страх, по-детски щемящий, придет потом, под дулом пистолета Фон Корена. Бегающий испуганный взгляд куда-то в сторону, как будто оттуда может прийти спасение, а в глазах неотступно бьющая мысль, что он ничего не успел – «кончена жизнь».

Постепенно в отношении Даля к своим героям возникает удивительная, нежная и мягкая «энергия сострадания». Он ищет, чем же «хороши» его «плохие» персонажи. Если же хороших сторон недостаточно, по его мнению, он находит их сам. Мало кто, наверное, обратил внимание, какой рукой держит оружие Печорин. Из всех близких Далю людей первой заметила Серафима Густавовна Шкловская: «Олег, а вы ведь стреляли левой рукой». Увидел это еще на съемке режиссер Эфрос, закричавший: «Что вы делаете?». Даль вполне резонно заметил, что у Лермонтова не сказано, как это было на самом деле. Далевский Печорин отдал это на волю судьбы, как лермонтовский же фаталист. То есть убил, но не хотел убивать.

Не пытаясь как-то оправдывать своих героев, актер не спешит их окончательно осудить. Он милосерден к ним. Он задерживает свой взгляд на них в то время, когда может зафиксировать их сомнения, недовольство собой, способность остановиться и заглянуть в себя. Влажные глаза в первую минуту смерти Грушницкого – глаза Печорина полны слез. Затем крупно – его затылок. Голова наклоняется все ниже и ниже – его тошнит. Долгий взгляд Сергея из «Четверга…», остановившийся на умирающем животном, а уж когда умирает мать, впору схватиться за голову и кричать, как в страшном сне, когда напрягаешь все силы, а из груди вырывается лишь хриплый стон. А потом – одинокий плач на берегу и одинокая, словно парящая над городом фигура на балконе застывшего в неподвижности Сергея. Или страстно-пронзительно исповедующийся в комнате у запертой двери Зилов. Именно сейчас он такой, какой есть, со всеми своими нереализованными человеческими качествами.

О Зилове, конечно, нужно сказать особо.

С тех пор, как актер впервые услышал в компании друзей пьесу А. Вампилова «Утиная охота», он не уставал повторять в третьем лице: «Зилова может сыграть только один актер – Олег Даль», – что для сдержанного в проявлении эмоций Даля было совсем уж необычно. Он «заболел» Зиловым. Поэтому, когда стало известно, что режиссер В. Мельников на «Ленфильме» начинает работу над фильмом по этой пьесе, актер был убежден, что на главную роль пригласят именно его. Однако прошло уже около двух лет, а желанного вызова не приходило. Поэтому раздавшийся наконец-то звонок ассистента вызвал у актера резкий отказ. И только приезд режиссера в Москву поставил все на свои места.

Это был редчайший случай: как правило, принятых единожды решений актер не менял – выдвинутая вперед ладонь ставила заключительную точку: «Все!». Это касалось ролей, театров и многого другого, например, песни из фильма «Земля Санникова». Но Зилов! Разумеется, он стал исключением: возникло ощущение своей незаменимости.

Что удерживало режиссера от приглашения Даля, я не знаю. Сам Мельников на просьбу рассказать о работе с актером не откликнулся. Но мы должны быть благодарны ему за то, что он дал возможность актеру создать одно из самых выдающихся своих творений.

Известно, что перед началом работы над фильмом «Отпуск в сентябре» режиссер получил от Гостелерадио рекомендацию к постановке – «усилить тему дружбы», «усилить тему пьянства». Пьеса одного из лучших драматургов своего времени, А. Вампилова, как бы стала госзаказом. (Правда, все это фильм не спасло.) И хотя каждый из участников фильма старался сделать все, чтобы не отходить далеко от оригинала, тем не менее Кушак получился более благородным. Вера – трогательно-несчастной, наивно-чистой Ирина и т. д. Исчезла демоничность официанта Димы. Одному Богатыреву удалось остаться в рамках задуманного драматургом образа Саяпина. Даль взял на себя решение труднейшей задачи: он сыграл все, что беспощадно было изгнано из фильма. Ироничный моментальный взгляд в сторону партнера, слегка высокомерный поворот головы, движение плеча, прищур глаз и обнаруживается распущенность Веры, глупость и непонимание Ирины, эгоизм жены, безразличная правильность официанта… Говоря иными словами – «король отыграл свою свиту».

Да, плохо, неправильно живет «герой» его темы. Но с точки зрения кого – плохо, неправильно? И почему, собственно говоря, неправильно? Он живет не так, как все. За какую-то явно политическую историю попал на Кавказ Печорин. Лаевский, сошедшийся с замужней женщиной, тоже пошел против общественных устоев. Почему он должен жениться на девушке, которую не любит, удивляется Сергей из «Четверга…»? Ну и что, что она беременна? И чего-то все время ищет Витя Зилов, меняя партнерш, совершая подлог на работе, которая, к слову сказать, доброго слова не стоит? С точки зрения общества – поступки плохие. Но какого общества? В котором говорится одно, думается другое, а делается третье? Так ведь оно ничуть не лучше. Оно – хуже, потому что абсолютно уверено в собственной непогрешимости.

Второе условие рекомендации к образу Зилова в фильме выполнено, и даже с лихвой. Зилов-Даль просто не выпускает рюмки из рук. Но это обстоятельство как-то не прозвучало. «Не путайте виски с желудком, – говорил один американский писатель. – Виски – это горючее[6]». Пищей для души виски (по-нашему водка) становится тогда, когда душа не находит для себя иного пропитания. Во всяком случае, в России. (Как показала история, и не только в России).

«Герой» Даля – образ страдательный. Он не ощущает своей нужности в этой жизни, в этом обществе. Он не осуществлен. Он оказался лишним со всеми его талантами. И Печорин, и Лаевский, и Сергей, и Зилов – личности. За ними следишь – как они двигаются, разговаривают, чувствуют, мыслят – с ощущением их значительности, весомости. На них лежит печать высокой одаренности. Все это актер тоже отдал им от себя, так как, размышляя о человеке своего времени вообще, он не забывает о тех, к кому принадлежит сам, – о людях искусства, о художниках. Им пришлось особенно трудно в 70-е годы. Им было дано увидеть и понять то, что не видели и не понимали, а иногда старались просто не замечать многие другие.

Просто сняться в антиалкогольном фильме ему было, конечно, неинтересно. В свое время он отказался от главной роли в фильме Д. Асановой «Беда». Отказался потому, что ему было важно поставить вопрос: если человек сохранил в себе мыслящее начало, только ли он виноват в происходящем с ним; почему он стал тем, кем он стал? Когда утрачены истинные ценности, отсутствуют нравственные критерии, происходит смещение понятий и человеку приходится выстраивать индивидуальную систему ценностей. И он терпит естественный крах. Но в этом не его вина – по крайней мере, не только его – это его трагедия. Эти причинно-следственные связи оказались утеряны как в фильме «Беда», так и в «Полетах во сне и наяву». Проблема была поднята, однако истоки ее не исследованы. Но это уже разговор особый.

И еще один важный аспект, на котором актер сосредоточивает внимание. Встреча со смертью – своей, подошедшей очень близко, или чужой, уже свершившейся, – у Даля как один из возможных выходов из тупика. Предощущение конечности бытия заставляет оглянуться на себя и на свою жизнь – хочет того человек или нет. И здесь актер беспощаден. Он так сосредоточенно готовит своего Зилова к самоубийству, как будто собирает на важную и ответственную работу. Сцена сыграна страшно: актер использует и чисто натуралистические приемы – набрякшее кровью лицо, в ужасе от ожидаемого выстрела, дрожащие губы, полные слез глаза. Он достигает почти физического ощущения – хочется схватить за руку и остановить. В фильме приходят «друзья», отбирают ружье, оставляют жить. Актер играет по Вампилову, у которого все более размыто, нечетко, финал остается открытым. У Даля здесь сотни оттенков: страх вперемежку с решимостью, воля – с безволием, отчаяние и полная безысходность, поэтому, несмотря на «оптимистический» финал, неизвестно, останется герой жить или нет. Но к определенному выводу он уже пришел: лучше не жить, чем жить так.

