Рядом с ней он не испытывал нужды в травке во время секса. А однажды – дело было в одном крутейшем варшавском отеле у вокзала – они предавались любви в декадентско-громадной ванне. Тогда у него глаза как будто вывернулись наизнанку. В смысле вовнутрь. Жуть, особенно когда он попытался представить это при других обстоятельствах, но тогда, в той ванне, все было именно так. Сам себе смотрел в глаза! Причем, не в отражение в каком-то там зеркале, а своими собственными в свои собственные! Видел в них очертания Надиной головы между своих бедер. Размазанные и нечеткие из-за того, что двоились. И тогда он зажмурился. Сильно. Для верности придавил веки пальцами. Хотел вернуться к реальности. Хотел видеть то, что там делает Надя в нераздвоенном изображении. Ибо нет в мире таких опиатов, которые выиграли бы соревнование с ее губами…

— Еще бы! Только посмотри, какую жену отхватил!

— Только не вздумай проверять мой IQ прямо сейчас. Хорошо?

Продолжая лежать, он широко открыл глаза и на секунду замер, пытаясь собрать мысли в кучку. Это множество радуг, это ведь оптика! Реальная оптика, а не какой-то там продленный кайф. На коже Нади высыхали капли воды, образовывая микроскопические паровые облачка над кожей, через которые, как через призму, преломлялся свет. Мы часто наблюдаем это на небе после дождя. Много призм и муравейник радуг. На ее спине, на ягодицах, на бедрах. Ну а ласкающее тепло, которое он ощутил? Обычная термодинамика. Вот уже неделю стояла поистине тропическая жара, так что Надя прикрепила дешевый, купленный на распродаже китайский вентилятор к покатому потолку чердака. Он сам сверлил дырки в досках, прикрепляя это не столько чудо, сколько чудовище техники, которое нормально проработало всего минут пятнадцать. А потом лишь лениво вертело своими лопастями, с трудом меся неподвижный, вязкий, словно желатин, воздух. Лопасти были такие огромные, что своими концами доставали до середины окна в потолке и, вращаясь, отбрасывали на него тень.

Он ухмыльнулся:

Он смотрел на Надину спину, на попку, которая при ее тонкой талии выглядела как сердце, прилепленное к телу и разделенное на две половинки узкой щелкой. Сразу над ней – выпуклость, довольно заметная, никак эволюция хотела напомнить о себе. Он обожал эту выпуклость. Прикасался к ней кончиками пальцев, целовал, обхватывал губами, лизал, дул на нее. А иногда нежно прикусывал покрывавшую ее кожу с едва заметными светлыми волосками, которые тогда как по команде вставали дыбом, а Надя начинала громко и глубоко дышать, шевелить бедрами и шептать это свое сладкое: «Якуб, что ты опять со мной делаешь…».

— Ладно, только и ты не вздумай уверять меня, что ты глупая, тем более что и мне, и тебе отлично известно, что это не так.

— Я глупею, когда речь идет о тебе, — мечтательно промурлыкала она.

Он бесшумно пододвинулся к ней, дотронулся губами до маленькой радуги на этой выпуклости и прошептал:

Ему достаточно было только посмотреть на нее, и сердце Мэгги глухо заколотилось в груди. Он касался ее руки, и в ушах ее пели скрипки. Он занимался с ней любовью, и Мэгги казалось, что с неба на нее дождем сыплются звезды.

– С добрым утром, любимая.

— Тогда мы оба — просто два влюбленных идиота, — охотно согласился Кевин. Прижавшись друг к другу, они сидели на утесе, любуясь, как волны с сердитым шипением облизывают острые обломки скал. Кевин бережно прижал ее к себе. — Потому что я люблю тебя больше жизни…

Она резко повернула голову. Смотрела на него отсутствующим взглядом. Он заметил слезы в ее глазах и опустился перед ней на колени:

Возвращение домой было чудесным. Они приехали поздно, усталые после долгого перелета, и Мэгги робко надеялась, что никому не придет в голову поджидать их, чтобы встретить после дороги. Ключ от ее дома был у Валды, но сейчас им меньше всего хотелось кого-нибудь видеть.

– Ты что, плачешь? Что случилось?

В доме никого не было, но в камине пылал огонь, а на кухне их ждал холодный ужин. В холле в огромной вазе стоял букет свежих цветов, и везде чуть заметно пахло мастикой для полов.

Она перевернулась на спину и прикрыла грудь раскрытой книгой. Долго не отвечала. Кончиками пальцев нежно гладила его щеки и губы.

Дом, казалось, ждал их. Валда и Боб даже доклеили обои, и глаза Мэгги увлажнились слезами. Они были так добры к ним — ее друзья!

– Это все из-за книги, – прошептала она.

Они поужинали и впервые заснули под крышей своего собственного дома. А снаружи ветер шелестел ветвями сосен — звук, который особенно любила Мэгги. С самого раннего детства этот неумолчный шорох убаюкивал ее.

Краем глаза он глянул на потрескавшуюся и в нескольких местах протертую коричневую с оранжевым отливом обложку, на которой была изображена целующаяся пара.

– Из-за книги, говоришь? – шепнул он, прижимая ее пальчики к своим губам. Потом, не скрывая своего удивления, спросил:

— Ты привыкнешь к этому, — убеждала она Кевина. — Пройдет пара ночей, и ты перестанешь его замечать.

– Это ты из-за книжки, что ль, плачешь? Ты? Ты же взрослая девочка! Я думал, что ты уже не читаешь такие книги, – добавил он с легкой ноткой иронии.

— Да мне-то что, — пожал он плечами, — он мне и сейчас нравится. Будто злой дух банши, ей-богу!

– Такие – это какие конкретно? – резко отреагировала она и приподнялась на локтях. Книга медленно сползла ей на живот, приоткрыв грудь.

Пора было возвращаться к работе. Правда, теперь все должно было быть по-другому. Прежде смыслом существования Мэгги был салон. Да, конечно, она любила свой дом, любила проводить там вечера, но переполнявшая ее энергия и жажда жизни нашли свое воплощение в «Драгоценной шкатулке».

– Нууу, такие… Такие… – замешкался он в поиске нужного слова.

А теперь, хоть она и работала весь день напролет, мысли ее то и дело рвались назад, к дому. Каждый день она нетерпеливо ждала вечера, когда вернется домой, приготовит ужин и будет ждать Кевина. Как ни странно, но она почти мгновенно превратилась в прекрасную кулинарку. Впрочем, ничего странного в этом не было — Кевин обожал вкусно поесть.

Он заметил искорки в ее глазах, уловил раздражение в голосе. Он хорошо знал – когда Надя вводит в разговор свое «конкретно», это чаще всего оказывается прелюдией к дискуссии, а порой и к ссоре. Ему очень нравилось дискутировать с ней, иногда даже ссориться, а все потому, что после таких интеллектуальных стычек они очень красиво мирились. Но теперь, когда она лежала обнаженная и была рядом с ним, он меньше всего хотел начинать дискуссию.

Конечно, они ходили в гости, часто приглашали гостей к себе, но, как признавались оба, лучше всего им было вдвоем. Было чудесно возвращаться домой рука об руку или, помахав кому-то на прощанье, закрывать за ним дверь.

– Ну, как бы это лучше выразиться, романтичных что ли, – закончил он и склонил голову, пытаясь поцеловать ее грудь.

Как и прежде, у каждого были свои друзья. Конечно, когда они устраивали вечеринку, приходили и приятели Кевина, и подруги Мэгги, и всем без исключения было весело, но Мэгги не раз подмечала, что служившие в лаборатории вместе с Кевином держались немного особняком. Она из кожи лезла вон, чтобы стереть эту невидимую границу. Какое-то время казалось, что она переставала существовать, но вскоре все общество незаметно для себя вновь разбивалось на две половины.

Итог, как обычно, подвела Валда:

Она не позволила. Сперва скрестила руки, а потом уперла ладони в его лоб, подняла его голову и, глядя прямо ему в глаза, спросила:

— Знаешь, мы как будто говорим на разных языках, — сказала она.

— Чушь какая, — фыркнула Мэгги. — Ну, а мы с Кевином?..

– А ты? Разве тебе никогда не приходилось плакать над книгой?

— Вы с Кевином любите друг друга, — отрезала Валда, — и в этом вся разница!

Он уловил в ее голосе решительность и хорошо ему знакомую задиристость.

И вот после этого разговора как-то само собой получилось, что каждый из них стал приглашать своих друзей отдельно. Впрочем, обычно приходили друзья Мэгги. Но как-то раз они с Кевином отправились в клуб, а потом к ним на обед пришли несколько сослуживцев Кевина.

– Да что-то не припомню, – спокойно ответил он. – Разве что над каким-нибудь идиотским учебником, из-за того, что приходится время тратить на такую чушь, – добавил он насмешливо.

