Она умирала от страха, хотя силы обоих лагерей на доске были равны, а у нее появилась небольшая фора во времени. Пока что она не сделала ни единой ошибки. Но Боргов тоже не сделал.

Среди репортеров были два фотографа, Бет согласилась попозировать, а когда один из них спросил, нельзя ли сфотографировать ее за шахматами, она пригласила их в номер, где на столе лежала доска с отложенной позицией из партии с Лученко. Сейчас ей казалось, что эта партия сыграна давным-давно. Она сидела за столом, пока репортеры отщелкивали пленки, снимая ее и номер во всех ракурсах – ей это совсем не мешало, наоборот, Бет была рада присутствию людей. Как будто началась спонтанная вечеринка. Подкручивая линзы объективов и выстраивая кадр, репортеры задавали ей вопросы. Бет знала, что нужно выставить на доске позицию из отложенной партии с Борговым, сосредоточиться на ней и разработать стратегию на завтра, но эта суета вокруг приятно отвлекала.

Боргов сейчас, наверное, у себя в номере, в гостиной, стоит у стола. Должно быть, с ним Петросян и Таль, а может, пришли еще Лученко, Лаев и остальные тяжеловесы советского шахматного истеблишмента. Они сняли дорогие пиджаки, закатали рукава рубашек и дружно высматривают слабые пункты, которые уже есть в ее позиции или появятся через десяток ходов; зондируют, прощупывают, обследуют лагерь белых, словно это ее собственное тело, а они – хирурги, готовые взмахнуть скальпелями. В этой картине, нарисовавшейся у Бет в голове, было что-то непристойное. Гроссмейстеры засидятся в гостиной Боргова заполночь, поужинают там же, за огромным столом, и все это время будут готовить коллегу к утреннему продолжению партии. Но Бет устраивало то, как она сама проводит вечер. Ей не хотелось думать об игре – она легко просчитает все варианты развития партии за пару часов после ужина. Проблема заключалась не в самой игре, и Бет это отлично понимала. Проблемой было ее отношение к Боргову. Поэтому она решила, что лучше о нем ненадолго забыть.

Репортеры спросили о «Метуэне», и Бет, как всегда, постаралась уклониться от этой темы, но один из них начал настаивать, и она вдруг, неожиданно для себя, проговорила:

– В приюте мне запретили играть в шахматы. В качестве наказания.

Журналист немедленно ухватился за эти слова – сказал, звучит по-диккенсовски.

– Почему они вас так наказали?

– Думаю, они просто были жестокими. По крайней мере, директор «Метуэн-Хоум», миссис Хелен Дирдорфф. Вы это напечатаете? – Бет посмотрела на репортера из журнала «Время».

Он пожал плечами:

– Если юристы из правового отдела дадут «добро». А они дадут, если вы завтра выиграете турнир.

– В приюте не все были жестокими, – сказала Бет. – Один молодой человек, по фамилии Фергюссен, хорошо к нам относился. Думаю, он нам сочувствовал.


Дорогая Пенни.
По поводу Катберта пока никаких новостей. Анализы еще не готовы.
Сегодня я ходила на первую консультацию к врачу из частной клиники. Это доктор Джеймс. Довольно приятный, но, как выяснилось, операцию будет делать не он. В ею обязанности, оказывается, входит только направить меня в другую клинику-в Эссекс или ещё куда-нибудь за тридевять земель. Итак, вот калькуляция: десятиминутная консультация - одна штука, выписанное направление - одна штука, сто фунтов в кассу - одной купюрой. Неплохая арифметика, благодарю покорно.
Ко всему прочему, я еще чуть не опоздала на эту чертову консультацию. По телефону мне сказали, что доктор Джеймс принимает на Харли- стрит. Харли-стрит, дом 298АА. Откуда же мнв было знать, что до этой поганой квартирки, где он устроил свой кабинет, еще переться и переться от Харли-стрит - не меньше, чем полмили, и все вдоль Уэймут-стрит. Просто смех берет, как эти доктора стараются увязать свои заведения с каким-нибудь престижным адресом. Это самый настоящий снобизм, а в итоге получается, что адрес просто фальшивый. Так мы все можем сказать, что живем на Харли-стрит. Тем не менее доктор Джеймс встретил меня и проводил в кабинет, не заставив ждать ни минуты. Учитывая мой опыт общения с государственной медициной, это действительно выглядело, прямо скажем, впечатляюще. Тем не менее бдительности я не потеряла, и когда мне предложили кофе с печеньем, я предпочла отказаться. У меня есть сильное подозрение, что в частных медицинских учреждениях установлен не самый выгодный курс обмена взбитых сливок на денежные знаки. Например, одна ложечка на десять фунтов стерлинюв. Я рассказала доктору Джеймсу обо всем; что со мной делали, пытаясь определить причину, по которой так и не наступает беременность, и, как и ожидалось, он предложил провести телевизионную трансляцию в прямом эфире непосредственно из моего живота. Господи, да мне плохо становится при одной мысли об этом.
Освободившись, я сразу же поехала в Хэмпстед, в больницу «Ройял Фри», чтобы навестить Мелинду и Катберта. Зрелище там предстало душераздирающее: все эти плачущие, напуганные и страдающие младенцы и детишки чуть постарше. Нет, это нечестно. Они не должны так мучиться. Мелинда молодец, она держится, но со стороны видно, чего ей это стоит. Она почти не спит и выглядит паршиво. Катберта положили в изолятор, куда посторонних, естественно, не пускают, так что сама увидеть его я не смогла. Мелинда говорит, что он выглядит таким слабеньким и хрупким, что она с трудом может сдержать слезы при виде собственного ребенка. Она говорит, что каждую секунду порывается вскочить, побежать, сделать хоть что-то, чтобы защитить его, но тут же понимает, что ничем помочь не может. Вот она сидит там и ждет. Ее терзают совершенно необоснованное, но вполне понятное мне чувство вины перед своим ребенком, страх и, конечно, кошмарные видения: Катберт, кричащий от боли, или умирающий у нее на руках, или остающийся на всю жизнь инвалидом. В какой-то момент она заплакала, и я тоже разревелась вместе с ней,что уж было просто глупо с моей стороны: я-то ведь собиралась утешить и поддержать ее. Взяв себя в руки и вытерев слезы, я рассказала ей, как мы с Сэмом устроили оргию на вершине Примроуз-Хилл, и это на время отвлекло Мелинду. Она даже посмеялась. Но увы, настоящего хеппи-энда к такой занимательной истории я ей предложить не смогла: чего тут врать, если весь этот театр абсурда не сработал. Потом Мелинда поинтересовалась, как у меня развиваются отношения с лордом Байроном Фип- псом, но я отмахнулась и сказала, чтобы она не глупила: все это уже забыто. Как бы не так; однако это выяснилось чуть позже.
Когда я вышла из больницы, мне пришлось даже некоторое время посидеть в садике на скамейке, чтобы чуть-чуть успокоиться. Господи, как же я переживаю за бедного Катберта. Конечно, я прекрасно понимаю, что это не мой ребенок, но что с того: ведь я его так хорошо знаю, и потом, я всегда очень близко к сердцу принимаю, когда страдают дети. По-моему, это совершенно нормальная человеческая реакция. Я позвонила Сэму на мобильник - просто чтобы услышать от него что-нибудь утешительное, но он сегодня подчищает за собой хвосты на старой работе. По его голосу я сразу поняла, что он, естественно, очень занят. «Значит, новостей пока никаких?» - сказал он, что на самом деле означало: «Тогда какого черта ты мне названиваешь?» Сэм в таких делах отличается редким практицизмом, если не сказать - цинизмом.
В общем, настроение у меня совсем испортилось, и я пошла на работу, ничуть не успоко– Кто же тогда научил вас играть в шахматы, если руководство приюта лишило вас этой возможности? – поинтересовался журналист из Ю-Пи-Ай, который раньше расспрашивал ее о первом дне пребывания в Москве.