Спустя достаточно много лет после того, как все это было написано, я услышала воспоминания о работе с артистом от оператора Юрия Векслера, снимавшего картину. Вот что он мне рассказал.

«Олег Даль? Полный контакт и полное доверие. Вот репетиция пройдет, два раза прогоним. Мельников спрашивает: «Юра, нормально?» Полное доверие было. Я мог сказать: «По-моему, не очень». Он (О. Даль) возьмет и переделает. Причем даже, не полное доверие, а полное совпадение. Не потому, что он мне доверяет больше, чем Мельникову. Он, слава Богу, имел свою точку зрения. Он просто изначально почувствовал, что мы с ним совпадаем и что мне со стороны в глазок камеры видно, когда он ошибается.

…Все время веду разговоры, как бы все переделать. Мне не удалось это нигде, честно говоря. И с «Утиной охотой» не удалось. Ведь на самом деле там все не так, как должно было быть. Ни мне не удалось, ни Олегу Далю не удалось… Ни Мельникову даже при каком-то его желании. Основная установка – главный герой Зилов такой, потому что пьет, а потому что пьет, он плохой, а вокруг него хорошие люди. Вот такая была установка. Был спущен такой циркуляр.

А что хотелось? То, что у Вампилова написано. Зилов приличный человек, а вокруг ничтожества, пошляки. И пьет он потому, что ему плохо. А у нас получилось – плохо ему, потому что он пьет. Вот бросил бы пить, все было бы хорошо. Ну, усилия Олега, туда, сюда… Тонкости Мельникова… Но кино для начальства все равно не получилось, потому оно и лежит восемь лет… Хотя все установки формально были выполнены. И когда картину сдавали, они ее тут же приняли, тут же дали первую категорию, тут же заплатили и тут же запретили. Увидели: то, что просили – все режиссером выполнено. Но раздражает, а что именно – никак не сформулировать. И на всякий случай спрятали. Про эту картину нельзя сказать, что это кино лежит на полке. Оно принято, на полке не лежит, оно просто пока еще не пошло».

«Отпуск в сентябре» Олег Иванович Даль успел посмотреть на закрытом просмотре. В дневнике появилась запись: «Хорошо. Мой Зилов хорошо. Ну вот так пока». Когда картина через 8 лет была снята с полки, стало ясно, что рекомендации Гостелерадио выполнены не были ни режиссером, ни актером.



В начале 80-го года, в январе в дневнике он призывает себя к терпению и еще раз к терпению. Но в этой же записи, чуть ниже, дописывает уже, видимо, позднее: «Год очень нехороший. Трагический… но многое проясняется». Видимо, уже большая часть года прожита и осмыслена. В итоге – «Продолжать жить».

В этом году 25 июля не стало Владимира Высоцкого. Даль очень тяжело переживал эту потерю. Все-таки было между ними внутреннее родство, тождество. Они очень редко общались, не сидели в компаниях, не дружили домами, но очень хорошо, с полуслова, понимали друг друга. И, наверное, поэтому такими редкими и короткими бывали их встречи. Когда многое и так ясно – говорить трудно. Хочется молчать. Или как тогда, в мае 80-го, три проведенных дня у Высоцкого дома, слушать. Слушать его и его стихи. Это была их последняя встреча. Через пару месяцев не станет Высоцкого, а через полгода в 1981 уйдет Даль.

В октябре 80-го в дневнике самая первая запись – «Стал часто думать о смерти». И чуть ниже – «Главное – СДЕЛАТЬ!!!»

Смерть – он начал думать о ней очень рано. Для человека, умеющего заглянуть в себя, прислушаться к своему внутреннему состоянию, – это естественно. Ю. Карякин тогда написал: «…слишком мы оторваны от смерти, будто мы – не смертны уже…». Он не торопил ее даже тогда, когда почувствовал, что она близка. Там, на Ваганьковском, прощаясь с другом, у него вырвется из глубины души: «Следующим буду я». Но в начале марта 1981-го, уезжая в Киев, в своем еженедельнике он проставил даты: «4 марта – из Киева, 5 марта – 12 ч. Театр 15 ч. ГИК». Еженедельник расписан до конца года.

Тогда его, как и всю Москву, возмутило траурное сообщение в «Вечерке» о смерти «артиста театра На Таганке». И Олег Даль решил рассказать по-своему об уходе Великого поэта. Отсюда «Главное – СДЕЛАТЬ!!!», а для этого нужно было «Продолжать жить».

Уход из жизни, его неотвратимость – это наивысший стимул к творческому возрождению, который был ему в то время просто необходим. Для актера он определял существование и в жизни, и в искусстве, и в жизни после смерти.

Сегодня их имена ставятся рядом гораздо чаще, чем при жизни. Кинорежиссер И. Хейфиц, чуткий и прозорливый художник-мастер, угадал глубочайшую внутреннюю связь двух одинаково сильно выразивших свое время людей. Он соединил их в своем фильме «Плохой хороший человек». Даль сыграл Лаевского, Высоцкий – Фон Корена. В фильме герои Чехова – антиподы.

В жизни они были внешне очень разными. Приземистый, крепкий, широкий в плечах Высоцкий вдруг сверкал яркой улыбкой, а в глазах появлялось что-то детское, почти трогательное. И хрупкий, изящный Даль с неприступным видом проходил после репетиции или спектакля мимо коллег, ни на кого не глядя. Но в главном эти двое были невероятно схожи: ничто не могло заставить их сойти с выбранного пути, изменить себе. Им не давали работать, не давали в надежде, что под этим прессом они пойдут на уступки, успокоятся, смирятся. Делалось все, чтобы зрители самого массового из искусств как можно реже общались с двумя из самых замечательных его представителей. Им и не везло как-то параллельно: одному с запретами на кино, другому – с невозможностью найти свой театр, с невыпущенными фильмами. И ушли они друг за другом. И даже памятники ставились обоим в одно и то же время. Но они стояли на своем, не принимали происходящего вокруг, творили в состоянии постоянного внутреннего конфликта с эпохой, окружающим их миром, с обществом.

Оба нашли выход. Владимир Высоцкий – в своей поэзии. Олег Даль – в последнем своем авторском творении, моноспектакле по стихам Лермонтова, который получил название «Наедине с тобою, брат…». В подтексте «Смерть поэта». Он стал логическим продолжением (или, как известно теперь, завершением) того, что актер хотел сказать о своем времени.

Всегда смело входивший в каждую новую форму, новый жанр, перед таким сложным родом деятельности, как чтение стихов, Даль остановился, словно в нерешительности. Играть на сцене и сочинять стихи – это не профессия, это особое состояние души. Поэтическое чтение для актера где-то на полпути из одного состояния в другое. Он искал свой путь, и, судя по тому, как были все ошеломлены прочитанным «И скучно, и грустно…» в конце эфросовского телеспектакля, когда Печорин бродит среди «старух зловещих, стариков», нашел его. Все были удивлены, а И. Андроников воскликнул: «Он владеет секретом Яхонтова – секретом медленного чтения»…Да и сам Даль, подобно Яхонтову, мог сказать о себе: «Я не чтец, я актер, играющий стихи».

Через год после Печорина в телеспектакле «Трубка коммунара», литературной композиции по рассказу И. Эренбурга, актер прочел стихотворение писателя. А еще через год снялся в фильме «На стихи Пушкина…». Это был близкий ему поэтический мир. Но у актера был свой поэт. Михаил Юрьевич Лермонтов. Потому что никто кроме него не рассказал с такой силой и точностью о гибели Поэта.

