– Но мне и в голову не могло прийти, что вы решите, будто я стану этим заниматься, – ответил восхитительно мелодичный голос.

– Я бы хотела знать, что вы можете предложить на оставшееся время нашего пребывания здесь, – потребовала миссис Фишер.

– Ничего, – ответила, улыбаясь, Скрэп.

– Ничего? Вы хотите сказать…

– Дамы, да будет ли мне дозволено, – вмешался мистер Уилкинс в учтивейшей из своих профессиональных манер, – высказать предложение…

Обе взглянули на него и, вспомнив, каким образом с ним познакомились, проявили снисхождение.

– Я бы порекомендовал вам не портить столь восхитительный отдых хозяйственными заботами.

– Вот именно! – заявила миссис Фишер. – Именно этого я и намеревалась избежать.

– Прекрасно вас понимаю. Наиболее разумно, – предложил мистер Уилкинс, – позволить кухарке – кстати, великолепной кухарке – рассчитывать, исходя из расходов на каждого человека per diem [25], – мистер Уилкинс знал довольно и на латыни. – На эту сумму она и должна обслуживать вас, и обслуживать хорошо. Высчитать ее довольно несложно. Например, взять за основу стоимость проживания в отеле средней руки, и разделить наполовину, а то и на четыре части.

– А что делать с той неделей, которая закончилась? – спросила миссис Фишер. – С этими чудовищными счетами за первую неделю? Как с ними быть?

– Пусть они будут моим подарком Сан-Сальваторе, – сказала Скрэп, которой не понравилась мысль о том, что Лотти придется взять из накоплений на черный день намного больше, чем она рассчитывала.

Наступила тишина. У миссис Фишер выбили почву из-под ног.

– Ну что ж, если вы готовы швыряться деньгами… – сказала она, не одобряя подобной расточительности и одновременно чувствуя огромное облегчение, а мистер Уилкинс снова восхитился драгоценными свойствами голубой крови. Эта готовность не беспокоиться о деньгах, эта легкость, с какой с ними расставались, – она его не только восхищала, наверное, больше всего остального, но еще и была весьма полезным качеством для людей его профессии. И относиться к ней следует со всей возможной теплотой. А миссис Фишер такого отношения не проявила. Она предложение приняла – из чего он сделал вывод, что при всем ее богатстве она была особой прижимистой – но скрепя сердце. Подарок есть подарок, не стоит заглядывать ему в зубы, и если леди Каролина находит удовольствие в том, чтобы подарить его жене и миссис Фишер их недельный рацион, их обязанность – принять это с благодарностью. Дары нельзя недооценивать.

От имени жены мистер Уилкинс выразил все, что она могла бы выразить, и заметив леди Каролине – с неким намеком на юмор, ибо только так можно принимать дары, чтобы не смущать дарителя, – что тогда его жена может считать леди Каролину хозяйкой замка на эту первую неделю, и, повернувшись к миссис Фишер, добавил, что ей с его супругой в таком случае следует написать леди Каролине традиционное благодарственное письмо. «И адресовать его „некоему Коллинзу“ [26], – усмехнулся он, продемонстрировав, что знает довольно и из истории литературы. – Да, адресовать его надо „некоему Коллинзу“, это куда элегантнее, чем „Управляющему“».

Скрэп улыбнулась и протянула ему свой портсигар. Миссис Фишер не могла не смягчиться. Благодаря мистеру Уилкинсу был найден способ избежать расточительства, а расточительство она ненавидела столь же глубоко, как и необходимость за него платить, к тому же был найден способ ведения хозяйства. Потому что она было решила, что ее, на время ее столько краткого отдыха, все же вынудят это хозяйство вести – либо полнейшим равнодушием (со стороны леди Каролины), либо неспособностью объясняться по-итальянски (со стороны тех двух), и ей все-таки придется послать за Кейт Ламли. Кейт смогла бы. Они с Кейт вместе учили итальянский. Кейт дозволено было бы приехать только на этом условии.

Но то, что предложил мистер Уилкинс, было гораздо лучше. Действительно, весьма незаурядный мужчина. Что ни говорите, а более подходящего и приятного компаньона, чем интеллигентный и не слишком молодой мужчина, и быть не может. А когда она встала, поскольку дело, ради которого она приходила, было улажено, и объявила, что хотела бы прогуляться перед ланчем, мистер Уилкинс не остался при леди Каролине, как, увы, поступило бы большинство известных ей мужчин, а попросил дозволения сопровождать ее на прогулке; совершенно очевидно, что он предпочитал интересную беседу хорошеньким личикам. Разумный, приятный в общении мужчина. Умный, начитанный мужчина. Светский мужчина. Мужчина. Она была искренне рада, что не написала Кейт накануне. Зачем ей Кейт? У нее нашлось куда более приятное общество.

Но на самом деле мистер Уилкинс отправился с миссис Фишер вовсе не ради бесед, а потому что, встав, когда встала она, и намереваясь с нею раскланяться, он увидел, что леди Каролина вновь водрузила ноги на парапет и, заново откинувшись на подушечки, закрыла глаза.

Дочь Дройтвичей пожелали почивать.

И кто он такой, чтобы мешать ей?

Глава 16

Наступила вторая неделя, и началась она в гармонии. Приезд мистера Уилкинса, которого так опасались трое, а четвертая не боялась только потому, что свято верила в силу Сан-Сальваторе, гармонии не только не нарушил, но даже укрепил ее. Мистер Уилкинс вписался в компанию. Он был решительно настроен на то, чтобы угодить всем, и угодил. Он был весьма любезен с женой – не только на публике, к этому-то она привыкла, но и наедине, значит, хотел быть любезным, а то не был бы. А он действительно хотел. Он был ей так обязан, так был доволен, что она познакомила его с леди Каролиной, что действительно испытывал к ней теплые чувства. Испытывал он также и гордость – оказывается, в ней крылось нечто большее, нежели он предполагал, если леди Каролина так сблизилась с ней и была с ней так ласкова. Чем больше он относился к ней, как если бы она действительно была милой, тем больше раскрывалась Лотти и становилась все милее, и тогда он, тронутый ее превращениями, в свою очередь сам становился милее; так оно и шло по кругу – не порочному, а, напротив, весьма добродетельному.

Меллерш даже нежничал с ней – так, как он представлял себе этот процесс. По природе он был человеком холодным, и нежностей от него было не дождаться, но, как полагала Лотти, Сан-Сальваторе оказал на него такое невероятное влияние, что на этой второй неделе он порою трепал ее за оба ушка, а не за одно, и Лотти, потрясенная таким стремительным развитием привязанности, думала: если все продолжится в том же темпе, что он будет делать на третьей неделе, когда запас ушей у нее истощится?

Он был особенно мил во всем, что касалось умывальника, и искренне стремился занимать как можно меньше места в их маленькой спальне. В ответном порыве Лотти стремилась не крутиться у него под ногами, и спальня стала полем combat de générosité [27], где каждый из соревнующихся был все более и более восхищен противником. Он больше не пытался принять ванну, хотя там все починили, но каждое утро, проснувшись, сразу спускался к морю и, несмотря на прохладные ночи, из-за чего вода по утрам была холодной, окунался, как и следует делать настоящему мужчине, и приходил к завтраку, потирая руки и будучи готовым, как он сообщал миссис Фишер, ко всему на свете.

Убежденность Лотти в том, что противиться райской атмосфере Сан-Сальваторе никак невозможно, получила совершенно очевидное тому доказательство, поскольку мистер Уилкинс, которого Роуз знала как человека недоброго, а Скрэп представляла холодным, изменился до такой степени, что и Роуз, и Скрэп начали думать, что, наверное, в уверениях Лотти о том, что Сан-Сальваторе оказывает смягчающее действие на характер, все-таки что-то есть.

Они были тем более склонны с нею согласиться, потому что тоже чувствовали это воздействие на себе. На этой второй неделе для них обеих словно что-то прояснилось: для Скрэп – ее мысли, которые стали более приятными, более благожелательными по отношению к родителям и друзьям, с проблесками понимания того, какие невероятные преимущества получила она из рук – чего? судьбы? провидения? Ну, в общем, из рук чего-то такого, и как дурно она использовала эти преимущества, отказываясь быть счастливой. А Роуз, чья душа томилась от жажды, пришла к заключению, что просто жаждать не имеет смысла и что она должна либо прекратить жаждать, либо дать своим чувствам шанс – пусть и призрачный, но все-таки шанс – утолиться, написав Фредерику и попросив его приехать.

