И в эту минуту взрыв остановил мой мир.

Дождавшись полудня, я посмотрел следующий выпуск новостей. Ф* показали в четвертом сюжете. Она выходила из здания, напоминающего управление полиции, спускалась по лестнице и собиралась сесть в черный микроавтобус. Телекамеры засняли, как неспешно она преодолевает это небольшое расстояние. Вне всяких сомнений – Ф*. Ее лицо я узнал безошибочно. Судя по всему, она была в наручниках: руки держала впереди, поверх – перекинутое темное пальто. По бокам ее поддерживали две женщины-полицейские. Но голову она все равно держала высоко, губы плотно сжаты, взгляд не опускала и смотрела прямо перед собой как ни в чем не бывало. Но в глазах невозможно было ничего прочесть, как у рыбы. Волосы немного растрепались, но в остальном выглядела она как обычно. Однако в ее лице на телеэкране недоставало чего-то такого, что раньше придавало ей некую живость. Либо же Ф* нарочно упрятала это под маску.



Дикторша назвала имя Ф* и рассказала о причине ее ареста: соучастие в крупной афере. Как удалось выяснить, главный подозреваемый – ее муж, которого арестовали на днях. Показали запись ареста мужа. Тут-то я впервые увидел его лицо – и просто обалдел, до чего симпатичный это мужчина. Лицо – будто у профессиональной фотомодели. Сообщили, что он младше Ф* на шесть лет.

Разумеется, ее замужество с симпатичным мужчиной помладше никак меня не шокировало. Таких пар, где супруги друг дружке не пара, полным-полно. У меня самого есть несколько подобных знакомых. Но, живо представив себе, как они живут под одной крышей, в той шикарной квартире на Дайкан-яма, обычной супружеской жизнью, я все же не мог не изумиться. Думаю, отнюдь не я один, увидев эту пару в новостях, поразился жуткой разнице в их внешностях, но мне перед экраном телевизора стало даже физически неприятно, и вся кожа у меня болезненно зазудела. Было в этом нечто нездоровое – словно бы на меня навалились беспомощность и бессилие. Как будто жертвой причудливой аферы стал я сам.

Я обыскал всю комнату Ван Димена, но не нашел ничего, что позволило бы судить, когда он был здесь в последний раз, вчера или неделю назад. Но, пока я сидел посреди хаоса его сайгонской жизни, в двери появился напуганный вьетнамский паренек. Я вскочил и схватил его за плечо.

Тем двоим предъявили обвинение в мошенничестве по управлению активами. Наскоро создав инвестиционную компанию, они под обещание высоких процентов собирали деньги у обычных граждан, а на самом деле управлять активами даже не собирались – только перемещали средства, залатывая бреши. Дураку ясно: сколько такой веревочке ни виться, а конец настанет. Я только не мог понять, с чего бы ей, вроде бы неглупой женщине и знатоку фортепианной музыки Шумана, впутываться в такую глупую аферу, ступать на тот путь, откуда нет возврата? Какие злые силы опутали ее и вовлекли в водоворот преступления? Это все из-за того красавчика, ее мужа? Может, в центре водоворота таится ее личный демон? Я не знал, что и думать.

— Профессор Ван Димен? — выпалил я.

Общая сумма ущерба превысила миллиард иен, большинство пострадавших – пожилые люди, живущие на пенсию. По телевизору показывали брошенных на произвол судьбы стариков, у которых подчистую отняли все их накопления на благополучную старость. Мне было безгранично жаль их, но вряд ли тут можно им чем-то помочь. В конечном счете, это заурядное мошенничество, но почему-то столько людей покупается на банальную ложь. Или же их притягивает как раз эта банальность? В этом мире жулики не переведутся никогда – как, впрочем, и простаки. Такова жизнь, как бы ни пытались телекомментаторы что-то объяснять или кого-то критиковать.

Он покачал головой, в глазах стоял вопрос: не будет ли лучше, если я убью его, прежде чем сюда доберутся коммунисты?

— Старик! Седые волосы!

– И что будешь делать? – поинтересовалась жена, когда закончились новости.

— Мистер Харкер?

– В смысле? А что тут поделаешь? – ответил я, выключая пультом телевизор.

– Но она же твоя подруга?

— Он так себя называет?

– Мы всего лишь время от времени встречались – да и говорили только о музыке. А больше я ничего не знаю.

– А об инвестициях разговор не заходил?

— Уехал. В аэропорт.

Я покачал головой. Со всей уверенностью можно было сказать лишь одно: в такое она б меня не впутала.

– Я ее совсем не знаю, но нипочем бы не подумала, что она способна на это, – произнесла жена. – Чужая душа потемки.

Как это типично для таких, как он! Заварить кашу с загадками и тайнами и потом, когда все начало разваливаться, сбежать, вместо того чтобы отвечать за последствия своих поступков. Я вышел из комнаты и выбежал в этот сумасшедший город.

Не совсем так, вдруг подумалось мне. Ф* обладала некой силой притяжения, в ней – в ее своеобразном облике – таилась некая сила. Эта женщина умела западать в сердца людей. Та же сила пробудила к ней интерес и во мне. Стоит объединиться этой ее специфичной силе притяжения и неотразимой внешности ее молодого мужа – и может возникнуть гремучая смесь. А люди, вероятно, не в силах противиться этому уравнению зла вопреки всякой логике и здравому смыслу. Хотя мне уже никогда не узнать, что и при каких обстоятельствах свело этих двух непохожих людей вместе.

В телевизионных новостях еще несколько дней упоминали об этом происшествии, гоняя одни и те же кадры. Она все теми же рыбьими глазами смотрела вперед, а ее симпатичный моложавый муж поворачивал точеное лицо прямо в камеру. Уголки его тонких губ наверняка рефлекторно вздергивались. Так часто делают актеры кино – у них это, можно сказать, профессиональное, а потому выглядело так, будто, обращаясь к миру, он улыбается. Что-то в его лице отчасти напоминало хорошо сработанную маску. В общем, как бы то ни было, через неделю об этом случае почти забыли – по крайней мере, телекомпании весь интерес утратили. Я следил за этой историей по газетам и журналам, но и там вскоре все сошло на нет и пропало совершенно, будто поток воды в песок.



Так Ф* совершенно исчезла из поля моего зрения. Где она, я не знал. В изоляторе, в тюрьме ли – а может, внеся залог, вернулась домой, – мне абсолютно неизвестно. Статьи о суде над ней нигде не попадались, однако ее наверняка судили. За преступление в таких масштабах должны были дать определенный срок: во всяком случае, из газет и журналов я знал, что она не просто пособничала, а деятельно помогала мужу нарушать закон.



Призрачные воспоминания. Иллюзия, которую выстраивает наше сознание, — такая хрупкая вещь, ее так легко разрушить, изменить, извратить. А вот тело, с другой стороны, — на удивление устойчивая конструкция. Один из солдат, возвращавшихся к вертолету, наступил на мину. В том районе их явно были сотни, и лишь каким-то чудом никто из нас не нарвался на одну из них по дороге к туннелю.

С тех пор прошло немало лет. Я все так же стараюсь не пропускать ни одного концерта, где исполняют «Карнавал» Шумана. И всякий раз старательно окидываю взглядом зрительный зал или ищу ее фигуру в фойе за бокалом вина в антракте. Хотя ни разу так и не увидел, меня не покидает чувство, что она вот-вот покажется где-нибудь в толпе.