Работа с поэзией одного из самых трагических русских поэтов, выбор его творений предстала актеру как откровение. Она потрясла родством душ, мыслей, чувств, сходством болевых пространств, страданиями за судьбы людей своего поколения. Гений Лермонтова не был по-настоящему понят при жизни, но преодолев время и пространство, стал нашим современником. А благодаря удивительному трагическому таланту Олега Даля, его поразительному и пронзительному голосу поэт напомнил нам о произошедшей, только что перед нами, другой трагедии. Мы услышали биение его сердца, почувствовали его боль по ушедшему творцу. Две эпохи, разделенные веком, сошлись в невероятном сходстве и дали актеру возможность пробиться к душам и мыслям людей, предупредить их о грозящей им опасности – полной потере культурной памяти. Не будучи поэтом в прямом смысле слова, Даль пророчествовал об этом, как поэт с помощью поэта XIX века.

Олег Даль часто записывал собственное чтение на магнитофон, считая это необходимым тренингом в своей профессии. А потом стирал. В данном случае это была рабочая, черновая запись. Он работал над ней как автор – как актер, читая стихи, как режиссер, делая постановочные ремарки, как осветитель и как музыкальный оформитель. При жизни, сделанная как репетиционная, после его ухода стала полноценным моноспектаклем. К счастью, запись уцелела, как думали сначала – случайно. Однако случайно так не бывает. Просто он знал, что может уйти и хотел, чтобы она сохранилась в любом случае. Это означало для него уйти «в неистовой драке».

Даль знал – что он должен остаться и что оставит после себя. Было провиденье художника, знающего свое предназначение. «Талант – это вера в себя». – сказал он как-то. Твердо верил в свой талант, в свой дар нести людям волнующие их мысли, чувства, быть им нужным. Поэтому продолжал работать, невзирая ни на что. И оставил нам эту пленку, которую сотрудник фонотеки Государственного литературного музея Сергей Филиппов издал на пластинке. На конверте напечатано название спектакля: «Наедине с тобою, брат…». Можно: наедине с Олегом Далем. Сегодня эта запись звучит как реквием по самому актеру.



Оставил Олег Даль и свой рукописный архив, свои дневники, и, конечно, прожитые им образы. Поэтому так трудно поставить точку в конце этого рассказа о нем. Дело в том, что, много лет работая над его творческой биографией, я каждый раз открываю в нем все новые, ранее неизвестные черты. И думаю, что этот процесс узнавания будет длиться еще долго. Так что это не конец, а продолжение его второй жизни – после жизни. Как сказал выдающийся актер и поэт Валентин Иосифович Гафт: «Олег Даль, это – артист на века!».

Воспоминания

Агнешка Осецка. «Вкус черешни»

Варшава. 25 мая 1989 г.



Он был ясноглазым. Казалось, будто глаза его подсвечены изнутри двумя кем-то зажженными в их глубине прожекторами, – они освещали лицо его. Он был по-кошачьи подвижен той, все нам знакомой – бесшумной, гибкой и грациозной – подвижностью, которая свойственна этим мудрым животным. Он создал свой собственный, оригинальный артистический стиль, в котором слились воедино элементы двух актерских школ: американского кино и русского театра. А как непозволительно юношески он был молод! Мне казалось, что он слишком молод – для героя моей пьесы, слишком молод – в качестве партнера Лены Козельковой, слишком молод – для своих лет.

Помню, как-то во время репетиции «Черешни» я посетовала на эту его моложавость Окуджаве. «Не беспокойся, – ответил тот, – еще успеет состариться». Не успел…

Михаил Анчаров. Здравствуй, Олег!

Москва. 1 декабря 1986 г.



Так совпало, что один из составителей этой книжки, Наташа Галаджева, подарила мне пластинку Олега Даля «Наедине с тобою, брат…». И я стал ее слушать как раз тогда, когда по телевизору показывали мультик «Гадкий утенок» по Андерсену. А у меня сын, ему пять с половиной лет, и это его законное телевизионное время, тем более Андерсен. Но он согласился убавить звук в телевизоре, так как мультик этот уже видел. Так и смотрели – фильм по Андерсену, озвученный голосом Олега Даля из его моноспектакля по стихотворениям Лермонтова.

А когда все это кончилось, сын спрашивает (он начинает спрашивать, когда просыпается, а последний вопрос задает перед сном); так вот, он, стало быть, меня спрашивает:

– Это утенок говорил?

– Где говорил?

– На пластинке?

Я хотел было увернуться и соврать, что, мол, нет, это, мол, разные истории. Но потом устыдился и сказал правду.

– Да, – говорю. – Это одна и та же история.



Это было в 1961 году. Меня тогда позвали делать сценарий по чужой повести. Как литератор я был почти неизвестен: один сценарий, напечатанный в «Искусстве кино», и песни, которые я сочинял и пел сам. Повесть была популярна, режиссер – тоже, и я понял: все удачное в фильме будет принадлежать автору и режиссеру, все неудачи будут мои. Но выхода не было, такие были мои тогда дела. Это был фильм «Мой младший брат».

Я пришел к режиссеру А. Зархи, который глядел на меня недоверчиво. Он полулежал в кресле, накрыв ноги пледом, и держался как последний римский патриций среди варваров. Ну, если ему так нравилось! Мы поболтали о том о сем, и он дал мне серию мосфильмовских фотопроб, где претенденты на какие-нибудь роли в каких-нибудь фильмах показывали, как говорится, товар лицом и старались этим лицом не ударить в грязь.

То ли режиссер уже отобрал среди них главных героев, то ли еще нет, но по тому, как он комментировал фотопробы, я понял, что наши мнения о внешних обликах персонажей не совпадают. Про одного он сказал, что его будет играть такой-то. Но поскольку я не совсем его себе представлял, то спорить было не о чем. Да и фотографии здесь не было. Его дело, ему снимать.

Есть мнение, что внешность обманчива. На самом деле она обманчива либо когда обманывают, то есть если человек надевает на себя маску, либо когда сам не умеешь смотреть. Если же этого не происходит, то внешность говорит многое. Почти все.

Из всех фотопроб я остановился на двух. Я не знал, конечно, как эти мальчики сыграют свои роли, но я знал, что смотреть на них будет интересно.

Эти лица выражали поэтику и поэзию всей повести в целом. Так я режиссеру и сказал: и рад, что не ошибся. Это оказались Александр Збруев и Олег Даль.

Олег Иванович Даль. Как-то странно так называть человека, которого уже нет, если ты при жизни даже не знал его отчества. И больно. Как будто гвоздь заколачиваешь. Но давайте хоть теперь немного разберемся.

Одна ласточка погоды, конечно, не делает. Но как-то забывается при этом, что она симптом будущей погоды. Вороны каркают: «Дождь! Приближается дождь! Скверная погода! Вер-рная примета!» Да, верная, но не вечная. К дождю надо готовиться. Но первая ласточка все же летала. И она не белая ворона. Ласточка – птица другой породы, и, значит, не за горами другая погода, для которой ласточка есть норма.

Есть и другая сказочка – «Гадкий утенок», который оказался вовсе не утенком даже, тем более гадким, а просто лебедем. Из-за этого куча недоразумений. Это не значит, что утка хуже лебедя. Это значит, что человек по-разному к ним относится.

Есть такая профессия – актер. И уже много лет в основе актерского мастерства лежит формула, почти аксиома: «Я – в предлагаемых обстоятельствах». То есть, чтобы хорошо сыграть любую роль, надо вообразить, как бы ты себя повел в предлагаемых обстоятельствах. Приблизительно так. Все бы хорошо, если бы знать, что такое эти обстоятельства и кто такой ты сам. А разве это известно?