Может быть, это особенно бросалось в глаза именно потому, что они сидели за столом. Нет, само собой, они не то чтобы намеренно углубились в дискуссию, но как-то так случилось, что все они говорили о тех вещах, которых Мэгги не понимала, и о незнакомых ей людях. Даже слова, которые они употребляли, были ей непонятны. Она сидела, погрузившись в молчание и гадая, заметили бы они ее отсутствие?

– Очень странно, – ответила она тихо, не реагируя на его шутку.

Одним из гостей был Дэвид Блейк — самый близкий друг Кевина. И Эйлин, казавшаяся еще очаровательнее, чем всегда. Мэгги невольно задумалась. У нее возникло неприятное чувство, что Эйлин сознательно поддерживает между ними разговор на профессиональные темы, чтобы подчеркнуть, что ей, Мэгги, тут не место. И, надо признать, это ей удалось.

Мэгги послала ей милую улыбку, и Эйлин лучезарно улыбнулась в ответ. И тут же снова повернулась к Кевину.

– Почему?

Мэгги упорно вслушивалась в разговор, стараясь понять, о чем идет речь. Она научится, стиснув зубы, думала Мэгги. Может быть, станет и не такой умной, как Эйлин, но во всяком случае достаточно, чтобы хотя бы понять, что за работа кипит там, за высокой изгородью.

– Потому что ты человек впечатлительный. Я в жизни не видела таких впечатлительных, как ты. Вот мне и странно. Очень странно.

Она повернулась на бок и прижалась ягодицами к низу его живота. Какое-то время они лежали молча, прильнув друг к другу, как ложечки в серванте.

Их секретная работа, о которой знали только Кевин да, может, еще двое-трое из присутствующих и о которой никогда не говорилось ни слова… Остальные, как она подозревала, имели лишь смутное представление о ней, хотя и были бы польщены, если бы она попыталась расспросить их, над чем они работают. И она так и сделает!

– Ладно, так и быть, расколюсь, – шепнул он. – Над книгами точно не плакал, а вот над письмами было дело. Притом, довольно часто. Если тебе так уж понадобились мои слезы от чтения.

– Ты никогда мне об этом не говорил, – ответила она не сразу.

И начнет она с Дэвида Блейка, жена которого пригласила их послезавтра поужинать вместе.

В ее голосе он услышал грусть. Она вдруг повернулась к нему и отодвинулась на край постели. Их глаза оказались на одном уровне.

Начало оказалось удачным. Дэвид Блейк ничего так не любил, как поговорить о себе и о своей работе. На обратном пути, когда они возвращались домой, Кевин немилосердно подшучивал над ней:

– Мы уже почти год знакомы, близко, – заговорила она, наматывая локон на палец. – Ты знаешь каждый уголок моего тела, мы не только спим вместе, это делают многие, мы даже больше – как семья, едим вместе, за одним столом – и ужины и завтраки. Я распускаю для тебя волосы. Рядом с тобой отступают мои страхи, я не стыжусь перед тобой ни слез своих, ни глупостей. Ты покупаешь мне тампоны, знаешь, какие именно. Ты укладываешь меня в постель, когда я, бывает, выпью лишнего. За это время я успела выложить перед тобой свои мысли, мечты, надежды, открыть свою душу. А это гораздо больше, чем открыть свое тело. Ты так подробно знаешь мою биографию с первого класса начальной школы до сегодняшнего дня, что мог бы из моих снимков составить Instastory. Я еще много чего могла бы так перечислять. Ты знаешь обо мне все. И о моей семье тоже. Ты вместе со мной ходишь на кладбище и зажигаешь свечи на могилах. Ты знаешь обо мне в тысячу раз больше, чем моя мать. И все это ты знаешь от меня, – добавила она решительно. – А я? На самом деле я знаю лишь, что ты – единственный ребенок в семье, живешь с родителями и что тебя приняли в институт без экзаменов, потому что ты победил на какой-то там олимпиаде. Вот и все, что я о тебе знаю. Будто у тебя и не было никакого прошлого. Будто вся твоя жизнь началась только в прошлом году, в августе, когда ты встретил меня. Ты заметил это, Якуб? – тихо спросила она.

— Что это с тобой? Должно быть, старина Дэйви заговорил тебя до смерти?

Он был в замешательстве. То, что началось с его невинного вопроса, простого проявления заботы, незаметно переросло в серьезный разговор о них, об их связи. Он никак не ожидал такой реакции.

— Нет, — упрямо возразила она. — Мне понравилось. — Мэгги вовсе не собиралась посвящать его в свои планы. Но и сидеть, как кукла, пока Кевин с друзьями говорят о своем, как будто ее здесь нет, она тоже не собиралась.

– Ты заметил? Я ведь тебя, тебя спрашиваю, verdammt noch mal[1]?! – воскликнула она, так и не дождавшись ответа от него, впавшего в задумчивость.

— Как угодно, — развеселился Кевин. — Только, надеюсь, ты не рассчитываешь, что я буду взахлеб рассуждать о фенах и кремах для лица!

Сам он работал с утра до вечера, появляясь дома с бледным от усталости лицом. Мэгги понимала, что работа чрезвычайно важна, что она отнимает все его силы, а потому старалась, чтобы его всегда ждал горячий ужин, бокал вина и теплая постель. Ей это доставляло наслаждение. Мэгги пугалась, когда видела его усталым до смерти, хотя и знала, что мужу достаточно выспаться хорошенько, чтобы утром чувствовать себя бодрым и свежим. Конечно, мужчина должен быть сильным и независимым, думала она. Но иногда так приятно, когда кто-нибудь о тебе позаботится.

Это был звоночек. Последний. Последнее предостережение. Надя ведь в принципе не ругалась. Никогда. Ни когда впадала в ярость, ни даже когда случалось со всего маху удариться коленкой о край деревянного кресла, ни в шутках, ни в соленых анекдотах, где это вроде как положено по жанру. Никогда не ругалась, даже случайно, что в наше время скорее редкость. Причем, речь вовсе не о «блинах», «твою мать», «епрст» и прочих новообразованиях уличного арго, потому что трудно эти вкрапления назвать сленгом, и еще труднее – языком. Речь вовсе не о брани пьянчужек и студентов. Ведь, как говаривал единственный его приятель Витольд, существует ситуационно оправданное сквернословие, порой необходимое, и ничем не заменимая, «соответствующая моменту брань». В настоящее время Вит – студент третьего курса, изучает польский язык и культуру («должен же где-то человек перекантоваться в момент жизненного срыва», говорил он), потому что третий раз подряд он провалил экзамены в медицинский, единственный манивший его, «а вот биология и химия, к сожалению, нет». Марика, девушка, с которой Витольд проводил больше всего времени, хотя публично (в том числе и в ее присутствии) трезвый или пьяный, он торжественно клялся, что не имеет с нею «никаких отношений, кроме сексуальных и экономических», говорила, что «Виткация тянет на медицину, потому что он хочет у себя диагностировать какую-нибудь болячку и под нее выписать себе какой-нибудь рецептик». Так-то оно, может, и так, но до сих пор Якуб не встречал более счастливой пары, чем Марика и Витольд.

Дом их был для Мэгги источником непрерывного счастья. Это был их мир. Мир, который принадлежал только им двоим. Когда она запирала дверь и опускала портьеры, казалось, они оставались одни во вселенной.

Короче, Надя не ругалась даже в такие моменты, ситуационно оправданные. Во всяком случае, если и ругалась, то не по-польски. Тогда она переходила на немецкий, и это значило, что она постепенно теряет контроль, что что-то в ней лопнуло, дошло до какой-то границы или уперлось в стенку. Не дождавшись ответа, она повернулась к нему спиной и добавила:

И вот однажды ей показалось, что этот восхитительный мир разлетелся на куски. В этот вечер Кевин вдруг сказал: — Знаешь, милая, я предложил Эйлин пожить у нас на чердаке. Ты ведь ничего не имеешь против, правда?

– Почему так? Почему ты не впускаешь меня в свое прошлое? Скажешь ты мне в конце концов или нет?

– Почему, почему… Ты же ничего не спрашивала о моем прошлом, – невозмутимо ответил он.

– Ах, значит, так? А может, я думала, что так нужно? Из уважения к тебе и к твоему личному пространству. Не выспрашивать. Ждать твоего рассказа. Терпеливо ждать. Ты об этом не подумал? А может, в этом отсутствии любопытства скрывалось опасение сделать тебе больно, испугать тебя? А не испугало тебя, что явное отсутствие интереса к твоему прошлому может означать нежелание строить с тобой будущее? Неужели тебе все равно? Тебе не приходило в голову, что я могла подумать – ему все равно, я ему безразлична? Вроде все логично, умный ты мой.

Глава 7

БЕСЦЕРЕМОННОЕ ВТОРЖЕНИЕ И НЕПРОШЕНАЯ ГОСТЬЯ

Конечно, она была против. Еще как против. Мэгги даже не находила слов. Нет, нет, она не хочет, чтобы кто-то чужой появился в их доме. Тем более Эйлин. Особенно Эйлин!