ившись. Вполне возможно, что это была моя ошибка. Не стоило сегодня туда ходить. Но что было, то было. Когда я вошла в наш офис, пребывая, как уже было сказано, в эмоционально напряженном и, следовательно, особо уязвимом состоянии, в помещении не оказалось никого, кроме Карла Фиппса собственной персоной! Он стоял у моего стола и читал какой-то контракт.
Нет смысла отрицать: выглядел он симпатично. Да что там симпатично - просто красавчиком. Свой пиджак он повесил на вешалку и остался в свободной белой рубашке с расстегнутым воротом. В сочетании с узкими черными «ливайсами» 501-й модели и сапогами на каблуках в кубинском стиле его костюм идеально подошел бы для заядлого фехтовальщика-дуэлянта - только рапиры не хватало.
– Шейла и Джоанна пошли на пресс-конференцию в «Аполлон», - начал объяснять он, но не договорил. - Вы плакали.
– Нет-нет, и не думала, - попыталась соврать я, что прозвучало просто смешно.
– Люси, что случилось? Скажите мне. Я просто не могу видеть вас заплаканной.
Ну вот, так оно всегда и бывает. Именно чьей- то заботливой фразы мне и не хватало, чтобы разреветься в три ручья. Прежде чем я поняла, как это все получилось, он уже обнял меня и стал утешать. При этом, честное слово, я ни на секунду не почувствовала, чтобы он как-то пытался прижаться ко мне или дать волю рукам. Ну, если только… Нет, на самом деле ничего такого в его движениях не было. Пожалуй, он действительно пытался проявить заботу и участие. Другое дело, что он сам при этом чувствовал - по-моему, мужчины вообще не способны полностью исклю чить сексуальный компонент из своего поведения. В общем, сначала я рассказала ему о маленьком Катберте и о том, как я переживаю за Джорджа и Мелинду. Карл повел себя в этой ситуации просто молодцом. Он не только проявил сочувствие совершенно искренне (а если это и не совсем так, то его актерское мастерство заслуживает высокой оценки), но и обнаружил неожиданно глубокое знание темы, правильно перечислив симптомы и сделав вывод, что наиболее вероятный исход, которого следует ожидать, - что страшный диагноз не подтвердится.
– В большинстве случаев подозрение на менингит только этим и ограничивается - я имею в виду подозрением.
– Откуда вы знаете? - спросила я, продолжая хлюпать ему в жилетку, то есть в рубашку.
– Я же актер, - с совершенно серьезным видом ответил он. - Кому, как не мне, разбираться в медицине.
Даже в слезах и на нервах я не могла не обратить внимания на некоторую, скажем так, нелогичность этого утверждения. Судя по всему, Карл тоже это почувствовал и сразу же все разъяснил:
– Пару лет назад я играл молодого врача в трех сериях «Ангелов». Роль так себе, довольно проходная, но зато у меня была хорошая возможность расширить свои познания в медицине.
К этому моменту он уже гладил меня по голове - просто чтобы успокоить.
– Симптомы в таких случаях очень общие и приблизительные: маленький ребенок ведь не может сам объяснить, что он чувствует. Часто бывает, что врачи еще не успевают разобраться, в чем суть проблемы, а ребенок уже… нет-нет, не пугайтесь: он просто берет и выздоравливает. На самом деле младенцы гораздо выносливее, чем кажется, а кроме тою, у них огромная воля к жизни, хотя, глядя на них, в это трудно поверить.
Должна сказать, что его стараниями я почувствовала себя намного лучше. Нет, надеяться на что-то я еще не осмелилась, но, по крайней мере, смогла немного успокоиться. Говорить с ним было так приятно - одно удовольствие, не то что с моим Сэмом. Понимаю, что нельзя так отзываться о собственном муже, но ничего не могу с собой поделать. Человеческое участие и готовность разделить твои переживания - действуют на меня просто безотказно. В общем, я рассказала Карлу обо всех своих проблемах, включая даже и страх оказаться бесплодной. Карл оказался хорошим слушателем - редкое качество у актеров - и, по-моему, искренне мне сочувствовал. Нет, я не говорю, что он сообщил мне что-нибудь новенькое - этого я и не ждала. Естественно, он загрузил меня подборкой историй о своих знакомых и двоюродных сестрах, которые за долгие годы уже отчаялись иметь детей, а потом нарожали по десятку, но при этом - странное дело - весь этот дежурный треп оказал на меня на редкость умиротворяющее воздействие.
Ну вот. Добрались мы, значит, до самою главною.
Чтобы долго не рассусоливать, перейду прямо к делу. Писать о чем-то еще, пытаясь оттянуть этот момент, больше невозможно. Итак, признаюсь: я его поцеловала. Да, поцеловала, и это было просто потрясающе. Мы все говорили, говорили и говорили, а потом он смахнул мне слезы с ресниц, и как-то так получилось, что он взял меня за руку, и вдруг - мы уже целуемся. И это было не какое- то легкое прикосновение губ, а самый настоящий глубокий поцелуй, полноценный и горячий. Ну, Пенни, сама знаешь: страстная борьба языков и все такое прочее. Мы впились друг в друга, как боксеры в клинче.
О господи, сейчас мне жутко даже думать об этом.
Мне кажется, продолжалось это всего минуту или две (ну, может быть, три, но уж никак не больше). Просто настоящий поцелуй. Карл не стал испытывать удачу и пытаться форсировать события. (Мне кажется, тут мне просто повезло, а то неизвестно, чем бы оно все кончилось.) Он медленно притянул меня ближе к себе - совершенно не грубо и не нагло, хотя при этом моя (боже мой!) грудь крепко прижалась к его груди. Я сегодня была без лифчика, и учитывая, что на мне был только тонкий кашемировый джемперок, а на нем, как я уже говорила, легкая хлопчатобумажная рубашка, ничто не мешало мне почувствовать себя тесно прижавшейся к нему и его тесно прижавшимся ко мне. Господи, а сердце-то у меня как при этом билось! Ему, наверное, казалось, будто ему в грудь колотят кувалдой.
В общем, кончилось все тем, что я заставила себя оторваться от него. Надо же было что-то делать, а выбор в такой ситуации был небольшой: либо отодвинуться, либо допустить, чтобы все шло дальше к тому, о чем и подумать страшно! Страшно - не страшно, но в голову мне такое пришло. Ничего себе! Остается только добавить, что он повел себя в этой ситуации предельно корректно и тактично. Он действительно умеет держать себя в руках, если сумел сделать вид, что отпускает меня спокойно, раз я хочу на этом остановиться (а я хотела?). Он чуть заметно улыбнулся, нежно поцеловал меня в лоб и сказал:
– Если будет не с кем поговорить, я всегда рядом. Ты только позвони. Просто набери мой номер. - С этими словами он и ушел.
Разумеется, после этого мне было уже не до работы, и я поплелась домой. И вот я сейчас здесь сижу, усиленно размышляя над тем, что же такое со мной творится. Так меня не целовали уже давным-давно. Само собой, я чувствую себя виноватой, но при этом не стану отрицать, что мне это дело очень даже понравилось. Тут, впрочем, я вспомнила о Катберте, о своем бесплодии и почув ствовала себя полной свиньей, способной при всем этом приходить в восторг от какого-то поцелуя. Господи, ну почему же жизнь такая сложная штука!

Я сделала перерыв и снова вернулась к дневнику. Чувствую себя еще хуже. Стоило мне вспомнить про Сэма, как меня тут же захлестнуло чувство вины. И дело не только в этом поцелуе, но и во всем, что я наговорила Сэму прошлой ночью. Ему вдруг пришло в голову написать сценарий о бездетной семье - и я даже знаю, о какой именно. Услышав это, я как с цепи сорвалась, но теперь думаю, что это было не совсем справедливо по отношению к Сэму. Нет, эта идея мне по-прежнему кажется отвратительной, и если он на самом деле напишет что-нибудь в таком роде, я его просто убью. Другое дело, что мне следовало в тот момент с большим пониманием отнестись к его заскокам и хотя бы из сочувствия попытаться посмотреть на ситуацию с его точки зрения. В конце концов, ведь я сама все время давлю на него и пытаюсь заставить прислушаться к собственным чувствам и использовать услышанное в работе. Другое дело - мне и в голову не могло прийти, что он возьмется за описание настолько болезненных для меня эмоций. Естественно, чтобы разрешить ему использовать наши абсолютно личные переживания и страдания ради того, чтобы выжать из них несколько дешевых приколов и написать легкую комедию, и речи быть не может. 
Но, думаю, мне следовало бы объяснить ему недопустимость такой идеи пусть и твердо, но в более деликатной форме.
К тому времени, когда Сэм пришел домой, я уже чувствовала себя как никогда верной женой, жаждала его любви и так же сильно жаждала показать ему свою любовь. Я решила во что бы то ни стало продемонстрировать ему, как он мне дорог и как важна для меня близость с ним. Как же! Ни черта не сработало. Я попыталась обнять его, прижаться покрепче, слиться с ним в физическом и эмоциональном смысле, но он (надо же, какая неожиданность!) только чмокнул меня в щеку и прямиком проследовал в свой чертов кабинет, чтобы поразмышлять над своей распроклятой карьерой. Если он задался целью толкнуть меня прямиком в объятия всяких байронических актеров в стиле Хитклиффа, то ему это удается на редкость хорошо.
Он даже не удосужился спросить меня, как чувствует себя Катберт и не было ли новостей из больницы.


– Его звали Шейбел, – сказала Бет, сразу вспомнив о фотографиях и вырезках из газет на перегородке в подвале. – Уильям Шейбел. Он работал в приюте уборщиком.

– Расскажите об этом поподробнее, – попросила женщина из «Обозревателя».



– Он научил меня играть в шахматы, и мы с ним играли в подвале.

Репортерам эта история понравилась. Мужчина из «Пари-Матч» с улыбкой покачал головой:

Дорогой Сэм.

– Уборщик научил вас играть в шахматы?

– Именно так. – У Бет дрогнул голос, и она не смогла скрыть волнение. – Мистер Уильям Шейбел был прекрасным шахматистом. Много времени проводил за этой игрой и правда был очень хорош.

Не успел прийти домой, а Люси уже тут как тут - словно весь день только и думала о том, как повиснуть у меня на шее. Ей, видите ли, приспичило обсудить силу нашего взаимного притяжения и то, насколько глубоки и искренни наши взаимоотношения. Приношу свои извинения, доро гая, но сейчас мне - как бы это помягче выразиться - не до того. По-моему, она просто не понимает, сколько обломов мне пришлось пережить за последнее время. А если понимает, то значит, ей на это действительно наплевать. С ее точки зрения я существую исключительно для того, чтобы, во-первых, демонстрировать ей нежные чувства, а во-вторых, снабжать ее спермой, когда ей это требуется. Мои же неприятности, унижения, которые я вынес на работе, бесславный конец карьеры, которую я худо-бедно строил с момента окончания университета, - все это, с ее точки зрения, лишь проявления низменного эгоизма и недостойной настоящего мужчины зацикленности на самом себе. Это все хрень собачья, которую я должен отбросить без всяких сожалений, чтобы целиком сосредоточиться на серьезных, имеющих просто мировое значение вещах - таких, как наши с ней отношения или отсутствие ребенка в нашей семье.

Когда репортеры ушли, Бет вытянулась во весь рост в огромной чугунной ванне, наполненной теплой водой. Потом надела джинсы, футболку и расставила фигуры на шахматной доске. Она принялась обдумывать варианты развития отложенной партии, но не прошло и минуты, как напряжение вернулось. В Париже на этом этапе ее позиция против Боргова выглядела даже сильнее – и она проиграла. Бет отвернулась от доски, подошла к окну и, раздернув шторы, посмотрела на Москву. Солнце было еще высоко, город казался ярким и жизнерадостным – совсем не таким, каким, по слухам, полагалось быть столице СССР. Вдали весело зеленел парк, где старики играли в шахматы. Однако страх никуда не исчез – Бет не верила, что у нее хватит сил одержать победу над Василием Борговым. Она не желала думать о шахматах. Будь в номере телевизор, она бы его включила, чтобы отвлечься. Будь здесь бутылка спиртного – обязательно выпила бы. Мелькнула мысль позвонить в рум-сервис, но Бет вовремя ее отогнала.

Она вздохнула и вернулась к шахматной доске. Надо было хорошенько все проанализировать. К десяти утра у нее должен быть готов план.

* * *

Господи помилуй, да сколько же можно! Неужели непонятно, что в мире и так слишком много детей! Миллионы детей голодают и даже умирают от голода каждый год, миллионы живут в нищете, заброшенности и даже подвергаются всякого рода домогательствам. Так почему хотя бы некоторым (я не говорю - многим, но некоторым) из нас не остаться бездетными? Если уж оно так получается, то нельзя ли хотя бы не воспринимать это как кару небесную? Почему бы кому-то из уже живущих людей просто не пожить своей собственной жизнью, выполняя свое предназначение? По-моему, предназначение человека должно отличаться от той единственной цели в жизни, к которой стремятся животные, - я имею в виду воспроизведение себе подобных. Да, я говорю об этом прямо и не стесняясь. Больше того: я считаю, что наша с Люси бездетность предоставляет нам редкие, практически неограниченные возможности. Мы молоды (вроде бы); мы здоровы; мы оба работаем и даже более-менее неплохо зарабатываем (пока еще). Что же из этого следует? Да то, что мы можем делать все, что нам заблагорассудится! Научиться управлять самолетом, совершить путешествие к горным источникам в Андах, спасать тропические дождевые леса, нажираться каждый вечер в пабе в ж… я хотел сказать - в хлам. В общем, делать все что угодно. И при этом все, что мы делаем, и все, о чем способна беспокоиться Люси, - это попытки завести ребенка. Мы просто из кожи вон лезем, чтобы этого добиться.

Бет проснулась перед рассветом и некоторое время лежала в постели, прежде чем взглянуть на будильник. Было пять тридцать утра. Она проспала всего два с половиной часа. Решительно закрыв глаза, попыталась снова заснуть, но не вышло. Отложенная позиция сама собой нарисовалась перед глазами. Там были ее пешки, ее ферзь, и еще там был Боргов. Бет не могла выкинуть этот объемный образ из головы. Но в расположении фигур она не видела никакого смысла. Рассматривала их часами, весь вечер и всю ночь, пытаясь наметить план на последний этап партии, передвигала фигуры в своем воображении и на реальной шахматной доске, однако ничего не получалось. Она могла пойти пешкой ферзевого слона, или перенести коня на королевский фланг, или выдвинуть ферзя на второе поле слона. Да хоть на второе поле короля. Это если запечатанный ход Боргова – конь на пятое поле слона. А если он собирается пойти ферзем, варианты ее ответного хода будут другими. Если же Боргов хочет, чтобы она зря потратила время на прогноз развития событий, он записал на листе ход королевским слоном. Пять тридцать утра. Еще четыре с половиной часа до начала партии. У Боргова все ходы уже просчитаны и готов план продолжения игры, составленный с помощью других гроссмейстеров. Он сейчас, должно быть, спит как младенец. С улицы вдруг донесся шум – как будто где-то вдали взвыла сирена, – и Бет подскочила на кровати. Наверное, это советская пожарная машина промчалась по соседней улице или что-то вроде того, но руки у Бет несколько секунд тряслись мелкой дрожью.