Олег Даль, когда брался за свое актерское дело, устанавливал контакт с предлагаемыми обстоятельствами зрительного зала.

Залы разные, зритель тоже, и у каждого из них свои обстоятельства. Но есть главное обстоятельство, одинаковое для всех, они – люди. И когда за дело брался Олег Даль, они об этом вспоминали.

Что такое душа, тоже не знает никто. Даются разные объяснения. Некоторые даже считают, что ее нет вовсе, что она есть эмоции – нечто нервическое. Но практическая медицина против нервных болезней и душевных болезней дает разные таблетки. Что такое душа, мы, конечно, не знаем … Когда-нибудь объяснят и это, но отсутствие ее видно сразу. Так и говорят – бездушные. А когда за дело брался актер Олег Даль, зрители вспоминали, что они существа одухотворенные.

С каждым из нас когда-нибудь придется прощаться, но не каждый сможет сказать о себе, что «чувства добрые я лирой пробуждал». А это не забывается. Если не забывается, значит, он живой. Здравствуй, Олег!

Александр Збруев. Незаменимость.

Москва. 27 июня 1990 г. Литературная запись А. Иванова.



В космически далеком 1960 году мне – в то время учащемуся Щукинского театрального училища – дали прочесть киносценарий, написанный Василием Аксеновым по его повести «Звездный билет». У меня сложилось определенное впечатление о его героях: это были очень узнаваемые ребята. У них был тот же сленг, те же проблемы, те же заботы и радости, что и у реальных моих сверстников.

По сценарию были три главные роли. На одну из них пригласили уже дебютировавшего в небольшой роли Андрея Миронова. Он был из известной актерской семьи: кто не знал и не любил дуэт Мироновой и Менакера? Они были популярнейшими артистами эстрады, что во многом определило выбор Андреем актерской профессии, его творческой судьбы, на две другие утвердили Даля и меня, – студентов, для которых эти роли были первыми.

В те дни, когда мы познакомились Олегу не было и двадцати. Несмотря на такой молодой возраст, у него были печальные глаза, в них скрывалась какая-то тайная грусть, которая манила, притягивала. Он много пел, но и песни тоже были грустными: романсы и какие-то полублатные вещи.

Я всегда считал и сейчас считаю, что утверждение Олега на роль Алика Крамера было не просто прямым попаданием – это было более чем прямым попаданием. Поворот головы, мимика, жесты, пластика, реакции – он был Аликом во всем. Думаю, что это и есть та самая «Жизнь в искусстве», о которой так любят говорить. В каком-то смысле святость искусства: какой ты есть – такой и есть. Без боязни показать свои недостатки, без желания «выиграться полностью». Просто всегда быть самим собой. Мне, например, приходилось играть своего Димку Денисова, а у Олега никакого перевоплощения не было. Вся разница между Крамером и Далем была только в именах. А точнее, в фамилиях, некоторым из-за этого было трудно работать на съемочной площадке: все – артисты, а он – «живой персонаж».

Олег Даль – самое удачное, что есть в картине, я никогда не встречался с ним до съемок, но сначала у меня возникло такое ощущение, что Аксенов был с ним знаком прежде и, зная о существовании студента театрального училища Даля, написал с него одного из персонажей своей повести. А в действительности ничего подобного-то и не было.



У нас принято говорить, что незаменимых людей нет. А Даль, оказывается, незаменим и в театре, и в кино, и на телевидении. Потому что его работа, его энергетика всегда носили печать таинства. Ему не надо было кричать, чтобы самовыразиться или быть заметным. Он просто был непредсказуемым.

В течение всего съемочного периода нашу группу «поджимали» сроки: и на натуре, и в павильоне. А к концу работы над картиной, когда почти все уже было снято и лихорадочная гонка вступила в стадию монтажа, выяснилось, что нужно доснять короткие крупные планы главных героев – что-то там у режиссера не состыковывалось. Сейчас это было бы сделано мгновенно, с одного раза, да и в те годы тоже работали оперативно, но, правда, по старинке делали пять-шесть дублей. И вот на темном фоне встал Олег Даль, которому надо было сказать короткую реплику. Сняли дубль. Зархи решил на всякий случай сделать еще один и попросил Олега произнести текст точно так же. Не тут-то было. Сняли второй дубль – все иначе. Поставили Даля перед камерой в третий раз, и режиссер попросил его произнести фразу так, как он сделал на первом дубле, и не так, как во втором… Третий дубль готов. Все отлично, но сыграно и не так, как в первом, и не так, как во втором. Все были несколько растеряны. В общей сложности в ту смену сняли 21 (!) дубль с Олегом и с единственной его репликой. И он ни разу не повторился!!! Полагаю, что у Зархи был мучительный процесс на предмет того, что из этого материала отобрать в картину. Вот маленький пример Даля-импровизатора, потому что он, конечно, был удивительным импровизатором.

Во время летних съемок в Таллине была еще такая история. Алик сидел у стены собора и плакал, слушая орган! Надо было этот момент как-то «оживить», и Зархи предложил Далю:

– Давай-ка мы тебе сейчас глицерину в глаза накапаем.

Олег удивился:

– Зачем?.. Это же Бах…

И когда заработала камера, у него по щекам градом лились слезы. Это был не технический трюк, а плач его души, сердца…

Таких воспоминаний очень много, и я, не принимая достоинств других актеров, мог говорить и говорить о случаях, связанных с Олегом Далем. Но главное, он был именно таким, каким написал этого героя Аксенов.

Аксенов в ту пору создал удивительную вещь: о молодых людях, о молодых помыслах… Но Зархи – умудренный ас кинематографа – все же был человеком другого поколения. Это сказалось в работе над фильмом, и, наверное, что-то отсюда вытекает. Вот потому-то с годами и мог Даль пересмотреть свое отношение к картине, более критически к ней отнестись. Что касается недовольства и неуютности в творчестве, ощущаемых им особенно в семидесятые, то ведь надо время… Менялось все: обстановка, окружение, люди. Может быть, это не было так явно заметно, но менялся, наверное, и он сам…

Вообще, появление картины «Мой младший брат» связано с двумя именами: Аксенов вывел на сцену жизни этих ребят, и прежде всего Алика Крамера, а Зархи «пробил» фильм. Кому бы еще дали его поставить? Он именно пробил сквозь все, что стояло против, это, конечно, колоссальная заслуга Александра Григорьевича.

В Таллине мы жили поначалу в гостинице «Палас» втроем в одном номере. И Олег нам с Андрюшей Мироновым время от времени в свободные часы показывал всевозможные рассказики, эссе, скетчи, драматические скетчи – это были очень талантливые зарисовки.

Вот и жили мы тогда на съемках. Были мальчишками, которые очень спокойно относились к своему быту, к тому, что в гостинице, например, не было горячей воды. Это сейчас актеру дают билет в «СВ», он катит себе спокойненько на съемки, а тогда мы добирались в Таллин чуть ли не в плацкартном вагоне и жили в довольно спартанских условиях.

Потом нас все-таки «допекло», и мы устроили забастовку: после одной из съемок на берегу моря заявили, что с пляжа не уйдем, пока нас не поселят в отдельный номер с соответствующими коммунальными услугами, вся группа собрала вещи, аппаратуру и уехала в город, а мы остались на холодном песке в плавках и каких-то полугрязных халатах. Через некоторое время приехал кто-то, по-моему, из дирекции картины и потребовал прекратить «эти глупости» (слово «забастовка» тогда не было в употреблении). Мы, конечно, стояли на своем и в итоге добились выполнения наших условий. Вот такой у нас был первый опыт забастовочной борьбы с административными безобразиями. Я даже не помню, кто был инициатором всего этого дела. Возможно, Миронов: он был самым ухоженным и домашним из нас троих. А может быть, Олег. Он был очень требовательным… в этом отношении. Хотя сейчас это не суть важно.