— Но мы же все равно собирались кому-то его сдать, верно? — терпеливо напомнил Кевин.

– Надя, прекрати! Пожалуйста! – вырвалось у него. – Эта твоя логика не до конца логична. Ты прекрасно знаешь, что я и так говорю тебе все. Даже когда ты не спрашиваешь. Просто я считал, что мое прошлое не такое уж интересное и к нашим делам никакого отношения не имеет. То, как мы вместе переживаем наше настоящее, прекрасно говорит о моих планах на наше будущее. В том числе и о планах, связанных с тобой. Я бы даже сказал, особенно о них. Моя логика другая, и у меня на нее есть право, – перешел он в наступление, приподнимаясь на локтях. – Что на тебя сегодня нашло? Из-за какой-то гребаной книжки ты хочешь испортить нам выходной? Хотя бы не сегодня, verdammt noch mal! – воскликнул он театрально, передразнивая ее немецкий.

— Да, конечно. Но ведь не сейчас же? По крайней мере, не так скоро!

Он терпеть не мог этот язык. Считал, что такой годится только для того, чтобы отдавать приказы. Людям и лошадям.

Он смотрел на ее спину и ждал ответа. Она молчала. Потом он склонился над ней и прошептал на ухо:

— А почему нет? — Мэгги впервые задумалась, так ли уж важен для него их маленький островок супружеского счастья, мирок, который они создали вдвоем, коль скоро он хочет впустить в него чужака?

– Дорогая, ты ведь знаешь, что это воскресенье мы могли бы начать совсем иначе.

— Когда мы увидели, что там получилась квартирка, — уклончиво ответила Мэгги, — я практически дала слово оставить ее за Бобом и Валдой!

Не поворачиваясь к нему, она спросила:

— Но они ведь не поженятся по крайней мере до будущей весны! А к тому времени Эйлин обязательно что-нибудь подыщет.

– Кто писал тебе те письма? Если, конечно, мне дозволено знать, – язвительно добавила она.

– Одна очень важная для меня женщина.

— А почему бы ей не попробовать сделать это прямо сейчас? Да и потом, ведь живет же она где-то? И чем, скажи на милость, плоха ее квартира? — возмутилась она и услышала в ответ, что комната сдавалась без мебели, и поэтому бедняжке Эйлин пришлось обставить ее собственными вещами.

– Да что ты говоришь! И о чем же таком трогательном она тебе писала?

— Вот в этом-то все и дело, — продолжал Кевин. — А прошлым вечером случилось еще кое-что. Несчастный случай, можно сказать. Нет, нет, слава Богу, никто не пострадал, но все равно неприятно. Представляешь, Эйлин вернулась домой, а ее масляный обогреватель вдруг перегорел! Все были в ужасе. Без обогревателя там замерзнешь насмерть.

– Главным образом о том, что скучает. И что самое радостное события дня для нее – момент, когда она отрывает листок календаря перед тем, как ляжет спать. Потому что это значит, что на день меньше осталось до нашей встречи. И о том, что ей иногда кажется, будто она слышит мои шаги на лестничной клетке, но не подходит к двери, потому что знает – от этого ей станет лишь тягостнее. И что я часто прихожу к ней в снах, и что мы в этих снах обнимаемся. Когда я читал это, я иногда плакал. Потому что и я скучал по ней. Очень. Только не хотел писать ей об этом. Неопытный был. Мне казалось, что я должен быть стойким как рыцарь. Давно это было. Дурак я был. А от рыцаря у меня было одно – закованная в железо башка… ведь за тоску по человеку надо отплачивать той же монетой. Как ты думаешь? – спросил он совсем тихо.

— Могла бы переехать в гостиницу.

Надя лежала неподвижно и молчала. Молчал и он.

– Как ее звали? – вдруг спросила она.

На лице Кевина отразилось непонимание.

– Агнешка Доброслава, – спокойно ответил он.

— Дорогая, ну в чем дело? Тем более, когда есть эта комната…

– Красивая? У тебя остался с ней какой-нибудь контакт?

— Я не хочу ни с кем делить наш дом. К тому же, ей тут вряд ли понравится… ведь тут нет даже телефона!

– Красивая? Слишком слабо сказано. Прекрасная! Контакт? Понятное дело, есть. В меру регулярный. В последний раз я видел ее позавчера вечером.

– И что? – услышал он нервные нотки в ее голосе.

— Я ей сказал. Представляешь, ей это даже понравилось! Эйлин сказала, что это здорово — пожить хоть немного в покое, будто отрезанной от всего остального мира. И потом, там ведь есть почти вся необходимая мебель. Да и много ли ей нужно, в конце концов? Чашка чая утром и кофе вечером, вот и все! Не думаю, что ей придет охота готовить.

– Как что? Поцеловал ее. Как всегда. Но ты не должна расстраиваться – она замужем.

«Да уж, — со злостью подумала Мэгги, — в это можно поверить! Уж Эйлин не из тех, кто обременяет себя готовкой! Эта девица думает только о карьере, знаю я эту породу. Впрочем, — вспомнила она, — я ведь тоже научилась готовить только ради тебя. Нет, кто угодно, только не Эйлин, при одной мысли о которой мне хочется взвыть от жгучей ревности!»

Надя внезапно отстранилась от него и стала выпихивать его руку из-под своей шеи.

– Что происходит, Надя? Что это? – воскликнул он театрально, демонстрируя разочарование. – Я всегда целую мать на прощанье, когда ухожу надолго. А поскольку я вышел в пятницу вечером, а сегодня уже воскресенье, – сказал он, стараясь придать голосу как можно более серьезный тон. – Так, чтобы не забыть, – добавил он тихо и властно притянул ее к себе.

Но не может же она признаться в этом. Придется сложить оружие. Мэгги понимала, что он загнал ее в угол и ей придется сдаться. Оставалось только сделать вид, что она делает это по доброй воле.

Она резко вырвалась из его объятий. Села перед ним на колени. Он ребрами почувствовал прикосновение ее колен. Молчала, нервно прикусив губы. Он заметил в ее взгляде озорную улыбку. Мгновение спустя обрушила на него удары подушкой.

— Ладно, пусть так. Только, будь добр, предупреди ее с самого начала, что это ненадолго. Ведь я уже обещала ее Валде.

– Псих, псих с буйной фантазией! Замурованной в тоскующей башке! Рыцарь хренов, надо же такое придумать! Vivat licentia poetica![2] Рильке, видишь ли, по слезливым письмам тут нашелся! – кричала она, колошматя без разбору подушкой.

Само собой, ничего подобного она не обещала. Ну так сделает, злорадно решила Мэгги. Эйлин поживет у них ровно столько, сколько понадобится, чтобы починить ее обогреватель.

Он уворачивался от ее ударов, громко смеясь. В какой-то момент она, выбившись из сил, наклонилась над ним, закрыла ему лицо подушкой и, часто дыша, процедила сквозь зубы:

– С каким удовольствием я придушила бы тебя, знаешь? Разве что у тебя есть какая-нибудь хорошенькая идея, как компенсировать мое мучение…

— Что же, это справедливо, — кивнул Кевин. — В какой-то мере, знаешь, я сам в этом виноват. Вчера вечером я пригласил ее выпить со мной кофе после работы. Если бы она вернулась домой как обычно, все было бы в порядке.

Он медленно стащил подушку с лица. Надя сидела рядом на коленях, опустив руки. Падающий из окна в потолке свет, перерубаемый едва шевелящимися широкими лопастями вентилятора, создавал на ее лице, груди, животе и бедрах движущуюся спираль тени. Ее глаза то появлялись, то пропадали. Ему казалось, что с каждым разом они становятся все больше и блестят все ярче. Поблескивали и локоны ее волос, увлажненные потом.

Вчера вечером? Вчера Мэгги сама вернулась довольно поздно. Уже перед самым закрытием забежала давнишняя клиентка, чтобы помыть и уложить волосы. У нее важное свидание, сказала она, и Мэгги осталась, чтобы обслужить ее. Конечно, она позвонила Кевину, и, когда вернулась домой, он уже хлопотал на кухне. Надо ли удивляться, что муж не слишком спешил вернуться, зная, что никто его не ждет? Стало быть, он зашел выпить кофе и либо пригласил Эйлин составить ему компанию, либо… либо она сама напросилась!