Если уж мистер Уилкинс смог измениться, думала Роуз, то почему не сможет Фредерик? Как чудесно было бы, как восхитительно чудесно, если б это место подействовало и на него тоже, и они смогли бы понять друг друга хоть немножечко лучше, даже стать хоть чуточку ближе. Роуз, чей характер уже подвергся некоему умягчению, начала думать, что ее упорное отвращение по поводу его книг и суровая увлеченность добрыми деяниями на самом деле глупы и, возможно, даже ошибочны. Он был ее мужем, а она отпугнула его. Она спугнула любовь, драгоценную любовь, и в этом не может быть ничего хорошего. Разве Лотти не была права, сказав как-то на днях, что ничего важнее любви нет? И ни в чем нет ни смысла, ни пользы, если это построено не на любви. Но если любовь отпугнули, сможет ли она вернуться? В этой красоте, в атмосфере счастья, которую Лотти и Сан-Сальваторе распространяли кругом, словно божественную инфекцию, непременно сможет.

Однако сначала его надо залучить сюда, а как же он приедет, если она не напишет ему и не сообщит, где именно находится?

Она напишет. Должна написать, ведь тогда хотя бы появится шанс, что он приедет, а если не напишет, то никакого шанса, конечно же, не будет. И тогда, когда он окажется в этом царстве любви, в этой красоте, нежности, доброте, ей будет легче поговорить с ним, попытаться объяснить, попросить его как-то изменить их жизнь, заполнить эту пустоту расставания, холод – о, именно холод! – небытия, в котором нет ничего, кроме жестоких ветров веры и пустынного мрака трудов. Всего лишь один человек на целом свете, один-единственный, с которым можешь говорить, о котором можешь заботиться, которого любишь, который тебе интересен, стоит больше всех этих произносимых с кафедр речей, похвал и благодарностей председателей всех комитетов на свете. Он стоит больше – эта мысль осенила Роуз, и она ничего не могла с ней поделать – всех молитв.

Но это были не такие мысли, которые обдумываются головой, как это делала Скрэп, свободная от страстных желаний, – это были мысли, рождавшиеся в душе. Они поселились там, и душа Роуз болела, чувствовала ужасное одиночество. А когда смелость покидала ее, как случалось часто, и ей казалось, что написать Фредерику совершенно невозможно, она смотрела на мистера Уилкинса, и смелость возрождалась.

Вот он, этот изменившийся человек. Вот он каждую ночь заходит в маленькую, неудобную комнату, теснота которой была единственным, что удручало Лотти, и выходит оттуда каждое утро, и Лотти тоже выходит, и оба они в таком же ничем не омраченном настроении и так же милы друг с другом, как были, когда входили в нее. И разве он, по словам Лотти, такой придирчивый дома, не спускавший ей ни единой мелочи, не вышел из катастрофы с ванной столь же неколебимый духом, как вышли из пещи огненной невредимые телом Анания, Азария и Мисаил? [28] Чудеса творятся в этом месте. И если они могли случиться с мистером Уилкинсом, то почему не могут произойти с Фредериком?

Она быстро поднялась. Да, она напишет. Прямо сейчас пойдет и напишет.

Но если…

Она остановилась. Если он не ответит? Если он даже не ответит?

Она снова села подумать.

В таких колебаниях Роуз провела почти всю вторую неделю.

А еще была миссис Фишер. Во вторую неделю ее беспокойство только усилилось. До такой степени, что она не могла пользоваться своей личной гостиной, потому как не могла усидеть на месте. И десяти минут не могла усидеть миссис Фишер. Вдобавок к беспокойству в эти шедшие чередой дни второй недели в ней стало расти странное, обеспокоившее ее ощущение, будто в ней бродят какие-то соки. Ей это ощущение было знакомо, потому что иногда она испытывала его в детстве, особенно если весна наступала слишком быстро и сирень, казалось, расцветала за одну ночь, но как странно испытывать его через пятьдесят с лишним лет! Она бы хотела с кем-то поговорить об этом ощущении, но ей было стыдно. Какой абсурд, чувствовать это в ее-то годы! Но все чаще и чаще, а с каждым днем все сильнее и сильнее миссис Фишер посещало нелепое ощущение, что будто она вот-вот сама даст пышный цвет.

Она со всей строгостью пыталась подавить неуместное чувство. Это же надо, расцветет! Она слыхала о том, что высохшие ветки, мертвые деревья вдруг выдавали свежие листики, но все это лишь россказни. В россказни и легенды она не верила. Она прекрасно знала, как ей надлежит жить и что подобает чувствовать в ее возрасте. Достоинство требует, чтобы она не имела никакого отношения к каким-то там свежим листикам, но все равно оно было – чувство, что она вот-вот зазеленеет!

Миссис Фишер была расстроена. Ей многое в жизни не нравилось, особенно ей не нравилось, когда люди пожилые вдруг воображали себя молодыми и соответственно себя вели. Естественно, это было только воображением и самообманом, и как же удручающе выглядело. Она сама постарела так, как и положено стареть – ровно и неуклонно. Без перерывов, без запоздалых вспышек и судорожных припадков молодости. И как унизительно, что после всех этих лет она вдруг подверглась такому неприличному ощущению расцвета!

Нет, все-таки хорошо, что Кейт Ламли здесь нет. Как ужасно было бы, если бы она что-то такое вытворила в присутствии Кейт! Кейт знала ее всю жизнь, и миссис Фишер полагала, что куда менее болезненно, если она вдруг вздумает распоясаться – откуда оно взялось это словечко? Миссис Фишер хмуро глянула в книгу, которую тщетно пыталась читать, – в присутствии людей посторонних, чем при старой знакомой. Старые друзья, думала миссис Фишер, будучи уверена, что продолжает читать, все время сравнивают тебя с той, какой ты была прежде. Конечно, сравнивают, если ты развиваешься. И их удивляет твое развитие. Они обращены в прошлое и полагают, что, скажем, после пятидесяти лет и до самой кончины ты остаешься неизменной.

Это, думала миссис Фишер, глаза которой скользили по строчкам, но ни одно слово не достигало сознания, крайне глупо со стороны старых друзей. Такое их отношение приговаривает тебя к преждевременной смерти. Человек должен продолжать развиваться (конечно, с достоинством) в любом возрасте. Она ничего не имела против развития, потому что пока ты жив, ты не мертв – что совершенно очевидно, решила миссис Фишер, – а развитие, перемены, созревание означают жизнь. А вот что ей не нравится, так это процесс, обратный созреванию, – возвращение к состоянию, когда все молодо-зелено. Вот это ей очень сильно не нравится, однако она чувствовала, что сама на грани этого процесса и вот-вот сорвется.

Естественно, ей было крайне не по себе, и отвлечься она могла только постоянным движением. Растущее беспокойство гнало ее и с крепостной стены, и она все чаще выходила в верхний сад, бродя туда-сюда явно безо всякой цели, к изумлению Скрэп, возросшему особенно тогда, когда та заметила, что миссис Фишер, бывало, полюбуется несколько минут видом, оборвет несколько засохших листиков с кустов роз и снова скроется в доме.

Она находила временное отдохновение в беседах с мистером Уилкинсом, но, хотя он присоединялся к ней при каждом удобном случае, ему все-таки приходилось простирать свое внимание и на трех остальных дам, и когда он бывал где-то еще, она оставалась со своими мыслями наедине и была вынуждена справляться с ними в одиночку. Возможно, в этом виноват чрезмерный свет и цвет Сан-Сальваторе, по сравнению с которым все остальные места стали казаться мрачными и темными, и даже Принс-оф-Уэйлс-террас казалась такой темной, что и возвращаться туда не хотелось – темная узкая улица, и ее дом, такой же темный и узкий, как сама улица, и ни в доме, ни на улице ничего живого и молодого. Золотых рыбок вряд ли можно было бы назвать живыми – в лучшем случае полуживыми, и уж точно не молодыми – а помимо них в доме были только служанки, покрытые пылью старушенции.

Покрытые пылью старушенции. Миссис Фишер даже остановилась, до того странным показалось ей это выражение. Откуда оно взялось? Как оно вообще могло прийти ей на ум? Наверняка это одно из выраженьиц миссис Уилкинс, такое фривольное, почти жаргонное. Наверняка она услышала это выражение от миссис Уилкинс и невольно его переняла.

Если так, то это и серьезно, и отвратительно. То, что это бестолковое создание не просто проникло в сознание миссис Фишер, но и наделило ее чем-то от своей личности – личности, которая, несмотря на очевидно гармоничные отношения между нею и ее интеллигентным мужем, настолько чуждой миссис Фишер, настолько далекой от того, что она понимала и любила, да еще и заразившей ее своими нежелательными словечками, – очень обеспокоило миссис Фишер. Никогда в жизни подобная фраза не могла прийти миссис Фишер в голову. Никогда в жизни она не думала ни о своих служанках, ни о ком бы то ни было как о покрытых пылью старушенциях. Ее служанки не были покрытыми пылью старушенциями – они были респектабельными, опрятными женщинами, которым разрешалось каждый субботний вечер пользоваться ванной. Да, в возрасте, но и она была в возрасте, и ее дом, и ее мебель, и ее золотые рыбки. Все они были в возрасте, как и полагается, все вместе. Но существует огромная разница между тем, чтобы быть в возрасте и быть покрытой пылью старушенцией.