Она позавтракала кашей и яйцами, а потом опять уселась за шахматную доску. Было без пятнадцати восемь. Даже три чашки крепкого чая не помогли – мозг отказывался работать. Бет упрямо старалась сосредоточиться и дать волю механизмам мышления, предоставить воображению самостоятельно создавать комбинации, как она часто делала за шахматной доской, – но не вышло. Она не видела ничего, кроме возможных ответов на возможные угрозы Боргова. И эти ответы были пассивными. Он обыграл ее в Мехико и сделает это опять. Бет подошла к окну раздернуть шторы, а когда собиралась вернуться к доске, зазвонил телефон.

Чует мое сердце, что все это я написал если не со зла, то уж по крайней мере сгоряча. На самом деле я тоже хочу, чтобы у нас были дети. Может быть, я хочу не только этого - но этого больше всего.

Она уставилась на аппарат. За неделю, прожитую ею в этом номере, телефон не звонил ни разу. Даже мистер Бут не пытался с ней связаться таким образом. А теперь аппарат заливался короткими трелями и не думал умолкать. Она сняла трубку. Какая-то женщина заговорила по-русски – Бет не поняла ни слова.

– Это Бет Хармон, – на всякий случай представилась она.

Бедная Люси. Опять ей ни за что досталось. Ей и нужно-то было всего-навсего, чтобы я еще раз показал, что люблю ее. А ведь я люблю ее - тут и спорить не о чем. Я люблю ее и не побоюсь при знаться в том, что по-прежнему хочу ее. Та ночь на Примроуз-Хилл была просто потрясающей. Жаль только, что все это не сработало. Я имею в виду не удовольствие, а результат.

Женщина еще что-то сказала по-русски, потом в трубке защелкало, и зазвучал мужской голос, громкий и отчетливый, как будто звонили из соседней комнаты:

– Если он пойдет конем, бей его пешкой королевской ладьи. Если пойдет королевским слоном, делай то же самое. Потом вскрой вертикаль своего ферзя. Я на этом и погорел.

Похоже, это все, что я мог написать по поводу наших с Люси отношений. Не густо, прямо скажем, для человека, мнящего себя писателем.

– Бенни! – воскликнула Бет. – Бенни, откуда ты…

– Вашу с Борговым отложенную партию напечатали в газете. У нас тут день в самом разгаре, и мы уже три часа ее обсуждаем. Со мной Левертов и Векслер.

Облом, опять облом.

– Бенни, – сказала Бет, – как приятно слышать твой голос.

– Тебе нужно открыть вертикаль ферзя, ясно? Есть четыре способа в зависимости от того, как поступит Боргов. У тебя причиндалы под рукой?



Бет покосилась на шахматную доску, разложенную на столе:

– Да.

– Тогда начнем с его хода конем на пятое поле слона. Ты идешь пешкой королевской ладьи. Расставила?

– Да.

– Отлично. Теперь у него три варианта действий. Первый: слон на четвертое поле слона. Если он сделает этот ход, твой ферзь запрыгнет прямо на четвертое поле короля. Боргов будет этого ожидать, но может упустить вот что: пешка на пятое поле ферзя.

– Не понимаю…


Дорогая Пенни.
Мелинда позвонила сегодня в семь утра. Диагноз не подтвердился. Это не менингит. То есть чем именно заболел Катберт, там никто не знает, но по крайней мере это точно не менингит. Я просто счастлива за нее, потому что такого удара она наверняка бы не вынесла. Хотя Катберт еще остается в больнице под наблюдением врачей, голос Мелинды звучал совершенно иначе, чем в последние дни: у нее явно гора с плеч свалилась.
Я сразу же сказала об этом Сэму, и он в ответ пробурчал невнятной скороговоркой:
– Здорово, просто великолепно. Нет-нет, действительно замечательно, отличные новости.
Но в это самое время он успел перевернуть газетную страницу и тут же уткнулся носом в разворот «Гардиан», посвященный телевидению и радио. Совершенно бездушный, бесчувственный чурбан.
Каково же было мое удивление, когда на работе Шейла встретила меня заговорщицким подмигиванъем и хихиканьем. Не успела я выразить свое удивление, как она сама озадачила меня вопросом:
– Слушай, что с Сэмом-то случилось? Не иначе ты его гормонами пичкаешь или какими-то китайскими снадобьями. Давай выкладывай, что за зелье дает такой эффект.
Я понятия не имела, о чем она говорит, но буквально через секунду предмет ее восторгов оказался у меня перед глазами. На моем рабочем столе лежал букет из дюжины алых роз с прикрепленной к нему открыткой. На открытке было написано следующее: «Ты прекрасна, и я тебя хочу».
Честное слово, Пенни, именно так, ни больше ни меньше: «Ты прекрасна, и я тебя хочу».
Уточняю: открытка не была запечатана в конверт и предназначалась для всеобщего обозрения. Вполне понятно, что Шейла решила, будто это лихая выходка Сэма. Человек, который шлет такие записки в открытую, зная, что их содержание станет известно всем моим сослуживицам, должен чувствовать себя более чем уверенно. Он должен считать, что имеет полное право на это, не так ли? Я покраснела до такой степени, что это можно было увидеть даже в Австралии. Масла в огонь подлила Шейла, заметившая мое смущение.
– А может, это и не от Сэма? - коварным тоном спросила она.
– Да ты что! - поспешила разубедить ее я - пожалуй, слишком громко. - Конечно от Сэма. Мы тут переругались, а когда женщина не в на строении, ей, сама понимаешь… не до того… Вот он и решил помириться, а заодно показать, что у него уже трубы горят. Как же, разбежался. Можно подумать, после такой выходки мне чего- то захочется.
Я такая злая, что… Я могла бы сейчас… не знаю, что я могла бы сделать, но честное слово, я способна на все! Ну да, в минуту душевной слабости я поцеловалась с Карлом Фиппсом. Разве из этого можно сделать вывод, что я готова переспать с ним? Ну, так он сильно заблуждается. И какого черта я купилась на его душеспасительные беседы! Но в любом случае ничто не дает ему права делать мне прилюдные намеки, что он не прочь со мной перепихнуться. Да, для того, что предлагается женщине в такой форме, это, пожалуй, самое мягкое и приличное слово. Так вот, повторяю: никакого такого права у него нет. В конце концов, я замужняя женщина! И вообще это просто свинство и наглая самонадеянность с его стороны. Оказывается, эта скотина на самом деле уверена в полной неотразимости своего обаяния. Привык, конечно, что любая из этих дурочек- поклонниц, которые мешками шлют ему письма, будет счастлива, если он отымеет ее тогда и там, где ему приспичит. Как все это гадко.
В общем, что греха таить, он мне нравится. Да что там нравится - он на самом деле супер. Мужчина хоть куда. Но, знаешь ли, Пенни, это уже слишком. Когда Шейла вышла из офиса, чтобы купить сигарет (за первой утренней чашкой кофе она выкурила четыре штуки, остававшиеся у нее в пачке, - четыре, это просто невероятно), я позвонила ему по домашнему телефону.
«Хай», - поприветствовал меня его автоответчик (да-да, именно «Хай», пижон дешевый), - «вы попали не куда-нибудь, а к самому Фиппсу. Меня либо нет дома, либо я занят, либо так утрахался, что меня ломает даже взять трубку. Если вы по работе, то позвоните моим девочкам (Твою мать! Это мы-то - \"его девочки»!) по телефону ноль один - семьдесят один и так далее… Если вы насчет того дела в Лос-Анджелесе, лучше позвоните Энни по двести тринадцать, ну и так далее… Если вы по поводу Нью-Йорка, свяжитесь с Уильямом Моррисом по двести двенадцать и так далее… Если же вы по какому-то другому делу, то вперед -можете порадовать меня своим сообщением после сигнала».
Слушая всю эту галиматью, я успела хорошенько подготовить собственную речь.
«Карл, это Люси из агентства. Какого черта вы себе по– Посмотри на его ферзевую ладью.

зволяете? Это просто мерзко с вашей стороны! За кого вы меня принимаете - за шлюху? Может, вы думаете, что я перезрелая неудовлетворенная дамочка, которой можно делать любые похабные намеки и считать, что она… что она… бросится к вам в постель, как только вы ее поманите? Нет уж, позвольте вам сказать, что приятная внешность и актерская известность - это слишком мало, чтобы я захотела переспать с вами. Я замужняя женщина, так что забудьте о ваших планах в отношении меня! Да, кстати, мы ждем от вас ответа. Я имею в виду тот сценарий рекламного ролика стирального порошка, который мы вам послали. Всего хорошего!»
Выговорившись, я почувствовала себя значительно лучше.
Отличная новость - Катберт пошел на поправку.


Бет закрыла глаза, представила шахматную доску с отложенной позицией – и увидела. Между ее слоном и черной ладьей стояла всего одна белая пешка, и если Боргов попытается эту пешку блокировать, откроется путь для ее коня. Но Боргов со своей командой этого не упустит.

– Ему помогают Таль и Петросян.



Бенни присвистнул.

– В общем-то неудивительно, – сказал он. – Но давай дальше. Если он решит переместить ладью до того, как выйдет твой ферзь, куда он ее поставит?

Дорогой я.

– На вертикаль слона.

– А ты пойдешь пешкой на пятое поле ферзевого слона – и твоя вертикаль будет почти открыта.

Хреново мне. Нет, кроме шуток, меня сегодня действительно здорово обидели. Дело было так: я понял, что вчера вел себя не лучшим образом по отношению к Люси, и решил загладить вину и показать ей, что столь ценимые ею эмоции мне также не чужды. Короче говоря, я послал ей в офис несколько роз и надиктовал в качестве приложения коротенькое сообщение на открытку. Я сказал, что она прекрасна и намекнул, что, так сказать, жду не дождусь встречи с ней. Мне показалось, что все это - цветы и записка - должно ей понравиться. Я даже предположил, что когда вернусь домой, она бросится мне на шею и… Но нет, ни хрена подобного. Ни радости, ни благодарности, ничего. Люси просто сделала вид, что ничего не заметила! Мы, мол, каждый день обмениваемся букетиками и игривыми записочками. Когда я пришел, она оторвалась от своего дневника только для того, чтобы сказать «привет», а когда закончила писать, начала громко ныть по поводу того, как ей, видите ли, надоел этот их новый актер Карл Фиппс.

Бенни был прав. Теперь такая перспектива казалась вполне возможной.

По-моему, она от него без ума Я просто уверен, что не все тут чисто.