Он обожал ее волосы. Длинные, густые, они были темно-желтыми зимой и переливались отблесками сухих колосьев летом. Ему нравилось, когда она открывает лоб и зачесывает их назад, туго обхватывая голову, а потом сплетает в косу. Любит смотреть на нее, когда она расчесывает волосы. На него это действует как гипноз. В такие моменты она вводит его в состояние блаженного покоя. Иногда Надя перехватывает косу широкой атласной лентой. Чаще всего его любимого карминового цвета. Он любит ее волосы, любит их запах, любит зарыться в них лицом или запустить в них пальцы. А еще он любит их мыть. Он часто наклоняется над Надей, когда та сидит в ванне, обычно с книгой. И тогда она сразу откладывает ее, выныривает из пахнущей лавандой пены, а он, молча, долго и нежно втирает шампунь в ее тяжелые от воды, спадающие на плечи локоны. Потом медленно и тщательно прополаскивает их под душем. Он хорошо знает, какая должна быть температура воды: такая, чтобы она нежно обжигала кожу с внешней стороны предплечья, но не жгла его ладони. Случается (а с некоторого времени это бывает каждый раз), что в определенный момент Надя так поворачивает голову, что вода начинает струиться по ее лицу, собираясь на выпуклых приоткрытых губах. Он тогда оставляет душ, обхватывает ее голову и долго целует ее губы. Потом щеки, лоб, веки. Как-то раз Надя в порыве чувств затащила его в ванную. Поэтому в последнее время он старается заранее вынуть мобильник и бумажник из кармана. С тех пор, как он занялся массажем ее головы, он потерял уже три телефона…

Ее волосы – его фетиш.

Куда ни кинь, всюду клин, грустно подумала Мэгги. А что самое печальное — тут уж ничего не поделаешь.

С тех пор, как они познакомились, она распускает волосы только для него. Когда она выходила из ванной с распущенными волосами, он уже знал, что будет. И никогда не ошибался.

Эйлин примчалась, не теряя ни минуты. Как она объяснила, явилась убедиться, что Мэгги ничего не имеет против.

Впрочем, в основном это он их распускал – «освобождал», как она сказала однажды. Чаще всего он делал это, когда они предавались любви. Освобожденные волосы как интимность, на которую только он имел право. Так было. Так и осталось. Только он. Как единственный на свете мужчина. Иногда это у него ассоциируется со сказками тысячи и одной ночи, читанными в далеком детстве, ну да ладно…

Конечно, она чувствовала, что та ее недолюбливает. И наслаждалась этим. Присев на краешек круглого столика, с очаровательной покорностью сложив руки на коленях, Эйлин жаловалась, насколько неудобна ее нынешняя квартирка:

— Знаете, это просто какой-то дом с привидениями, честное слово! Огромные клочья паутины, сажа по углам и все такое! Я просто с ума сходила порой от ужаса… пробиралась к себе и думала, сейчас заплачу. Да и плакала… глаза себе выплакала!

А еще он заметил на ее загорелой груди и шее легкое бледно-розовое высыпание. В состоянии возбуждения, причем, не только сексуального, хотя прежде всего именно во время него, Надя покрывалась сыпью. Врачи говорили, что это нормальная физиологическая реакция на слишком резкий скачок адреналина в крови. Реакция не столь редкая, а у женщин чуть ли не обычная. Надя не столько стыдилась ее, сколько опасалась. Она считала, что если кто-нибудь отметит связь между ее высыпанием и возбуждением или нервозностью, то получит знание, которое сможет использовать против нее. Такая вот, как считал он, вздорная теория заговора. Факт остается фактом – сыпь на ее коже могла быть для него или очень хорошим или очень плохим знаком. Он прекрасно знал, когда их споры с Надей могут перерасти в ссору. Ему достаточно было повнимательнее взглянуть на ее шею.

Мэгги с трудом в это верилось. В Эйлин с самого начала чувствовалась какая-то жесткость, которая никак не вязалась с образом несчастной, готовой вот-вот расплакаться девушки.

Вот и теперь, когда он смотрел на покраснение, начинающееся от подбородка и кончающееся неровными краями на груди, он не был уверен, что могло его вызвать. Возбуждение от его рассказа о матери? Или, может, просто возбуждение?

— Мы будем рады приютить вас до тех пор, пока вы не сможете вернуться к себе, — натянуто улыбнулась она.

Она сидела на нем верхом. Вдруг резко встала, подняла с пола его рубашку, завязала вокруг талии наподобие парео и вышла на балкон, закрыв за собой дверь.

— Вы так милы… так оба добры ко мне! — Эйлин одарила их сияющей улыбкой. — Значит, вы и в самом деле не возражаете против моего вторжения? Тогда я могла бы въехать прямо сейчас! Вот здорово! Только надо отыскать кого-то перевезти мою кровать, шкаф… ну и стол со стулом. Так я пойду?

Выбираясь из постели, он бросил мимолетный взгляд на книгу, лежавшую рядом с подушкой. Неужели все из-за нее? Схватил книгу и отчаянным броском послал ее в металлическую корзинку под письменным столом. Видать, слишком много чувства вложил в этот бросок: книга полетела слишком высоко, попала в корпус компьютера, отскочила и, падая на столешницу, повалила деревянную рамку с фотографией. Он даже не дернулся приводить все в порядок, остался сидеть на краю постели и смотреть на лениво вертящиеся лопасти вентилятора.

Весь вечер был посвящен переезду. В доме появились двое мускулистых молодых людей, коллеги Кевина. Впрочем, он и сам охотно предложил свою помощь. Короче, все получили удовольствие от этой суеты. Все… кроме Мэгги.

— А завтра я займусь перестановкой, — задумчиво протянула Эйлин, когда все закончилось, — вот это переставлю… и это… Вы не против, дорогая? Тогда слева останется больше места… вот, чудесно!

В принципе, она была права: он не слишком много рассказывал ей о своем прошлом. По сравнению с трагедиями, с которыми она столкнулась в своей жизни, его прошлое могло показаться идиллией. Шаблонно-счастливое, скучное (если не считать драму юности, о которой он изо всех сил старался забыть), не стоящее того, чтобы о нем рассказывать. Кроме того, и это, пожалуй, главное, ему с ней было так хорошо и так свободно, что он не считал, будто что-то кому-то должен или обязан. И это, как ему казалось, было самым прекрасным в их союзе. И какое значение по сравнению с этим могла иметь его биография, если для него жизнь начала отсчет времени только с прошлого Рождества, а значит, и его прошлое началось тогда же, и рассказывать о нем не было смысла, потому что она прекрасно все знала, с самого первого мгновения. Общего для них обоих…

Они поужинали — сосиски, маринованные огурцы и сладкий пирог — в комнате Эйлин. Приготовила и все принесла наверх, конечно, Мэгги, но как-то само собой получилось, что роль хозяйки досталась Эйлин. И когда добровольные помощники встали, чтобы поблагодарить и распрощаться, благодарили они почему-то тоже Эйлин.

ОНА

В тот вечер она уже не испытывала ни малейшей радости, закрывая за ними дверь. На верхней ступеньке лестницы стояла Эйлин.

— Спокойной ночи, спите спокойно! — сказала она. — Господи, до чего же я устала! — Она с наслаждением потянулась, гибкое тело ее было стройным, точно у танцовщицы. — Спокойной ночи, — прошептала она, на этот раз глаза ее были прикованы к Кевину.

И потянулись дни, когда Мэгги все время чувствовала ее присутствие в доме. В ту первую ночь, устроившись в объятиях Кевина, она не могла сомкнуть глаз, представляя, как над ними в своей постели лежит Эйлин. И что толку, что та не могла бы услышать ни звука, доносившегося из их комнаты, ни единого слова, ни даже смеха… как много они раньше смеялись! Дом был построен на славу, и Мэгги это знала. И все равно, порой она ловила себя на том, что, стоит ей только рассмеяться, как она всякий раз испуганно замолкает, невольно оглядываясь через плечо.

Надя появилась в его жизни неожиданно. Ведь в ту пятницу восемнадцатого августа он мог оказаться в другом месте и тогда не встретил бы ее. А ведь он и вправду должен был находиться в другом месте.

А что до той влюбленной чепухи, которая так легко слетает с губ счастливых любовников, так Мэгги готова была голову дать на отсечение, что Эйлин все слышит! Улучив момент, Мэгги включила радио и на цыпочках поднялась на чердак — проверить, слышен ли тут звук голосов. И рада была убедиться, что до тех пор, пока они не повышают голоса, Эйлин не слышно ни единого слова.

Утром его разбудил телефонный звонок, определитель показал, что звонил отец. Если бы звонил кто-то другой, он не поднял бы трубку. Уже одно то, что звонит отец, прогнало остатки сна и вселило беспокойство: отец звонил исключительно тогда, когда случалось либо вот-вот должно было случиться что-то очень неприятное. Он не помнил, чтобы отец звонил просто так и просто так спрашивал, мол, ну что, сын, как твои дела, как это часто делала мама. Отец звонил или с плохими новостями, или с каким-то поручением, или чтобы проверить, как он, его сын, данное поручение выполнил.