Как справедливо выразился Рескин, худые сообщества развращают добрые нравы. Но Рескин ли это сказал? Поразмыслив, она уже не была так в этом уверена, хотя если бы автором этих слов оказался он, то это было бы совершенно в его стиле; в любом случае эти слова правдивы [29]. Только послушать, что миссис Уилкинс сообщает им во время трапез – она не слушала, она старалась не слушать, но ведь слышала все равно: то, что она говорила, часто бывало вульгарным, неделикатным и невежественным, и притом – с сожалением вынуждена была признать миссис Фишер – с вниманием и удовольствием выслушивалось леди Каролиной. Все же это было дурным, развращающим ее собственные душевные нравы. Скоро она начнет так не только думать, но и говорить. Как ужасно это может быть! Миссис Фишер опасалась, что если ее выход за рамки примет такую форму, форму неприличных высказываний, то она вряд ли сможет это вынести с должным самообладанием.

Миссис Фишер снова пожалела, что ни с кем не может поделиться своими странными ощущениями, ни с кем, кто бы ее понял. Никто не сможет ее понять, кроме самой миссис Уилкинс. Вот она сможет. Миссис Фишер была уверена: та сразу поймет, что она чувствует. Однако это было невозможно. Так же унизительно, как просить защиты от болезни у микроба, который тебя ею заразил.

Так что она продолжала молча терпеть свои ощущения, гонявшие ее в верхний сад, частые и бесцельные появления в котором привлекли внимание даже Скрэп.

Итак, Скрэп заметила это и даже слегка заинтересовалась, потому что как-то утром мистер Уилкинс, раскладывая для нее подушечки – а он счел своей привилегией каждое утро помогать леди Каролине устраиваться в кресле – осведомился у нее, что происходит с миссис Фишер.

В эту самую минуту миссис Фишер стояла у восточного парапета и, прикрывая глаза от солнца, внимательно изучала дальние белые домики Медзаго. Они видели ее сквозь ветви волчьей ягоды.

– Не знаю, – ответила Скрэп.

– Вряд ли она из тех леди, которых может что-то взволновать, – сказал мистер Уилкинс.

– Полагаю, так оно и есть, – улыбнулась Скрэп.

– Но если ее что-то волнует, а ее беспокойство предполагает, что так оно и есть, я буду рад помочь ей советом.

– Уверена, что это будет очень мило с вашей стороны.

– Конечно, у нее есть собственный советник, но здесь-то его нет. А я есть. Адвокат в руках, – сказал мистер Уилкинс, который взял за обыкновение говорить с леди Каролиной в легкой манере, ибо был уверен, что только так и надо говорить с юными леди – стоит двух – избежим банальности и не завершим пословицу как положено – стоит двух в Лондоне [30].

– Вам лучше спросить у нее.

– Спросить, нужна ли ей помощь? Вы так считаете? Разве это не будет несколько… Несколько неделикатно – спрашивать у леди, что у нее на уме?

– Наверное, она может вам сказать, если вы просто подойдете и спросите. Я думаю, это очень одиноко – быть миссис Фишер.

– Вы – сама вдумчивость и понимание, – объявил мистер Уилкинс, впервые в жизни пожалев, что он не иностранец, потому что тогда он мог бы, прежде чем отправиться скрашивать одиночество миссис Фишер, почтительно поцеловать леди Каролине ручку.

Просто удивительно, сколько вариантов изгнания мистера Уилкинса из своего уголка изобрела Скрэп. Каждое утро она придумывала новый, и, разложив для нее подушечки, он удалялся в полном довольстве. Она позволяла ему раскладывать подушечки, потому что сразу же, в первые пять минут первого же вечера, поняла, что ее страхи, будто он прилипнет к ней и станет взирать на нее с ужасающим восхищением, оказались совершенно беспочвенными. Мистер Уилкинс не восхищался. Она инстинктивно чувствовала, что это вообще не для него, ну а если б даже и было иначе, то он не посмел бы вести себя подобным образом в ее случае. Он был преисполнен уважения. Она могла бы управлять его поведением одним взмахом ресниц. Он повиновался ей во всем. Она была готова относиться к нему благосклонно уже за то, что он ею не восхищался, да он и в самом деле ей нравился. Она не забыла его трогательную беззащитность в то первое утро, когда он стоял в одном полотенце, и он забавлял ее, и он хорошо относился к Лотти. Конечно, он нравился ей больше, когда его не было рядом, но ей вообще нравились только те, кого рядом не было. Определенно он был одним из тех мужчин, которые не смотрели на женщину как на добычу, а ей такие встречались нечасто. Это было невероятно удобно и очень все упрощало. С этой точки зрения мистер Уилкинс был просто идеальным, уникальным и бесценным. Когда б она о нем ни вспоминала, то, отметая все, что находила в нем слегка утомительным, бормотала: «Ну что за сокровище».

А это было одной из задач пребывания мистер Уилкинса в Сан-Сальваторе – стать сокровищем. Любой ценой надо сделать так, чтобы все три леди – не считая его жены, конечно – полюбили его и прониклись к нему доверием. И когда в их жизни возникнут трудности – а разве в жизни каждого рано или поздно не возникают трудности? – они вспомнят о том, какой он надежный, сколько в нем сочувствия, и обратятся к нему за советом. Мистер Уилкинс всегда был готов услужить леди, которых что-то беспокоило. У леди Каролины, на его взгляд, в данный момент не было никаких проблем, но такая красота – а он не мог отрицать очевидного – не могла не принести трудностей в прошлом, и еще больше у нее их возникнет в будущем. С прошлым он ничего не мог поделать, а вот на будущее мог рассчитывать. Что же касается данного момента, то наиболее многообещающей с профессиональной точки зрения была миссис Фишер, хоть по степени значимости она в его списке шла второй. Миссис Фишер явно что-то беспокоило. Он внимательно за нею наблюдал и был почти в том уверен.

Что касается третьей, миссис Арбатнот, то на ее счет он пока еще ничего не понял, потому что она была очень сдержанной и молчаливой. Но разве сама эта сдержанность, это стремление избегать общества и проводить время в одиночку, не говорили о том, что у нее тоже имеются трудности? Если так, то он ее спаситель. Он станет опекать ее. Он будет сопровождать ее, сидеть рядышком и подталкивать к тому, чтобы она рассказала ему о себе. Арбатнот, как он понял из того, что говорила Лотти, служил в Британском музее – ничего выдающегося, но мистер Уилкинс считал своим долгом знать все и обо всех. К тому же его могут повысить в должности. А повышенный в должности Арбатнот может стать более ценным.

Что касается Лотти, то она была очаровательна. У нее действительно обнаружились все те качества, которые он приписывал ей в период ухаживания, просто их действие, как оказалось, было временно приостановлено. Его прежние впечатления теперь были заверены симпатией и даже восхищением, которые проявляла к ней леди Каролина. А он был уверен, что леди Каролина Дестер не из тех, кто может ошибаться на сей счет. Ее знание света, ее постоянное общение только с лучшими его представителями были гарантией безошибочности ее суждений. Совершенно очевидно, Лотти оказалась тем, чем виделась ему перед женитьбой – ценным приобретением. И стала еще более ценной, познакомив его с леди Каролиной и миссис Фишер. Умная и привлекательная жена может оказывать огромную помощь представителю его профессии. Но почему она не была привлекательной раньше? С чего вдруг такой внезапный расцвет?

Мистер Уилкинс тоже начал верить в то, о чем Лотти сообщила ему сразу по прибытии в Сан-Сальваторе – в то, что здесь совершенно особенная атмосфера. Она провоцировала расцвет. Она выявляла дремавшие прежде качества. И, чувствуя все большее расположение к жене, будучи даже очарован ею, довольный тем, как развивались его отношения с двумя другими дамами, рассчитывая на прогресс в отношениях с третьей, отстраненной, мистер Уилкинс думал о том, что у него еще никогда не было столь приятного отпуска. Единственное, что слегка огорчало его – то, что они называли его мистер Уилкинс. Нет бы мистер Меллерш-Уилкинс. Ведь он представился леди Каролине – он слегка поморщился при воспоминании об обстоятельствах их знакомства – как Меллерш-Уилкинс!

Но это так, мелочь, не стоит беспокойства. Глупо было бы в таком месте и в таком обществе вообще о чем-то беспокоиться. Он не волновался даже по поводу того, во сколько ему обойдется этот отпуск, и решил, что заплатит не только за себя, но и покроет расходы жены, удивит ее в конце, полностью компенсировав то, что она взяла из своих сбережений – сознание того, что он готовит ей такой приятный сюрприз, заставляло его испытывать к ней еще более теплые чувства.

На самом деле мистер Уилкинс, который в начале своего пребывания сознательно и целенаправленно решил вести себя наилучшим образом, вел себя так теперь уже совершенно бессознательно, не прилагая к тому никаких усилий.