Мы все время держались вместе и частенько пребывали в съемочной гримерной. Отношения были вообще дружеские, теплые, мы частенько веселились, но Олег и Андрей постоянно подшучивали, подкалывали один другого. Конечно, всякое бывало, но если и возникали конфликты, то – юношеские. Оба были очень музыкальны, но каждый по-своему. Андрей больше что-то напевал, мурлыкал себе под нос какие-то джазовые вещицы и впоследствии вынес это в свои выступления на эстраде. Олег же пел заунывные песни и при этом существовал почти анемично, но в этом было очень много чувства. Они оба были очень влюбчивыми, и девушки в них влюблялись, но только Андрею для этого надо было стать «действенным», а Олегу просто расслабиться в кресле с гитарой. Даже в те ранние годы они были очень разными, но оба были прекрасны…

Олег был очень, какой-то невероятно вытянутый. Казалось, что вот подует сейчас сильный ветер – и унесет его куда-то… Однажды он открыл чемодан и показал мне лежавшую там «финку», на рукоятке было вырезано имя какого-то «страшного человека», живущего, как и сам Олег, в Люблине и подарившего ему этот нож. Я сам в те годы занимался гимнастикой, а Олег был, ну, просто, «человеком без мышц». Может быть, он просто не знал, чем себя защитить, и считал, что это придает ему силы и уверенности в себе. Иногда он брал «финку» в руки и начинал что-то показывать, изображать, играть.



После этих съемок мы с Олегом встречались как друзья детства. А что может быть дороже детства, юношеской поры? Он пришел на мой первый спектакль в «Ленкоме» – «До свидания, мальчики!». Это было днем… Для меня было полной неожиданностью, что он сидел в зале, а потом пришел ко мне за кулисы после спектакля.

Мы не так часто встречались друг с другом. У актеров, работавших однажды вместе, встречи радостные, короткие. Я просто чувствовал, что где-то есть Олег Даль… и гордился, что это друг моего юношества – поры становления в жизни и в творчестве.

Я никогда не был на творческих вечерах Олега – у актеров не принято ходить на такие мероприятия в качестве зрителя, но я могу представить себе, что там происходило, что он говорил, потому что знал его гражданскую позицию. Зато я бывал в «Современнике» и видел его работу на сцене. Все роли были интересные. Талантливые. И все-таки эпохальной роли он не сыграл! Ни в кино, ни на телевидении, ни в театре. Мешал его сложный характер, мешали обстоятельства. Мешало то, что он был «сам себе режиссер»., и вследствие этого вступал в конфликты с теми режиссерами, с которыми ему доводилось работать. Олег предлагал свои варианты – в соединении с творчески недалекими людьми это всегда мешает работе. А подавить свое творческое «я» ему было сложно.

Он был человеком, который не мог найти себе места, и отсюда все его метания: «Современник», МХАТ, «Ленинградский Ленком», Театр на Малой Бронной, а под конец жизни – преподавание во ВГИКе. Он не принимал ложь и неискренность. Он не мог обрести себя. Люди, находящиеся рядом, начинали его жалеть за невоплощение какой-то мечты, а Олега это раздражало еще больше. Да что там раздражало – злило!

У него не было «своего» режиссера, который исчерпывал бы его полностью, раскрывая все больший потенциал, с годами копившийся в нем. Увы, у нас «раскрывают» человека лишь после его ухода. У нас никогда не ценят таланты. У нас никогда их не берегут. Погибнуть, заболеть, прийти к душевному неравновесию – вот то, что им «разрешено» при жизни. Это не злонамеренность – это система. У нас обязательно нужно, чтобы все укладывалось в схему: уровень – понятно – доступно – в массы. Чтобы не было излишних мозговых и душевных затрат. А Олег Даль – это актер не массовой культуры. Это неудобоваримый талант. Такой человек всегда далеко впереди. Его надо догнать, понять…

Вот почему он был и остается незаменимым.

Василий АКСЁНОВ. В дальнейшем – Даль…

Переделкино. Май 1975 г.



Далеким летом 1961 года я и представить не мог, что то лето будет когда-нибудь далеким.

Мы снимали в Таллине фильм «Мой младший брат». Для меня это была очень странная жизнь. Только что вышел шестой номер «Юности» со «Звездным билетом». Желтая обложка журнала все чаще мелькала на пляже Пирита в руках курортников. Здесь же, на пляже, стояли мои герои, звучал мой текст. Я завтракал, обедал и ужинал, купался, играл в баскетбол вместе с Димкой Денисовым, Юркой и Аликом Крамером. Изредка наезжал «старший брат» – Олег Ефремов.

Однажды мы сидели в кафе, и к нам подошли туристы с желтыми журнальчиками под мышкой.

– Простите, юноши, – сказали они моим героям, – но вы очень похожи на героев одной новой повести, которая только что появилась вот в этом журнале.

Юноши просияли. Это были Александр Збруев – Димка, Андрей Миронов – Юрка и Олег Даль – Алик Крамер. Их тогда еще не узнавали благодарные массы кинозрителей.

Алик-Даль, тощий, с выпирающими ключицами, длинноногий, с глазами, застывшими в постоянном и несколько оловянном любопытстве, был прирожденным героем 60-х, юнцом-интеллектуалом из московской подворотни. Он мгновенно, с первых же проб, точно поймал свой образ и не терял его до конца картины.

Вот он рассуждает о Корбюзье, о Райте, о «телеграфном стиле современной прозы», рисуется перед девчонками, и вот он втихомолку плачет, слушая далекую органную музыку, сжавшись в комочек под стеной Домского кафедрала. Казалось, этот новый артист, только что вставший со студенческой скамьи, создан именно для таких ролей, для образа молодого героя нашего, именно нашего времени.

Много замечательных артистов остались на всю жизнь пленниками своего первого образа. Так, Збигнев Цыбульский во всех своих картинах остался Мачеком из фильма «Пепел и алмаз», юношей в дымчатых очках, с пистолетом за пазухой, с белозубой улыбкой, скрывающей внутренний разлад.

В дальнейших своих работах Даль оставался верен своему первому образу. Вот, например, как мне кажется, недостаточно оцененный фильм «Женя, Женечка и “катюша”». Здесь, в ситуации блистательной фронтовой комедии Окуджавы и Мотыля, Олег Даль пластично и естественно играет снова современного юношу-интеллектуала, полуинтеллектуала, четвертьинтеллектуала, чудаковатого, милого, внешне вроде бы слабохарактерного, а на самом-то деле с крепкой внутренней жилой. Очень близкий образ лепит он и в «Хронике пикирующего бомбардировщика».

Прошлым летом я вернулся в Москву после долгого отсутствия. Еду по Садовому к Маяковской, делаю левый поворот над тоннелем… и чуть не теряю руль; нет «Современника»! Знал ведь прекрасно, что давно его собирались сносить, да и новоселье было на Чистых прудах, но все равно в глазах у меня рябит – нет, нет моего любимого, совсем нет, а на его месте просто-напросто ерундовый асфальтовый паркинг – всего ничего! А сколько ведь здесь было всякого! Сколько здесь было всего! Как мы все здесь горячо жили, а среди нас был и Олег Даль.

Помню, как в спектакле «Всегда в продаже» он репетировал непризнанного джазиста, фанатика своего жанра; небольшая, но очень важная роль. Здесь, на площади Маяковского, в атмосфере напряженной талантливости, Даль, конечно, очень вырос как артист.