Но Мэгги с детства привыкла жить обособленно. Ей никогда и в голову не приходило следить, громко ли она говорит. А сейчас и подавно. Сколько раз она, бывало, кричала на весь дом:

В то утро все было иначе. Он понял это уже по тону голоса. Важный подрядчик фирмы отца обеспечивал информационную инфраструктуру на каком-то «важном стратегическом объекте». Из отпуска неизвестно по какой причине не вернулся «их гребаный айтишник по локальным сетям, или что-то в этом роде, а ты ведь разбираешься в этих делах, ну так помоги нам». В первый момент он ушам своим поверить не мог: отец его просил о чем-то! Помнит, что спросил отца, понимает ли он, что его сын «хоть и айтишник, но всего лишь студент-второкурсник». Не давая сыну времени опомниться, отец продолжал давить:

— Дорогой, я обожаю тебя! Что тебе приготовить на ужин? — если вдруг Кевин куда-то выходил из кухни. Теперь ей приходилось либо отправляться на поиски мужа, либо обходиться без ласковых словечек, которые так приятно ласкают слух новобрачных.

– Понимаешь, Якуб, я это дело вижу так: этот их айтишник тебе в подметки не годится. Вот как я вижу это дело. Так что, пожалуйста, поезжай туда. Шеф той фирмы – мой приятель. Я обещал ему. Я знаю, ты сегодня собирался с мамой на концерт. Я уже позвонил. Пришлось долго упрашивать, но в конце концов она согласилась, чтобы я сегодня заменил тебя… В театре… Ну как, съездишь?

А Эйлин великолепно устроилась. Именно устроилась, как ни поверни, уныло думала Мэгги. Мебель и принадлежавшие ей изящные пустячки ей доставили на дом, Эйлин оставалось только устроить все по своему вкусу. И результат получился ошеломляющий. Даже Мэгги пришлось признать это. Обставленная в современном стиле квартирка поражала безупречным вкусом и чувством стиля, а из окон открывался великолепный вид на вересковую пустошь.

– Не вопрос. Надо так надо, поеду. Давай адрес.

– Адрес… Честно – не знаю. А относительно доехать не беспокойся – за тобой пришлют машину. Одежку там какую-нибудь собери, щетку зубную, что-то еще, потому что дело там не быстрое, объект какой-то странный, нетипичный. Все, спасибо, Куба, – тихим, спокойным голосом закончил отец.

Эйлин не уставала повторять, как она им благодарна. Мэгги слышала это от нее по крайней мере раза два в день. При этом Эйлин то и дело возводила глаза к небу, благодаря небеса за то, что они послали ей таких друзей, как Кевин с Мэгги, клялась, что если в ее силах будет хоть что-то сделать для них, чтобы вернуть им долг, то им стоит лишь намекнуть, и так далее, и тому подобное…

Он не помнил, когда в последний раз отец называл его детским именем – Куба.

В рюкзак сунул лэптоп, щетку с пастой, смену белья. Через пятнадцать минут он уже был на заднем сидении огромного мерседеса. Неразговорчивый водитель в черном льняном костюме, белой сорочке и небрежно висящем под шеей ослабленном галстуке ничего ни о каком проекте не знал. Вопрос Якуба он сопроводил подозрительным взглядом:

И кроме того, Эйлин старалась быть полезной. Она всегда предлагала свою помощь, когда к ним приходили гости. К тому же, кто бы ни были приглашенные, все понимали, что не очень-то вежливо было бы оставить Эйлин сидеть весь вечер у себя, не предложив ей присоединиться к ним. А уж когда являлись коллеги Кевина, то Эйлин, само собой разумеется, оказывалась в центре внимания.

– Это не мое дело. Шеф все уважаемому пану расскажет, а у меня всего лишь адресок в мобильнике, куда нам ехать. Могу лишь сказать, что какое-то захолустье на Мазурах, потому что даже GPS его не показывает.

Она настолько соответствовала тому типу девушки, на которой Кевину сам Бог велел жениться, что Мэгги постоянно ломала голову, почему же он этого не сделал?

Раз она даже спросила Кевина. Это случилось в тот день, когда он сообщил, что ему придется поработать дома, и Эйлин тут же вызвалась ему помочь.

– Тысяча извинений, – с улыбкой ответил Якуб. – Я ведь вас за шефа принял. Давно не видел такого шикарного галстука. Шелк?

— Может быть, лучше я? — предложила Мэгги. Эйлин усмехнулась.

— Боюсь, ничего не выйдет, дорогая! Ты попросту запутаешься в технических терминах!

Кевин и Эйлин погрузились в работу. Обеденный стол был сплошь завален бумагами, белокурая головка то и дело наклонялась к другой — с темной, взлохмаченной шевелюрой, голоса их сливались в негромкое бормотание. Наконец Кевин устало откинулся на спинку стула:

– Шелк? – повторил водитель, взял галстук и поближе поднес к глазам. – А черт его знает. Дали, велели носить, приходится петлю на себе затягивать. А когда шеф не видит, ослабляю хомут, тем более в такую жару. Ну, скажем так, нормальный галстук. – На секунду шофер замолчал, а потом громко рассмеялся. – Это ж надо же такое – меня принять за шефа. Наш шеф вообще галстуки не носит. Только нам покупает. Из своих личных денег. А так сам ходит в трениках и кедах, купленных на распродаже в Lidl. На машинах не ездит. Разве что по производственной необходимости. А так – на велосипеде по всему миру. Да чего это я разговорился тут с вами, приедем – сами все увидите…

— Спасибо.

— Рада была помочь, — улыбнулась Эйлин. — Эта возня с документами порой может вывести из себя, верно? А кстати, давно хотела спросить, как основной проект?

До конца пути шофер не проронил ни слова. Иногда только подавал голос, кратко отвечая на звонки, поступавшие на телефон.

Кевин суеверно скрестил пальцы и постучал по дереву. Эйлин с улыбкой повернулась к Мэгги:

После нескольких часов пути по нормальным дорогам и часа езды по лесной, пришло время песчаных тропинок, которые привели их наконец в то самое захолустье. Они остановились перед окруженным забором строением, похожим на замок. «Шеф» уже ждал их. Худой, высокий, с проседью мужчина со шрамом через всю левую щеку. В дырявой, заляпанной белой краской маечке и застиранных, затертых и потрепанных коротких джинсах на самом деле напоминал истощенного бомжа. Вместо кед с распродажи был обут в покрытые серой пылью резиновые сапоги. Первым делом он сердечно поприветствовал водителя, а потом подошел к Якубу и крепко пожал руку. Взял его рюкзак и сказал:

— Он ведь у нас чудо-мальчик! Это все знают. Когда он запирается у себя в кабинете, все ходят на цыпочках.

— Ходят, как же! — фыркнул Кевин, но Эйлин по-прежнему не сводила с него сияющих гордостью глаз. И Мэгги вдруг с невольной горечью поняла, что если Кевин добьется успеха, то не она, а Эйлин будет иметь полное право гордиться им, ведь ей самой, в сущности, невдомек даже, к чему он стремится.

– Я Мартин. Очень рад, что у вас нашлось для нас время. Вы даже не представляете, как я рад. И надо же: вы ничуть не похожи с Иоахимом, – заявил он, широко улыбаясь, – хоть он и говорит, что сын – его вылитая копия. Я отнесу рюкзак в дом, вы не против? А вечером, ровно в девять, приглашаю вас в мою келью. У нас там с командой вечерний мозговой штурм. Все вам объясню. Сам не сумею – ребята помогут. – Он махнул рукой в направлении узкой песчаной тропинки, которая вела в лес. – А теперь, по случаю летней жары, предлагаю искупаться в озере. Вода там чистая. Кристально чистая. Только надо поторопиться. Ворота закрывают в восемь. Такой порядок. Причем введенный женщинами. Потом все вам расскажу. Ополоснуться будет не лишне, потому что на объекте с душевыми напряженка. А если уж быть совсем точным, то душевая только одна, – добавил он иронически, – но зато самая настоящая баня. С фресками на стенах и росписями на потолке. Не знаю точно, какого века, но настолько старая и ценная, что пришлось даже пригласить сюда профессионального реставратора. Да вы сами все увидите…

— Тебе бы следовало жениться на Эйлин, — грустно сказала она немного позже, когда они с мужем остались одни.

Якуб слушал все это, хотя мало что понимал. Одно только совпадало: духота была такой плотной, что хоть ножом режь. После машины с кондиционером ему казалось, что он очутился у пышущей жаром открытой духовки.

— Вот как? А тогда за кого вышла бы замуж ты, интересно знать?