Стоит выйти новому диску с записью «Карнавала», я покупаю его. И все так же выставляю ему баллы у себя в блокноте. Появилось много новых исполнений «Карнавала», но «лучшим» для меня по-прежнему остается Рубинштейн. Его фортепиано не сдирает маски с лиц – оно подобно ветерку, легко и нежно дует сквозь узкий зазор между маской и лицом.

Кстати о чудесах… Осколком мне вспороло живот, от паха до самой груди. Другой осколок попал в голову и вышел сзади через затылок, забрав с собой треть мозга. Вы подумаете, что невозможно выжить, потеряв так много серого вещества, но, могу вас заверить, это не так. Я мог бы привести в пример множество случаев, когда люди вели насыщенную, полноценную жизнь, но после смерти вскрытие показывало, что в черепе у них находился мозг размером с грецкий орех, однако достаточно и того, что я остался жив, хотя долгое время висел на волоске.

Счастье – всегда понятие относительное, разве нет?

Последовавшие за этим недели сохранились у меня в памяти лишь обрывочными фрагментами. Я лежу на койке в полевом госпитале в окружении трупов, сам не свой от боли и морфия. Люди повторяют снова и снова: «Он не выкарабкается», не таясь, как будто я уже мертв.



Помню Джастина рядом с моей кроватью, как он плакал, говорил о том, что должен вернуться домой, но не забудет обо мне и станет навещать.

А вот вам история еще более давняя.

Еще помню склонившееся надо мной покрытое морщинами лицо. Ван Димен. Я почти уверен, что это мне не приснилось. Он извинялся. Тоже так, будто я уже умер. Кажется, он посидел какое-то время у моей кровати, разговаривая сам с собой. Вспоминаются какие-то обрывки. Что-то о борьбе с хаосом… о победе в войне… Да какая разница?

Однажды в студенчестве у меня случилось знакомство с одной девчонкой – не то чтобы уродиной, но и не красавицей. Пожалуй, можно сказать – совсем не красавицей. Один мой товарищ позвал меня на двойное свидание, и она пришла как пара для меня. Жила в том же общежитии, что и подружка моего приятеля, а училась на курс младше меня. Перекусив вчетвером, мы парами разошлись. Если не ошибаюсь, заканчивалась осень.

Выздоровление было долгим, медленным и мучительным. Наркотики стали моими лучшими друзьями. Мне пришлось заново учиться разговаривать, держать ручку, писать. Физическая терапия превратилась в настоящую пытку. Моему мозгу пришлось перезаписать себя, перенести функции утраченной части на то, что осталось, прикрытое железной пластиной. И в довершение всего ломаный шрам через весь живот нестерпимо чесался.

Из госпиталя меня выписали через два года, и прошел еще один год, прежде чем я смог начать жить обычной жизнью. Мир за это время ушел вперед, на Луну полетели ракеты, мои любимые ансамбли давно распались, но вьетнамская война, несмотря ни на что, продолжалась. Американцы не победили. В этой войне не было победителя, насколько я мог судить. Однако у меня осталась одна вещь, дававшая мне успокоение: фотография, сделанная в тот счастливый вечер, до того как я вышел из игры, и напоминавшая мне о лучших друзьях, каких только может иметь человек. Настало время снова встретиться.

Мы с ней погуляли в парке, потом зашли в кафе, пили кофе и разговаривали. Была она низенькой, глаза маленькие. Мне показалось, что девушка она славная. Стесняясь, говорила тихо, но очень четко – наверняка у нее были хорошие связки. Рассказывала, что в институте занимается в секции тенниса. Родители теннис любили и с детства брали ее на корт. По всему видать – здоровая семья, да еще и наверняка дружная. Однако я в теннисе почти ничего не понимал и беседу поддержать не мог. Мне нравился джаз, а она о джазе почти ничего не знала. Мы с трудом подыскивали темы для разговора. Но при этом она все равно хотела послушать о джазе, и я рассказывал ей о Майлзе Дейвисе и Арте Пеппере, как я проникся джазом, что в нем интересного. Она увлеченно слушала – не знаю, правда, что при этом понимала. Затем я проводил ее до станции, и мы расстались.



Прощаясь, она дала мне номер телефона своего общежития. Написала на чистом листке из блокнота, аккуратно вырвала его и протянула мне. Но я ей так и не позвонил.

А через несколько дней опять встретил товарища, пригласившего меня на двойное свидание, и тот извинился. Вот что он сказал:

Англия была совсем не такая, как Вьетнам: влажная, холодная, безопасная. За все годы моего выздоровления на связь со мной выходил лишь Джастин, и то всего один раз. Это меня огорчило. Ведь мы по-настоящему дружили, но теперь, когда я действительно нуждался в его поддержке, его рядом не было. Единственное письмо, которое я от него получил, как будто написал не он, а совсем другой человек. Он сообщал, что оставил фотожурналистику и теперь живет с родителями в их старом разваливающемся поместье в Суррее. Но во всех его банальностях сквозила некая тревога, как будто он был напуган. Я не дурак и понимаю, что до него добрался кто-то из разведки. Операция, в которую мы вмешались, была секретной, а у этих ребят долгая память. Меня, возможно, списали со счетов из-за моего ранения. Никто не предполагал, что я снова смогу думать и уж тем более передвигаться. Но Джастина и остальных, видимо, припугнули.

– Прости, что тебе досталась такая страшненькая. По правде говоря, я должен был познакомить тебя с красивой девчонкой, но у той накануне возникли какие-то срочные дела. Ничего не оставалось, как позвать вместо нее эту дурнушку – в общаге кроме нее никого не оказалось. Подруга тоже просила ее извинить. В следующий раз исправимся.

Однажды субботним вечером я приехал к его родителям. Его мать не сразу меня узнала, после ранения я совершенно высох, но, узнав, тепло приветствовала и пригласила в дом.

Она знала, что со мной случилось во Вьетнаме, от моей семьи, и мне пришлось несколько минут рассказывать о своем выздоровлении. Потом я спросил, могу ли увидеть Джастина, после чего она сначала удивилась, а потом заволновалась.

— Кто такой Джастин? — сказала она, напряженно потирая ладони.

Я рассмеялся.

— Джастин! Ваш сын.

Наполненный тревогой взгляд впился мне в лицо.

— У меня нет сына, ты же знаешь, Уилл. У нас с Дереком не было детей.

Я снова рассмеялся, но смех мой утих, когда я увидел, что она совершенно серьезна. Всегда можно определить, если человек прикидывается, особенно когда речь идет о чем-то столь большом и очевидном. Моей первой мыслью было: она его прячет. Должно быть, после угроз разведчиков он скрывается и хочет начать новую жизнь.

— Хорошо, — сказал я, — не буду с вами спорить. Но позвольте показать вот это. — Я сунул руку в старый потертый рюкзак, с которым объездил полмира. За месяцы путешествий фотография истрепалась и помялась. Я протянул ее ей. — Крайний справа.

Бросив взгляд на фотографию, она покачала головой и отдала ее мне обратно.

— Это ты.