Я следил за ним: ведь в какой-то степени считал его своим крестником. Иногда вдруг видел – идет Даль, шарф на плече. Шляпа на макушке, эдакий, видите ли, всероссийский театральный актер, расхристанный «аркашенька». «Ну что ж, – думал я, – можно ведь и так иногда, ведь молодой же еще, ведь все мы были молодыми, ведь не мне уж морали-то читать». Потом видел на сцене, в одном спектакле, в другом, в маленьких ролях и в больших. «Молодец, – думал я, – взрослеет, профессионалом становится».

В разных ролях я видел Олега Даля в театре, но все-таки продолжал считать его прирожденным современным интеллектуальным молодым героем. Быть может, он и стал бы артистом-мифом в этом своем амплуа, таком близком его собственной природе, если бы этот тип был достаточно развит в нашем искусстве.

Однажды случайно я попал в кино. Давали фильм Кошеверовой по Шварцу «Тень» с Олегом Далем в заглавной роли. Меня сразу же подкупил прелестный поезд, катящийся (кажется, без рельсов!) по сказочной стране. Букет звезд – Анастасия Вертинская, Людмила Гурченко, Марина Неелова, Владимир Этуш, Георгий Вицин, Андрей Миронов – с великолепной непринужденностью разыгрывали свои роли. Что касается Даля, то он… Я вдруг поймал себя на мысли: «Да ведь он же прирожденный герой Шварца!»

Собственно говоря, не только Шварца, но, вообще, герой, условно, фантастического жанра. В фильме Кошеверовой Ученый – Даль вначале вызывает в памяти образ Грина. Добрый, милый неудачник в потертом бархатном костюмчике, вечный юноша, ждущий встречи с какой-то необычной, сказочно прекрасной любовью, с приключениями, с романтикой. Но вот приключение начинается и оборачивается гнусной жутью, раздвоением личности, и Тень-Даль мечется среди андерсеновских декораций, со своими длинными ломающимися пальцами, с лицом-маской, с повадками бездушной твари…

Даль ведет две свои роли в этом фильме с тонким пониманием стилистики. Создается временами впечатление, что ему и не нужно понимать эту стилистику, что он просто часть этой стилистики, что он просто рожден для нее!

Новая неожиданность ждала меня в фильме Хейфица «Плохой хороший человек», где Даль играет чеховского героя – Лаевского. Какая сверкающая компания вновь окружает его в этом фильме: Людмила Максакова, Анатолий Папанов, Владимир Высоцкий, Анатолий Азо, совсем молодой Георгий Корольчук, великолепно сыгравший дьякона… Не потеряется ли он среди них? Поймет ли он такого тонкого интерпретатора чеховской темы, как Хейфиц? Вообще чеховский герой – его ли это дело?

Несколько экранных движений… брезгливо нюхает кофе… опрокидывает рюмочку, еще рюмочку… пылкая исповедь Папанову и тут же безвольное угасание… раздраженное поедание борща, провокация ссоры с Надеждой Федоровной, расхристанная слезливость в ночь перед дуэлью… внутренняя мелкая отвратительная дрожь поутру… Несколько экранных движений, и в каждом движении – такая знакомая, такая понятная русская чеховская мука… Да вовсе он никакой не «современный герой», не «условный фантастический герой»! Он типичный человек XIX века! Олег Даль – прирожденный чеховский герой!

Кто же он, в конце-то концов? В каких новых прирожденных качествах мы еще его увидим? Пожалуй, это и хорошо, что он не стал героем одного образа, человеком-мифом, потому что это не очень-то и свойственно русскому артисту, а Даль, в конце концов, – прирожденный артист! Русский артист!

Что будет в дальнейшем?.. Прошу прощения у читателей, но случайный каламбур внезапно становится смыслом этих заметок. В дальнейшем будет – Даль.

Людмила Иванова. Я всегда вспоминаю о нем светло.

Москва. Литературная запись А. Иванова (15 февраля 1991 г.) и А. Пахомовой (2014-16 гг.).



Как-то в компании бардов в Ленинграде, где театр «Современник» был тогда на гастролях, разгорелся спор: каким должен быть артист? Каким должен быть театр, было ясно – таким, как «Современник». В компании были наши актеры, они называли Евстигнеева, Табакова, Ефремова. Но неактеры все сошлись на Олеге Дале. Все! было даже обидно за других актеров. Почему Даль!

Он был отмечен Богом. Сразу виден талант. Свобода и естественность, артистичность, обаяние, изящность даже, острота и еще что-то – трудно определить. Божественное начало. Ну, артист, вообще, Божий человек.

Когда Даль играл «Вкус черешни», например, он так двигался, даже танцевал на сцене, импровизировал, любил, думал, что нельзя было оторвать глаз…

Но и очень серьезную роль, трагическую, в спектакле «На дне» – роль Васьки Пепла он играл пронзительно, очень необычно. Как былиночка тонкий, умный, лихой, отчаянный, словно по краешку судьбы ходящий, Васька Пепел был очень симпатичен зрителю, за него было очень страшно.

Он мог играть Уайльда, Шекспира, Мольера, Островского, Лермонтова, Пушкина, Андерсена, Булгакова…

Мое знакомство с Далем вышло не слишком удачным. И, если бы мне тогда сказали, что в итоге мы подружимся, я бы, наверное, не поверила.

Олег был принят в «Современник» в тот момент, когда по настоянию Ефремова мы, костяк труппы, один за другим пробовали себя в режиссуре. Вместе с режиссером Маргаритой Микаэлян я готовила новую постановку; Даль, едва влившись в нашу дружную компанию, пришел на репетицию и сразу все раскритиковал. И это не так, и то не этак… Ефремов тогда ему говорит: «Хорошо, если ты знаешь, как надо, – покажи нам. Мила, Маргарита, позвольте ему репетировать с актерами».

То есть, можно сказать, у нас спектакль забрали и передали Далю. Что, кстати, меня не обидело. Я человек терпеливый – смолчала, отступила. Тем более, что, несмотря на неопытность, Олег все-таки смог довести дело до конца, и спектакль получился замечательным, был успех. В таких случаях у нас в театре не принято было завидовать или спорить, чья фамилия должна быть на афише. Вот Ефремов, к примеру, «от» и «до» поставил знаменитого «Голого короля», а на афише значилась фамилия Микаэлян, которая принесла пьесу в театр.

Тем временем Олегу дали первую маленькую роль в «Современнике» – попросили заменить заболевшего актера в спектакле «Третье желание». Роль соседа, который приходит побриться к парикмахеру на дом. Парикмахера играл Валентин Никулин, а я – его жену. И вот мы на сцене. Я произношу свои реплики, Олег должен ответить. Но он молчит! Я повторяю свой текст снова, а сама уже холодею от ужаса. Тут Даль, по-прежнему ничего не отвечая, зачем-то поднимает стол, переворачивает его, ставит себе на голову и так уходит со сцены за кулисы.

Честно говоря, мы все подумали, что у Олега помутился рассудок. Даже не доиграв свою сцену, я все бросила и побежала за кулисы: «Олег, миленький, что с тобой?». И тут почувствовала винный запах, после чего разозлилась не на шутку. Со словами: «Так ты что, выпил?» – я размахнулась и вкатила ему пощечину. Сама от себя такого не ожидала. Но я всю жизнь плохо переносила пьяных. А тут у меня просто в голове не укладывалось: первый выход на сцену «Современника», как же можно пить в такой день? Олег схватился за лицо и куда-то убежал… И потом его три дня никто не мог найти, в театре он не появлялся.

Артисты меня ругали: «Что ты наделала! Он же такой впечатлительный. Будет переживать, мучиться от стыда. Да ты знаешь, какой он? Он под трамвай может кинуться!» Я испугалась, думаю, и правда, что теперь будет, зачем я его ударила? Но тут, наконец, Олег пришел. Я бросилась ему навстречу, обняла. У меня уже и в мыслях не было ругать его. А он сразу же попросил у меня прощения. И с тех пор стал говорить: «Вот моя крестная – Мила. Окрестила меня, что уж тут сказать! На всю жизнь запомню». Так и началась наша дружба.