— Я не шучу, дорогой. Она прямо создана для тебя. Вспомни, сегодня вечером, когда вы работали бок о бок, она так легко разбиралась во всем…

Узкая тропинка, пересекавшая убранное хлебное поле, прямо перед лесом заворачивала в направлении зеленой стены прибрежных зарослей. Через несколько сотен метров похода вдоль плотной шпалеры высохших стеблей он дошел до небольшой полянки, с одной стороны окруженной кустами можжевельника, а с другой заканчивающейся крутым обрывом, переходившим в эллиптическую отмель небольшого песчаного пляжа. На конце помоста, уходящего далеко вглубь озера, он заметил неподвижный силуэт. Спрыгнул с откоса, встал, отряхнулся и прошел еще пару десятков метров до помоста. На его дальнем конце сидела женщина. Он окликнул ее, но она продолжала сидеть неподвижно, опустив голову. Он осторожно пошел по скрипучим доскам помоста. В одном месте они вообще отсутствовали: сломанные у самого края ржавой стальной конструкции, они свисали, доставая до поверхности озера. Он сделал шаг назад, собираясь прыжком преодолеть брешь, но внезапно почувствовал сильную боль. Длинный гвоздь, торчавший из доски, насквозь пробил ему ступню. Аж взвыл. Резко оторвал ногу от помоста, потерял равновесие и упал в воду. А падая в воду, ударился затылком о доску. И именно в этот момент женщина, сидевшая на краю помоста, прыгнула в озеро. Якуб выполз на песок, откашливаясь и выплевывая прибрежную тину. Из раны сочилась кровь. Он старался остановить ее, прижимая место рядом с раной. И тогда он услышал голос:

— Господи, — фыркнул он, — да это и ты бы смогла! С чего ты вообще вбила себе в голову, что там было что-то непонятное! Забудь об этом. Лучше скажи, что тебя тревожит.

— Я… я немного ревную, — призналась Мэгги.

Он и не думал смеяться. Вместо этого он сказал очень тихо:

— Ты же сама понимаешь, что у тебя нет ни малейшей причины ревновать, правда? Во всяком случае, к Эйлин. Кто она такая? Хорошенькая, даже милая девушка, работает вместе со мной, вот и все! Мы с ней приятели.

— Ну, а предположим, мы бы с тобой не встретились. Ты бы женился на ней?

– Твой ботинок?

— Может быть… не знаю. А ты бы вышла замуж за Джима?

Мэгги пожала плечами. Пришлось признать, что такое могло случиться. Само собой, сейчас ей было дико даже думать о том, что она могла бы стать женой другого мужчины, и все же… все же она понимала: не выпади тогда снег, не соберись они покататься на коньках, и, вполне возможно, сейчас бы она носила на пальце кольцо Джима.

Он поднял голову. Перед ним стояла девушка и держала его мокасин, с которого капала вода. Он утвердительно кивнул. Девушка окинула его взглядом и, оценив серьезность раны, быстро сняла лифчик, свернула его в жгут, присела перед Якубом, наложила этот свой импровизированный бандаж на его ногу и изо всех сил затянула. Кровотечение прекратилось.

Как бы там ни было, с переездом Эйлин их медовый месяц подошел к концу.

Так одним жарким летним днем он познакомился с Надей.

Для Кевина его работа всегда стояла на первом месте. Ее становилось все больше, и постепенно он все чаще и чаще стал являться домой поздно. Они все так же любили друг друга, и Кевин был такой же, как и прежде, так же любил шутить и смеяться, но Мэгги все чаще грустила, замечая, как по утрам он стремглав несется в свою лабораторию, будто на встречу с чем-то невообразимо прекрасным и волнующим, что ждало его там.

Они стали близки уже через несколько дней после первой встречи. Неожиданным совпадением оказалось, что они живут в одном городе и что, если только захотят, смогут не ограничиваться «курортным эпизодом», после которого остается номер телефона, электронный адрес и несколько воспоминаний, тускнеющих со временем. Захотели. Оба. Стали проводить время вместе. Подружились. Эта дружба стала для него тогда самым важным событием. В те первые месяцы он не желал ничего другого. Ему хотелось простых чувств, спокойствия, и чтобы кто-то близкий был рядом. Но не настолько близкий и не настолько рядом, чтобы этот кто-то, когда привяжет его к себе, мог ранить его или манипулировать им. А ведь дело могло обернуться и так. А уж такого добра он уже успел хлебнуть в жизни и именно этого избегал.

Чаще всего Эйлин уходила вместе с ним. Если шел дождь, они брали машину Кевина, если нет, ходили пешком. До лаборатории было всего полмили. Мэгги сама обожала эту дорогу — по тропинке, вьющейся среди высоких сосен. Но было что-то пугающее в том, как она каждый день уезжала, оставляя их вдвоем.

Поэтому он не хотел, чтобы их связь – пусть тогда он их отношения так и не называл – началась, как это обычно бывает, с рассказов о прошлом. Ну а кроме того, какое к черту прошлое?! О чем он должен был ей рассказать? О девушках, которых у него не было, кроме той единственной, обожаемой, так никогда и не ставшей его, потому что сошлась с его кузеном. О том, как это перепахало его так глубоко, что в свои семнадцать он готов был перерезать вены? Или броситься под поезд? О том, что он хотел бы, наконец, стереть этот фрагмент прошлого из своей памяти до последнего бита? Все равно не получится, так что лучше и не думать об этом. Вот он ничего и не говорил ей, потому что нельзя говорить, не думая при этом о предмете разговора.

Эйлин была достаточно умна, чтобы не давать ей ни малейшего повода устроить сцену. Была так же мила с Мэгги, как и с Кевином. Точнее, даже еще милее. Видя, что Мэгги часто одна, она никогда не упускала случая спуститься к ней поболтать. Казалось, Эйлин искренне мечтает подружиться с ней, и Мэгги не раз старалась убедить себя в том, что она просто ревнивая дура, но все было напрасно. Было в Эйлин что-то непонятное, что подсказывало Мэгги держаться от нее подальше. Может быть, так было просто потому, что больше всего она любила говорить о Кевине. Впрочем, говорила она только хорошее: то превозносила его до небес, то повторяла Мэгги, как ей повезло и как она должна гордиться, что у нее такой муж.

Потом в эту дружбу постепенно пролезло восхищение. Надя была на четыре года старше него. Хотя так же, как и он, студентка. Она очаровала его своей зрелостью, даже мудростью. Он ощущал себя польщенным: она обратила на него внимание. А когда они проводили время вместе, она сосредотачивалась исключительно на нем.

— Мы все с нетерпением ждем, когда он закончит свой проект. Это будет нечто грандиозное! Впрочем, сами увидите.

Трудно было не восхититься ее красотой, хотя она никогда не бравировала ею, не подчеркивала ее, если не считать блеска для губ и бесцветного лака для ногтей. Одевалась элегантно и со вкусом, но не экстравагантно. Чаще всего носила классический серый костюм с юбкой до колена или платье-костюм, под который надевала водолазку или блузку. Как правило, они были шелковые, в пастельных тонах. Но ему больше нравилось, когда она надевала белую. Настолько прозрачную, чтобы через нее были видны очертания лифчика. Она не выставляла фигуру напоказ. У Якуба даже появилось подозрение, что по каким-то причинам она старается ее скрыть. Все равно в ней было что-то очень привлекательное, нечто воздушное, что трудно описать. Что-то очень женственное, хоть одновременно детское. Что-то вроде Лолиты, одетой в позволяющий сохранять дистанцию костюм стюардессы. Огромные, блестящие, подернутые влагой глаза, буря золотистых локонов, высокие скулы, маленький чуть вздернутый носик, пухлые губы. Ему случалось наблюдать реакцию мужчин на нее. И его ровесников, и тех, кто был в возрасте его отца. И ее реакцию – она их игнорировала. Когда она была с ним, то была только с ним.

Мэгги уже удалось выяснить, что проект, над которым трудится Кевин, нечто вроде нового вида топлива. Но Эйлин говорила о нем с таким восторгом, будто это по меньшей мере эликсир вечной молодости.

Увлечение сменилось влечением, а ему на смену пришла своего рода ностальгия. Он возвращался домой после встречи с ней, ложился спать и, засыпая, мечтал о следующем свидании. Постоянно. И чувствовал при этом что-то вроде меланхолии и сентиментального умиления. Его чаще стала посещать грусть. Вдали от нее он чувствовал себя одиноким. Он, у кого на одиночество никогда не было времени. А теперь он не мог ни на чем сосредоточиться, не мог учиться, ему не хотелось писать программы. Даже музыка раздражала его. Он лежал на кровати и тосковал, ожидая какого-то знака свыше. Телефонного звонка, эсэмэски, хотя бы упоминания на Фейсбуке. Хоть чего-нибудь. Но ничего такого не случалось, а идиотская мужская гордость не позволяла ему самому позвонить или написать.

Надя ни на чем не настаивала. Не намекала, что ждет от него каких-то заявлений. Никогда не говорила о своем будущем, в котором отводила ему место. Это касалось в том числе и ближайшего будущего, будущей недели. Она на самом деле радовалась каждой их встрече, но не спрашивала, будет ли она, эта встреча, а если будет, то когда. Он не мог понять, почему. Они расставались, каждый возвращался в свою повседневность, и они на самом деле не знали, встретятся ли еще раз. Их договоренности обходились без жестких обязательств. Они обменивались посланиями на Фейсбуке, иногда посылали эсэмэски, иногда лаконичные мейлы, иногда общались по Ватсапу. Однако всегда для этого общения должен был найтись какой-нибудь повод, какое-то событие. Премьера фильма, новый спектакль, «уникальный» концерт в филармонии, «долгожданная» встреча читателей с автором в библиотеке, какая-то особенная лекция в университете или (и это в последнее время становилось все более популярным) в кафе или ресторане. Она тогда осторожно и очень деликатно выясняла: «ты сможешь», «у тебя найдется время», «есть у тебя желание», «может, это тебе будет интересно». Но всегда эдаким постскриптумом добавляла: «Мне очень бы хотелось побывать там с тобой. Очень».