Внутри у меня все сжалось, когда я посмотрел на снимок. Она оказалась права. Я был справа в группе из трех молодых людей: Чет, Ален и я. Никакого Джастина. У меня закружилась голова. После ранения я все еще был слаб, и от напряженной работы мысли меня затошнило.

После таких извинений товарища я подумал было позвонить той девчонке. Она и впрямь не красавица – но и не какая-то там дурнушка. А между той и этой есть разница – пусть даже небольшая, но не хотелось мне оставлять все как есть. Для меня это, как бы тут получше выразиться, – очень важный вопрос. Вряд ли, конечно, она станет моей девушкой – но ведь можно еще раз встретиться и поговорить. Не знаю, о чем, но наверняка о чем-нибудь найдется. Хотя бы для того, чтобы не оставлять ее в памяти просто дурнушкой.

— У меня нет сына, — странным голосом повторила она. И тут ее лицо озарилось новой мыслью. — Несколько месяцев назад ко мне приходил старик с тем же вопросом. Что происходит, Уилл?

Однако я никак не мог отыскать листок с номером телефона. Помню только, что положил его в карман пальто, а там бумажка будто в воду канула. Похоже, я выбросил ее вместе с ненужными чеками. Скорее всего. В итоге я так никому и не позвонил. Спроси я ее номер у товарища – он наверняка дал бы, но я предвидел, как он на это отзовется, и не решился спросить.

Я посмотрел по сторонам, обвел взглядом набитый разными старинными вещами кабинет. Фотографии здесь были повсюду: на мебели, на стенах, на каминной полке. На всех были изображены мистер и миссис Гленденнинг, тети и дяди Джастина, семейные встречи, но Джастина не было ни на одной. Заметил я и фотографию, сделанную во время нашего выпускного в школе. Теперь на ней стоял я один. Зачем бы Гленденнинги вешали мою фотографию в своем кабинете на стене? Это не имело смысла. Когда я об этом сказал миссис Гленденнинг, она заволновалась еще больше.

Я вышел в дождь, терзаемый чувством ужаса и ощущением начавшегося сумасшествия.

Я давно забыл о том случае и совершенно не собирался вспоминать. Однако, рассказывая сейчас о Ф*, описывая ее облик, неожиданно припомнил события тех дней. Причем весьма явственно и подробно.

Я съездил к отцу, но он тоже не вспомнил Джастина. Ни на одной из моих фотографий его не оказалось. Все упоминания о нем в дневниках, которые я вел в детстве, исчезли. Они не были удалены. Свой почерк я узнал, как и содержание записей, но все происшествия, в которых участвовал Джастин, теперь происходили со мной одним. Джастин как будто и не существовал вовсе.

В свои двадцать, в конце осени я только раз сходил на свидание с девушкой неважной наружности. Мы гуляли в вечернем парке, пили кофе, я подробно объяснял ей, как прекрасно порой скрежещет альт-саксофон Арта Пеппера. Объяснял, что это не какой-то случайный сбой в исполнении, а важное для него проявление состояния души (да, я так тогда и сказал – «проявление состояния души»). А потом навсегда потерял записку с номером телефона, который она мне дала перед расставанием. Что и говорить, вечность – это очень долго.





Охваченный отчаянием, я купил билет на самолет и полетел в Париж, чтобы встретиться с Аленом. Всю дорогу я держал фотографию в потных руках и всматривался в нее до боли в голове. Если бы только Джастин материализовался на своем месте!

Эти две истории – лишь пара незначительных событий из моей обыденной жизни. Сейчас они выглядят пустячными случайными эпизодами. Не произойди этого, вряд ли моя нынешняя жизнь как-то изменилась бы. Но воспоминания о них порой предстают передо мною – вероятно, преодолев очень длинный коридор, – чтобы с неожиданной силой разбередить мне душу. Словно ночной ветер сдирает листья с деревьев, плющит траву в поле, отчаянно бьется в двери домов… снова и снова в самом конце осени.

Перед тем как самолет пошел на посадку в Орли, я выглянул в окно на крыши Города Света, и, когда снова посмотрел на фотографию, Алена на ней тоже не оказалось.



История повторилась. В квартире Алена и в заведениях, где он любил бывать, никто о нем не слышал.



Исповедь обезьяны из Синагавы

У меня началась жесточайшая депрессия, продлившаяся месяц. Я все больше склонялся к мысли, что мое выздоровление было ложью и мозг мой поврежден непоправимо. Я старался не думать о том, что происходит, но действительность не отпускала меня ни на минуту. Наконец я понял, что больше не вынесу этого. Чет остался моей последней надеждой хоть в чем-то разобраться.

Пожилую обезьяну я встретил на источниках М*, что в префектуре Гумма. Лет пять назад случайно оказался в этом горном захолустье и переночевал в покосившейся от времени гостинице.

Помнится, я путешествовал куда глаза глядят, и, когда сошел с поезда в том курортном городке на водах, часы показывали восьмой час вечера. Осень близилась к концу, солнце давно село, и окрестности потонули в темно-синих сумерках, как это обычно бывает в горах. Дувший с вершин колючий ледяной ветер с шелестом гонял по дороге опавшие листья размером с ладонь.

По крайней мере, он все еще присутствовал на фотографии: мы с ним стоим рядом, положив руки на плечи друг другу. Самый верный способ связаться с ним, решил я, через его работу. Поэтому я позвонил бильд-редактору «Лайфа». Трубку снял раздражительный мужчина, разговаривавший с типичной для ньюйоркцев прямолинейностью. Он сказал, что у него есть номер Чета, и исчез с линии, но, вернувшись со своей телефонной книгой, снова спросил, кто мне нужен.

Я брел по центру курортного городка, подыскивая, где бы заночевать, но тщетно: уважающие себя гостиницы после ужина постояльцев не принимают. Заглянул в пять-шесть мест, и ни в одном со мной церемониться не стали. Лишь на унылой окраине отыскался заезжий дом с источником, где можно было переночевать без ужина. Неказистое оказалось заведение – прямо-таки в стиле старинной «ночлежки с платой за дрова»[30]. Строение много повидало на своем веку, но заброшенным отнюдь не выглядело. К нему не раз что-то пристраивали, и эти заплаты нисколько не сочетались с самим зданием. Сомневаюсь, что оно б выдержало ближайшее землетрясение: оставалось только молиться, чтобы стихия не разыгралась в ближайшие дни.

Я еще раз назвал имя Чета, но на этот раз ответом мне была тишина. Редактор не принимал на работу Чета и даже никогда не слышал о нем. Я попросил секретаря проверить конкретные выпуски журналов, в которых, как мне было известно, публиковались работы Чета, но теперь эти журналы отличались от того, что я помнил, и все снимки в них были сделаны другими фотографами. Я достал свою фотографию и увидел, что теперь с нее на меня смотрит только мое лицо.

Ужин не предоставлялся, однако завтрак накрывали, и плата за постой была скромной. Рядом со входом ютилась простенькая конторка, деньги вперед у меня принял лысый старик совсем без бровей, отчего большие глаза его, казалось, причудливо сверкали. На подушке возле старика крепко спала большая бурая кошка – тоже, похоже, преклонных лет. У кошки, видимо, что-то не так было с носом – она слишком громко храпела, и храп ее временами тревожно сбивался. В той гостинице все казалось обветшалым, уставшим и старомодным.