– Милочка, – говорил, – мама тебе привет передавала, она тебя очень любит (я никогда не видела ее, она меня тоже), говорит: «Ведь она пишет стихи, песни!»

Я, конечно, таяла.

Вскоре я поняла: с его стороны то странное происшествие не было пьяной выходкой. Просто, если Олега заставляли играть что-то банальное, незначительное – тут-то он и начинал выделывать разные фортели. Один раз, во «Вкусе черешни», понес отсебятину, считалочку какую-то вставил в текст. И из-за кулис это видел Ефремов. Смотрел, смотрел, а потом давай хохотать… И никак Даля не наказал.

Так уж случилось: Олегу прощали в театре все. Перед его невероятным обаянием, добротой, искренностью никто не мог устоять. А уж то, что он очень талантлив, мы поняли сразу. Так что ни один артист, включая самого Ефремова, не пользовался у нас такой свободой.

Вот отчего Олег сразу пришел в восторг в «Современнике» – так это от нашего товарищества. Что и говорить, такого коллектива, где бы все друг другу помогали и были буквально одной семьей, наверное, нигде больше не было. У некоторых наших артистов он даже жил! Сначала нашел приют у Гали Соколовой. У нее, в отличие от многих, была собственная квартира. Когда мы были на гастролях, Галя скупила на аукционе в антикварном магазине мебельный «Лом». Мы его собрали, починили и в итоге стали обладателями шикарной мебели красного дерева. В эту уютно обставленную квартирку к Гале толпами ходили наши молодые артисты. Надо же было им где-то собираться, а рестораны не по карману. Приходил туда и Олег. Бывало, он засиживался в театре допоздна, и Галя говорила: «Ночуй у меня». Далю у Гали страшно нравилось, там все было в его вкусе. Хозяйка подавала вкусный кофе и всегда узнавала вкусы гостя, спрашивала: «Что тебе приготовить?» А Олег обожал, чтобы за ним ухаживали.

Еще он подружился с Люсей Крыловой, женой Табакова. Она ведрами и противнями заготавливала различные блюда и приносила все это в театр, чтобы покормить наших артистов. Особенно хорошо Люсе удавалась капуста, которую Олег обожал. Крылова вообще у нас была уникальный мастер на все руки. Если кому-то надо, запросто могла положить плитку, починить розетку, поменять в ванной кран. Олега это страшно удивляло, потому что сам он был человеком не хозяйственным. И у нас многие парни такими были, потому что быт в то время для нас не существовал. И, тем не менее, мы неплохо жили, потому что у нас была такая система: за все услуги благодарить концертами.

Как-то Даль попал в больницу и сразу врачам сказал: «Ребята из «Современника» для вас сыграют прямо здесь!» Мы, конечно, с удовольствием дали небольшое представление для врачей. Вы представляете, как его после этого лечили? Впрочем, мы так частенько расплачивались за услуги: ходили по родильным домам, больницам, школам… Иногда даже и просто так, если попросят. Даль от участия в таких мероприятиях не отказывался.

Его приводила в восторг система, в которой можно было прожить без копейки. Денег-то у него почти никогда не было. Зарплата у него была очень маленькая – всего рублей 90. Ну, это я так помню. А сам он, когда его спрашивали: «Какая у тебя зарплата в «Современнике»? – искренне отвечал: «А я не знаю!» Совершенно бессеребренник! Вот снимет с себя последнюю рубашку и отдаст, легко одолжит любому встречному последние деньги и тут же об этом забудет. Даля даже Миша Козаков, его ближайший товарищ, бывало, упрекал: «Олежек, ты живешь по уставу раннего «Современника»! Но того «Современника» уже нет. Мы уже даже не студия…» Хотя, если честно, Миша и сам большим умением считать деньги не отличался. Они с Олегом вместе чудили. И ни в чем себе не отказывали, хотя их желания порой очень дорого стоили.

Помню, поехали мы на гастроли в Польшу. Конечно, большое событие! Все очень хотели поехать, и Олег тоже. При этом он чуть не вылетел из списка выездных. Потому что на комиссии в райкоме, которую нужно было пройти перед поездкой, ему задали какой-то вопрос, на который следовало дать политически грамотный ответ. А вместо этого Даль с достоинством заявил: «Я отвечать не буду! Вы газеты читали? Вот считайте, что я так вам и ответил, как там написано!» Каким-то чудом его все-таки выпустили…

Надо сказать, у многих из нас к этому времени уже были семьи, дети. И, конечно, оказавшись в стране, не знавшей дефицита, нам хотелось что-то купить, пользуясь случаем… Естественно, мы только и думали, как сэкономить суточные. И утром по коридорам нашей довольно приличной гостиницы разносился запах каши, которую мы приспособились варить в чашке с помощью кипятильника. Заливали крупу кипятком, а потом накрывали подушкой, через час кашу можно есть! А на обед у нас были консервы.

Миша с Олегом ничего не готовили, у них и кипятильников с собой не было. Каждый вечер они, надев элегантные шляпы и пальто, отправлялись в настоящий бар. При этом Олег говорил артистам: «Что вы жметесь? Разве не стоит хоть раз позволить себе пожить как люди?» И они с Мишей шли в бар, ели мясо и пили настоящий шотландский виски. Мы были в шоке, когда узнали, сколько это стоит! В конце концов, они остались совсем без денег. Но оба были очень довольны, что осуществили свои мечты.

Из-за того, что Даль позволял себе такие широкие жесты, некоторые считали, что он зазнался. Конечно, Олег мог на репетиции сказать: «Даль такого не играет!». Вот именно так – о себе в третьем лице. В кабинетах у начальников он вообще только такой тон использовал. Вероятно, так проявлялось его обостренное самолюбие. И тут же с рабочим сцены, буфетчицей, помрежем он говорил вежливо, задушевно и никакого высокомерия себе не позволял.

С Олегом порой было нелегко. Даже если он с тобой дружил – это ничего не значило. Сегодня он мог вести себя дружелюбно, а завтра наоборот. И уж конечно, он даже малейшей тени неуважения к себе не допускал, мгновенно давал отпор. В театре, посмеиваясь, его стали называть Лермонтовым. Известно ведь, что у Лермонтова был очень сложный характер. Олегу сравнение нравилось. Он как-то сказал: «Если б я жил в те времена, я бы и до двадцати лет не дотянул. Тогда ведь отношения выяснялись через дуэли… Да мне бы через день пришлось драться!» Вот это мальчишество в нем надо было понимать и принимать. И уметь на него не обижаться.

Мне тоже как-то раз совершенно неожиданно от Даля досталось. У него был замечательный голос. Он пел и на посиделках с бардами, в которых мы с мужем (Валерием Миляевым, физиком) принимали участие, и в спектакле «Вкус черешни». И мы с мужем решились предложить ему свою песню, чтобы Олег исполнил ее на телевидении. Это, кстати, была песня «Приходит время», которая потом стала очень популярной.

Мы договорились, чтоб Олег пришел к нам вечером. Казалось бы, так просто – показать песню. Но мой муж всегда очень переживал в таких ситуациях. Стеснялся, мучился, зажимался… А тут еще Олег с мрачным лицом сидит и никак его не ободряет. Под его гробовое молчание Валера спел… И тут Даль говорит: «Надо же! В то время, как мне вот-вот исполнится 33 года – возраст Христа – и я думаю, как мне дальше жить, что делать, мне предлагают петь такую легкомысленную песню». Я готова была сквозь землю провалиться от стыда. Он был так убедителен, когда это сказал… А потом Даль говорит: «Мила, ну хорошо. Я согласен, если ты договоришься, чтобы это сняли так: я исполняю вашу песню и в это время еду на велосипеде по ржаному полю». То есть он захотел музыкальный клип. А в то время никаких клипов еще не снимали, так что, конечно, мне пришлось об этой идее забыть. К счастью, песню потом взял Сергей Никитин, а за ним и Анна Герман.