А тем временем тихо, друг за дружкой, уплывали прекрасные золотые дни второй недели, по красоте равной неделе первой. На холмах за деревней расцвел люпин, и ветерок донес до Сан-Сальваторе его свежий аромат. В высокой траве, обрамлявшей зигзагообразную дорожку, отцвели поэтичные нарциссы, зато появились нежно-розовые дикие гладиолусы, вдоль нее расцвели белые гвоздики, наполняя воздух своим дымным запахом, а кусты, на которые до этого никто не обращал внимания, вдруг взорвались пышными соцветиями и ароматами – это была лиловая сирень. Настоящая мешанина весны и лета, в которую невозможно было поверить, если вы только не становились ее свидетелями. Все пробудилось вместе и сразу, все растения, расцвет которых в Англии растянулся бы на шесть месяцев, здесь ухитрились втиснуть его в один. Миссис Уилкинс даже разыскала в каком-то прохладном горном уголке примулы и принесла их в Сан-Сальваторе, но рядом с геранями и гелиотропом они выглядели очень скромно.

Глава 17

В первый день третьей недели Роуз написала Фредерику.

Опасаясь снова впасть в смятение и не отправить письмо, она отдала его Доменико и попросила отнести на почту – если б она не написала сейчас, времени для этого уже не осталось бы. Половина месяца в Сан-Сальваторе прошла. Если Фредерик отправится сразу же, как получит письмо, что, конечно, вряд ли возможно – надо собраться, взять паспорт, да и к тому же он наверняка торопиться не будет, – то и тогда он пробудет здесь не больше пяти дней.

Сделав то, что сделала, Роуз тут же пожалела. Он не приедет. И даже не побеспокоится ответить. А если и ответит, то приведет какую-нибудь отговорку, почему не может приехать, что-нибудь насчет ужасной занятости, и добьется она своим письмом только того, что будет чувствовать себя еще более несчастной, чем прежде.

Что только творит с людьми праздность! Разве воскрешение Фредерика, ну, или попытка его воскресить не была ничем иным, как результатом безделья? Лучше бы она никогда не отправлялась на отдых. К чему ей отдых? Ее спасение в работе, работа – вот что защищает, вот что помогает хранить верность ценностям. Дома, в Хампстеде, она была постоянно чем-то занята, чем и преодолевала тоску по Фредерику, в последнее время думая о нем с тихой грустью, как думают о давно почившем в бозе любимом, но праздное пребывание здесь, в этом прекрасном и тихом месте, отбросило ее назад, в то ужасное состояние, из которого она с такими усилиями выбралась несколько лет назад. Даже если Фредерик и приедет, она тут же ему наскучит. Разве не осенило ее вскоре после приезда в Сан-Сальваторе, что он отстранился от нее именно потому, что ему с ней скучно? И с чего теперь ей вдруг почудилось, будто после такого долгого отчуждения она вдруг его заинтересует? Она же предстанет перед ним косноязычной дурочкой. Как это ужасно, умолять: «Подожди немного… Пожалуйста, не раздражайся… Я думаю, что, может, перестану быть такой скучной…»

Роуз уже тысячу раз пожалела, что не оставила Фредерика в покое. Лотти, которая каждый вечер спрашивала, не отослала ли она письмо, услыхав наконец утвердительный ответ, вскрикнула от восторга, обняла ее и с энтузиазмом заявила: «Ну вот, теперь мы будем всецело счастливы!»

Но Роуз отнюдь не была в этом уверена, и выражение ее лица становилось все более задумчивым и печальным.

Мистер Уилкинс, решив выяснить, в чем дело, надевал панаму и прогуливался, время от времени как бы случайно на нее натыкаясь.

– Вот уж не знал, – сказал он, встретив ее в первый раз и галантно приподняв панаму, – что вам тоже нравится это место.

И присел рядом.

После ланча она перебралась в другое место, но не прошло и получаса, как из-за угла, помахивая тросточкой, показался мистер Уилкинс.

– Нам просто суждено встречаться в наших скитаниях, – сказал мистер Уилкинс с милой улыбкой. И присел рядом.

Мистер Уилкинс был очень добр, и она понимала, что в Хампстеде составила о нем неверное представление, и он был настоящим мужчиной, созревшим, словно фрукт, под благотворным солнцем Сан-Сальваторе, – но Роуз хотела быть в одиночестве. И все же она была благодарна ему как доказательству того, что хотя она и казалась скучной Фредерику, все же находился тот, кто ее скучной не считал, потому что иначе не сидел и не болтал бы с ней при каждом удобном случае, пока не наступало время идти в дом. Говоря по правде, ей было скучно с ним, но это было вовсе не так ужасно, как если бы она была скучна ему. В ней, как это ни печально, проснулось тщеславие. Теперь, когда Роуз не могла молиться, в ней пробудились все слабости – тщеславие, чувствительность, раздражительность, неуживчивость, – чуждые, незнакомые дьяволы, которые обычно овладевают пустыми душами. Она никогда в жизни не была тщеславной, раздражительной, неуживчивой. Неужели у Сан-Сальваторе может быть обратный эффект, и его солнце, поспособствовавшее тому, что мистер Уилкинс весь налился сладостью, наполнило ее горечью?

На следующее утро, чтобы уж точно побыть в одиночестве, она, пока мистер Уилкинс после завтрака со всей приятностью обхаживал миссис Фишер, спустилась к скалам у самой воды, где они с Лотти сидели в первый день. Фредерик уже должен был получить письмо. И сегодня, если он поступит, как мистер Уилкинс, она может получить от него телеграмму.

Она попыталась посмеяться над своей абсурдной надеждой. И все же… Если мистер Уилкинс послал телеграмму, то почему этого не может сделать Фредерик? Чары Сан-Сальваторе, казалось, проникали и через почтовую бумагу. Лотти о телеграмме и не мечтала, но когда она пришла на ланч, телеграмма уже ожидала ее. Какое бы это было чудо, если б она, вернувшись к ланчу, обнаружила, что и ее ждет телеграмма…

Роуз тесно обхватила руками колени. Как страстно она желала снова быть важной, нужной для кого-то – нужной не для выступлений, значимой не как участница организации, а нужной в частном порядке, только для одного человека, чтобы никто об этом не знал и никто этого больше не видел. Разве так много она просит у мира, в котором столько людей, чтобы один из всех этих миллионов был только с ней? Тот, кому нужна только одна, кто думает только об одной, кто рвется быть только с одной – о, как неистово одна такая жаждет быть одной-единственной!

Все утро она просидела под сосной у моря. Никто к ней не приходил. Тянулись часы, медленно, они казались такими длинными. Но она не пойдет назад до ланча, она даст телеграмме время…

В этот день Скрэп, поддавшись на уговоры Лотти и решив, что, наверное, она уже достаточно насиделась, покинула кресло и подушечки и отправилась с Лотти и сэндвичами до вечера в горы. Мистер Уилкинс вознамерился было пойти с ними, но леди Каролина посоветовала ему остаться и скрасить одиночество миссис Фишер, каковое он и скрашивал до одиннадцати, после чего отправился на поиски миссис Арбатнот, дабы скрасить и ее одиночество, по справедливости разделив свои усилия между двумя одинокими леди, однако, отирая потный лоб, вернулся к миссис Фишер, поскольку на этот раз миссис Арбатнот спряталась успешно. Войдя в дом, он увидел телеграмму, и пожалел, что не увидел ее раньше.

– Следует ли нам ее вскрыть? – спросил он у миссис Фишер.

– Нет, – ответила миссис Фишер.

– Но вдруг требуется срочно ответить?

– Я не одобряю злонамеренное вскрытие чужой корреспонденции.

– Злонамеренное вскрытие? Моя дорогая леди…

Мистер Уилкинс был шокирован. Ну и слова! «Злонамеренное вскрытие»! Он высоко ценил миссис Фишер, но порой с ней бывало трудновато. Он ей нравился, в этом он был уверен, и она была на верном пути к тому, чтобы стать его клиенткой, но он опасался, что она окажется клиенткой строптивой и себе на уме. Она точно была себе на уме, потому что, несмотря на все его искусное обхождение и сочувствие в течение целой недели, она даже намеком не дала ему понять, что именно ее так очевидно беспокоило.

– Бедная старушенция, – сказала Лотти, когда он спросил, не знает ли она, что гнетет миссис Фишер. – У нее нет любви.

– Любви? – переспросил шокированный мистер Уилкинс. – Но, моя дорогая, в ее-то возрасте…

– Любви вообще, – ответила Лотти.

Этим же утром он осведомился у жены, потому что теперь интересовался ее мнением и уважал его, не может ли она объяснить ему, что происходит с миссис Арбатнот, ведь та, несмотря на все его усилия, оставалась все такой же отстраненной и закрытой.

– Ей нужен ее муж, – сказала Лотти.

– Ах! – воскликнул мистер Уилкинс, увидев в совершенно новом свете скромную меланхолию миссис Арбатнот. – Очень разумно.

И Лотти, улыбаясь, сказала:

– Некоторые скучают по мужьям.

И мистер Уилкинс, улыбаясь, сказал:

– Неужели некоторые скучают?