Как и все номера с татами, отведенная мне комната оказалась тесной, лампа под потолком – тусклой, пол несчастно поскрипывал при каждом шаге. Но выбирать не приходилось. Хорошо, что есть хоть какая-то крыша над головой да постель.

Номер не располагал к тому, чтобы сидеть в нем просто так, и я, оставив там свою единственную сумку, которую носил через плечо, отправился в город, где скромно поужинал в ближайшей лапшичной. Других открытых заведений я там попросту не приметил. Заказал несколько видов закуски к пиву, съел горячую собу. Обычная то была соба, не сказать, что очень вкусная, да и суп остыл, но выбирать опять-таки не приходилось. Куда лучше, чем ложиться спать натощак. После лапшичной я хотел было купить еще чего-нибудь съестного и виски, но не нашел ни одного магазина. После восьми вечера работало только несколько тиров. Делать нечего, я вернулся в гостиницу, переоделся в халат и пошел на нижний этаж принять о-фуро[31].

Помимо всего, что происходило со мной, меня чрезвычайно беспокоила еще одна вещь: почему только я помнил этих людей? Но нет, это не так, сообразил я. По меньшей мере еще один человек знал их. Он приезжал к родителям Джастина. Наведя кое-какие справки, я узнал, что он также задавал вопросы в Париже и звонил в «Лайф». Ключом к разгадке этой тайны был Ван Димен, и у меня появилось подозрение, что он, возможно, был причиной происходящего. В военной разведке решили спрятать концы и поручили это работавшему на них профессору.

По сравнению с убогим зданием гостиницы и ее оборудованием горячий источник оказался на удивление прекрасным. Вода – насыщенного зеленого цвета, ее не разбавляли, запах серы – резкий, как нигде нынче, так что тело мое прогрелось до самого нутра.



Других постояльцев в источнике (а может, и во всей гостинице) не оказалось, поэтому я, не торопясь, наслаждаться купанием. Вскоре у меня зашумело в висках, я выбрался из воды, немного остыл, а потом опять залез в источник с мыслью: как хорошо, что я здесь остановился, можно расслабиться по-настоящему – это куда лучше, чем толпы туристов в крупных гостиницах.

Через какое-то время до меня дошло. Каким-то образом все это было связано с тем, что мы обнаружили в каменном коридоре в самом сердце Железного треугольника. Ван Димен знал, что это. Я думаю, это было ему известно с самого начала. Когда мы бежали от туннелей к вертолету и не могли понять, почему там не было пилотов… Не могли понять, сколько с нами прилетело солдат… Всех их стерли точно так же, как Джастина, Алена и Чета. Мы не могли их вспомнить, потому что они не существовали.



Ощутимая часть моих американских долларов ушла на поездку в аэропорт на старой машине, забитой куриными клетками. Каким-то образом нам удалось проехать по улицам, запруженным людьми, выносящими кровати из богатых домов, сливающими бензин из машин, разбрасывающими конфетти из теперь не имеющих никакой ценности южновьетнамских денег.

Когда я отмокал в ванне в третий раз, загрохотала сдвигаемая дверь и вошла обезьяна. Тихо произнесла:

Я пробился сквозь давку у ворот аэропорта. Вокруг галдеж, гневные крики, мольбы о помощи. Люди хотят знать, почему их бросают. Военные полицейские, увидев мое журналистское удостоверение, пропустили меня, и я бросился бежать по бетонированной площадке сквозь вонь горючего и оглушительный рев самолетных двигателей, думая о том, когда я исчезну из этого мира, как звезда на рассвете. Почувствую ли я что-то? Прикосновение холодных когтей к шее? Будет ли что-нибудь после этого мгновения? Или же наступит полное небытие и «никогданесуществование»?

– Простите за беспокойство.

Бегая вдоль рядов мужчин, одетых в белые рубашки с короткими рукавами и черными галстуками, и очень немногих женщин, не накрашенных и заплаканных, я начинаю думать, что Ван Димен уже давно позаботился о своей безопасности и покинул страну. Но вдруг я увидел сверкающую на солнце копну седых волос, он повернулся и посмотрел прямо на меня, как будто я его позвал. Но он не убежал. Наоборот, лицо его на миг озарилось, он улыбнулся, но тут же снова погрустнел и протянул ко мне руки.

Признаться, до меня не сразу дошло, что это обезьяна. От насыщенной термальной воды голова была в тумане, к тому же говорящую обезьяну встретишь не часто, так что ее облик и осознание того, что передо мной животное, долго не могли слиться воедино. Некоторое время я отсутствующе следил сквозь клубы пара за действиями обезьяны.



Задвинув стеклянную дверь, она составила разбросанные по полу шайки в стопку, замерила большим термометром температуру воды. Вглядываясь в шкалу, прищурилась, будто бактериолог, который только что обнаружил новый болезнетворный штамм.

– Как вам вода? – спросила обезьяна.

– Очень хороша, спасибо, – ответил я. Показалось, что в пару́ мой собственный голос прозвучал с густым бархатным отливом – и даже с некоторым мистическим оттенком, будто и не мой вовсе. Раздался он неким эхом прошлого, вернувшимся из глубины леса. Это эхо… нет, погодите, для начала откуда здесь обезьяна? И почему она говорит по-человечьи?

В стороне от толп мы смотрели друг на друга. Я пытался заставить себя не дрожать. Не знаю почему, но слова застряли в горле.

– Потереть вам спинку? – тихо спросила обезьяна. Такой чарующий голос, словно баритон в группе ду-уоп, никак не сочетался с ее внешним видом. Речь у нее была чистая и, если не открывать глаза, ничем не отличалась от речи обычного человека.

— Мальчик мой, — неожиданно тепло произнес он. — Мне говорили, вы находились на грани смерти. — Увидев выражение моего лица, поспешно добавил: — Разумеется, вы хотите услышать ответы.

– Благодарю, – ответил я. Желанием, чтобы кто-то потер мне спину, я не горел, но побоялся: а вдруг обезьяна сочтет, будто я ею пренебрегаю, если откажусь. Скорее всего, предложила она от чистого сердца, и мне вовсе не хотелось ее обижать. Поэтому я медленно выбрался из ванны и присел на деревянную скамеечку, повернувшись к обезьяне спиной.

— Я хочу спастись. — Мой голос задрожал, как у испуганного ребенка.

Обезьяна была без одежды. Ясное дело, одежду они обычно не носят, так что ничего странного тут нет. Обезьяна, как мне показалось, была немолода, шерсть у нее много где поседела. Принесла маленькое полотенце, намылила его и принялась ловко тереть мне спину.

Он по-отцовски положил ладонь мне на плечо.

— Я пришел к вам, чтобы все объяснить. Сначала я разыскал ваших друзей. К одному опоздал, но с французом и американцем успел поговорить перед концом.

– Заметно похолодало в последние дни, – произнесла она.

— Вы убили их!

– Да уж.

– Еще немного, и всю округу заметет. Снега здесь выпадает столько, что еле успеваем его разгребать.

— Нет. Я пытался все исправить. — Он отвернулся и посмотрел на самолет, медленно наполнявшийся людьми, «больше всего желая оказаться в нем», — подумал я. Когда он повернулся обратно, в глазах его стояли слезы. — У вьетнамцев есть легенда о тварях-вампирах, которые питаются самой жизнью. Название их переводится примерно как Зубы звезд, но мифы только намекают на их истинную природу. Это не такие вампиры, как представляете вы или я. Эти существа вплетены в саму ткань нашей действительности… молчаливые тени, движущиеся позади нарисованных декораций.