– А если он не сыграет слоном на четвертое поле слона?

В какой-то момент я предположил, что цветы ей почему-то не доставили. Ну, я и спросил, не обнаружила ли она сегодня утром у себя на рабочем столе какого-нибудь сюрприза.

– Стой, передаю трубку Левертову.

Могу поклясться: услышав мой вопрос, Люси побледнела.

– Он может сыграть конем на пятое поле слона, – услышала Бет голос Левертова. – Я проработал дальнейшие ходы до твоего выигрыша темпа[83].

– Что? - переспросила она. - Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? Ты что, с Шейлой созванивался? Это она тебе растрепала…

Бет видела Левертова всего один раз, у Бенни в Нью-Йорке, и тогда не обратила на него особого внимания, но сейчас она готова была заключить его в объятия.

– Ни с кем я не созванивался, - ответил я и пояснил: - Я просто хотел узнать, получила ли ты сегодня утром мои розы.

– Продиктуешь мне ходы?

Я, кажется, упоминал, что Люси побледнела? Так вот, по сравнению с тем, какой она стала теперь, до этого она была просто румяным пупсиком. Зато теперь я знаю, что понимается под выражениями «побелеть как полотно» или даже «как смерть». Именно это и приключилось с Люси, у которой к тому же явно подкосились ноги и затряслись руки. Бедненькая, это все из-за ее переживаний по поводу болезней чужих детей и отсутствия своих. Отдохнуть бы ей надо, отвлечься.

Он принялся диктовать. План действий был сложный и запутанный, но Бет без труда разобралась, что он сработает как надо.

– Розы… так это от тебя? - шепотом спросила она.

– Это очень красиво, – сказала она Левертову.

– Ну да. Розы и игривая такая записочка. Ты их получила?

– Возвращаю тебе Бенни, – усмехнулся тот.

– Да… да… - Голос Люси прозвучал не громче, чем у умирающего от удушья хомячка. - Я их получила.

Они еще целый час вместе перебирали варианты и возможности, поле за полем, вертикаль за вертикалью. Бенни был великолепен, он продумал всё, и Бет начала видеть способы окружить Боргова, обойти его ловушки, ввести его в заблуждение, сломать защиту и заставить отступить.

После этого она оживилась, но не скажу, что это оживление меня обрадовало, поскольку оно немедленно переросло в истерику.

Наконец она посмотрела на часы и сказала в трубку:

– Какого черта? - кричала она. - На кой хрен ты это мне послал? Господи, да еще эта записка! Ничего умней не придумал - предлагать всем на обозрение такую похабень. Какой же ты идиот! Идиот, идиот, идиот.

– Бенни, московское время – четверть десятого.

Ну вот, значит, на этом диалог и закончился. Пока она продолжала кричать, я счел за лучшее свалить из дома. Ничего не скажешь, славненько поговорили. Ноутбук я взял с собой и сейчас сижу в пабе и совмещаю приятное с полезным. Интересное наблюдение: под выпивку вроде бы даже неплохо пишется. Честно говоря, не ожидал я, что сегодня меня так обломают. Она ведь только и делает, что хнычет по поводу отсутствия внимания с моей стороны. Все время намекает, что было бы неплохо, если бы я время от времени демонстрировал те чувства, которые к ней испытываю. («Ты меня любишь? Ну сделай так, чтобы я увидела, что ты меня любишь. Сделай что-нибудь приятное, чтобы я поняла, как ты ко мне относишься». Всю эту чушь она несет постоянно, становясь особенно говорливой в те редкие минуты, когда я пытаюсь посмотреть телевизор - и то не для развлечения, а по работе.) И вот, стоило мне сделать что-то, на мой взгляд, чувственное и романтичное, как на меня сразу же начинают орать.

– Ладно, – отозвался Бенни. – Тогда иди и разгроми Боргова.

Заранее готов извиниться за то, что сейчас напишу. Прекрасно понимаю, что неправ и что так говорить нельзя. Да что там говорить - так даже думать нельзя, но все же я позволю себе выразить эту мысль: чертовы бабы!

* * *



У здания собралась огромная толпа. Над центральным входом вывесили демонстрационную шахматную доску для тех, кто не попал в зрительный зал. Бет мгновенно узнала отложенную позицию, увидев ее из окна машины, когда водитель подруливал к боковому подъезду. Там, в лучах солнца, были пешка, которой она собиралась сделать ход, и вертикаль, которую нужно было открыть.


Дорогая Пенни.
Я хочу УМЕРЕТЬ Я ПРОСТО ХОЧУ УМЕРЕТЬ.


Толпа у бокового входа оказалась в два раза больше, чем вчера. Люди начали скандировать: «Хармон! Хармон!» – еще до того, как она открыла дверцу лимузина; большинство были пожилыми, они улыбались и протягивали к ней руки, словно хотели коснуться, когда она спешила мимо них к подъезду.



На сцене остался всего один стол, в самом центре. За ним уже сидел Боргов. Арбитр подошел к столу одновременно с Бет, а как только она села, вскрыл конверт и наклонился к доске. Он взял коня из лагеря Боргова и переставил его на пятое поле слона. Именно на этот ход Бет и надеялась. Она выдвинула свою ладейную пешку на одно поле вперед.

Дорогой Сэм.

Следующие пять ходов соответствовали схеме, которую они с Бенни подробно обсуждали по телефону, и Бет открыла вертикаль. Но на шестом ходу Боргов вывел уцелевшую ладью в центр доски, и когда Бет увидела ее там, на пятом поле черного ферзя, которое они с Бенни не предусмотрели ни в одном из вариантов, у нее упало сердце, и стало ясно, что своим звонком Бенни помог ей всего лишь приглушить страх на время, что она радостно ухватилась за возможность занять голову множеством потенциальных продолжений партии. Но Боргов выбрал свое, и готового ответа на его ход у Бет не было. Она опять осталась в одиночестве.

Сегодня - первый день на новой работе. Для начала (неплохо, ничего не скажешь) мне пришлось встать в пять утра - сегодня у меня контрольное прослушивание утренней программы вместе с новым начальством. Дурдом какой-то. Люси сподобилась подать мне чашку чая, что с ее стороны очень даже мило. Впрочем, большой жертвы она ради меня не принесла, потому что - есть у меня такое предположение - она и не ложилась. Когда я наконец продрал глаза, она ласково поцеловала меня и поблагодарила за вчерашний букет. Она даже извинилась за то, что наговорила мне вчера вечером, и попыталась объяснить, что всему виной ее нервное напряжение в связи с надвигающейся лапароскопией и прочими сопутствующими неприятностями. Я сказал, что ничуть не обижаюсь, попросил ее поменьше волноваться, и вроде бы все как-то разрядилось и успокоилось, хотя, по правде говоря, не могу сказать, что то чувство единства и близости с Люси, которое, пожалуй, и было для меня синонимом слова «счастье», вернулось ко мне в полной мере.

Усилием воли заставив себя поднять голову, Бет обвела взглядом зрителей. Она играла здесь уже несколько дней, но размеры зала по-прежнему поражали воображение. Бет снова с неуверенностью посмотрела на доску, на черную ладью в центре. Нужно было что-то сделать с этой ладьей. Она закрыла глаза. И доска мгновенно обрела четкие очертания в уме, представилась с такой же ясностью, как в детстве, в приютской девчачьей спальне. Бет, не открывая глаз, пристально изучила позицию. Положение на доске было сложным – сложнее всего, что ей попадалось в шахматных журналах и книгах, да еще здесь не было подсказки в виде напечатанной на бумаге нотации со следующими ходами, комментариями и фамилией победителя. В этой позиции она не видела ни отсталых пешек, ни других слабостей, ни ясной схемы атаки для обоих лагерей. Материального превосходства тоже ни у кого не было, но эта ладья Боргова доминировала на доске, как танк на поле битвы, где сражаются кавалеристы. Она стояла на черном квадрате, а чернопольный слон Бет выбыл из игры. Ее пешки тоже не могли устроить атаку на ладью. Понадобится три хода, чтобы подвести к ней коня достаточно близко, а белая ладья застряла в своем углу на начальном поле. Ладье Боргова можно противопоставить только ферзя, но где тут для него безопасное место?

Офис, в котором мне теперь предстоит работать, находится в Доме радио. Это дело хорошее. Во-первых, это тот дом, который хранит в себе память о старой доброй Би-би-си. Кроме того, он находится в самом центре, а не у черта на рогах, как Телецентр. Мне теперь до работы рукой подать - на метро по прямой линии.

Бет подперла щеки кулаками, по-прежнему не открывая глаз. Ее ферзь с безобидным видом стоял в последнем ряду, на поле ферзевого слона, так и не сдвинувшись оттуда после девятого хода. Он мог выйти только по диагонали, где для него было три свободных поля, но каждое выглядело слабым. Бет изучила все три по отдельности, решила проигноривать их слабость и выбрала пятое поле королевского коня. Увидев там ее ферзя, Боргов переместит ладью и займет вертикаль за один ход. Для нее положение станет катастрофическим, если она не найдет контрход – шах или угрозу черному ферзю. Но шах можно поставить только слоном, а это будет чистая жертва – Боргов просто собьет его своим ферзем. Зато после этого она сможет атаковать его ферзя конем. И куда Боргов отведет ферзя? На одно из двух черных полей. В сознании Бет забрезжил план. Можно нанести двойной удар конем по его королю и ферзю, подставив собственного ферзя. Тогда Боргов возьмет ее ферзя, а она и так уже лишилась слона. Зато ее конь займет выгодную позицию для второй «вилки». Она возьмет слона Боргова, и никакой жертвы с ее стороны тут не будет – равенство восстановится, белый конь получит возможность атаковать черную ладью.

Новая работа - просто абзац. Судя по всему, моим основным участком будет утренняя программа на Радио-1. Меня, значит, бросили на усиление этого, с позволения сказать, проекта, потому что, согласно новой концепции, это время отдается не столько под концерт поп-музыки, как раньше, сколько под развлекательную программу с отдельными музыкальными вставками. В качестве «знаменосца» у них выступает якобы звезда первой величины - молодой парень по имени Чарли Стоун. Мне на полном серьезе отрекомендовали его как величайшее явление в современном постмодернистском молодежном радиовещании. Выражается его продвинутость в том, что он позволяет себе похабные шутки там, где раньше на такого типа юмор было наложено табу - в передаче, выходящей в семь тридцать утра на первом государственном радиоканале. Не стану отрицать: что-то в нем есть, что отличает его от обычного любителя поматериться где-нибудь у стойки бара. Впрочем, мне от этого не легче. Тоже мне звезда. Начальство утверждает, что он, как никто другой, удачно совмещает в себе принадлежность ко всему передовому (прошу прощения - продвинутому) и неразрывное единство с мейнстримом. Дремучие обыватели, разумеется, заваливают редакцию бесконечными звонками и письмами с жалобами на мат и похабщину в эфире. «Ну, не въезжают люди, что поделаешь», - развел руками главный управляющий редактор канала. С его точки зрения такое недовольство слушателей как раз свидетельствует о гениальности ведущего, выпущенного в эфир с его легкой руки.