Даже в те вечера, когда у них не было гостей, Эйлин каким-то образом умудрялась напомнить, что они не одни в доме. Например, заглядывала в комнату и с лукавой улыбкой спрашивала, не выпить ли им по рюмочке. Или предлагала Мэгги новый журнал, который, якобы, принесла специально для нее.

— Наверное, ей довольно одиноко, — задумчиво сказал Кевин. — Не можем же мы ее запереть, верно?

Этот постскриптум был для него самым важным. И самым прекрасным. Именно из-за него он делал все возможное, чтобы найти время. Даже когда приходилось отменять другие важные дела, прибегая к отговоркам, уловкам, а порой и вовсе ко лжи, его всегда «это» интересовало, хотя у него не было ни малейшего представления, с каким автором встреча в библиотеке, чью лекцию он прослушает или что за концерт будет в филармонии. Потому что ему тоже хотелось быть. С ней. Прежде всего с ней. Где угодно. Все эти встречи были лишь внешней оболочкой их свиданий. Она никогда не спрашивала его, пойдет ли он с ней на прогулку, пойдут ли они в город выпить кофе и поболтать, заскочить куда-нибудь на суши вечером и вспоминал ли он ее сегодня. Потому что точно знала, что суши он обожал, и думал о ней каждый день, не хуже, чем пациент с навязчивой идеей.

— Неужели она не бегает на свидания? Странно, такая хорошенькая девушка…

Так ходили они в театры и кино, посещали выставки, лекции и концерты в филармонии, встречи в библиотеках. Вряд ли, думал он, в их городе найдется такая пара студентов, способная обойти все те культурные мероприятия, которые посетили они во время своих свиданий.

— Вот и мне странно. Господи, да любой из наших холостяков с ума бы сошел от радости, согласись она пойти куда-нибудь, но похоже, ее никто не интересует!

— Кроме разве что тебя, — ехидно поддела Мэгги.

Их отношения обходились без лишних слов, но одно слово в их отношениях было нелишним, и он его сказал. Дело было в начале декабря, в субботу вечером, когда они возвращались из театра. Дул сильный ветер, шел снег с дождем, и в ожидании трамвая они забились в самый угол остановки. Он заслонил ее собой от ветра. Под впечатлением от спектакля, Надя сначала долго молчала, а потом заговорила. Ей очень хотелось сказать ему, что у нее на душе. Она очень волновалась. Он заметил слезы у нее в глазах. Подъехал трамвай. Якуб дал ей платок. Она прижалась к нему и тогда он почувствовал, что момент настал. И сказал. До сих пор он не уверен, услышала ли она. По всей видимости, нет, потому что вагоновожатый нажал на тормоз, который издал страшный металлический лязг, а на ней в тот вечер была толстая шерстяная шапка, прикрывавшая уши.

Он тяжело вздохнул:

Чаще всего они возвращались трамваем. На такси – только после ночных сеансов в кино. Ему хотелось быть с ней как можно дольше. От остановки, на которой они выходили, он провожал ее домой, прощался, целовал руку. Может, и старомодно, но именно так его научила мать. Он всегда ждал до тех пор, пока она не исчезала за дверью, а в окне кухни первого этажа не зажигался свет. Потом он стоял еще некоторое время, всматриваясь в дверь, в надежде, что, может, все-таки она вернется, откроет дверь и пригласит его к себе. Но пока что такого не случалось.

— Слушай, не начинай снова, ладно?

Вот и за несколько дней перед Рождеством он так же провожал ее. Она сказала, что на праздники будет дома и если у него найдется желание и время, то вечером, естественно после семейного ужина, он мог бы заглянуть к ней, потому что она готовит лучшие в мире пироги с грибами и капустой.

Она пригласила его к себе! Надя решила впустить его в свой мир! Он помнил, что, когда возвращался на трамвае домой, ему хотелось петь.

— Но это правда.

Никогда прежде он не ждал Рождества с таким душевным подъемом. Даже когда он был маленьким мальчиком и вел подсчет, сколько еще раз ему придется засыпать и просыпаться, пока не придет время подарков, он не ждал того вечера с таким нетерпением. Он перекопал весь интернет, пока наконец не нашел в Польше магазин, в котором продавали лучшие акриловые краски для рисования на стекле, самого большого увлечения Нади. «Никаких подделок, только эти, импортные, произведенные на маленьком заводике в Португалии обеспечивают нужную интенсивность цвета» – говорила она. Он понятия не имел, что такое «интенсивность цвета», но он хорошо запомнил другое ключевое слово – Португалия. Он знал, что этим подарком доставит ей самую большую радость. И чтобы иметь гарантию, что подарок будет доставлен в срок (он не верил никаким обещаниям ни UPS, ни DHL, ни тем более Польской «Почты»), он несколько часов тащился поездом с тремя пересадками на «Дальний Восток», как говорил Витольд, который не мог понять, как это «ради какой-то девчонки можно провести столько часов в обнимку с польской железной дорогой». Якуб даже не пытался объяснять ему, что Надя – это не «какая-то там девчонка». Вит, как обычно, все сначала высмеивал, потом переходил на сарказмы, пока наконец не убеждался, что смеется над вещами важными, и уже тогда начинал выказывать удивление и восхищение. Поэтому Вита надо было переждать. Как говорила Марика, «Виткаций – аффективно двухполюсный: для перехода от сарказма к плаксивой взволнованности ему требуется не более четверти часа». Так было и на этот раз. Именно Вит подвез его на вокзал, откуда он направился в другой конец Польши, в маленький городок неподалеку от Хелма, чтобы лично получить краски для Нади. Тот же Вит ждал его ночью на перроне, когда он с большой картонной коробкой вернулся с «Дальнего Востока» Польши.

— Нет, неправда. Ведь я, кажется, уже говорил тебе, что я чувствую к Эйлин. Держу пари, она то же самое думает и обо мне. Дорогая, это просто ребячество!

В голосе его звучало раздражение. Вот он опять уткнулся в книгу, которую читал, а Мэгги уныло подумала: «То-то бы Эйлин порадовалась! Это ее первая победа — трещинка, которая пролегла между нами! Ей удалось вбить между нами клин!» Теперь она уже совсем с другим чувством ждала вечера. И готова была поклясться, что Эйлин это известно.

Наконец подошли праздники. Дождливые, ветреные, какие-то предвесенне теплые, с небом, затянутым темно-серыми тучами, на котором ни один ребенок не имел ни малейших шансов увидеть хоть одну звездочку. А тем более первую. Бесснежное Рождество. Какое-то совсем не зимнее. Для Якуба это не имело никакого значения. К огромному удивлению матери, он с самого утра без лишних напоминаний помогал на кухне, потом они с отцом ставили и наряжали елку, делая это в невиданной доселе гармонии и согласии, без конфликтов, без взаимных обвинений в том, что и на этот раз лампочки в гирлянде не горят, как, впрочем, и всегда. Без умничанья, спокойно разговаривая, прислушиваясь к собеседнику, перебрасываясь шутками. Время от времени, заслышав громкие голоса, мать влетала в гостиную со строгим лицом, готовая сгладить конфликт. Он помнит ее вздохи облегчения, когда оказывалось, что крики эти – никакая не ссора, а громкая реакция на шутки и восторги, что «вот она, нарядная, на праздник к нам пришла». Когда они закончили, отец исчез в спальне, а он сел за пустой стол. Из кухни слышалась мелодия какой-то колядки, прерываемая пением матери и отзвуками ее суеты на кухне. Дом пах елкой и непременным атрибутом рождественской Вигилии[3] – борщом.

Якуб всматривался в отражение лампочек в окне, думал об отце.

Глава 8

Со времени памятного августовского «проекта для Мартина» отец изменился – стал другим. Да и он тоже старался стать другим сыном, хотя после возвращения с Мазур им случилось поговорить только раз. Одним сентябрьским утром, в ванной, во время бритья.

ОПАСНОСТЬ СТАНОВИТСЯ ЯВНОЙ — ОТКРЫТАЯ УГРОЗА

– Мартин вчера написал мне, что ты работал десять дней по двенадцать часов. Иногда даже ночью, – неожиданно заговорил отец. – Исходя из ставки двести злотых за час, получается двадцать восемь тысяч.

Мэгги твердила себе, что напрасно воображает то, чего нет и не было, тем самым только выставляя себя на посмешище, но все было напрасно. В эти дни в доме, казалось, царила Эйлин. Везде чувствовался запах ее духов. Когда она была рядом, аромат был почти незаметен, но стоило только войти в дом с улицы, как он окутывал вас, словно волной. Он чувствовался всюду: в прихожей, в кухне, напоминая о незримом присутствии Эйлин.