Повисла небольшая пауза, и я вклинился:

– Значит, можешь говорить по-человечьи?

— Они забрали Джастина… — Я сделал глоток воздуха, чтобы унять дрожь.

– Да, – тут же ответила обезьяна. Наверняка у нее все время об этом спрашивают. – В детстве я жил у людей, постепенно выучился говорить. Довольно долго я прожил в Токио, в районе Синагава.

— Они способны изъять жизнь из самого бытия.

– И где именно?

— Как же я могу их помнить?

— Возможно, ваши раны… — Он пожал плечами. Мы оба понимали, что это не имело значения.

– В квартале Годэн-яма.

— А вы?

– Хорошее место.

Он опустил руку в карман куртки и достал амулет, который я нашел в одной из каменных камер.

– Да, как вам, должно быть, известно, место очень удобное. Рядом парк Годэн-яма, где я мог наслаждаться природой.

— Это меня оберегает и помогает видеть истину. Такие штуки висели во всех комнатах. Когда вьетконговцы нашли это место, они их сняли, освободив то, что было заточено внутри.

Разговор на том прервался. Обезьяна продолжала усердно тереть мне спину (признаться, это было приятно), я же тем временем собирал в кучу мозги и приводил в порядок мысли. Обезьяна, выросшая на Синагаве? Парк Годэн-яма? Неужели обезьяна может научиться так бегло говорить? Но тем не менее передо мной бесспорно обезьяна, с самым что ни есть обезьяньим обликом.

Я вспомнил репортажи о том, как провалилась операция «Сидар-Фолс» из-за того, что, когда американские войска вошли в Железный треугольник, готовые к решающей битве, врага там не оказалось. Они растворились в джунглях, отступив задолго до начала атаки. Однако теперь я начал понимать, что это была неправда.

– Я живу в районе Минато, – сказал я, понимая, что произнес бессмыслицу.

— Когда разведка донесла, что коммунисты в самом сердце Железного треугольника нашли что-то невероятное и опасное, было принято решение изъять потенциальное оружие для возможного использования Западом.

– Выходит, были почти соседями, – дружелюбно отозвалась обезьяна.

— Оружие? — ошеломленно переспросил я. — То, что обладает силой, о которой вы говорите?

– Что за человек был твой хозяин на Синагаве?

— Любого человека можно переубедить, нужен лишь подходящий стимул, — продолжил он ровным голосом. — Я не дурак. Однако и я подвержен слабости, которая делает нас теми, кто мы есть. Мелкие страхи присущи как идиотам, так и умнейшим из людей. Я хотел, чтобы на земле воцарился мир. Видя открытый бунт молодежи, видя, как хаос охватывает Восточную Азию, я был готов на многое, чтобы остановить эту волну. — Он снял очки и потер глаза. — Но я не знал, что есть люди, готовые на большее.

– Учитель. Специалист по физике. Преподавал в университете Гакугэй.

Еще один взгляд на самолет на взлетно-посадочной полосе, уже почти переполненный. Мне захотелось наброситься на него с кулаками из-за его бессердечия и холодности.

– Интеллигенция.

– Верно. Больше всего на свете любил музыку – обожал Брукнера и Рихарда Штрауса. Поэтому и я полюбил такую музыку – приходилось слушать с детских лет. Впитывал, так сказать, сам того не сознавая.

— Да, я помог им сдержать эту силу. Понимаете, я считал, что поступаю правильно. Но использование этой силы зависело только от них. В конце концов, я им нужен был только поначалу. — Он сделал глубокий судорожный вдох. — Вы знаете, что Киссинджер собирался использовать здесь ядерное оружие? Можете представить, какие были бы потери среди мирного населения. Такие вещи не волновали людей, с которыми я работал. Для них главным было навести порядок, любой ценой. Жестокие люди. — Он покачал головой, как будто все еще до конца не верил в то, что случилось. — Я слышал, что произошло в Кентском университете в Америке. Что происходило во имя порядка. Жестокие, жестокие люди. Они не знали, как управлять этой силой, но им пришлось научиться. Им нужно было, пока еще оставалось время, провести испытание здесь, во Вьетнаме…

– И что, тебе нравится Брукнер?

Тут меня осенило. На нас проводили эксперимент.

– Да, особенно Седьмая симфония. А третья ее часть всякий раз поднимает настроение.

— Как только я узнал, что они задумали, я попытался остановить их. И, разумеется, превратился в помеху. Мне пришлось принять определенные меры.

– А я часто слушаю Девятую, – произнес я – и вновь невпопад.

— Вы перешли на другую сторону?

– Да, это и вправду прелестная музыка, – сказала обезьяна.

– И что, преподаватель тот научил тебя говорить?

— Вы говорите о политике, а я — о моральном абсолюте. Я перешел не к врагу. Я пережил один из тех моментов, когда яркий свет озаряет твои темные глубины. То, что я увидел, мне не понравилось. Есть вещи пострашнее отсутствия порядка. И есть вещи пострашнее смерти.

– Да. Детей у него не было. Я, можно сказать, был вместо них. В любую свободную минуту он меня обучал. Был очень терпелив, во всем уважал порядок, серьезный такой. Чуть ли не каждый день любил повторять: «Только через повторение верных фактов лежит путь к истинной мудрости». Супруга его была женщиной молчаливой, но очень доброй, хорошо ко мне относилась. Супруги дружные и, пусть неприлично рассказывать об этом посторонним, в ночных забавах своих весьма страстные.

– Вот как?

Я немного успокоился. В конце концов, может, еще осталась какая-то надежда.

Вскоре обезьяна завершила мытье и учтиво склонила голову.

— Так вы собираетесь убить это существо? Проткнуть его сердце колом или что-нибудь в этом духе?

— Его нельзя убить. Это часть вселенной, вне вас, меня или вещей, которые мы видим вокруг. Его можно направлять. Немного. Но не контролировать, как хотелось моим бывшим партнерам.

– На этом позвольте закончить.

Самолет медленно покатился по взлетно-посадочной полосе. Я понял, что профессор не собирался улетать. Он пришел сюда наблюдать.

Ван Димен снова поднял загадочный амулет.

– Большое спасибо, мне было очень приятно. Значит, работаешь в этой гостинице?

— Ключ, — произнес он с улыбкой. — Когда-то они владели им… Теперь уже нет. Скоро те, кто был готов совершать страшные вещи во имя политики, исчезнут. Даже больше: выйдет так, что они никогда не существовали. И мир станет лучше. Да, Вьетнам будет потерян, но, по правде говоря, так ли это плохо?

– Да, тружусь. На работу в большую приличную гостиницу обезьяну не возьмут. А тут всегда рук не хватает, поэтому берут хоть обезьяну, хоть кого, был бы от этого прок. К тому же, раз я обезьяна, зарплата у меня минимальная, а работать можно лишь там, где не попадаешься на глаза постояльцам. Убираюсь, присматриваю за фуро. Да и кто не удивится, если обезьяна станет подавать им чай? А на кухне я не отвечаю санитарным нормам…

– И давно ты здесь?