Она открыла глаза, сощурилась от яркого света и сделала ход ферзем. Боргов пошел ладьей. Бет без колебаний поставила шах слоном и замерла в ожидании, что Боргов собьет ее слона ферзем. Он смотрел на доску дольше обычного, и Бет на секунду затаила дыхание – неужели она что-то упустила? – затем снова зажмурилась, холодея от страха, и мысленно еще раз оценила позицию. Боргов может сделать ход королем, вместо того чтобы брать ее слона. Он может вывести…

Зовут моего управляющего редактора Мэтт Краули. Вчера он сообщил мне по электронной почте, что нам необходимо встретиться в студии, чтобы я проникся духом программы Чарли Стоуна и уразумел, с какими звездами и на каком прорывном направлении мне выпала честь трудиться.

– Он ведь работает на самом острие, на пике современного радио, - уверял меня управляющий редактор. - Настоящий постмодернист. У него просто звериное чутье на нужную тему и тональность. Он убийственно ироничный, конфронтационный, многоплановый ведущий. В общем, не дает народу скучать.

И вдруг с другой стороны стола до нее донесся голос соперника, который произнес невероятное слово: «Ничья». Оно прозвучало как утверждение, а не как вопрос. Боргов предложил ей ничью. Бет открыла глаза и посмотрела ему в лицо. Он никогда и никому не предлагал ничью, а сейчас готов завершить таким образом партию с ней. Она может принять предложение, и турнир закончится – они оба встанут из-за стола под гром аплодисментов, и она, Бет, покинет сцену бок о бок с чемпионом мира. Ее вдруг охватила слабость, а внутренний голос отчетливо шепнул: «Соглашайся!»

Все это, как я уже давно понял, обозначает только одно: похабные шутки и мат в прямом эфире.

Бет снова посмотрела на доску – на настоящую, лежавшую перед ней, – и увидела назревающий эндшпиль, который начнется, едва осядет пыль сражения в миттельшпиле. Боргов в эндшпилях действует смертоносно, он этим и знаменит. А Бет всегда их ненавидела – у нее вызывала отвращение даже книга Ройбена Файна, посвященная шахматным окончаниям. Надо соглашаться на ничью. Все назовут это солидным достижением с ее стороны.

Однако ничья – это ведь не победа. А победы были единственной страстью в ее жизни. Она опять взглянула Боргову в лицо, увидела, к своему удивлению, что он устал, и покачала головой: нет.

Когда я появился в студии, Краули уже был там (неудачное, прямо скажу, начало совместной работы с новым начальником), и мы вместе встали за стеклом и стали наблюдать, как Чарли и его команда развлекают только что проснувшийся народ. Я присоединился к Краули как раз в тот момент, когда заканчивалась очередная музыкальная вставка: певица по имени Бренда исполняла песню под названием «Секс, мой секс». Про песню ничего сказать не могу, а вот певица очень даже ничего: я уже видел пару раз ее слегка прикрытый лифчиком бюст на обложке журнала «Loaded».

Он пожал плечами и сделал ход – взял ее слона. На секунду Бет почувствовала себя идиоткой, но немедленно отогнала лишние мысли и атаковала его ферзя конем, оставив собственного ферзя en prise[84]. Боргов перенес своего ферзя ровно туда, куда и предполагалось, и Бет поставила вторую «вилку» конем. Боргов отвел короля, и она смела его ферзя с доски. Он взял взамен ее ферзя. Бет атаковала его ладью, и он отвел фигуру на одно поле назад. В этом и был весь смысл последовательности ходов, начавшейся со слона – ограничить оперативный простор ладьи, заставив ее отступить на менее сильное поле. Однако Бет не совсем себе представляла, что делать дальше. Нужно быть осторожной – они вступают в ладейно-пешечное окончание, любая неточность в действиях может дорого обойтись. На миг Бет показалась, что она в тупике: воображение перестало работать, цель следующего хода не видна, а в душе только страх совершить ошибку. Она в очередной раз зажмурилась. У нее осталось полтора часа игрового времени, а это значит, что можно все тщательно обдумать и найти верное решение.

Она не открывала глаза для того, чтобы взглянуть на циферблат, на Боргова или на огромную толпу зрителей, пришедших сюда наблюдать за ее игрой. Она выбросила из головы все лишнее и теперь перед ней была только воображаемая шахматная доска с запутанной тупиковой позицией. Теперь ей было уже не важно, кто играет черными и где находится реальная доска – в Москве, в Нью-Йорке или в подвале приюта. Пространство воображения, в котором развивался эндшпиль, принадлежало только ей.

– Ну вот и здорово, - сказал Чарли, - это был суперсексуальный привет от нашей суперсексуальной Бренды. Я от этого так возбудился, что стал дергать… ручку громкости, естественно! А вы что подумали? Нет, ну что за люди! Себе дергайте что хотите, но мне не мешайте восторгаться леди Брендой. Она у нас жутко классная, жутко соблазнительная и, главное, конечно, жутко талантливая. У меня от нее просто все встает… дыбом встает на голове. Волосы, в смысле. Хотя, впрочем, как же тут не встать и всему остальному? У меня от нее горят трубы, чешутся руки, вылезает антенна, разгибается крючок и даже, что уж тут скрывать, дорогие слушатели, - у меня на нее просто стоит. Стоит у меня тут мой старый дружок и тянется к ней всей… всей… ну, душой, что ли. В общем, прошу прощения, если мои комплименты носят сексистскии характер, но ничего не могу с собой поделать. Торчим мы с дружком от нашей Бренды и скрывать этого не намерены. Вы еще не забыли, что я поклялся говорить в эфире только правду?

Она даже не слышала, как тикали часы – в пространство воображения не долетали звуки. В молчании ее мысль скользила над поверхностью шахматной доски, складывая и разрушая комбинации фигур так, чтобы черные не смогли остановить продвижение белой пешки, которую еще предстояло выбрать. Потом она увидела, что это должна быть пешка королевского коня, стоящая на четвертой горизонтали, мысленно передвинула ее на пятую и обдумала действия черного короля, который попытается преградить ей дорогу. Короля остановит белый конь, создав угрозу ключевой черной пешке. Если белая пешка нацелится на шестую горизонталь, ее ход нужно подготовить заранее. Поиски пути заняли много времени, но Бет упорно обдумывала этот план. Ее ладья будет ключевой фигурой «шпаги» – за четыре хода она создаст угрозу двойного сквозного нападения, – но пешка может продвигаться вперед, пусть медленно и постепенно. И теперь предстояло сделать ход пешкой – другого выхода не было.

На секунду разум дал сбой от усталости, и воображаемая доска перед глазами потеряла резкость. Бет услышала свой собственный вздох, когда пыталась вернуть ясность внутреннему зрению. Прежде всего пешку королевского коня надо поддержать ладейной пешкой, а передвинуть сейчас ладейную пешку означает принести в жертву еще одну пешку на другой стороне доски. Это даст черным возможность вывести свою пешку в ферзи за три хода, и будет стоить белым ладьи, которой придется эту пешку ликвидировать. Тогда белая пешка королевского коня, оказавшись на время в безопасности, проскользнет на седьмую горизонталь, а когда на нее начнет надвигаться черный король, белая ладейная пешка будет тут как тут, чтобы удержать его на месте. Финальным ходом станет скачок на восьмую вертикаль и превращение в ферзя.

Меня все это просто убило. Давненько же я не слушал Радио-1 и даже не был в курсе того, насколько жлобским стал теперь этот канал.

Бет выстроила этот план на двенадцать ходов вперед от той позиции, которая была сейчас перед глазами у Боргова, с помощью догадок и предположений об ответных действиях соперника, обретавших зримую форму на воображаемой доске. В реальности этот план невыполним. Она не видела возможности занять пешкой это последнее, триумфальное, поле – черный король сметет ее с доски до превращения в ферзя, как не успевший распуститься цветок. В отличие от него для самой Бет белая пешка теперь казалась неподъемной – она провела эту пешку так далеко, но дальше пути нет. Безнадежно. Она устроила мощнейший мозговой штурм – и все напрасно. Пешка не станет ферзем.

Бет утомленно откинулась на спинку стула, по-прежнему не открывая глаз, и позволила яркой картинке в воображении на время померкнуть. Затем она снова ясно представила доску – настроила резкость, чтобы взглянуть на позицию в последний раз. И вдруг с одного взгляда увидела решение. Боргов использовал слона для расправы над ее ладьей и сейчас его слон не может остановить белого коня. Конь удержит черного короля в стороне. Белая пешка превратится в ферзя, а затем последует мат в четыре хода. Мат на девятнадцатом ходу от позиции на реальной доске.

Она открыла глаза и, ослепленная ярким светом на сцене, несколько раз моргнула, прежде чем смогла взглянуть на свой циферблат. У нее осталось двенадцать минут. Она просидела с закрытыми глазами больше часа. Если в ее мысленных построениях обнаружится ошибка, на новую стратегию времени не будет. Бет подалась вперед и перенесла пешку королевского коня на пятую горизонталь. От этого движения плечи резануло болью – за прошедший час мышцы затекли.

– Да, кстати о сексе, - продолжал фонтанировать Чарли. - Скажите-ка мне, обожаемые слушатели, а вот вы когда впервые осознали свою сексуальность? Расскажите мне, например, о том, как вы первый раз в жизни трахались. Да, я знаю, что вы просто умираете от желания поговорить на эту тему. Давайте-давайте, колитесь, не бойтесь высокопарных слов. Земля уходила у вас из-под ног? Выкладывайте начистоту: кто из вас кончил первым? Вы, кстати, предохранялись, и если да, то как именно? А потом что было? Вы оба закурили? Или, может, просто лежали рядом, отмокая в ванне из собственного пота и прочих выделений? Вспомните все хорошенько и звоните нам. Мы ждем не дождемся ваших занимательных историй.

Боргов выдвинул короля против ее пешки. Бет пошла конем, вынуждая соперника защищаться. Все развивалось именно так, как было на воображаемой доске. Скованное напряжением тело постепенно расслаблялось, и с каждом ходом все сильнее становилось приятное чувство спокойствия. Бет стремительно переставляла фигуры, уверенно нажимала на кнопку над своим циферблатом, и постепенно ответные ходы Боргова стали замедляться – теперь ему требовалось гораздо больше времени на размышления. Бет видела, что его рука неуверенно замирает на миг, прежде чем взять и переместить фигуру. Когда двойной сквозной удар был подготовлен и белая пешка поползла к шестой горизонтали, Бет взглянула сопернику в лицо. Его выражение не изменилось, но Боргов вдруг порывисто провел рукой по волосам. Бет охватила дрожь волнения.

Она выдвинула пешку на седьмую горизонталь – и услышала шумный выдох, будто соперник получил от нее удар в живот. Он очень долго думал, прежде чем блокировать пешку королем.

Бет промедлила всего секунду и занесла руку над доской, а когда ее пальцы коснулись фигуры коня, исходившая от него энергия была почти физически ощутимой. На Боргова Бет не смотрела.

Мэтт повернулся ко мне и улыбнулся усталой, но довольной улыбкой тренера, любимый ученик которого только что установил мировой рекорд.

Она опускала коня на новое поле в полной тишине. Через мгновение с другой стороны стола долетел вздох, и Бет вскинула глаза. Волосы Боргова были взъерошены, на губах застыла кривая усмешка.

– Ваша победа, – сказал он по-английски. Затем встал из-за стола, взял своего короля и, вместо того чтобы уложить его набок, протянул фигуру Бет над доской: – Берите.