– Это невозможно, – удивился Якуб.

И потом еще музыка. Эйлин любила народные песни. Мэгги тоже, но Эйлин, казалось, доставляло удовольствие напевать одни и те же. И теперь они все время звучали в доме, непрерывно, напоминая шелест сосен или шум дождя.

– Что же здесь невозможного, сынок?

— Господи, как я от этого устала, — пожаловалась как-то Мэгги. На лице Кевина отразилось удивление.

— Правда? — изумился он. — А я даже не замечаю.

– Чтобы Мартин так ошибся. Умножить десять на двенадцать и на двести – элементарно, получается двадцать четыре, задача для первоклассника, – ответил он спокойно. – Для меня это конечно сумма, но делал я это не из-за денег. Ты попросил – я сделал.

– Ничего он не ошибся, сынок, – сказал отец изменившимся голосом. – Он никогда не ошибается. Такой уж он. Ты работал в субботу и в воскресенье. Головой работал. А за это полагается надбавка в две тысячи. Так в контракте.

Все шло своим чередом. Но под этим кажущимся спокойствием чувствовалось растущее напряжение. Казалось, достаточно было малейшего повода, чтобы прогремел взрыв.

– Все равно не сходится, папа, – тихо прервал он отца.

Мэгги не понимала, что происходит. Приходилось просто ждать. Она не была создана для этого. Мэгги по натуре всегда была бойцом. Вынужденная с детства сама заботиться о себе, она предпочитала встречать трудности с открытым забралом. Но Кевин был совсем другим. Впрочем, так же как и Эйлин. И сейчас Мэгги не знала, что ей делать.

— Хоть бы она поскорее убралась к себе, — пожаловалась она как-то Валде.

– Формально ты прав, – ответил отец. – Но неформально Мартин считает, что поймать сигнал на бесконечном поле за высокой стеной – космическое мастерство. И что за это положена премия. Впрочем, точно так же считают и все в его команде, – добавил он, смеясь.

— Намекни ей, — посоветовала та.

А потом произошло нечто немыслимое. Отец обнял его и сказал:

— Пробовала, — вздохнула Мэгги, — но у нее почему-то всегда наготове предлог, чтобы остаться.

– Спасибо тебе, сынок. Ты даже не знаешь, как я был горд тобой, когда при сдаче проекта ко мне постоянно приходили и говорили, мол, Куба то, Куба се. Я всегда гордился тобой. Ничуть не меньше мамы. И не меньше, чем она, люблю тебя. Правда, иногда мне трудно это выразить, у женщин это всегда лучше получается. Ты – лучшее, что у меня есть в жизни. Я уже давно хотел сказать это тебе, – с этими словами крепко прижал сына к себе.

Честно говоря, Валда уже изрядно устала от всего этого. Она ничуть не верила, что кто-то еще, кроме Мэгги, смог бы обратить на себя внимание Кевина. Не верила она и в то, что сама Эйлин станет напрашиваться на неприятности. В те вечера, когда Валда забегала к Мэгги, та вела себя безупречно. Но ей не приходилось, как Мэгги, видеть, как Эйлин пожирает глазами Кевина, когда думает, что никто их не видит. И к тому же ее не было в доме прошлой ночью, мрачно добавила про себя Мэгги.

Из раздумий его вывел голос матери.

– А ты, Куба, чего расселся? Все уже переделал? Вот, скатерть бы постелил что ли… Что с тобой, сынок? – спросила она испуганно. – Ты плачешь?

Она вдруг проснулась посреди ночи, потому что у нее пересохло в горле, и села в постели, собираясь спуститься вниз, чтобы выпить стакан воды. Ей не хотелось будить Кевина, который сладко посапывал рядом. Наконец Мэгги решилась. Выскользнув из-под одеяла, она на цыпочках босиком спустилась по лестнице.

– Я? Плачу? Неужели? – ответил он, еще сильнее склонившись, чтобы скрыть смущение. – Это все отец, растрогал меня… Хотя у тебя это получается лучше.

Внизу в студии горел свет.

– Папа? Растрогал? Тебя? – росло удивление в ее голосе. – Понятно, сынок, понятно. День сегодня такой, что человек дает волю чувствам. Рождество все-таки… – шепнула мама и поцеловала его в щеку.

Стала расстилать белую скатерть. Якуб поспешил ей на помощь.

— Кто здесь? — крикнула Мэгги. На пороге вдруг появилась Эйлин. В руках у нее была зажигалка.

– Справлюсь, а ты иди и приоденься, пожалуйста, да понаряднее, сними это старье. Может, голубенькую? Вот тогда ты на самом деле увидишь, как растрогается отец. Это я тебе точно говорю.

— Что вам нужно? Что вы здесь делаете? — с неожиданной резкостью воскликнула Мэгги.

К рождественскому столу он пришел в новой рубашке. Голубой. И в темно-синем костюме с синим платочком, выглядывавшим из нагрудного кармашка. Отец смотрел на него подозрительно, не скрывая удивления, а мать прятала улыбку.

— Искала сигареты. — В отличие от Кевина, Мэгги не курила. Но знала, что на письменном столе всегда лежала пачка сигарет. Эйлин взяла ее в руки:

— Вы не возражаете?

После долгой и патетичной речи отца все подошли к елке, чтобы поделиться друг с другом облаткой[4]. А когда они стали обниматься, у мамы, как всегда в такие мгновения, на глазах появились слезы, а отец неуклюже пытался спрятать волнение. Потом настало время распаковывать подарки, петь колядки, и, наконец, все уселись за праздничный стол.

— Конечно же нет.

В полумраке лицо девушки показалось ей бледным и усталым. Мэгги включила свет, и они обе, как по команде, заморгали.

Якуб думал о Наде. Чем она сейчас занята? С кем? Как выглядит? Ждет ли его? Что будет сегодня вечером? Примерно в девять вечера он взял из комнаты тяжелый рюкзак с перевязанным лентой подарком – баночками краски. Прежде чем он снял с вешалки куртку, мать застегнула ему верхнюю пуговку на рубашке и, целуя, шепнула на ухо:

— С вами все в порядке? — осторожно спросила Мэгги, потому что Эйлин и впрямь была чертовски бледна.

– Ты самый импозантный мужчина, какого я только знаю. Ты должен чаще носить костюм. Обязательно, сынок.

— Да. Я просто не могла уснуть. Со мной это порой бывает.

Потом она быстро сбегала на кухню, вернулась, сунула ему в руки формочку, завернутую в алюминиевую фольгу, и сказала:

Мэгги вдруг почувствовала укол жалости. Если Эйлин и впрямь влюблена в Кевина, как это мучительно для нее — жить с ним в одном доме!

– Маковый пирог всегда кстати. Куда бы ты ни шел. Если не придешь ночевать, постарайся все-таки к завтраку быть дома. Мы не начнем без тебя. Будем ждать. Помни, – добавила она, целуя его в щеку.

— Я приготовлю чай, — предложила она.

— Нет… нет, спасибо. Я лучше пойду к себе. — На полдороге Эйлин вдруг обернулась. — Я ведь уже как-то предупреждала вас, дорогая, — не стоит меня жалеть!

Дом Нади светился праздничной иллюминацией. Все окна были украшены силуэтами новогодних елок, санта-клаусов в красных одеяниях, лезущих на балконы, звездами и звездочками на фоне темно-синего неба. В маленьком садике перед домом на нескольких сбросивших листву кустах смородины горели лампочки. Небольшой двухэтажный фахверковый[5] домик на фоне шикарных пятиэтажек, окруживших его с трех сторон, выглядел словно иллюстрация к сказке.

Это случилось в день свадьбы, вспомнила Мэгги. «Приберегите свою жалость для себя», — тогда сказала Эйлин, и прозвучало это вполне дружелюбно. Но сейчас она стояла молча, сузившимися, как у кошки, глазами разглядывая Мэгги, и в голосе ее звучала неприкрытая угроза…

– Ума не приложу, как этим людям из восьмого дома удалось сохранить садик, да и сам дом. В наше время это или героический поступок, или деньжищи немереные. Не в курсе? – спросил шофер, когда они остановились перед Надиным домом.

— Думаю, ты просто преувеличиваешь, — беспечно фыркнула Валда.

Якуб удивленно посмотрел на него:

— Надеюсь, — пробормотала Мэгги. — Господи, дай Бог, чтобы это было так!

– А мне-то откуда знать?

В тот день Кевин был в Лондоне, на конференции. Предполагалось, что он вернется только утром, и Мэгги просто представить себе не могла, как выдержит весь вечер наедине с Эйлин.

– Как откуда, ты сюда со мной уже восемнадцатый раз ездишь. Вот она – история поездок. Вот я и подумал, может, чего-нибудь знаешь, – улыбнулся шофер.

В конце концов она позвонила жене Дэвида Блейка и спросила напрямик, не может ли зайти к ним. Джин была только рада.