Он был прав. Есть вещи пострашнее, чем неудачная попытка установить порядок. Когда ты сталкиваешься с кошмарами действительности, с великими духовными вопросами, с ужасами бесконечной тьмы, политика кажется смешным занятием. Какая разница, кому принадлежит та или иная территория? Кому нужны деньги, налоги? Моральный абсолют, сказал он. Правила существования, которые нельзя нарушать.

– Около трех лет.

— А что будет со мной? — В его глазах я увидел ответ. Я узнал его в ту самую секунду, когда заговорил с ним.

– Но до того, как тут осесть, жизнь, видимо, потрепала? – поинтересовался я.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Правда. Процессы, которые пришли в движение, уже не остановить. Но знайте: я буду вас помнить. Я не забуду.

Обезьяна отрывисто кивнула.

– Всякое бывало.

Он протянул ко мне руки, и я упал ему на грудь, беззвучно рыдая о том, что должно было произойти, о том, что я потерял. Слезы мои нематериальны, это призраки жидкости, которые скоро развеются. Как прошлое. Как настоящее.

Как будущее.

Я немного помялся, но все-таки спросил:

Джоэл Лейн

– А можешь хоть немного рассказать о себе?

Подумав, обезьяна согласилась:

ВСТРЕЧА

– Ладно. Хотя моя история вряд ли оправдает ваши ожидания. Я заканчиваю работу в десять, а потом могу зайти к вам в номер. Устроит?

Джоэл Лейн — автор двух сборников рассказов ужасов «Провод Земли» (издательство «Egerton Press») и «„Потерянный район“ и другие рассказы» (издательство «Night Shade Books»), а также романов «От голубого к черному» и «Голубая маска» (оба выпущены издательством «The Serpent’s Tale») и двух поэтических сборников: «На краю экрана» и «Нарушение покоя» (оба выпущены издательством «Are»). Сейчас он работает над новым романом «Полуночная печаль».

– Конечно. И буду признателен, если прихватишь пива.

– Слушаюсь. Значит, хорошо охлажденное пиво. «Саппоро» подойдет?

«„Встреча“ входит в серию рассказов, которые я написал для „Потерянного района“, — поясняет автор. — Все они так или иначе посвящены мифам, которые окружают смерть и загробную жизнь. Одно из стихотворений Рильке стало толчком к созданию этой истории, над которой я, надо признаться, работал несколько лет».

– Пусть будет «Саппоро». Сам-то пиво пьешь?



– Да, спасибо, немного пригублю.



– Тогда две большие бутылки.

– Слушаюсь. Если не ошибаюсь, вы остановились в номере «Скалистое взморье» на втором этаже?

Когда он нашел нужное место, уже начало смеркаться. Он бы и хотел дождаться, когда совсем стемнеет, но на это не было времени. Вечером состоится его концерт. Это уже превратилось в своего рода ритуал и повторялось каждый раз в первый вечер очередного турне. Когда-то турне ограничивались мелкими городишками в «Черной стране»,[34] но теперь он выступал в крупных городах по всей Европе. Однако для него все турне начинались с посещения такого места. Это было нужно его песням. Его голосу. Он подозревал, что почти все певцы говорили себе нечто подобное. И всегда это происходило в одно и то же время года: поздней осенью, когда деревья сгорают, как сигареты, а дороги покрываются первым инеем.

– Так и есть, – ответил я.

– Однако вам не кажется странным номер «Скалистое взморье» в гостинице среди гор? Хе-хе… – Обезьяна забавно хмыкнула. Как смеется обезьяна, я видел впервые в жизни, но обезьяны, вероятно, и смеются, и плачут. Умеют же они разговаривать…

В каждом городе все происходило по одному сценарию. Окно со ставнями, над ним — вывеска, горящая так, чтобы ее было видно ночью с дороги. И всегда главная дорога, по соседству с другими заведениями — удобное место для парковки и открытый доступ имели куда большее значение, чем осторожность. Входная дверь, ведущая в короткий коридор, потом — герметически закрытая дверь со звонком. Выходя из машины, Марк заметил, что в тускнеющем свете дня здания казались старыми: современная улица сделалась серой и тесной, как те трущобы, в которых он вырос. Он передернул плечами и поднял воротник черной куртки.

– Кстати, имя-то у тебя есть? – поинтересовался я.

– Как такового нет, но все зовут меня «обезьяной из Синагавы».

Дверь открыла худая женщина с бледным лицом и в бледно-розовом платье.

Сдвинув стеклянную дверь, обезьяна вышла, после чего отвесила мне учтивый поклон и неспешно затворила дверь.

— Входи, милый, — шепнула она. Свет натриевой лампы на мгновение осветил ее скулы, и она отвернулась. Волосы у нее были стянуты на затылке в длинный хвост. Ноги ступали по виниловому полу прихожей беззвучно.



В приемной он увидел два дивана, стол с кассовым аппаратом и светящийся шнур, который только-только начал мигать холодным голубым светом. Остальные трое уже ждали его, но не подавали виду, что знакомы. На лицах — маска напускного равнодушия.

— Уже бывал у нас? — спросила регистраторша. Что-то в ее голосе и залитом голубоватым светом лице указало ему на то, что она — мужчина. Он подумал, не ошибся ли с выбором места.

В начале одиннадцатого ко мне в номер «Скалистое взморье» явилась обезьяна с двумя бутылками пива на подносе. (Как и она, я не мог взять в толк, откуда такое название: действительно, как между собой связаны скалистое взморье и убогая комнатка, больше похожая на чулан?) Помимо бутылок пива на подносе были открывашка, два бокала, пакетики сушеного кальмара и рисовых крекеров с арахисом. А обезьяна толковая, соображает, подумал я.

— Да. — Отвечать так всегда было проще. Он подался вперед. — Кэрол сегодня работает?

Рукава регистратора зашуршали, когда он начал листать обтянутую кожей книгу для записей.

Теперь она была в одежде – плотной рубашке с длинными рукавами и надписью «I♥NY» на груди и серых трикотажных рейтузах. Скорее всего, кто-то подарил ей то, из чего выросли дети.

— Да, милый, она здесь. И как раз сейчас она свободна. Десять фунтов за комнату. — Он сунул банкноту в кассу жестом человека, зажигающего спичку. — Я отведу вас к ней.

Стола в комнате не было, и мы уселись на тонкие подушки спинами к стене. Обезьяна откупорила пиво и разлила по бокалам. Мы молча чокнулись.

– Благодарю за угощение, – произнесла обезьяна и со вкусом глотнула холодное пиво. Я тоже отпил. Признаться, странное это ощущение: сидя бок о бок с обезьяной, пить с нею пиво. Но к такому, видимо, привыкаешь.

Начинавшаяся за бахромчатым занавесом лестница вела вниз, в коридор с несколькими дверьми. Худой мужчина шел впереди него. Из-за тапочек на ногах и длинного платья казалось, что он не идет, а парит над полом. Очевидно, дом был гораздо больше, чем можно было представить по фасаду. Они дошли до конца коридора и спустились еще ниже подругой лестнице. Здесь он почувствовал запах фимиама и дыма. Внизу было холоднее, и настенные светильники источали свет, белый и мертвый, какулыбка в глянцевом журнале. Такие места редко отличались красотой оформления. Сквозняк колыхнул рукав регистратора, когда он остановился у последней двери.