– Блестяще, правда?

Из зала донеслись набиравшие силу аплодисменты. Бет, сжав черного короля в кулаке, обернулась к огромной аудитории – и на нее обрушилась овация. Люди вставали между рядами, хлопая все громче и громче. Бет принимала эту волну восторга всем телом, чувствуя, как у нее краснеют и начинают пылать щеки, ощущая жар, от которого ее бросило в пот, а громовая овация заглушила в голове все мысли.

– Да, очень хорошо, - заверил я его.

Потом она обнаружила, что Боргов стоит совсем рядом, и вдруг, к ее величайшему удивлению, он протянул руки, обнял ее и тепло прижал к себе.

* * *

– Вот так-то, старина. Мы тут на радио тоже не лыком шиты, - продолжал Краули. - Главное уже сделано - я нашел этого парня и теперь хочу, чтобы вы правильно меня поняли. По должности я, конечно, числюсь вашим руководителем, контролируя работу всех редакторов на канале. Но настоящий ваш босс - это он, о\'кей? Впрочем, я думаю, вы это и сами прекрасно понимаете. Утреннее шоу - флагман нашего канала. И это шоу - его шоу, его передача. И вы будете работать на него и для него. Он - гений радио, наша гордость, наша звезда, и ваша работа, я бы даже сказал - ваша первоочередная задача, лечь костьми, но не позволить какому-нибудь радио «Вёрджин» или «Кэпитал» переманить его у нас.

На приеме в посольстве к ней подошел официант с подносом, на котором стояли бокалы шампанского – Бет покачала головой, хотя вокруг все пили и обращались к ней с тостами. Сам посол не отходил от нее минут пять, тоже предложил шампанское, но она раздобыла себе стакан с газировкой. Еще попробовала черный хлеб с икрой и все время отвечала на вопросы – в зале приемов присутствовали около дюжины американских репортеров и несколько русских. Пришел Лученко – он снова выглядел великолепно, – однако Бет все же расстроилась из-за того, что не явился Боргов.

Была середина дня, а она еще не обедала и теперь ничего не ощущала, кроме слабости, усталости и опустошения. Бет всегда терпеть не могла вечеринки и, несмотря на то что ее принимали здесь, как королеву, чувствовала себя на этом торжестве неуместной. Некоторые посольские работники смотрели на нее странно, будто она казалась им каким-то диковинным существом, говорили ей, что сами ничего не смыслят в шахматах или что играли в них только в детстве. Бет больше не могла об этом слышать. Ей хотелось чем-нибудь заняться – чем угодно, лишь бы очутиться подальше от этих людей.

Позже, сидя в одиночестве в своем новом кабинете, я принял решение.

Она пробралась сквозь толпу гостей, поблагодарила женщину из Техаса, которая отвечала за организацию приема, и сказала мистеру Буту, что ей нужно вернуться в отель.

– Я вызову водителя, – отозвался он.

Решение важное и при этом, может быть, чудовищное и даже недостойное. Я готов возненавидеть себя за то, что вообще стал думать об этом, но… дело сделано. Хотя меня гнетет мысль, что я поступил неправильно, где-то в глубине моей души все-таки живет уверенность в том, что я прав.

Перед тем как уйти, Бет отыскала Лученко. Он стоял в компании других русских, безупречно одетых и явно получавших удовольствие от вечера. Бет протянула ему руку:

– Играть с вами было для меня честью.



Лученко пожал ее ладонь и слегка поклонился – на секунду Бет почудилось, что он собирается поцеловать ей руку, но шахматист не стал этого делать. Он взял ее руку в обе ладони, обвел взглядом зал и сказал:

– Все это совсем не похоже на шахматы.

– Вы правы, – улыбнулась Бет.


Дорогая Пенни.
Взяла на работе недельный отпуск за свой счет. Пост того, как я опозорилась перед Карлом Фиппсом, мне хоть из дома не выходи. Господи, да что же он обо мне подумает? И каково было ему все это выслушивать? Он же ни в чем не виноват. Поцеловал девушку, она явно не отвергла его поцелуй, они самым милым образом прощаются, и следующее, что он от нее получает, - хамское сообщение на автоответчике о том, что она ему, извините за выражение, не даст, притом что он сам ее ни о чем таком и не просил! Господи, господи! Как вспомню об этом - так хоть вешайся. Как дальше жить - не представляю.
Что мне теперь делать? Рано или поздно мне придется выйти на работу, и там я неизбежно встречусь с ним. Может, мне уволиться по-тихому? Почему бы и нет? Сэма в конце концов не уволили, а просто перевели на радио (Сэм все твердит: «Какой позор, какой позор!», хотя я лично ничего против радио не имею - работа как работа, не хуже, чем у него была раньше), и, таким образом, предполагавшийся финансовый крах нашей семьи по крайней мере на некоторое время отодвигается. Вот не пойду больше в офис - и не нужно будет встречаться с Карлом. Заманчиво. Искушение, я бы сказала, очень даже сильное.
Да, кстати, Катберт вроде бы совсем выздоровел, и его выписали из больницы. По дороге домой Мелинда завезла его к нам, и он, едва его внесли в гостиную, тотчас же проблевался на мой любимый диванный плед. Мелинда мило улыбнулась и заверила меня, что беспокоиться нет причины. Доктора предупредили, что рвота в ближайшее время может наблюдаться у Катберта регуляр но, и это даже признак скорее выздоровления, чем болезни. Я, конечно, очень рада за нее и за Катберта, но и плед немножко жалко. Что же касается Мелинды и ее уверенности в том, что весь мир крутится вокруг них с ребенком, то - ничего не поделаешь. Эти мамаши, особенно молодые, совсем забывают, что у нас - не-мамаш - тоже есть какая-никакая жизнь. Нам даже бывает жалко заблеванного пусть и самым распрекрасным младенцем пледа. Впрочем, зря я так. Нельзя быть такой злой. Мелинда в последние дни столько пережила, так намучилась, что ей вполне простительно несколько преувеличивать значение Катберта в этом мире и недооценивать заботы и проблемы других людей.


* * *



Посольство находилось на улице Чайковского[85], и обратный путь, пролегавший по дорогам с оживленным движением, занял полчаса. Бет мало что видела в Москве, а завтра утром ей уже надо было улетать, но даже смотреть по сторонам в окна машины не хотелось. Ей вручили памятный приз и денежное вознаграждение после партии с Борговым. Она дала несколько интервью, приняла поздравления, чувствовала себя свободной, но не знала, куда пойти и чем заняться. Наверное, стоит немного вздремнуть, потом поужинать и лечь спать пораньше. Она его победила. Победила советский шахматный истеблишмент, разгромила Лученко, Шапкина, Лаева и вынудила сдаться Боргова. Вероятно, через два года ей предстоит побороться с Борговым за звание чемпиона мира по шахматам. Сначала нужно будет выиграть в матче претендентов[86], но она с этим справится, а потом встретится с Борговым на нейтральной территории, лицом к лицу, и сыграет с ним матч из двадцати четырех партий. Ей тогда будет двадцать один год. Но сейчас думать об этом не хотелось. Бет закрыла глаза и задремала на заднем сиденье лимузина.

Когда она очнулась и сонно огляделась, машина стояла на светофоре. Справа впереди зеленел лесопарк, который было видно из окна ее номера в отеле. Бет, встрепенувшись, наклонилась к водителю:

Уважаемый предатель.

– Высадите меня у парка.

Солнечный свет просачивался сквозь кроны деревьев у нее над головой. Все скамейки, как и в прошлый раз, были заняты, как ей казалось, теми же самыми людьми. Знают ли они, что за девушка шагает мимо по тропинкам, – не имело значения. Бет направлялась к большой поляне. Никто на нее не смотрел. Она подошла к павильону и поднялась по истертым ступеням.

Ну, вот и все. Дело сделано. То есть, конечно, не сделано, а только начато, но это уже детали. Взялся за гуж, назвался груздем, сказал «а» - и так далее. В общем, если Люси узнает о том, что я затеял (а рано или поздно это случится), я не берусь даже предположить, какова будет ее реакция и в какой именно форме она обрушит на меня свой гнев. Но делать нечего: ветер посеян, посмотрим теперь, какую бурю придется пожинать. Короче говоря, я забросил идею фильма о бездетной паре на Би-би-си - Джорджу и Тревору. Все понимаю: это жестоко и, главное, глупо - рисковать всем тем, что мне так дорого. Но ведь, черт возьми, писатель я или нет? А писатели всегда пишут про себя, как и художники, которые творят свои картины на основе собственного опыта и исходящих из этого опыта переживаний. В общем, это неотъемлемая часть любого творческого ремесла.

В середине первого ряда бетонных столов сидел мужчина лет шестидесяти пяти, один напротив шахматной доски с расставленными фигурами и пешками. На нем были обычная серая кепка и серая хлопчатобумажная рубашка с закатанными рукавами. Когда Бет остановилась около стола, старик вопросительно взглянул на нее, но в его глазах не было узнавания. Она села напротив, со стороны черного лагеря, и спросила, тщательно выговаривая русские слова:

– Сыграем в шахматы?

Перечитав этот кусок, я понял, что он выглядит как кассационная жалоба преступника, которому вынесен справедливый приговор. На самом же деле я поступаю честно. У Люси нет никакого права отрывать меня от источника вдохновения. Да, это ее боль и ее личная жизнь. Но, черт возьми, это и моя жизнь тоже. И потом, я же не идиот: кое- что творчески переработаю, а героям дам вымышленные имена. Так что не понимаю, с чего бы Люси так беситься по этому поводу.

Всю ночь провел за компьютером - писал синопсис[12]. Люси думала, что я изливаю душу в дневнике, и я готов был почувствовать себя виноватым… но ведь, с другой стороны, в некотором роде я делаю именно то, о чем мы с ней сговорились. Правда, несколько в иной форме. В любом случае могу заявить, что работа у меня, что называется, пошла, и мне, ей-богу, даже понравилось то, что я наскоро накропал. Будь я принимающим редактором, я бы непременно дал зеленый свет этому автору и заказал бы ему дальнейшую работу над сценарием, идею которого он мне предложил. Что меня больше всего злит в этой ситуации - так это тот неоспоримый факт, что всего несколько дней назад я и был этим самым принимающим редактором. С другой стороны, в сложившихся обстоятельствах я оказался избавлен от отдающей шизофренией необходимости рассматривать собственную заявку и принимать по ней решение.