И Лотти, улыбаясь, сказала:

– Еще как.

И мистер Уилкинс, весьма удовлетворенный ее ответом, потрепал ее за ушко, хотя было рано и время для ласк еще не приспело.

Незадолго до половины первого Роуз медленно прошла через колоннаду и начала подниматься по каменным ступенькам, с обеих сторон которых теперь, вместо отцветших барвинков, цвели пышные кусты камелий. Невероятные цветы – розовые, белые, красные, в полосочку – она трогала и нюхала их один за другим, стараясь оттянуть неизбежный момент разочарования. Пока она своими глазами не увидит стол в холле, на котором кроме вазы с цветами ничего нет, она еще может надеяться, еще может с радостью представлять, как лежит на этом столе, ожидая ее, телеграмма. Но камелии не пахнут, как сообщил ей мистер Уилкинс, стоявший в дверях и о ботанике также знавший ровно то, что знать необходимо.

Она вздрогнула от звука его голоса и посмотрела наверх.

– А вам телеграмма, – сказал мистер Уилкинс. – Я вас искал повсюду, но тщетно…

Ну конечно. Она знала. Она все время была в этом уверена. Яркая, сверкающая молодость вспыхнула в ту же секунду в Роуз. Она взлетела по ступенькам, раскрасневшаяся, как камелия, которой только что касалась, и оказалась в холле и открыла телеграмму еще до того, как мистер Уилкинс закончил фразу. Да, такое порой бывает… А ведь казалось, что… Ну да, она и Фредерик… Они будут снова… Снова… Наконец-то…

– Надеюсь, никаких дурных вестей? – поинтересовался последовавший за ней мистер Уилкинс, потому что она, прочитав телеграмму, стояла, уставившись в нее, и медленно бледнела. Любопытно было наблюдать за ее лицом.

Она повернулась и посмотрела на мистера Уилкинса, словно силилась вспомнить, кто он такой.

– О нет. Напротив…

Ей удалось выдавить из себя улыбку.

– У меня будет гость, – сказала она, протягивая ему телеграмму, и, когда он ее взял, она направилась к столовой, бормоча что-то насчет того, что ланч уже подан.

Мистер Уилкинс прочел телеграмму. Она была послана сегодня утром из Медзаго:

«Направляюсь в Рим. Могу ли заехать сегодня после полудня и засвидетельствовать свое почтение? Томас Бриггс».

Почему же такая телеграмма заставила эту милую леди так побледнеть? Реакция была настолько удивительной, что мистер Уилкинс заподозрил, будто миссис Арбатнот получила настоящий удар.

– Кто такой Томас Бриггс? – осведомился он, входя вслед за ней в столовую.

Она непонимающе посмотрела на него.

– Кто такой?.. – повторила миссис Арбатнот, стараясь собраться с мыслями.

– Томас Бриггс.

– А, да. Это владелец. Это его дом. Он очень милый. Собирается заехать сегодня днем.

В этот момент Томас Бриггс как раз входил в дом. Все то время, что он мчался в пролетке от Медзаго к Кастаньето, он надеялся, что темноглазая леди поймет: все, что ему нужно – увидеть ее, а не убедиться, что дом еще стоит на месте. Он понимал, что владелец из деликатности никогда не вторгается в жизнь арендаторов. Но он столько о ней думал с того самого дня! Роуз Арбатнот. Какое чудесное имя. И какая замечательная женщина – мягкая, кроткая, в лучшем смысле по-матерински заботливая, в лучшем, потому что не была ему матерью и быть не могла, даже если бы постаралась, поскольку единственное, на что не способны родители – быть моложе своих детей. К тому же он проезжает мимо… Глупо было бы не убедиться, удобно ли она устроилась. Он мечтал увидеть ее в своем доме. Он мечтал увидеть ее в этом окружении, как она сидит на его стульях, пьет из его чашек, пользуется его вещами. А в гостиной – она подкладывает под свою аккуратную темноволосую головку ту большую подушку из алой парчи? Темные волосы, молочно-белая кожа – она прекрасно смотрелась бы на этом фоне. Видела ли она свой портрет на лестнице? Интересно, он ей понравился? Он ей объяснит. Если она сама не рисует, а она тогда, при встрече, никак на это не намекнула, то, наверное, она и не заметила, как точно изгиб бровей и неглубокая впадинка на щеке…

Он приказал пролетке ждать его в Кастаньето, пересек пьяццу, приветствуемый детьми и собаками, все из которых его знали и вдруг повысыпали из ниоткуда, быстро поднялся по зигзагообразной дорожке, поскольку был подвижным молодым человеком не более чем тридцати лет, дернул за древнюю цепь дверного колокола и остался скромно ждать разрешения войти подле и так открытой двери.

Увидев его, Франческа всплеснула всем, чем могла всплеснуть – бровями, ресницами, руками – и бурно заверила его, что все в замечательном порядке и что она верна своему долгу.

– Конечно, конечно, – прервал ее Бриггс. – Никто и не сомневается.

И попросил отнести его визитную карточку хозяйке.

– Какой из хозяек? – спросила Франческа.

– Какой из хозяек?

– Их четыре, – сказала Франческа, почуяв что-то странное о жильцах, потому что ее хозяин стоял с озадаченным видом, и одновременно обрадовавшись, ибо ее жизнь была скучна и уныла, а странности вносили в нее разнообразие.

– Четыре? – переспросил он. – Что ж, отнеси им всем, – сказал он, согнав со своего лица удивление, потому что заметил ее тайную радость.

Кофе был подан в верхнем саду в тени пинии. Пили его только миссис Фишер и мистер Уилкинс, а миссис Арбатнот, которая почти ничего не ела и все время молчала, куда-то скрылась после ланча.

Франческа отправилась в сад с его карточкой, а ее хозяин стоял и разглядывал висящий на лестнице портрет Мадонны раннего итальянского мастера, имя неизвестно, который он разыскал в Орвието и который был так похож на его постоялицу. Действительно, сходство было удивительным. Конечно, на ней в тот день в Лондоне была шляпа, но он был уверен, что линия лба у нее такая же. Выражение глаз, мягкое и печальное, точно такое. Он вновь порадовался при мысли о том, что у него всегда будет ее портрет.

Он услыхал шаги, и вот она сама спускается по лестнице, такая, какой он ее представлял здесь, в белом платье.

Она была удивлена, что он явился так скоро. Она ожидала его к чаю, а до этого времени намеревалась посидеть где-то на воздухе, где никто бы до нее не добрался.

Он наблюдал, как она спускается, с самым живым интересом. Еще мгновение – и она поравняется с портретом.

– Это в самом деле невероятно, – сказал Бриггс.

– Здравствуйте, как поживаете? – сказала Роуз, сосредоточившись лишь на том, чтобы поприветствовать его подобающим образом.

Потому что она не хотела его приветствовать. Телеграмма по-прежнему жгла ей сердце, и ей казалось, что он здесь вместо Фредерика, что он делает то, чего она хотела бы от Фредерика, что он занимает его место.

– Пожалуйста, постойте на мгновение…

Она автоматически повиновалась.

– Да, просто невероятно! Не снимете ли вы шляпу?

Роуз от удивления послушалась и шляпу сняла.

– Да, я так и думал, я только хотел убедиться. Смотрите – вы заметили?..

Он принялся делать какие-то странные пассы, указывая на картину, затем переводя взгляд с картины на нее.

Удивленная Роуз не могла сдержать улыбки:

– Вы приехали сравнить ее с оригиналом?

– Вы так невероятно похожи!

– Не знала, что я выгляжу такой торжественно-печальной.

– Вы и не выглядите. Не сейчас. Вот минуту назад вы были очень печальной. О, простите, здравствуйте! – прервал он себя, заметив ее протянутую руку. Он засмеялся и – это, похоже, был его фирменный трюк, – опять покраснел до корней волос.

Появилась Франческа.

– Синьора Фишер, – сказала она, – будет рада вас видеть.

– Кто такая синьора Фишер? – спросил он у Роуз.

– Одна из четырех дам, которые арендуют ваш дом.

– Так значит, вас четверо?

– Да, мы с подругой поняли, что не можем позволить себе снимать его на двоих.

– О, зачем же… – начал сконфуженный мистер Бриггс, потому что ему больше всего хотелось бы, чтобы Роуз Арбатнот – какое чудесное имя! – жила в Сан-Сальваторе, сколько ей угодно, в качестве его гостьи.

– Миссис Фишер пьет кофе в верхнем саду, – сказала Роуз. – Пойдемте, я представлю ее вам.

– Я не хочу. Вы в шляпе, значит, собирались на прогулку. Можно и мне с вами? Буду счастлив увидеть все вашими глазами.

– Но миссис Фишер ждет вас.

– Она сможет выдержать ожидание?

– Думаю, да, – сказала Роуз с улыбкой, которая так понравилась ему в первый день. – Полагаю, до чая она продержится.

– Вы говорите по-итальянски?

– Нет, – сказала Роуз. – А что?