– Все-таки пиво после работы ни с чем не сравнится, – произнесла обезьяна, вытирая рот шерстистой тыльной стороной ладони. – Как обезьяне случай неспешно попить вот так пива мне выпадает нечасто.

– Прямо здесь и живешь?

Комната за дверью была явно не спальней: голые каменные стены, потолок, поблескивающий влагой. Откуда сюда поступал свет, Марк не мог определить. Его дыхание сгущалось в воздухе в бледное облачко. Он слышал отдаленные женские крики, и только их ритмичность говорила о том, что это крики удовольствия, а не боли. Были они такими тихими, что могли бы сойти за воспоминания.

– Да, стелю себе матрас на чердаке. Иногда мыши бегают, так что покоя совсем нет, но я же макак, поэтому уже спасибо за кров и трехразовое питание. Условия не райские, но все-таки…

Регистратор указал на альков в левом углу комнаты. Кэрол в серебристом платье сидела на узкой белой кровати и расчесывала длинные волосы. Свет закопченной масляной лампы выделял по отдельности каждую прядь, как струны рояля. Худой мужчина подошел к ней, нагнулся и шепнул что-то на ухо. Она улыбнулась Марку и протянула левую руку.

Обезьяна допила бокал, и я подлил еще.

— Шестьдесят фунтов, пожалуйста.

– Большое спасибо, – вежливо поблагодарила она.

Когда он открыл бумажник, регистратора рядом уже не было. Положив три двадцатки на ее совершенно белую ладонь, он заметил, что разрез на ее запястье еще был открыт и в нем образовывались кристаллики льда. Он сложил свои руки у рта и подышал, согревая. Кэрол встала с кровати и сняла платье. Марк чуть глазами ее не съел, пока она расстегивала лифчик и стягивала черные трусики. Кэрол улыбнулась.

– Тебе приходилось жить не с людьми, а с товарищами… в смысле, с другими обезьянами? – поинтересовался я. Мне многое хотелось у нее узнать.

— Ты будешь раздеваться?

– Да, несколько раз, – ответила она, чуть помрачнев. Морщины в уголках глаз у нее стали глубже, будто сложились гармошкой. – Однажды вышло так, что меня прогнали из Синагавы и насильно отвезли в горы Такасаки. Первое время казалось, что я заживу там спокойно, но не тут-то было. Как ни верти, а меня воспитали люди, университетский профессор с супругой. И с другими обезьянами, хоть они мне и собратья, у меня не возникло духовной связи. Общение у нас не задалось, разговаривать с ними особо не о чем. Они все издевались и подтрунивали надо мной, придирались к моему произношению. Самки при виде меня хихикали. А обезьяны очень чутко реагируют, если что-то не так. Для них мои поступки выглядели комично или вызывали неприязнь и раздражение. Мне такая жизнь стала невмоготу, и однажды я покинул стаю. Превратился в «одинокого волка».

Руки его дрожали, когда он начал расстегивать рубашку, не в силах оторвать от нее взгляд.

– Несладко приходилось?

Они легли на кровать и начали ласкать друг друга. Марк вспомнил первые ночи, которые они провели вместе в ее подвальной квартире на краю парка. Она все так же выглядела девятнадцатилетней, только глаза постарели. Бесцветная кожа на ее лице отливала матовой бледностью, такой оттенок имеет ткань на зарубцевавшейся ране. Его губы путешествовали по ее телу, поцеловали выступающие косточки на плечах, потом передвинулись ниже и прикоснулись к ее ранам. Порезы, которые она нанесла сама себе, были покрыты солоноватым льдом. Синяки, давно оставленные им, все так же темнели чернильными пятнами на белой коже. Его язык заставил ее затрепетать. Она повернулась в его руках лицом к стене, и он нежно раздвинул ее ноги. Голоса за стеной взывали к нему, попавшее в ловушку эхо желаний и удовлетворений. Ритм-секция. Его настойчивые пальцы пробудили тепло в ее пассивном теле.

– Да уж… Помощи ждать не от кого. Нужно самому отыскивать себе пропитание. Но, с какой стороны ни взгляни, самое мучительное – дефицит общения. Не поговоришь ни с обезьянами, ни с людьми, одиночество невыносимо. Конечно, в горах Такасаки бывает много людей, но не мог же я ни с того ни с сего заговорить с первым встречным. Это бы вызвало дикую панику. Так я и стал одиночкой, не прибившись ни к обществу людей, ни к обществу обезьян. Ни то ни сё. Временами приходилось очень тяжко.

Настало время для бриджа. Кэрол снова повернулась, потянулась к тумбочке с лампой, разорвала пакетик из фольги. Она обхватила его тонкими пальцами, а потом направила в себя. Также, как это было всегда. Менять положение не было нужды. Он легко поцеловал ее в губы, потом прижался ртом к шее. Пальцы его впились в ее ребра, в те самые места, где находились синяки. Она вскрикнула от боли.

— Извини, — прошептал он.

– И Брукнера не послушаешь…

В ее глазах стояли слезы. Он погладил ее по лбу, провел пальцами по темным волосам. Они были сухими, почти ломкими. Он наклонился и медленно поцеловал ее в ямку у основания шеи. Она прильнула к нему и впилась ногтями в его спину. Последний куплет.

– Ох, а с тем миром вообще ничего общего, – ответила обезьяна из Синагавы и вновь отхлебнула пива.

Я внимательно следил за ее лицом. Само по себе оно было красным от природы – и от пива краснее не становилось. Наверное, обезьяна умеет пить – а может, у них от спиртного просто лица не краснеют.

Подчинения ему было недостаточно. Он хотел чувствовать взаимодействие. На то, чтобы ее разогреть, всегда требовалось какое-то время. Ее приглушенные вскрики звенели у него в голове, в которой гасли все огни. Спина его изогнулась, он посмотрел на ее лицо. Она выглядела умиротворенной. Можно было подумать, что она спит. Он знал, что ей так нравится.

Продолжая тяжело дышать, Марк начал одеваться. От пота рубашка приклеилась к телу, но его это не смущало, потому что все равно скоро придется переодеваться. Кэрол села на краю кровати, надевая белье, потом встала и натянула на себя платье. В мерцающем свете масляной лампы серебристая ткань казалась зернистой, как пепел. Он взял ее за руку.

– Но больше всего терзали мою душу отношения с женщинами.

— Пойдем со мной.

Кэрол неуверенно ступила к нему. Он посмотрел ей в глаза.

– Вот как? – удивился я. – Отношения с женщинами? В каком это смысле?

— Пойдешь?

– Говоря попросту, самки обезьян меня нисколько не возбуждают. Случаев мне выпадало предостаточно, но, если честно, я так и не собрался с духом.

Она кивнула. Марк ощутил прилив радости, нежность смешалась с ноябрьской болью утраты. Огонь в мертвых листьях. Он сжал ее руку, чувствуя кости под гладкой кожей. Потом отпустил и медленно пошел к двери. Ему показалось, что он слышит шаги у себя за спиной.

– Партнерши-самки, выходит, не пробудили желания, хоть сам ты – обезьяна?

– Именно. Пусть мне и неловко в этом признаваться, с какого-то времени я стал испытывать чувства лишь к человеческим женщинам.