Ну, а Далю мы больше ничего своего не предлагали. Хотя я до сих пор считаю: ошибка с его стороны, что он не стал развивать свой певческий талант. Так же, как и режиссерский. Немногие знают, что Олег всю жизнь мечтал о создании своего театра. Но не успел…



Непрекращающиеся поиски смысла жизни сочетались у Даля с поисками любви.

Как я уже говорила, Олег Николаевич Ефремов хотел, чтобы вся наша жизнь протекала внутри театра. Он даже хотел, чтобы актеры женились на своих. Например, как Табаков и Люся Крылова. Но в случае с Далем и Дорошиной все закончилось плохо.

Я все хочу рассказать об этой свадьбе, потому что много пишут небылиц.

Даль, конечно, был в Нину влюблен, называл исключительно Нина Михайловна. Но то, что она согласится выйти за него замуж, это для всех была неожиданность. Ведь все знали, что у Нины роман с Ефремовым. Но тут у Ефремова сын родился, и Нина сказала: «А я вот возьму и выйду за самого красивого, самого молодого актера в театре! Назло!»

Платье себе сшила умопомрачительное… Весь театр был приглашен. Мы пришли с угощением, расстелили афиши на полу, разложили еду. А подарков было! И пледы, и часы, и посуда… Кто-то подарил шесть серебряных ложечек, которые сразу куда-то исчезли… Гости кричали: «Горько!» – все, как полагается. Только Ефремов, который пришел позже всех, сидел и молчал. Потом он пригласил Нину танцевать, и она так раскраснелась, так похорошела… И, хотя они только танцевали, все это выглядело очень выразительно. Даль не выдержал, хлопнул дверью. Все притихли. Потом кто-то сказал Тане Лавровой: «Уведи ты, ради бога, Ефремова отсюда!» И она увела – да так, что в тот же вечер у них завязался роман. А Нина рыдала, лежа на полу… Вот как закончилась эта свадьба.

Еще дней пять потом Нина искала Даля, все беспокоилась: «Что он с собой сделает?» Нашла. Стали они жить вместе, но недолго прожили. Нина потом сказала: «Не нужно ничего делать назло другим!».

Нина вернулась к Ефремову, у которого закончился роман с Таней Лавровой. Вот на Таню-то, обиженный историей со свадьбой, Олег и положил глаз: «А я назло Дорошиной возьму и женюсь на самой красивой актрисе в театре!» Сначала у них завязалась трогательная дружба, а потом начался роман. Все гадали, смогут ли эти двое ужиться. Потому что, если Олег был самым трудным по характеру в нашем театре из мужчин, то Таня – самой своенравной среди женщин.

Лаврова появилась в «Современнике» феерически, ее Ефремов пригласил как кинозвезду, прославившуюся а фильме «Девять дней одного года», и как актрису, которая уже во МХАТе сыграла Нину Заречную в «Чайке». К тому же она была красавица! Да за ней такие люди ухаживали – приезжали на служебных машинах, дарили роскошные цветы.

Поначалу все были очарованы Таней. И мне она казалась милой, веселой… И когда мы поехали на очередные гастроли, я даже попросила, чтоб нас поселили в одну комнату. И тут вдруг стали обнаруживаться необъяснимые перепады ее настроения. Таня могла ни с того ни с сего наговорить неприятных вещей. Сначала я огорчалась, думала, что же происходит, а потом просто поняла, что у Лавровой такой характер и надо принимать ее такой, какая она есть.

Тем не менее Таня была обаятельной и смогла, например, понравиться близким Олега, его матери и сестре. Ее там приняли хорошо. Чего нельзя сказать о Нине Дорошиной, с которой у них не сложилось. Хотя я-то считаю, что Дорошина Далю прекрасно подходила. У нее, вы знаете, был совершенно «далевский» характер – непредсказуемый, озорной… Таня казалась более уравновешенной.

Никакой свадьбы на этот раз не устраивалось. После истории с Ниной у Олега на свадьбы была «аллергия». Они просто расписались в ЗАГСе, причем Таня взяла фамилию Даля, стала Лаврова-Даль. Выглядело все довольно благополучно, ведь Танин отчим помог им получить отдельную квартиру в Сокольниках. Для молодой семьи в то время квартира сама по себе была веской причиной никогда не расставаться! Но для Олега это вообще ничего не значило.

Ссоры начались очень быстро. Олег не считал нужным себя сдерживать, а его выходки Таня переносила с трудом. Она и сама была на многое способна. К тому же любила пококетничать ради спортивного интереса. А Даль – чуть не в слезы! У Тани его ревность понимания не вызывала. Она жаловалась: «Он такой чуткий, так тонко и остро все чувствует, как человек без кожи. Это женщина может так чувствовать, но не мужчина. Просто невозможно!» Разошлись они по-хорошему. Даль вышел из квартиры Тани с тем, с чем пришел.

Вскоре Далю повезло – он встретил «свою» женщину, которая сумела стать ему прекрасной женой. Лизу он привез из Ленинграда, она не из актерского круга, в театре появлялась редко. Но, увидев ее, я сразу поняла: это именно то, что ему нужно. Тихая, спокойная, интеллигентная. Не видно ее, не слышно, она только ухаживала за Олегом и прощала ему все.

С другой стороны, ему в театре всегда было необходимо чувство влюбленности. Помню, когда он играл Ваську Пепла в пьесе «На дне», был совершенно очарован Аллой Покровской… Ухаживать всерьез за женой Ефремова, он, правда, не решался. Но по тому, как он смотрел на нее снизу вверх, с обожанием, было все понятно. Хотя мне кажется, что Нину Дорошину он так и не смог забыть за все эти годы…

Во всяком случае, незадолго до своей смерти Олег без предупреждения пришел к Нине домой. Сказал: «Я тут был в твоем доме у одного знакомого, и решил зайти…» Может быть, он это придумал. Нина потом рассказывала: «Я не знала, куда его посадить, что сказать. Ведь столько лет не виделись…» Даль тоже уже из «Современника» ушел. Обиделся, что, когда он заболел, его заменили Костей Райкиным в спектакле «Двенадцатая ночь».

Он гениально играл в спектакле «Двенадцатая ночь» Шекспира сэра Эгьючика. Просто гениально. Обаятельно, смешно, изящно. Все наши артисты бегали смотреть. Получить признание у своих коллег не так-то легко. А что он талант, великий талант, актер от бога – признавали абсолютно все…

И вот сидел в гостях у Нины, молчал, потом подошел к окну, показал в сторону кладбища, которое было оттуда видно, и говорит: «Вот там я буду скоро лежать. И ты будешь видеть из окна…» И когда вскоре Олега не стало, Нина сказала: «Так вот зачем он приходил… Хотел, значит, со мной попрощаться…»



Известно, что Олег умер в Киеве, в гостинице.

Случилось так, что через неделю или десять дней после этого меня пригласили сниматься на Киевскую киностудию. И поселили в ту же гостиницу. Я только умоляла, чтобы не в тот же номер. Номер мне достался этажом выше, как раз над тем… Ночью я долго не могла уснуть, все думала об Олеге… Потом, уже в полночь, не выдержала, спустилась в буфет. Мы разговорились с персоналом. Вот что я узнала.

Олег приехал в Киев на пробы. Его умоляли не пить. Но он отправился в гости к товарищу и там не удержался… А вернувшись в гостиницу, еще выпил коньяку. У него еще оставалась треть бутылки. Я очень хорошо это помню, потому что бутылку буфетчицы мне показали.