Он повернулся к Франческе и быстро сообщил ей, потому что по-итальянски он говорил достаточно бегло, чтобы она отправилась к синьоре в верхний сад и объяснила ей, что он встретил своего старого друга синьору Арбатнот и собирается выйти с ней на прогулку, а синьоре представится позже.

– Вы пригласите меня на чай? – осведомился он у Роуз, когда Франческа удалилась.

– Конечно. Это же ваш дом.

– Нет. Он ваш.

– Еще пару недель, – улыбнулась она.

– Пойдемте, покажете мне все ваши любимые виды, – сказал он с энтузиазмом, и даже вечно терзаемой самоуничижением Роуз стало ясно, что мистер Бриггс совсем не находит ее скучной.

Глава 18

Они чудесно прогулялись, время от времени присаживаясь в теплых, пропахших чабрецом уголках, и если что и помогало Роуз сгладить горькое утреннее разочарование, так это общество мистера Бриггса и беседы с ним. Он помог ей прийти в себя, и с ними случилось то же, что с Лотти и ее мужем: чем более мистер Бриггс думал о том, как очаровательна Роуз, тем очаровательней она становилась.

Бриггс был человеком, неспособным вынашивать тайные планы, и он никогда не терял времени, если мог его не терять. Они еще не дошли до маяка – Бриггс предложил ей сходить к маяку, потому что знал: дорожка туда достаточно широкая, чтобы двое могли идти рядом, и к тому же ровная, – как он доложил ей о том, какое она произвела на него впечатление еще в Лондоне.

Поскольку даже самым религиозным и здравомыслящим женщинам приятно узнать, что они произвели впечатление, особенно то, которое не имеет отношения к их внутренним достоинствам, Роуз была довольна. Она улыбнулась. Улыбаясь, она становилась еще привлекательнее. На щеки вернулись краски, а в глаза – блеск. Она что-то там говорила, и то, что она говорила, удивляло ее саму. Если бы Фредерик сейчас ее слышал, подумала она, наверное, он понял бы, что она все-таки не безнадежно скучна, потому что вот он, рядом с ней, привлекательный молодой человек, определенно неглупый – он казался умным, и она надеялась, что он умен, тогда его комплименты стали бы еще более весомыми, – и он совершенно очевидно рад провести этот день просто в разговорах с нею.

А мистеру Бриггсу на самом деле все было интересно. Он хотел знать все о том, чем она занималась с момента приезда. Он расспрашивал, видела ли она то или это в доме, что ей больше всего понравилось, какую комнату она заняла, удобно ли ей, довольна ли она Франческой, хорошо ли о ней заботится Доменико, и пользуется ли она желтой гостиной, той самой, где больше всего солнца и окна выходят на Геную?

Роуз устыдилась того, что так мало интересовалась домом, сколь немногое из того, что он считал любопытным или красивым, она успела заметить. Поглощенная мыслями о Фредерике, она, как оказалось, жила в Сан-Сальваторе словно слепая – прошла уже половина срока, а что хорошего она видела? С таким же успехом она могла сидеть и тосковать в Хампстед-Хите. Нет, не могла, потому что даже в тоске она осознавала, что оказалась в самом сердце прекрасного, и эта красота, стремление поделиться ею как раз и побудили ее выбраться из мрачной тоски.

Мистер Бриггс был таким радостно-оживленным, что у нее не получалось вернуться к мыслям о Фредерике, и она в ответ на его расспросы похвалила и слуг, и желтую гостиную, не упомянув, что побывала в ней лишь раз и была оттуда беспардонно изгнана, также она сообщила, что видела мало что из предметов искусства и диковинок, и что если бы кто-то заранее рассказал ей о них, она бы лучше их разглядела, и что все время, с самого приезда, она провела на воздухе, потому что вокруг все было таким прекрасным и так отличалось от всего, что она видела ранее.

Бриггс шел рядом с ней по своей дороге, которая, на счастье, оказалась и ее дорогой, и ощущал всю невинную благодать семейной жизни. Родители его умерли, братьев и сестер у него не было, но по характеру он был человеком теплым и домашним. Будь у него сестра, он бы ее обожал, он избаловал бы матушку, и пребывал как раз в том возрасте, когда подумывают о женитьбе; до сих пор он был вполне счастлив со своими многочисленными возлюбленными, каждая из которых, расставшись с ним, вопреки обычной практике оставалась его преданным другом; он обожал детей и думал, что, наверное, пора уже ими обзаводиться, если он не хочет быть совсем старым, когда его старшему сыну исполнится двадцать. В последнее время даже Сан-Сальваторе казался ему несколько сиротливым. Проходя по замку, он слышал эхо своих шагов. Он чувствовал себя здесь одиноким, таким одиноким, что в этом году решил пропустить здешнюю весну и сдать замок в аренду. Он хотел, чтобы в замке у него была жена. Ему нужен был этот последний штрих тепла и красоты, потому что, когда бы он ни думал о жене, ему на ум приходили только слова «тепло» и «красота» – несомненно, его жена будет женщиной доброй и красивой. Он сам удивлялся тому, как нежно уже любил эту несуществующую жену.

Его дружба с этой дамой с прекрасным именем развивалась так быстро, что, идя по дороге к маяку, он представлял, как расскажет ей все о себе, о своем прошлом и о надеждах на будущее, и мысль о так стремительно развивавшемся доверии заставила его рассмеяться.

– Почему вы смеетесь? – улыбаясь, спросила она.

– Я словно вернулся домой, – ответил он.

– Но вы же действительно вернулись домой!

– Я имею в виду, как будто вернулся домой… Домой к семье. У меня никогда не было семьи. Я сирота.

– О, неужели? – сказала Роуз с должным сочувствием. – Надеюсь, вы не были сиротой очень долго. Нет, не так… Я не то имела в виду, что вы долго пробыли сиротой. Нет… Опять не то. В общем, не знаю, что я имела в виду, кроме того, что мне очень жаль.

Он снова рассмеялся:

– О, я к этому привык. У меня никого нет. Ни сестер, ни братьев.

– Значит, вы единственный ребенок, – вынесла она уместное суждение.

– Да. И в вас есть что-то, что точно отвечает моему представлению о… о семье.

Она искренне удивилась.

– Что-то такое… уютное, – он смотрел на нее, подбирая слова.

– Ну, вы бы передумали, взглянув на мой дом в Хампстеде, – сказала она, представив суровую, холодную обстановку дома, в котором не было ничего мягкого, кроме злосчастной презренной софы Дюбарри. Неудивительно, подумала она вдруг с предельной ясностью, что Фредерик избегает дома. В его семье не было ничего уютного.

– Убежден, что любое место, где бы вы ни оказались, должно быть похоже на вас, – сказал он.

– Уж не хотите ли вы сказать, что и Сан-Сальваторе на меня похож?

– Именно это я и хочу сказать. Разве вы не видите, насколько он прекрасен?

Он уже сказал ей несколько таких фраз. Она наслаждалась прогулкой. У нее не было настолько приятных прогулок со времен ухаживаний Фредерика.

Она вернулась вместе с мистером Бриггсом к чаю, и мистер Уилкинс заметил, что выглядит она теперь совершенно иначе, не так, как раньше. А вот и проблемы, вот и проблемы, сказал себе мистер Уилкинс, мысленно потирая свои адвокатские руки. Он так и видел, как его приглашают для совета. Арбатнот против Бриггса. Беда на пороге, рано или поздно беда случится. Но почему тогда телеграмма Бриггса стала для леди ударом? С другой стороны, она могла побледнеть от нечаянной радости, и тогда неприятности еще ближе, чем он предполагал. Сейчас, правда, она не была бледной, но впервые за все время, что он ее видел, соответствовала своему имени. Что ж, он как раз тот человек, к которому обращаются в беде. Он, безусловно, сочувствовал всем в беду попавшим, но что поделаешь – он как раз тот, кто им нужен.

И мистер Уилкинс, воодушевленный этими мыслями, потому что карьера была для него чрезвычайно важна, принялся воздавать почести мистеру Бриггсу, будучи, с одной стороны, временным и частичным совладельцем Сан-Сальваторе, а с другой – возможным спасителем от гипотетических проблем, и проявлял щедрое гостеприимство, указывая мистеру Бриггсу на замечательные здешние красоты и отведя его к парапету, чтобы продемонстрировать Медзаго на той стороне залива.

Миссис Фишер также была очень любезна. Дом принадлежал этому молодому человеку. Следовательно, он был человеком со средствами. Миссис Фишер испытывала уважение к собственности, и ей нравились люди со средствами. К тому же и собственности, и средствам придавал особую привлекательность тот факт, что их владелец был молод. И то, и другое явно унаследовано, а в наследстве, что ни говорите, есть нечто более респектабельное, чем в приобретении. Это указывало на наличие предков, причем в таком возрасте, когда большинство их либо вообще пока не имеет, либо не желает иметь, и это ей тоже нравилось.