Я умудрился обуздать лившийся из меня поток мыслей и образов и уложить все самое привлекательное из них буквально в тысячу слов. Даже чуть меньше - по моему опыту это как раз тот объем, который редактор способен осилить, не возненавидев поступившую заявку, и при этом будет готов дать ответ в ближайшее время. Обращаясь к человеку, от которого зависит, будете ли вы работать над своим детищем под конкретный заказ, ради реально снимающегося фильма или передачи, а главное - за реальные деньги, или продолжите писать в стол, радуя собственной гениальностью только себя самого, не стоит поражать его тем, что у вас уже готов многотомный роман, и лишь жесткие рамки телевизионного формата заставят вас поступиться парой-другой страниц. Господи, как вспомню, так вздрогну: приносят тебе заявку на сценарий объемом с телефонный справочник крупного города и всячески дают понять, что ждут от тебя ответа к концу рабочего дня. Ну, в крайнем случае, если уж ты так жаждешь познакомиться с шедевром поближе, - на следующее утро. Кроме того, с Тревором и Джорджем я на правах старого друга договорился о скорейшем предварительном рассмотрении моей заявки, и они вполне искренне выразили готовность не тянуть время и не мотать мне нервы понапрасну. Вот почему я уложился в минимальный объем предлагаемого на рассмотрение текста. Ну, не дам я своим приятелям отвертеться и не высказать своего мнения под тем благовидным предлогом, что они не успели подробно ознакомиться с содержанием свалившегося на их головы «кирпича». Саму заявку я отправил в их (бывший наш) отдел курьером с самого утра, как только пришел на работу. В обеденный перерыв мы уже встретились в «Кварке», и я впервые за долгие-долгие годы оказался за одним столом с Джорджем и Тревором не в качестве коллеги и приятеля, и не в качестве редактора, беседующего с пытающимся пробиться автором, а в качестве того самого униженного просителя, предлагающего свой шедевр наместникам Всевышнего на земле - их величествам принимающим редакторам.

Когда я пришел в ресторан, Тревор уже сидел за столиком, но Джорджа еще не было видно. Я не стал утруждать себя обычно полагающейся в таких случаях порцией светской болтовни и сразу же перешел к делу. В конце концов, я ведь Тревора сто лет знаю, к чему нам лишние церемонии.

– Ну, что скажешь? - спросил я его.

Тревору моя задумка понравилась. Нет-нет, я не оговорился: он действительно сказал, что с удовольствием прочитал заявку и считает ее лучшей из тех, которые ему приходилось рассматривать в последнее время. У меня лично просто гора с плеч свалилась. Даже если все этим и ограничится - дело того стоило. Если ребятам (пусть даже одному Тревору) моя заявка понравилась, значит, я не полный бездарь.

– Сэм, твоя идея - просто находка, - сказал Тревор с неподдельным энтузиазмом. - Тонкая, изящная комедия на тему человеческой драмы - это как раз то, что нужно. Представляешь, даже нашему главному понравилось.

Я не поверил своим ушам.

– Что-что? Подожди, вы что, показали мою заявку Найджелу?

– Ну да, показали. Да ты не бойся - мы же не идиоты, не стали говорить ему, кто ее прислал.

Вот это новость так новость! Одно дело, когда твою заявку рассматривает тот, кому это положено по службе (а если это еще и твои старые друзья, то тут вообще нечем гордиться), и совсем другое - когда на первом этапе ее предлагают на рассмотрение главному редактору-координатору канала. И чтобы в тот же день… Что-то я такого в своей карьере не припомню.

– Сэм, ты же попал в самую точку. Это просто Zeitgeist[13], issue du jour[14], - объяснил мне Тревор таким тоном, словно я и в самом деле этого не понимал. - Бог ты мой, да практически у каждого из нас есть знакомые, которые как раз этим и занимаются. Народ прямо с ума посходил. Взять хотя бы наш документальный фильм об искусственном оплодотворении: мы его крутили несколько раз, и даже на повторных показах он собирал по восемь миллионов зрителей, а ведь там нет ничего смешного.

В это время к нам присоединился Джордж. Он слегка задержался, так как должен был сводить Катберта на осмотр в клинику «Ройял Фри». Судя по всему, Катберт окончательно пришел в себя, потому что Джордж уже при нас пытался счистить со своего нагрудного кармана следы отрыжки, свидетельствующие о полном выздоровлении его сына.

Красотка-официантка - та самая, которая так унизила меня во время прошлого визита в «Кварк» - ошивалась поблизости в ожидании заказа. Я, по правде говоря, надеялся, что Джордж громко скажет что-нибудь лестное в мой адрес, чтобы девочка уразумела, что я ей не какое-нибудь чмо, а весьма модный сценарист, заявка которого вот-вот будет одобрена и запущена в производство. Какое там! Джордж не способен ни на комплименты, ни вообще на какие-либо посторонние мысли, когда он делает заказ. Впрочем, к приятной для меня теме он вернулся сразу же по окончании этого мероприятия, имеющего для не го почти что сакральный смысл. Сознаюсь, что даже в отсутствие сексуально провоцирующей молодежной аудитории я был просто счастлив побеседовать о собственной одаренности, если не сказать - таланте.

– Слушай, Сэм, - сказал Джордж, - мы всем отделом по-настоящему прикололись, просмотрев твою заявку. Общее мнение таково: просто класс…

– Да я ему уже об этом рассказал, - перебил его Тревор.

С этого момента они начали говорить одновременно, не слушая друг друга.

– Отличная сцена - в ресторане, когда она звонит и требует, чтобы ее немедленно трахнули после того, как у них был месяц запрещенного секса.

– А у мужика потом не встает. Вот прикол-то!

– Просто супер. Давай колись: так оно на самом деле и было?

Я был вынужден сознаться, что так оно и было.

– А еще мне очень понравился эпизод, где она опрокидывает на себя чашку, потому что пытается пить чай, лежа с задранными -ногами, с подушкой под задницей, - сказал Джордж. - И как только Люси разрешает тебе все это описывать? Я имею в виду, что детали в общем-то довольно интимные.

Тут-то мы и подобрались к самому скользкому для меня моменту. В конце концов, Тревор и Джордж - не только мои старые друзья, но и друзья Люси, и в моих интересах было попытаться убедить их в том, что они просто обязаны поддержать меня в столь щекотливом деле.

На некоторое время разговор о моем предательстве по отношению к жене пришлось отложить: официантка принесла закуски, и Джордж немедленно пустился в уже привычные нам пространные рассуждения на тему «Современные рестораны - просто дерьмо». Особое отвращение он испытывает к тому, что в 1980-е годы называлось «nouvelle cuisine»[15] и заключается в том, чтобы подавать на большущей тарелке крохотную, но чрезвычайно претенциозно оформленную порцию.

– Ненавижу эти убогие забегаловки, - заявил он во весь голос, так, чтобы официантка его слышала. - Подадут тебе лохань размером с крышку от мусорного бака - а еды на ней столько, что поневоле подумаешь: да ее просто не помыли после предыдущего клиента. Но в итоге оказывается, что это и есть основное блюдо, которое ты заказал.

Если нашей ледяной красавице официантке и было хоть какое-нибудь дело до того, какого мнения придерживается Джордж о еде в их ресторане или о манере повара украшать блюда, то это никак не отразилось на выражении ее идеально правильного, словно с картинки, лица. Единственное, что она себе позволила, - это легкую презрительную улыбку, в которой безошибочно читалось: «Тоже мне, умник нашелся! Да у меня таких мудаков, как ты, по две тысячи в день бывает», а затем развернулась и направилась в сторону кухни, предоставив нам с Джорджем пускать слюнки, пялясь на ее шикарный зад. Джордж заметил, что эта девица, без сомнения, может легко колоть грецкие орехи между своими весьма спортивными, можно даже сказать, атлетическими ягодицами. Впрочем, сказано это было уже не для нее, а для того, чтобы позлить Тревора, который тотчас же завелся и потребовал, чтобы Джордж оставил при себе свои безвкусные, сексистские, инфантильные и гетеросексуальные комментарии.

После этого мы вернулись к трудному для меня разговору о том, как относится Люси к использованию в моем сценарии некоторых подробностей нашей с ней личной жизни.

– Честно говоря, я потрясен, что она вообще разрешила тебе писать об этом, - сообщил Тревор. - Правда, потрясен. Нет, я понимаю, конечно, что ты пишешь художественное произведение, а вовсе не вашу с Люси историю, но ведь материал тебе откуда-то брать надо.

Настало время выложить карты на стол и признаться, что я пока еще не посвятил Люси в свои планы. В качестве оправдания я сказал, что не хотел нервировать ее попусту, если бы вдруг мою заявку не утвердили. Кино ведь дело такое - абсолютно непредсказуемое и рискованное. 

– Если даже вы, ребята, заключите со мной договор, я собираюсь еще некоторое время продолжать работать на радио, а сценарий писать инкогнито.

По реакции Джорджа и Тревора я понял, что не смог полностью убедить их в правильности выбранной мною линии поведения, но, если говорить честно, это не их ума дело. А вот то, что моя заявка понравилась им и даже Найджелу, - это факт, и факт очень приятный. Я испытываю странное, непривычное ощущение: едва ли не впервые за долгие годы я решился на какой-то поступок, о котором, кажется, мне не придется пожалеть.




Дорогая Пенни.
Сегодня снова вышла на работу и обнаружила на письменном столе конверт. То, что это письмо от Карла, я поняла, даже не вскрывая его. Дело в том, что сам конверт был ручной работы, из очень толстой и дорогой тисненой бумаги, и к тому же запечатан - ни много ни мало - настоящим сургучом! У меня среди знакомых просто нет людей настолько богатых или настолько склонных к театральным эффектам, чтобы послать письмо в подобном оформлении. В письме же говорилось следующее:
«Судя по всему, тебе сейчас по какой-то причине тяжело и больно. Возможно, я тебя чем-то обидел. В свое оправдание могу сказать лишь то, что ни в коем случае этого не хотел. Правда со стоит в том, Люси, что меня тянет к тебе с самого первого дня, как мы встретились. Дело даже не в твоей красоте, а в той таинственной внутренней печали, которую ты излучаешь. Она меня очаровывает, я не могу устоять и мечтаю лишь о том, чтобы узнать тебя получше. Я прекрасно понимаю, что у меня нет никакого права испытывать к тебе такие чувства. Ты замужняя женщина, и те мысли о тебе, которые посещают меня, абсолютно неправильны и недопустимы. Я постараюсь по мере возможности больше не приходить в ваш офис и могу лишь пообещать, что приложу все усилия, чтобы не попадаться тебе на глаза. Но я хочу, чтобы ты знала, что я остаюсь твоим другом и всегда буду рядом, если тебе понадобится моя помощь. С искренним уважением, Карл Фиппс».
Да уж!
Пожалуй, такого милого и изящного письма я еще никогда в жизни не получала. Интересно, откуда он столько всего обо мне знает? Внутренняя печаль? Тут он попал в самую точку. По-моему, я за всю свою жизнь не встречала мужчины со столь развитой интуицией. Я ведь даже не говорила с ним о том, что больше всего на свете хочу иметь ребенка… Впрочем, может быть, я как-нибудь и упомянула об этом вскользь, но сути дела это не меняет: в редкой проницательности ему все равно не откажешь. Кроме того, он поступил очень достойно и великодушно, не рассердившись на мое сообщение на автоответчике. Господи, вот ведь опозорилась-то! Надо же было додуматься: позвонила человеку и потребовала, чтобы он не рассчитывал переспать со мной, когда он меня об этом и не просил (по крайней мере, в словесной форме).
Ну ладно, теперь, слава богу, все позади. Кончилось, даже не начавшись, что, несомненно, является лучшим выходом из ситуации и чему я искренне рада. Во всяком случае, должна быть искренне рада. Нет, конечно, может быть, где-нибудь в другой жизни, на другой планете все это могло бы обернуться совсем иначе и было бы просто замечательно… Нет! Нельзя. Нельзя даже думать об этом, потому что, во-первых, это неправильно, а во-вторых, просто бессмысленно. Карл сам подал мне пример достойного самоустранения.
И все-таки, как это здорово! По крайней мере, я считаю, что он действительно втюрился в меня по уши.