Когда он поднимался по лестнице, на него навалилась усталость. Проще было бы остаться внизу, выспаться, послать к черту концерт. Но он продолжал идти. Страстные крики в коридоре, доносившиеся из-за закрытых дверей, были кодой, аккомпанементом их выхода в звездную ночь. Он вздрогнул. Влага в глазах затуманила взор. По второй лестнице он поднялся в приемную. Там не было никого, кроме регистратора, который посмотрел на Марка, потом на дверной проем за ним. Кажется, он хотел что-то сказать, но потом просто махнул рукой.

Я молча допил то, что было у меня в бокале. Затем открыл пакет с рисовыми крекерами и арахисом и зачерпнул горсть.

Марк сделал глубокий вдох, повернул ручку внутренней двери и вышел. Ночь висела в конце прохода сине-черным занавесом. Он пошел по коридору и остановился, когда почувствовал на лице холодный воздух. Повернулся. Его прощальный жест был похож на взмах. Он даже мог быть прикосновением, если бы она стояла достаточно близко, чтобы почувствовать его. Но она уже пятилась назад, лицо — маска смерти, которой даже гримеры из бюро похоронных услуг не смогли придать сходство с жизнью. Внутренняя дверь закрылась за ней, и Марк остался один на узкой улице.

– Вообще-то неловко это может быть.

Он постоял немного, прежде чем перейти на другую сторону, где оставил машину. В обе стороны перед ним ползли ряды автомобилей. Издалека сквозь дорожный шум донесся вой сирены. От выхлопных газов было трудно дышать. Вспомнив о времени, он пошел между медленно движущимися машинами. Опоздать на первый концерт нового турне было равносильно катастрофе. Если хочешь построить карьеру в музыке, приходится считаться с суевериями. Ведь они — часть этой жизни.

– Да, на самом деле это очень неловко, ведь у меня обезьянье тело. Как можно ожидать, что человеческая женщина откликнется на мои потребности? Да и генетически это неверный шаг.

Я молча ждал продолжения. Обезьяна тщательно почесала за ухом, потом заговорила вновь:

– Поэтому, чтобы давать выход неутоленным чувствам, я вынужден был применять другой способ, мой собственный.

– Другой способ? Это какой же?

Морщина между обезьяньими бровями углубилась, а красное лицо, как мне показалось, чуть помрачнело.

– Вы не поверите, – ответила обезьяна. – Точнее, вряд ли поверите: но с некоторых пор я начал похищать имена женщин, которые мне нравились[32].

Дэвид Джей Шоу

– Похищать имена?

– Да. Не знаю почему, но у меня с рождения имелась такая особая способность. Стоит захотеть – и я могу похитить и присвоить чье-нибудь имя.

ПОХОРОНЫ

В моей голове вновь завихрилось смятение.

Дэвид Джей Шоу — автор рассказов, романист, сценарист (работающий как для телевидения, так и для большого экрана), обозреватель, эссеист, редактор, фотограф и лауреат Всемирной премии фэнтези и премий Международной гильдии ужасов (за короткий рассказ и за публицистическое произведение соответственно).

– Ничего не понимаю, – сказал я. – Ты похищаешь чье-то имя, и этот кто-то своего имени полностью лишается?

– Нет, такого, чтобы человек лишился имени полностью, не бывает. Я похищаю лишь частицу имени, кусочек. Случается так, что имя становится легче по весу, уменьшается его толщина. Например, стоит солнцу спрятаться за тучку – и на столько же блекнет на земле человеческая тень. Бывает так, что человек сам никак не замечает этой потери, а просто ощущает некую странность.

Его сотрудничество с кинокомпанией «Нью Лайн Синема» началось с таких ставших культовыми персонажей фильмов ужасов, как Фредди Крюгер («Кошмар на улице Вязов: Кошмары Фредди»), Кожаное Лицо («Кожаное Лицо: Техасская резня бензопилой III») и зубастики («Зубастики 3» и «Зубастики 4»). В 1994 году он написал сценарий для фильма «Ворон» и с тех пор работал с такими режиссерами, как Алекс Пройас, Джеймс Кэмерон, Эдмунд Элиас Меридж, Руперт Вейнрайт, Мик Гаррис и Уильям Мэлоун.

– Но ведь есть и такие, кто замечает это сразу? Что часть их собственного имени похищена?

Для первого сезона сериала «Мастера ужаса», снятого кабельным телеканалом «Шоутайм», он, сотрудничая с режиссером Ларри Коэном, адаптировал собственный рассказ «Подвези меня». Во втором сезоне он переработал рассказ Джона Фарриса «Мы все хотим мороженого» для эпизода, снятого Томом Холландом.

– Да, конечно, есть и такие – скажем, порой не могут вспомнить свое имя. Можете себе представить, насколько это неудобно и хлопотно. Бывает, свое имя перестают считать своим и в результате иногда случается нечто вроде кризиса самоопределения. И в таком виноват один я – это же я похитил имя того человека. Мне правда бывает стыдно, меня терзают муки совести. Однако понимая, что так делать нельзя, я не могу не воровать. Я не оправдываюсь – делать это мне велит допамин. Как будто голос звучит: «Ну что, давай, кради имя! По закону ты чист».

Также Шоу вел популярную колонку «Бред и слюни» в журнале «Фангория». Позже сорок одна его заметка была выпущена отдельным сборником «Растрепанные волосы». Среди немалого количества книг Шоу стоит отметить его четвертый роман «Пули дождя» и седьмой сборник рассказов «Пресытившийся хаос».

Скрестив руки на груди, я некоторое время смотрел на обезьяну. Допамин? Наконец, я промолвил:

Сейчас он, вероятно, занят написанием очередной книги, сценария или спонтанным ремонтом своего дома.

– Выходит, ты похищаешь имена только женщин, которых любишь или хочешь?

– Именно. Не намерен я бесчинствовать и воровать имена всех подряд без разбору.

«Изначально рассказ „Похороны“ был написан для того, чтобы показать разницу между „историей на полчаса чтения“ и часом, принесенным в жертву нескольким телевизионным продюсерам, — рассказывает автор. — Я знаю, что вы скажете: это все равно что учить собаку есть вилкой. И будете правы. Хорошо то, что данная история появилась сама по себе и телевидение ей было не нужно. Непрямым результатом этого стало то, что мне предложили переписать сценарий французского фильма „Les Revenants“ (показанного в Америке под названием „Они вернулись“) для американской телекомпании. Поскольку американские переделки иностранных фильмов не могут обойтись без многочисленных пояснений почти ко всему, что происходит на экране, мне пришлось их изобрести. Реакция на мой нелинейный пересказ была… жуткой. Жанр ужасов предполагает соблюдение гораздо большего числа всевозможных дурацких правил, чем любой другой жанр литературы. И одно из самых дурацких требований — необходимость неожиданной концовки, идущая еще от Гектора Хью Монро. Этот рассказ также является результатом долгих размышлений о том, как следование таким „правилам“ порой снижает качество рассказов. Еще одним подводным камнем является использование архетипа зомби, который давно загрязнен еще более тупыми предположениями, основанными на льющихся бесконечным потоком фильмах об оживших трупах, которые больше всего на свете хотят полакомиться вашим мозгом. Ничего не имею против, но мой рассказ не об этом».