Следовательно, это была очень приятная трапеза, все были чрезвычайно дружелюбны и любезны. Миссис Фишер показалась Бриггсу милой пожилой леди, так он к ней и относился, и магия снова сработала: она превратилась в милую пожилую леди. Она начала испытывать благосклонность к нему, такую благосклонность, которая даже граничила с игривостью – перед тем, как подали чай, она несколько раз включала в обращенные к нему фразы слова «мой дорогой мальчик».

Странные слова из уст миссис Фишер. Вряд ли она когда-либо в своей жизни их использовала. Роуз была поражена. Какие все-таки люди хорошие. И когда она избавится от привычки ошибаться на их счет? Она не подозревала об этой стороне миссис Фишер и подумала, что, может быть, известные ей стороны миссис Фишер были реакцией на ее собственное враждебное и раздражительное поведение. Наверное, так и есть. Какой же тогда она сама была неприятной! Она чувствовала раскаяние, видя, как расцвела миссис Фишер истинным дружелюбием, когда столкнулась с кем-то, кто был с ней мил и очарователен, и, слыша смех миссис Фишер, готова была под землю провалиться от стыда, поскольку этот звук для нее оказался совершенно нов. До сих пор ни она, ни кто-либо другой не слышал, как смеется миссис Фишер. Какой позор для них для всех! Они все смеялись, кто-то больше, кто-то меньше, по разным поводам, с самого прибытия, и только миссис Фишер не смеялась никогда. Значит, она способна радоваться, если так радовалась сейчас, а до этого не радовалась вовсе. И никого это не волновало, кроме разве что Лотти. Да, вот Лотти беспокоилась, она хотела, чтобы миссис Фишер была счастлива, но сама Лотти производила на миссис Фишер плохое впечатление, что же касается Роуз, то не успевала она пробыть в обществе миссис Фишер и пяти минут, как ей уже хотелось ее провоцировать и перечить ей.

Да, до чего же она была противной. Вела себя непростительно. Раскаяние вылилось в особо робкое и почтительное обращение с миссис Фишер, что в глазах Бриггса превратило ее в еще большего ангела, и он в какой-то момент сам захотел стать пожилой леди, чтобы Роуз Арбатнот вела себя с ним именно так. Она все, все на свете делает так ласково! Он был бы согласен принимать лекарство, по-настоящему гадкое лекарство, если бы это Роуз Арбатнот склонялась к нему с пузырьком и ложкой.

Она почувствовала взгляд его ярко-голубых глаз, особенно ярких на загорелом лице, увидела плясавших в них чертиков, и с улыбкой спросила, о чем он думает.

Но он ответил, что вряд ли стоит сейчас об этом говорить, и добавил:

– Как-нибудь позже.

«Проблемы, проблемы, – подумал мистер Уилкинс, снова мысленно потирая руки. – Определенно им нужен я».

– Уверена, – благосклонно заметила миссис Фишер, – что у вас не может быть мыслей, которых нам не дозволено услышать.

– Уверен, – ответил Бриггс, – что уже через неделю я мог бы поведать вам все свои секреты.

– И все, что вы могли бы сказать, навсегда останется между нами, – заявила миссис Фишер, подумав, что, если бы у нее был сын, он бы разговаривал с нею именно так. – А в ответ, – продолжила она, – я бы осмелилась поведать вам мои.

– Ах, нет, – заявил мистер Уилкинс, подстраиваясь под это дружеское подтрунивание. – Я протестую. Просто обязан заявить протест. Я более старый друг. Я знаю миссис Фишер уже десять дней, а вы, Бриггс, еще и полного дня с нею не провели. Заявляю о своем праве первым узнать ее секреты. В том случае, – добавил он, галантно поклонившись, – если у нее они имеются. В чем я серьезно сомневаюсь.

– О, еще как имеются! – воскликнула миссис Фишер, думая о молодых листочках. Уже одно то, что она вообще издала восклицание, было чем-то удивительным, а то, что оно прозвучало весело, граничило с чудом. Роуз не переставала изумляться.

– Тогда я их вытяну обманом, – таким же шутливым тоном сказал Бриггс.

– Ах, их не надо даже вытягивать, – ответила миссис Фишер. – Моя проблема в том, чтобы не вывалить их самой в одночасье.

Вот так могла бы говорить Лотти. Мистер Уилкинс вставил в глаз монокль, который он держал при себе для таких случаев, и внимательно разглядывал миссис Фишер. Роуз тоже не могла не улыбаться, потому что миссис Фишер, казалось, изумлялась сама себе, хотя Роуз и не вполне понимала причин, и ее улыбка была немного неуверенной, потому что изумленная миссис Фишер, причем без демонстративности или налета презрения, была совершенно новым зрелищем, к которому следовало привыкнуть.

А миссис Фишер думала, как бы они были поражены, если бы она рассказала о своем странном и волнующем ощущении, как будто она вот-вот раскроется подобно весенней почке. Они бы подумали, что она чрезвычайно глупая старуха, именно так она и чувствовала себя два дня назад, а теперь она уже свыклась с идеей молодой листвы, apprivoisée [31] к ней, как говаривал дорогой Мэтью Арнольд, и хотя несомненно прекрасно, когда внешний вид и ощущения совпадают, но даже если нет – ведь невозможно иметь все и сразу, – разве не лучше чувствовать себя молодой хотя бы частично, чем старой повсеместно? Ей еще предстоит почувствовать себя повсеместно старой, и внутри, и снаружи, когда она вернется в свой саркофаг на Принс-оф-Уэйлс-террас.

И все же, если бы не приезд Бриггса, миссис Фишер, вероятно, так и продолжала бы свою тайную ферментацию внутри ороговевшей оболочки. Все остальные знали ее как даму весьма суровую. Ее достоинство не выдержало бы, если б она вот так вдруг расслабилась – перед тремя молодыми женщинами. Но появился этот незнакомец Бриггс, незнакомец, который обращался с ней так, как не обращался ни один молодой человек в ее жизни, и именно приезд Бриггса и его настоящая и явная симпатия – потому что Бриггс, истосковавшийся по семейному дому и его обитателям, воспринимал ее как бабушку, которой у него не было, – освободили миссис Фишер от этой оболочки, и она, как и предсказывала Лотти, предстала перед ними довольной, благосклонной и полной доброго юмора.

А Лотти, вернувшаяся с пикника на полчаса позже, чем следовало, пошла на доносившиеся из верхнего сада голоса в надежде, что чай еще не унесли, и сразу же увидела, что случилось, потому что как раз в этот момент миссис Фишер смеялась.

«Ну вот, она высвободилась из своего кокона», – подумала Лотти, и поскольку она была быстрой и импульсивной, и мысль об уместности чего бы то ни было ей в голову не приходила и задержать ее не могла, она подлетела сзади к стулу миссис Фишер, наклонилась и поцеловала ее.

– Боже правый! – вскричала миссис Фишер, жутко перепугавшись, потому что так обходиться с ней позволял себе только мистер Фишер, и то в самом начале и с осторожностью. Это был настоящий поцелуй, мгновенно подаривший щеке миссис Фишер странное, но мягкое и сладкое ощущение.

Когда она увидела, чей это был поцелуй, она залилась краской. Ее поцеловала миссис Уилкинс, и это было так приятно… Даже если бы она и хотела, в присутствии милейшего мистера Бриггса она не могла бы вернуться к своей прежней суровости и начать снова порицать миссис Уилкинс. Да она и не хотела. Неужели она нравилась миссис Уилкинс, нравилась все это время, пока она сама так сильно ее отторгала? Непонятный тоненький ручеек тепла просочился в замерзшее и защищенное сердце миссис Фишер. Кто-то молодой ее поцеловал – кто-то молодой захотел ее поцеловать… Все еще пунцовая, она смотрела на это странное создание, совершенно очевидно не осознающее, что она совершила нечто экстраординарное, пожимающее руку мистеру Бриггсу, которого ей представляет муж, и тут же пускающееся с ним в самую дружескую беседу, как если бы знала его всю жизнь. Ну что за странное создание, такое странное. Настолько странное, что, может быть, совершенно естественно было ошибаться на ее счет…

– Вы наверняка хотите чаю, – сказал Бриггс, стремясь проявить к ней максимум гостеприимства. Он нашел ее восхитительной – в веснушках, растрепанная после пикника, и все такое. Вот если бы у него была такая сестра…

– Совсем остыл, – сказал он, трогая чайник. – Сейчас прикажу Франческе принести вам свежий…

Он осекся и покраснел.

– Ну вот, совсем забылся, – сказал он, со смехом глядя на всех.

– Совершенно естественно, совершенно естественно, – заверил его мистер Уилкинс.

– Я пойду скажу Франческе, – сказала Роуз, вставая.

– Нет, нет, – остановил ее Бриггс. – Не уходите.

Он приложил руки рупором ко рту и крикнул:

– Франческа!

Она тут же примчалась. За все время их пребывания она ни на одну их просьбу не отзывалась с такой резвостью.