Дорогой Сэм.

У Люси сегодня была лапароскопия. Отличный материал для работы. Мне, конечно, ужасно стыдно писать такие слова, потому что ей сегодня явно было не до смеха, но, по правде говоря, у меня такое ощущение, что мой сценарий напишется сам собой. Никогда в жизни я еще не чувствовал такой целеустремленности. Жаль, что я не могу разделить это чувство с Люси: ведь сколько раз она говорила мне о том, что как раз целеустремленности мне и не хватает. Но по вполне очевид ным причинам я вынужден проявлять определенную скрытность.

Встали мы в половине шестого. Люси не могла выпить даже чашку чая, так как процедуру полагается делать натощак. Поездка, разумеется, обернулась самым настоящим кошмаром. В наши дни утренний час пик начинается уже в три часа ночи. Нет, на следующих выборах я непременно буду голосовать за «зеленых». Больше всего меня угнетает, что транспорт - это единственная сфера, где мы коллективно продолжаем не замечать того, что происходит у нас перед носом, и вместо этого верим в давно опровергнутые мифы. И я в этом отношении ничуть не лучше других, а может, даже и хуже. Ведь если посмотреть правде в глаза, то пропаганде автомобильной промышленности позавидовали бы даже Геббельс со Сталиным. Да что там: они просто сопляки по сравнению с теми, кто создает для нас дезинформационную автоутопию. Посмотрите любой рекламный ролик: в нем какая-нибудь шикарная красотка мчится в машине на полной скорости по великолепной, окруженной потрясающим пейзажем, а главное - абсолютно пустой дороге. От горизонта до горизонта - больше ни одной машины. Какого черта, где и когда в реальном мире кто- нибудь ездил по абсолютно пустой дороге? Лично я не припомню ни одной такой ситуации за все двадцать лет вождения. Они нам талдычат: вы только посмотрите, какая машина. Да плевать я хотел, какая у них там появилась машина. Лучше бы сказали, где та дорога, на которой они снимают свою рекламу. Хотел бы я хоть единственный раз в жизни прокатиться по ней.

Вообще это очень странное, почти сюрреалистическое ощущение: сидеть в коробке, напичканной всяческими механизмами стоимостью в 15000 фунтов, которые создавались с целью освободить человечество, и при этом ползти со скоростью пешехода, пылая ненавистью ко всем остальным автовладельцам на свете. А ведь именно так мы и живем изо дня в день. Каждый человек, застрявший в растянувшихся на многие мили вереницах раскаленных железных ящиков, ненавидит каждого человека, сидящего за рулем другого автомобиля. Каждое утро почти каждый взрослый житель каждого британского города садится в свою жестянку и начинает ненавидеть всех остальных. Затем, проведя день в тщетных попытках успокоиться, мы снова залезаем в эти душегубки и снова принимаемся ненавидеть всех вокруг. И несмотря на все это - спроси любого из нас: «А почему бы не поехать на автобусе?», так я же первый отвечу: «Ни в коем случае! Ездить в общественном транспорте - это просто ужасно».




Дорогая Пенни.
Пишу эти строчки, сидя в одиночестве в наводящей тоску маленькой больничной комнатке в ожидании, когда меня выпотрошат и нафаршируют, как рыбу.
Сегодня утром Сэм подвез меня до клиники, что было очень мило с его стороны, если, конечно, не считать того, что он всю дорогу брюзжал: «Ездить по городу в это время - просто сумасшествие», как будто мы сами меньше других были виноваты в том, что на улицах столько пробок. Выслушивать его ворчание на голодный желудок мне было нелегко: я ведь не смогла даже выпить чашку чая. С другой стороны, он проявил, по-моему, вполне искренний интерес к предстоящей мне пытке и задал множество вопросов о ее подробностях, что является просто серьезным поступком для моего мужа, учитывая, что он терпеть не может всякие разговоры на эту мрачную тему. Я, впрочем, тоже не в восторге ни от предстоящей процедуры, ни от разговоров о ней, но не оценить проявленную Сэмом заинтересованность не могу.




Я воспользовался тем, что поездка из-за бесконечных пробок затянулась, чтобы выяснить у Люси кое-какие детали лапароскопии. По правде говоря, с ее слов у меня сложилось впечатление, что процедура эта на редкость мучительна, и омерзительна, хотя и не лишена некоторых комических штрихов.

О том, что мне предстоит, я знаю из тех восьми миллионов книг на тему оплодотворения, которые перелопатила за последние пару лет. Сэм был просто потрясен; он даже наскоро кое-что записал за мной, пока машина стояла в очередной пробке. Происходит же это так: сначала тебе в живот вводят трубку и закачивают туда какой- то газ, чтобы им, видите ли, было лучше видно, что и как там у тебя внутри. Потом проделывают еще одну дырку - прямо надлобковым треугольником, или, как выразился бы сэр Лес Паттерсон, над картой Тасмании (сама не могу поверить, что пишу все это), и пропихивают внутрь зонд, кото - рым ворошат твои внутренности так, как им нужно, чтобы сделать свои картинки. Да, еще в тебя заливают изрядное количество специального контрастного вещества, чтобы добиться лучшей четкости изображения. Сэм просто ухохотался, слушая все эти подробности, но я думаю, что это у него чисто нервное.

Просто поразительно, сколько всего приходится терпеть женщинам. Уточняю: сколько всего болезненного и неприятного. Я вот думаю: а не ввести ли мне в сценарий эпизод, в котором врач (возможно, гей) предлагает героине несколько видов разноцветных контрастных пигментов на выбор - ну, чтобы она сама решила, какой из них лучше всего подходит к общей цветовой гамме ее внутренностей. Хотя, впрочем, может быть, я перегибаю палку. Надо будет хорошенько подумать над общей тональностью моего сценария. Главное - решить, будет ли это комедия с элементами драмы или же в большей степени драма с комедийным оттенком. Наверное, лучше всего постараться совместить и то, и другое.

Ну так вот: когда тебя накачают и проткнут в нескольких местах, начнется самое главное: прямо под самым пупком в тебе проделывают еще одну дырку, в которую запускают длинный оптоволоконный кабель с видеокамерой на конце. Господи, да мне становится плохо только при одной мысли об этом. Я честно предупредила Сэма, что с каждой минутой меня тошнит все больше и больше. Хорошо еще, что в желудке у меня и маковой росинки не было, а не то меня вывернуло бы прямо в машине, которой мы, кстати, недавно устроили полную химчистку салона. Да, между прочим, вот еще один занятный момент: рассказывая Сэму ужасные подробности того, что мне предстоит, я вдруг неожиданно для самой себя вспомнила, что собиралась перед процедурой пройтись эпилятором по линии бикини, но забыла это сделать. К своему собственному удивлению, я из-за этого расстроилась. Хотя если честно, это же просто бред. Я никогда не испытывала особых комплексов по поводу того, что у меня вдруг из-под трусиков выглянет пара волосков, не слишком стеснялась, когда врачи брали у меня мазки, и вообще не всегда тщательно привожу в порядок это место даже перед походом на пляж. Но вот сегодня мне почему- то взбрело в голову, что я просто должна выглядеть как нельзя лучше, причем во всех ракурсах. С чего это на меня нашло - просто ума не приложу. Наверное, за всеми этими процедурами я разучилась воспринимать себя как женщину, и мне просто захотелось хотя бы таким образом подтвердить свою женственность и нежность.

Ну, Люси дает! Надо же было такое выдать: оказывается, она собиралась не то воском, не то каким-то эпилятором подровнять линию бикини! Нет, это просто уму непостижимо! Больше того: забыв это сделать, она расстроилась. У меня в голове мгновенно начал раскручиваться целый эпизод со множеством отличных шуток по этому поводу… и я даже выдал одну Люси: «Да брось ты, Люси, это же всего-навсего лапароскопия, а не танец живота». По-моему, мне удалось даже немного ободрить ее и отвлечь от ненужных переживаний. Эту шутку я, само собой, обязательно вставлю в сценарий.

По дороге Сэм выдал мне пару шуточек - как всегда тупых и абсолютно не ко времени и не к месту. Впрочем, я прекрасно понимаю, что ничего плохого он в виду не имел. На самом деле он, как мне кажется, не совсем понимает, насколько угнетают меня все эти бесчеловечные мероприятия. Мало-помалу я перестаю воспринимать себя как женщину и превращаюсь в какую-то органическую субстанцию под микроскопом, прямо как на уроке биологии в школе. Больше писать не могу, потому что слышу, как по коридору со скрипом двигается в мою сторону каталка. Чует мое сердце, что мой час настал.

Когда после обеда я забрал Люси из клиники, она еще не до конца отошла от наркоза, так что поговорить с ней толком по дороге домой мне не удалось. Доктор, впрочем, сказал, что все прошло хорошо и результаты нам сообщат через несколько дней. «Как получим портрет из проявки, так и возьмемся за составление заключения», - сказал он. Терпеть не могу докторов, которые позволяют себе такие фривольные шуточки. Речь, между прочим, идет о состоянии внутренних органов моей жены! Ну ничего, ничего, я думаю, и этому шутнику найдется место в моем фильме. По-моему, Стивен Фрай сыграет его блестяще.

Ехали домой мы еще хуже, чем утром в клинику. Да что же такое творится с этим миром? Хотя точнее было бы задаться вопросом, что же творится с нами самими. Где-то на полдороге к дому я потратил двадцать пять минут на почти статичный поединок с каким-то парнем, который, выезжая со второстепенной дороги, мог бы оказаться перед моей машиной. Я использовал каждый дюйм свободного пространства проезжей части, притерся вплотную к бамперу впередистоящей машины, и все ради того, чтобы не позволить бедняге впихнуться между нами. При этом я, само собой, ни разу не взглянул прямо в его сторону, чтобы, не дай бог, не встретиться с ним взглядом. И почему же? Почему, спрашивается, я так поступил? Нет, в машинах определенно есть что-то особенное. Они просто выхолащивают наши души. Столкнулись бы мы с этим человеком где-нибудь на узкой тропинке - пешком, - и я бы только сказал: «Извините», - и уступил ему дорогу. Почему же не поступить так, сидя в машине? Так нет: я потратил двадцать минут своей жизни не на то, чтобы расслабиться и, воспользовавшись стоянием в пробке, слегка отдохнуть, а на то, чтобы с упорством, достойным лучшего применения, не позволить незнакомому парню втиснуться в стоящую практически неподвижно очередь на пару футов впереди меня. И кто я, спрашивается, после этого? Самый настоящий моральный урод.

Как только мы добрались до дома, Люси сразу же легла в постель. Поначалу я даже обрадовался этому и решил, что смогу подольше поработать над сценарием сегодня вечером. Но работа почему-то не пошла. Зная, что Люси там, наверху, забылась тяжелым посленаркозным сном, я почувствовал себя как-то неловко. Да что там неловко: меня просто начало грызть чувство вины. Надеюсь, что у меня все-таки хватит силы воли и я смогу довести задуманное до конца. Как-никак, впервые за долгие годы я занялся чем-то, что мне действительно нравится.