– «Голос ее хозяина» [32], – пошутил мистер Уилкинс, на его взгляд, вполне уместно.

– Сделайте свежего чаю, – приказал Бриггс по-итальянски. – И побыстрее, побыстрее… – и, опомнившись, снова покраснел и перед всеми извинился.

– Вполне естественно, вполне естественно, – опять заверил его мистер Уилкинс.

Бриггс пояснил Лотти, как уже говорил дважды, один раз Роуз и второй раз остальным, что направляется в Рим и счел себя обязанным выйти в Медзаго и убедиться, что они устроились удобно, а сам намеревается завтра продолжить свой путь, проведя ночь в гостинице в Медзаго.

– Но это смешно, – сказала Лотти. – Вы должны остаться здесь. Это ваш дом. Есть же комната Кейт Ламли, – добавила она, повернувшись к миссис Фишер. – Вы не возражаете, если мистер Бриг-гс остановится в ней на ночь? Видите ли, Кейт Ламли там нет, – добавила она, со смехом снова обратившись к Бриггсу.

И миссис Фишер, к ее собственному глубочайшему удивлению, тоже засмеялась. Она понимала, что в любое другое время она сочла бы это замечание чрезвычайно неуместным, сейчас же оно показалось ей просто забавным.

Конечно, конечно, заверила она Бриггса, Кейт Ламли в комнате нет. К счастью, потому что она чрезвычайно широкая особа, а комната чрезвычайно узкая. Кейт Ламли, конечно, могла бы в нее войти, но на этом все. Войдя, она была бы объята комнатой так крепко, что вряд ли смогла бы выйти. Так что она полностью в распоряжении мистера Бриггса, и она надеется, что он не совершит никаких абсурдных поступков вроде переселения в гостиницу – он, владелец этого места.

Роуз слушала эту речь с широко раскрытыми от изумления глазами. На всем ее протяжении миссис Фишер хохотала, и Лотти тоже хохотала, а в конце склонилась и снова поцеловала миссис Фишер – и даже несколько раз.

– Так что сами видите, мой дорогой мальчик, – сказала миссис Фишер, – что вы просто обязаны остаться и дать нам подольше насладиться вашим обществом.

– Вот именно, – со всей сердечностью подтвердил мистер Уилкинс.

– Вот именно, – повторила миссис Фишер, выглядевшая при этом совсем как добрая маменька.

– Оставайтесь, – сказала Роуз, когда Бриггс вопросительно глянул на нее.

– Вы очень добры, – сказал Бриггс, и лицо его расплылось в улыбке. – Я счастлив быть здесь гостем. Совершенно новое ощущение. И с тремя такими…

Тут он прервался и огляделся.

– А разве у нас здесь не четыре хозяйки? – спросил он. – Франческа мне говорила, что хозяек четыре.

– Да, есть еще леди Каролина, – сказала Лотти.

– Не стоит ли нам прежде осведомиться и у нее?

– О, да она, разумеется… – начала Лотти.

– От дочери Дройтвичей, Бриггс, – сказал мистер Уилкинс, – нельзя ожидать ничего иного, кроме подобающего гостеприимства.

– От дочери… – повторил Бриггс и потерял дар речи, потому что в этот миг в дверях показалась сама дочь Дройтвичей, точнее, снизошла к нему из тьмы комнат в великолепии заката, потому что никогда в своей жизни, разве что во сне, не видел он никого, до такой степени отвечавшего его идеалу красоты.

Глава 19

А когда она заговорила… У бедняги Бриггса не осталось никаких шансов. Он был уничтожен. Скрэп и сказала только «здравствуйте», когда мистер Уилкинс представил их друг другу, но этого было достаточно: Бриггс погиб.

Из приветливого, разговорчивого, веселого молодого человека, брызжущего жизнелюбием и симпатией, он превратился в молчаливого, серьезного, с крошечными капельками пота на висках. Он также стал ужасно неуклюжим. Уронил, передавая ей чай, ложечку, поставил мимо блюдо с макарунами, и они попадали на землю. Он ни на миг не мог оторвать взгляда от прекрасного лица, и когда мистер Уилкинс, поясняя, кто он такой, поскольку сам Бриггс не мог вымолвить ни слова, сообщил леди Каролине, что перед ней владелец Сан-Сальваторе, который завернул в Медзаго проездом в Рим, и так далее, и тому подобное, и что другие три дамы пригласили его переночевать здесь, в его собственном доме вместо гостиницы, и что мистер Бриггс ждет ее одобрения этого приглашения, поскольку она является четвертой хозяйкой – поясняя ситуацию леди Каролине, мистер Уилкинс все нанизывал и нанизывал слова, довольный и ясностью речи, и звуком собственного хорошо поставленного голоса, и все это время Бриггс сидел, проглотив язык.

Скрэп овладела глубокая меланхолия. Все хорошо знакомые ей симптомы, характерные для будущего захватчика, были налицо, и она понимала, что, если Бриггс останется, ее целительному отдыху придет конец.

Затем она вспомнила Кейт Ламли. И ухватилась за Кейт, как за соломинку.

– Я была бы только рада, – сказала она, слабо улыбнувшись Бриггсу – приличия требовали от нее улыбки, но даже такая легкая продемонстрировала ямочки, и Бриггс еще сильнее вытаращил глаза, – но есть ли у нас комната?

– Конечно, есть, – сказала Лотти. – Комната Кейт Ламли.

– Я полагала, – сказала Скрэп, повернувшись к миссис Фишер, и Бриггсу почудилось, что до сего момента он не знал, что такое музыка, – ваша подруга должна вот-вот приехать.

– О нет, – заверила ее миссис Фишер – на удивление безмятежно, подумала Скрэп.

– Мисс Ламли, – начал мистер Уилкинс, но, повернувшись к миссис Фишер, осведомился, – или, вернее сказать, миссис Ламли?

– Никто никогда и не собирался жениться на Кейт, – беспечно ответила миссис Фишер.

– Итак, мисс Ламли, во всяком случае, прибывает не сегодня, а мистер Бриггс – осмелюсь сказать, к сожалению, – завтра должен продолжить свое путешествие, так что его пребывание ни в коей мере не помешает возможным перемещениям мисс Ламли.

– Тогда я, конечно, присоединяюсь к приглашению, – сказала Скрэп с божественной сердечностью, по крайней мере так послышалось Бриггсу.

Он, покраснев, что-то пробормотал, и Скрэп подумала: «Ох», и отвернулась, в результате чего Бриггс познакомился с ее профилем, а если и существовало на свете что-то более восхитительное, чем Скрэп анфас, так это была Скрэп в профиль.

Но что ж, это только на сегодняшний день и вечер. А утром он сразу же уедет. До Рима еще добираться и добираться. Ужасно, если он вдруг задержится до вечернего поезда. Ей казалось, что экспресс до Рима шел ночью. Ну почему эта особа, Кейт Ламли, до сих пор не приехала? Она о ней совершенно забыла, а тут вспомнила, что ее, кажется, пригласили еще две недели назад. Что там такое с ней случилось? А этот человек, стоит его впустить, непременно захочет повидаться с ней в Лондоне, начнет таскаться по всем тем местам, где бывает она. Она опытным глазом определила в нем все задатки страстного и настойчивого захватчика.

«Ага, – подумал мистер Уилкинс, наблюдая за лицом Бриггса и заметив его внезапное молчание, – если между этим молодым человеком и миссис Арбатнот существует своего рода взаимопонимание, тогда впереди неприятности. Только не такие неприятности, как я вначале предполагал, с Арбатнотом в главной роли – роли истца, а другие, но и в этом случае им будет необходим мой совет, чтобы избежать публичного скандала. Бриггс, захваченный страстью и ее красотой, примется домогаться дочери Дройтвичей. Та, естественно, его отвергнет. Брошенная миссис Арбатнот расстроится и продемонстрирует это. Приехав, Арбатнот обнаружит жену в загадочных слезах. Осведомившись об их причине, он получит холодный отпор. Затем последует новая цепь неприятностей, и во мне они будут искать и найдут советчика. Лотти сказала, что миссис Арбатнот нужен муж, но она была неправа. Миссис Арбатнот нужен Бриггс, но, похоже, она его не получит. Отлично, я тот, без кого им не обойтись».

– Где ваши вещи, мистер Бриггс, – с материнской заботливостью осведомилась миссис Фишер. – Разве их ненужно доставить сюда?

Солнце уже опускалось в море, и ароматная апрельская сырость, следовавшая за закатом, начала пробираться в верхний сад.

Бриггс вздрогнул.

– Мои вещи? – переспросил он. – О, да, их надо доставить. Они в Медзаго. Пошлю Доменико. Моя пролетка ждет в деревне, он сможет на ней вернуться. Пойду, скажу ему.

Он встал. Кому он это говорил? Понятно, что миссис Фишер, хотя взгляд его не отрывался от Скрэп, которая сидела молча и ни на кого не смотрела.

Затем, овладев собой, он пробормотал, запинаясь: