Слёзы были где-то совсем близко. Я тихонько забормотала: «убить, убить, убить»... Это заветное слово всегда помогало, когда хотелось разреветься. Как только мне начинало хотеться убить кого-либо -Агафонову, Шошулина, Тявкающую бочку, - слёзы высыхали.
Так же, когда в неподходящие минуты накатывала беспричинная весёлость, я бормотала про себя: «Я умру, я умру... Мама умрёт... Бабуля умрёт...» И смеяться уже не хотелось, лицо вытягивалось, глаза увлажнялись...
- Что ты там гудишь? - подозрительно спросила Трифонова. - Тоже знаешь какой-то приём?
Я бросила на Нельку испепеляющий взгляд, которому меня учила мама, взяла коробку с котёнком и унесла в свою комнату.
Котёнок, измученный непонятным недугом, тощий, но с вздувшимся животиком, опять задрёмывал или терял сознание, еле заметно подрагивая. Мои ноги саднило и дёргало. От боли и жалости хотелось просто заорать.
На кухне Трифонова бесцеремонно вскрыла банку с маринованными помидорами и огурцами и преспокойно их пожирала.
- Колбаса у тебя есть? - поинтересовалась она.
Я указала на дверь:
- Катись отсюда.
- Разбежалась! Сначала поем.
Я села напротив неё и стала терпеливо ждать, когда эта тварь насытится.
Трифонова встала, порылась в холодильнике, нашла варёную колбасу. Отрезала толстый кусок, отломила горбушку от полбуханки хлеба, соорудила себе бутерброд. Чавкая, не забывала рассуждать:
- Ты Ницше читала? Нет? Ну, и кто после этого начитанный? Мне тренер по ушу дал перепечатку Ницше. Там сказано: хилым и слабым нет места в мире. Если бы я любила живность, завела бы злобного чёрного кота...
Я угрюмо слушала.
- Надо убить этого котёнка, - продолжала Трифонова. - Ты избавишь от страданий и его, и себя.
- Жаль, Трифонова, что твоей маме не дали почитать Ницше, -заметила я.
Нелька приподняла ниточки бровей, отчего на бледном высоком лбу образовалась гармошка.
- По логике Ницше, тебя тоже нужно убить, - объяснила я. - Ты неразвитая, уродливая девочка. К тому же больная: у тебя почки, да ещё косточка какая-то могильная, - я хлестнула Трифонову по запястью кухонным полотенцем, и она, ойкнув, отдёрнула руку. - Радости от тебя никакой, неприятностей - выше крыши. Поэтому тебя следовало бы убить. Но, - я вздохнула, - мама тебя пожалела...
Наконец-то выговорилась. Какое облегчение! Но, думаете, Трифонова была потрясена, оскорблена? Вот ещё. Сидела и нагло скалилась.
- А-ха-ха, какие инсинуации, - воскликнула она (это слово тоже из моего лексикона). - Ладно, получишь ты завтра, в школе. Сегодня я добрая. Считай, растрогана твоей любовью к этому слепому и тупому котёнку. Такому тупому, что он даже не догадывается элементарно поссать, и умирает, похоже, от этого. Возись с ним на здоровье.
Нелька дожевала бутерброд, сунула в пасть небольшой аккуратный помидорчик и, катая его за щекой, осведомилась:
- У твоей матери есть цикламеновая помада? Мне надо заново накрасить губы.
- Ты не в гостинице, - рассвирепела я.
- Я в гостинице. Горничная, помаду, - велела Трифонова, щёлкнув пальцами.
Я встала, взяла её за загривок, стащила со стула и, подталкивая под зад, поволокла к выходу. Откуда хватило сил? Трифонову так потрясло «восстание», как сама Нелька потом назвала мой поступок, что она позволила вытолкать её из квартиры и спустить с лестницы.
Нелька съехала на пару ступенек - я, отряхивая руки, наблюдала за ней, - поднялась и испуганно затараторила:
- Танька, ты что?
Я вернулась в дом, вынесла, держа на вытянутой руке, её вещи - куртку, рюкзак и ботинки - и швырнула владелице. Потом так же молча вошла в квартиру и заперлась изнутри.
Вечером пришла толстенькая Ошкарина. В руках она держала тетрадь с красивой надписью на обложке: «Наш котёнок». Она сунула тетрадь мне, и я принялась изучать приклеенные вырезки из газет и журналов, аккуратные выписки из тех же источников, фотографии котят. Ошкарина сама выращивала нескольких котов. Кроме того, у неё были хомячки и попугай.
- Ой, - воскликнула Ошкарина, склонившись над коробкой, - какой масенький! Иди ко мне, киса, - и она осторожно вынула котёнка из коробки.
Котёнок надрывно заплакал, как только к нему притронулась пухленькая, мягкая рука. Он извивался и сучил лапками, казавшимися ещё более крошечными из-за раздутого живота.
- Умрёт он у тебя, - серьёзно сказала Ошкарина.
- Неужели его нельзя спасти? - крикнула я. - Посмотри в своей тетрадке! Ведь есть же, наверняка есть какое-нибудь лекарство...
Ошкарина покачала головой:
- У тебя никогда не было котов? Нет? Тогда как тебе объяснить... Котёнок не может даже пописать самостоятельно. Такому крохе нужна мама, которая бы облизывала его и кормила своим молоком - непременно кошачьим. Без кошки котёнку не выжить. Он уже умирает. Ты его не спасёшь...
Тут мне впервые отказали ноги, и я плюхнулась на пол рядом с коробкой и завыла. Я ничем не могла помочь ни котёнку, ни себе. Котёнок будет раздуваться, пока не лопнет. Я буду гнить заживо, пока...
Ошкарина молча стояла и смотрела, как я плачу. Мы никогда не дружили, вообще практически не общались. Я знала, что Ошкарина из «проблемной» семьи, но ей разрешают приносить домой животных, и что она нравится парням, потому что толстенькая. Парни нашего класса были единодушны в том, что «с толстухами веселее». У «жердей» вроде меня шансов понравиться мальчику не было. Я иногда видела Ошкарину после занятий. Оживлённая, принаряженная, она фланировала по дворам в Автово с двумя-тремя пацанами, а те незло подначивали её, угощая уворованными у отцов болгарскими сигаретами.
- Знаешь чего? - сказала вдруг Ошкарина, когда я утихла (у неё получилось: «Знаишь чиво?»). - Я его заберу. У тебя он пропадёт.
Я пробормотала «спасибо». Вдруг стало жалко отдавать котёнка... Он опять затих и только мелко, болезненно трясся. Ошкарина забрала его вместе с коробкой и ушла. На кухонном столе осталась лежать «кошачья» тетрадь. Я открыла наугад и прочитала:
«Это была особенная кошка. Её звали Нелли. Когда Нелли было два года, она вывела семерых котят. Один из них, рыжий полосатый Тимми, стал моим лучшим другом, моим личным котофеем, первым живым существом, которое мне доверили взрослые»...
Положила тетрадь на стол. Ошкарина не подведёт. За котёнка можно быть спокойной. С Нелькой потом разберусь. А вот экзамен...
Чёрт, мне пора уже просто нестись в музыкалку!
В конце мая на несколько дней приехала бабушка. Она жила в Сосновом Бору, куда перебралась из Майкопа - города детства, с которым у меня были связаны самые счастливые воспоминания.
Обычно мы приезжали к бабушке, а не она к нам. Видимо, на этот раз мама попросила бабушку присмотреть за мной. У родителей на заводе проходили какие-то испытания, возвращались домой они ближе к полуночи, а я их «беспокоила».
Я уступила бабушке свой диван, перебравшись на раскладушку, и ночами мы болтали до двух, до трёх часов. Я пересказывала ей прочитанные книги, делилась событиями своей школьной жизни. Бабушка уже была заочно знакома и с Эн Вэ, и с Котатинычем, и с Нелькой. Рассказала я и о котёнке, и о последнем экзамене в музыкальной школе, который удалось «спихнуть», сдав на четвёрку.
- Какая ты, внученька, целеустремлённая, - хвалила меня бабушка.
- Музыку терпеть не можешь, а школу не бросила, доучилась.
- Надо всё доводить до конца. Так Виталик говорит.
- Повезло тебе с папой, - радовалась бабушка. - Молодец Лидочка, дочка моя - не стала с пьяницей жить, пусть даже аспирантом, а потом и доктором... Не стала! Бросила Эдуарда непутёвого к чертям собачьим, нашла непьющего Виталика...
- Да, - вздыхала я. - Вот мама точно целеустремлённая...
И тут же спрашивала:
- Бабуля, ты на войне в разведку ходила?
- Нет, я раненых перевязывала, - бабушка улыбалась. - Ты же знаешь...
- Ну, ты умеешь тайны хранить? - нетерпеливо трясла я её. И тут же сама отвечала:
- Не умеешь...
- Да ты что? Это я-то? - всплёскивала руками бабушка.
- А кто маме рассказал, что я, когда дипломат сломала, хотела с балкона броситься?
Я вспомнила, как мама кричала: «Ты что, у меня круглая дура? Как язык повернулся сказать такое бабушке? Мы что, изверги? И разве можно из-за какого-то барахла бросаться с балкона?» Лучше бы я не откровенничала с бабушкой.
- А что такого? Повоспитывала её малость. «Вот, - говорю, -запугала, замуштровала ты ребёнка, что она у тебя чуть с балкона не бросилась!» Кто, кроме меня, Лиде правду скажет? Я ей мать!
- Ладно... Но то, что я тебе сейчас скажу, ты - ни единой живой душе!
Бабушкины глаза от любопытства превратились в щёлочки, она придвинулась ко мне и прерывистым шёпотом произнесла:
- Честное пионерское, никому не скажу! Я - твой самый близкий друг! - и поспешно добавила: - Ну, и мама, конечно. Нет лучшего дружка, чем родная матушка.
- Вот маме точно не надо этого знать! Она сразу в школу побежит!
- Говори уж, - потребовала бабушка. Встревожилась, по тону понятно.
- Бабуля, я влюблена, - выпалила я.
Бабушка хитро улыбнулась:
- Небось, самой-то приятно, что уже влюблена-а?..
- Не говори глупости. В моём возрасте это трагедия.
- Ну, если хулиган, то конечно - что хорошего, - нахмурилась бабушка. - Сейчас столько их развелось - с патлами, на мопедах. В Майкопе натерпелась от них!
- Бабуля! Ну что они тебе сделали? Чего ты такого натерпелась?
- А ты как думаешь, - воскликнула бабушка, - не страшно было на первом этаже жить? Каждый вечер ждать, что наркоманы каменюкой в окно зафугасят!
- Ну, теперь ты живёшь на девятом этаже... Нет, я бы не влюбилась в патлатого. Я, если хочешь знать, мальчишек не уважаю.
- Правильно, внучка, - покивала бабушка. - Ну, так кто же тебе по душе?
- Историк...
Бабушка заулыбалась:
- Ой, Танечка! Помню, как у нас весь класс был в географа влюблён. Какой красавец был - статный, высокий... Погиб на войне.
Она вздохнула, наступила пауза. Бабушка сама нарушила её не очень уместным вопросом:
- Так историк ваш вроде женатый?..
- Я ведь не замуж за него собираюсь, - проговорила я с досадой.
Бабушка легонько погладила меня по волосам и произнесла спокойно и деловито-отстранённо:
- А раз так, то люби тайно. Греха большого в этом нет. И будет кому стихи посвящать...
Мы посидели на диване. Я чувствовала себя маленькой девочкой. Даже ковёр над диваном был из моего детства - из Майкопа. Вечер с бабушкой словно вернул меня в то время, когда ничего не тревожило...
- Что ты чешешься всё? - обеспокоенно спросила бабушка. - У вас в классе никого с чесоткой нет? А шелудивых, лишайных?
- Бабуля, ну что ты придумала. Нет у нас никаких «лишайных». Меня комары покусали.
- Ну-ну, смотри.
Какое-то время мы с Трифоновой сидели на уроках молча, не разговаривая друг с другом. На четвёртый день перед тем, как покинуть класс, она подсунула мне записку. Чудовищные каракули были не без труда расшифрованы, и я прочла:
«Таня ест балшое дело. Зайдеош за мной сегодня в пол пятого. Скажу Кубышке, что в школу занимаца к Кататину, а то не пустит. Дохлый катенок не стоит дружбы на веки. Нелли».
Записка была странной. Не так давно Трифонова выказала желание «расстаться», после этого борзела у меня дома. На что она рассчитывала?
Но я была в хорошем настроении, потому что приехала бабушка и потому что мама Ошкариной, к которой я зашла через два дня после экзамена, задорно сообщила: «Пристроили вашего мелкого к кошке-маме седьмым сыном!» Ошкарина не подкачала - котёнок спасён! И историк только что похвалил перед всем классом, недвусмысленно намекнув, что меня с моими способностями ждёт лучшая школа и жизнь.
Так что поводы для радости были. Правда, постоянно зудели отёкшие ноги. Чтобы лишний раз не рассматривать болячки и не ужасаться, иногда я не перевязывала ноги по два-три дня, и вообще старалась не думать о них. А от физкультуры я до сих пор освобождена после пневмонии.
Мне хотелось быть великодушной - так я объясняла себе поход к Трифоновой. В том, что соскучилась, признаться было нельзя. Это она должна скучать, а не я!
...Трифонова открыла дверь и на радостях издала первобытный вопль. Растерянная, оглушённая, волочимая за руку, я вошла в маленькую захламлённую прихожую.
Из кухни выглянула Кубышка.
- А-а, пришла, - протянула она басовито. - Заходи уж, чайку попьём.
- Спасибо, - поблагодарила я.
На кухню не хотелось. Как и в прошлый приход сюда, почти месяц назад, на полу под раковиной валялась куча овощных очистков, из которой торчал совок. Отвратительно пахло, на потолке темнели потёки.
- Что ты привязалась к человеку, - рявкнула Трифонова. - Сдался ей твой сраный чай! Мы идём к Котатину заниматься дополнительно. Правда, Танька?
- Ох и грубиянка растёт! - пожаловалась мне Кубышка. - Совсем мать с отцом её распустили! Милицанеры, называется...
- Отвали, старая мымра, - неласково перебила Трифонова, - дай с человеком поговорить!
- А вот щас по губам-то и получишь! - повысила голос бабка.
И вправду смазала внучке по губам. Трифонова завизжала и кинулась на Кубышку . К моему ужасу, бабушка и внучка принялись драться! Они таскали друг друга за волосы и дубасили. До меня доносилось: «пэтэушница», «жирная корова», «второгодница», «старая ведьма». Их возгласы были очень похожи: не по-дамски резки, то басовиты, то визгливы.
- Ой, я на улице подожду! - пискнула я, вылетая из квартиры.
- А как же чай? - грохнула бабка вслед.
Буквально через секунду во двор выскочила помятая, взъерошенная Трифонова. В руке она держала бутерброд с сыром.
- Дай укусить, - потребовала я.
От стресса у меня всегда аппетит разыгрывается.
- Бери весь... Бежим!
Трифонова тянула меня за руку, уволакивая в ту часть двора, где гаражи закрывали обзор из окон её квартиры. Там мы отдышались и, посмотрев друг на друга, расхохотались.
- Как котёнок? Сдох? - поинтересовалась Трифонова.
- Не дождешься! Его Ошкарина забрала и спасла.
- Класс! Значит, к тебе можно?
- Ко мне нельзя. У меня бабушка.
- Сочувствую, - Трифонова сразу поскучнела. - Твою-то какой чёрт занёс?
- Я очень люблю свою бабушку. Она приехала к нам погостить.
- Ладно, - Нелька не умела унывать. - Тогда пошли на пустырь за кинотеатром «Весна».
И мы отправились на пустырь. Местечко это было тихое, заброшенное, мусорное. Там с нами непременно что-нибудь происходило. Однажды мы обнаружили в кустах мужика с бабой. Бежали так, что у Трифоновой отвалился каблук на сапоге. В другой раз из-за полуразрушенного бетонного заборчика к нам вышел, лыбясь, мужик в спущенных штанах. У него была слюнявая рожа, а то, чем он тряс, мы не стали рассматривать - Нелька сразу толкнула его в грудь, отчего он кувыркнулся в кучу асбеста, и мы удрали.
На этот раз по пустырю были раскиданы маленькие, с ладошку, фотографии, изображавшие что-то очень непристойное. Мы подобрали их и долго рассматривали, ощущая, как пламенеют уши.
Особенно меня обескуражил один снимок. Я спросила:
- Нелька, почему у женщины между ног торчат ещё одни маленькие ножки?
Заметила ли Нелька, что у меня голос сел? Ответила она таким же изменившимся голосом, деловито и басовито:
- Баба рожает.
- Ничего себе! А я думала, что живот разрезают, - вырвалось у меня.
- Ты что, никогда не видела, как рожают кошки? - не поверила Трифонова.
- Ну-у, то кошки... Они от этого часто мрут - умерла же мама моего котёнка. Я читала, что женщины в цивилизованные времена перестали умирать при родах, потому что появилась квалифицированная врачебная помощь - вот и думала, что врачи всем женщинам начали разрезать животы...
Десять лет назад мама в ответ на мой вопрос, откуда я взялась, сообщила, что я выросла в её животике, и показала длинный шов от аппендицита.
- Правильно, так тоже делают, но не всем. Операция называется «кесарево». Кто нормально родить не может, тех режут. Эта тётка нормально рожает... Мне только непонятно: почему ногами вперёд? Ты же видела, как у кошек?
- Видела. Головой вперёд...
- Умерла, наверное, эта женщина, - подытожила Трифонова. - Которая на фото. Раз у неё неправильно всё пошло... И почему ей не сделали кесарево?
- А ребёнок не умер, Нелька? Как ты думаешь?
- А что ему станется, - Нелька пожала плечами. - Хоть так, хоть эдак - главное, вылез...
Она разорвала фотографии на мелкие клочки и развеяла их по пустырю. Потом мы забрались на толстый, почти горизонтальный сук единственного дерева, притулившегося к кинотеатру, и в молчании посидели там некоторое время.
- А другие фотографии... Ты все рассмотрела?
- Да, - прошептала я.
Прочее увиденное даже обсуждать не хотелось.
- Сколько же гадости на земле! - воскликнула Трифонова и с гримасой отвращения сплюнула.
Дома меня встретила бледная бабушка и с порога накинулась с упрёками:
- Где ты была? Звонила бабка твоей Нельки и, ох, как меня напугала!
- Что она тебе сказала, бабуля? Мы с Нелькой у Котатиныча были, на занятии дополнительном.
- Как тебе не стыдно, внученька, обманывать меня, своего самого лучшего друга? Нелькина бабка сказала, что вы убежали за гаражи! Хорошо, я у вас в шкафчике валидол отыскала...
- Бабуля, она врёт, не слушай её! Нелькина бабка - ведьма!
В городке, где бабушка жила до недавнего времени, неподалеку от её дома тянулись длинные ряды гаражей. В пять вечера жители окрестных домов сносили туда мусорные вёдра, чтобы высыпать их в транзитную мусоровозку. Вглубь гаражного квартала тётки с вёдрами не захаживали, а, сделав свои дела, быстро сваливали оттуда: нехорошее это было место . Тёмными южными вечерами за гаражами собирались «всякие». Слушали рок-музыку, нюхали «Момент», кололись, вступали в половые связи (автовладельцы постоянно находили то использованные презервативы, то, в последние годы, -шприцы, слава Богу, одноразовые, и выдавленные тюбики из-под клея). В общем, жили той самой жизнью, которой так боялась бабушка, сидевшая на своём первом этаже в тоскливом ожидании, что вот-вот «наркоманы зафугасят в окно каменюкой». Для неё «убежать за гаражи» означало - окунуться в мир криминала, наркомании и проституции. Пара-тройка гаражей, торчавших посреди Нелькиного двора, ни в какое сравнение не шли с запретной зоной, именуемой «Гаражи». В Нелькином дворе обитали одни пенсионеры, некоторые из них за заслуги получили по персональному гаражу. Но ведь бабушка этого не знала, она жила своими городковыми представлениями.
- Что же вы за гаражами-то делали? - сокрушалась она.
- От Нелькиной бабки прятались. А потом пошли в школу... Бабуля, да ты бледная совсем!
Только теперь я заметила, что бабушка и стоит как-то скособочившись, держась за живот, и лицо у неё искажено жалобной гримасой.
- Нехорошо мне, Танечка, - пожаловалась она. - Я так расстроилась из-за этой ведьмы. Всё думала: что вы там, за гаражами-то, забыли? На нервной почве решила пол помыть. Набрала воды вон в то ведро, вымыла. Потом ещё раз начисто протёрла... А потом чувствую: надо прилечь. Хорошо, что ты пришла.
- Бабуля, - всполошилась я. - Ох ты гос-споди!
В последние месяцы бабушку беспокоила грыжа. Мы опасались осложнений. Когда бабушка приехала к нам, мама умоляла её ничего не делать по дому. В Сосновом Бору за тем, чтобы бабушка не «гамбалила» (её выражение), следила её младшая дочь, моя тётя Лера.
Ох уж эта пупочная грыжа, заработанная на поле боя, с которого молоденькая Паша-Прасковья вытаскивала на себе бойцов, позже осложнённая родами и тяжёлой работой! Бабушка Паша, по профессии медсестра, оставшись вдовой с тремя детьми, вынуждена была мыть полы в больнице, белить потолки в домах и учреждениях. Таскала на руках меня, уже подросшую, трёхлетку... Сколько я её помнила, у неё всегда была «грыжа».
- Зачем ты таскала вёдра? Что же ты наделала...
Бабушке всё хуже. Она лежит и стонет:
- Как больно! Ох, как умирать не хочется!
Я мечусь между нею и телефоном: пытаюсь вызвать скорую и вызвонить маму с работы.
- Бабуля, даже не смей так говорить! И умереть - тоже не вздумай!
- Позвони ещё раз в скорую, - просит бабушка. - Они забыли!
- Не могли они забыть, - увещеваю я. - У них там диспетчер, он принял мой вызов.
- А я говорю - забыли! Звони ещё раз, - требует бабушка.
И я послушно набираю номер:
- Алло! Я вам звонила двадцать минут назад! Почему не приезжаете? Человеку же плохо!
- Человеку, - вдруг укоризненно проговорила бабушка чистым и ясным голосом. - Какому ещё человеку? Бабушке плохо...
И вновь застонала:
- О-ё-ёй, как болит! Пусть скорее приедут, беда совсем!
Моя голова гудит так, будто она полая, а кто-то дует мне в правое ухо. Я еле передвигаюсь на ватных, распухших ногах, а ещё приходится присаживаться на корточки перед диваном, на котором лежит бабушка, гладить её по голове, подсовывать чашечку с водой, шептать на ухо, что всё образуется, скоро за ней приедут...
Звонок в дверь. Грубые деловитые шаги по нашему паркетному полу. Напрасно бабушка его мыла.
- ...Похоже, ущемление грыжи.
Я знаю: это самое страшное, что может быть. Такой исход неоднократно обсуждался дома. Беззвучно плачу, съёжившись от ужаса.
- ...Нужна операция.
Но бабушка боится операций! Она, не пугавшаяся обстрелов и бомбёжек, до самой пенсии проработавшая в больнице, боится, что может оказаться сама на операционном столе, голая и беззащитная. Я знаю об этом, и одна я понимаю, как ей сейчас страшно.
Как бабушка голосила два года назад, летом, когда мы поехали в Урюпинск к её сестре, и там со мной приключился аппендицит! «Не-ет, только не этот хирург - он зарезал моего зятя! Уберите его отсюда! Найдите, приведите моей внученьке другого доктора!» - истошно кричала бабушка. Толстый хирург от её обвинений весь взмок, молчал и топтался рядом с дурацким видом. У меня, лежащей на каталке, уже подвезённой к самому операционному отделению, в ушах звенело от воплей. Бабушку выпроваживали, оттаскивали от меня, а я её утешала: «Бабуля, не волнуйся! Меня он не зарежет. Путь только попробует! Аппендицит в Советском Союзе - лёгкая операция»...
Бабушка позже призналась мне, что вообще боится операций, любых. А тут - ущемлённая грыжа, которую, по словам мамы, даже оперировать бесполезно.
- Дойти до машины сможете? - неожиданно участливо спрашивает большой грузный фельдшер, наклонившись к бабушке. - В вашем доме нет лифта, а на лестнице с носилками не развернуться.
Бабушка, собрав всю свою волю, охая и причитая, бодрым шагом спускается по лестнице в сопровождении двоих медиков и меня. Её сажают в машину и увозят. Была бабушка - и нет. Словно и не приезжала...
Я остаюсь ждать маму. Возвращаюсь в квартиру и мечусь по комнатам, выглядываю то в одно окно, то в другое: когда же подойдёт троллейбус, из которого выйдет мама?
Она приезжает довольно быстро - если верить часам, хотя мне кажется, что мама добиралась до дома вечность.
- Ну что? - восклицает мама с порога. - Куда её повезли?
Я называю больницу - записала на бумажке, чтобы не забыть.
- Что с бабушкой? - кричит мама, будто я нахожусь не рядом, а в комнате за стенкой. - Как она?
- Врач сказал - ущемление грыжи. Нужна операция...
И, не выдержав, всхлипываю:
- Бабушка сказала, что ей умирать не хочется...
- Немедленно прекрати, - жёстко говорит мама. - Едем в больницу.
По дороге к нам присоединяется Виталик. Когда он появился - ждал внизу в метро, подсел к нам уже в трамвае или, может, дежурил у больницы? Я уже едва воспринимаю происходящее, иду, еле переставляя ноги.
Огромный холл, где мы остаёмся ждать с мамой, расплывается, лампы над головой то приближаются, то удаляются. Виталик ушёл в справочное бюро. Мы ведь даже отделения не знаем... Мама что-то говорит. Возможно, вспомнила, что я очевидец ужасных событий, и решила приободрить. Но у неё это плохо получается, и она снова сердится:
- Не сиди с похоронным лицом! Сейчас не ты персона номер один. Бабушке гораздо хуже, а ты себя жалеешь.
Действительно, что это со мной? Разве не я бросала вызов «массе» -нашему 9 «В», не я прицеплялась к товарному поезду, не я ходила по самому краешку крыши, перелезая через перила? А в последнее время постоянно реву .
Но слишком много навалилось на мои плечи. Полудохлый котёнок, бабушка с ущемлением грыжи, непонятная болезнь, о которой даже думать страшно.
Наконец, появляется Виталик. У него рот до ушей.
- Прасковья Фёдоровна в первом хирургическом отделении, - говорит он. - Ей вправили грыжу. Всё хорошо. На сегодня посещения закончены, но завтра сможем её навестить.
Я успеваю понять: бабушка спасена! И меня тут же утягивает в вязкую воронку.
Мама счастливо улыбается. Я с механической улыбкой пытаюсь подняться, но ноги меня больше не слушаются.
Глава 10.
Казённый дом
Всё развивается быстро. Я ещё кое-как передвигаюсь, но в школу уже не хожу. Вместо школы мы с мамой отправляемся в районный кожно-венерологический диспансер.
Толстая врачиха, осмотрев мои ноги (на которые я сама стараюсь не глядеть), принимается листать медицинский справочник. Она листает его долго, что-то бормочет, потом изрекает:
- Налицо гнойничковое заболевание. Пропейте антибиотики.
Врачиха назначает мне бордово-красный несмываемый фукорцин и вонючую мазь Вишневского, а также гору пилюль. Мы с мамой покупаем всё это в аптеке. Я стою, переминаясь с ноги на ногу, как будто хочу писать. В мои голени тычутся иглы, они поддевают и безжалостно сдирают верхний вздувшийся слой кожи. Я какое-то время терплю, потом начинаю тихонечко мычать.
- Потерпи, - говорит мама. - Подлечишься, и всё пройдет.
- Хорошо бы, - вздыхаю я. - А то у меня через две недели собеседование в новой школе!
- Ты справишься, - говорит мама убеждённо.
Я жду, что она, как всегда, добавит: «Мы ведь столько в тебя вложили!» Но мама не продолжает.
Спустя сутки я просыпаюсь среди ночи, перемазанная мазью Вишневского, от которой на бинтах проступили жирные жёлтые пятна. Простыня и пододеяльник изгажены, в комнате стоит непереносимый дегтярный запах. Но не духота, не смрад разбудили меня, а дергающая боль, терпеть которую уже невозможно. Я мычу всё громче и громче, и, наконец, почти вою в голос. Уже ясно: лечение не помогает, со мной стряслась серьёзная беда.
Прибегают напуганная мама и ничего не понимающий Виталик. Его мы решили не посвящать в мои проблемы. Пытались «справиться своими силами», как выразилась мама. Сейчас она с тревогой смотрит на него, потом на меня, и, наконец, говорит:
- Виталий, у Таньки какая-то сыпь.
- Покажите, - требует Виталик.
Мама разматывает бинт, дёргает за полоску марли, присохшей к самой большой ране. Мы кричим одновременно: я - от боли, Виталик - от ужаса. Не отрываясь, он смотрит на мою ногу, и я тоже смотрю на ногу - и вижу, наконец, то, что видит Виталик, что увидел бы любой нормальный человек: без самообмана, без «страусизма», как говорит мама. Вижу огромную кровоточащую рану с припухлым ободком, почти размером с ватрушку, из нутра которой сочится вязкая жидкость. Таких ран у меня несколько.
- Лида, - нарушает Виталик страшную тишину, образовавшуюся после того, как прозвучали два вопля, - это же ЧП! Ты понимаешь? Это ЧП! - повторяет он всё громче и громче, и, наконец, кричит: - Где ты была? Чем ты думала?
И мама, которой передались его ужас и отчаяние, кричит ему в ответ:
- Что же делать? Что делать?
- Вызывай неотложку, - командует Виталик.
Мама подчиняется.
Уже полчаса спустя в моей комнате хозяйничает врач. Это коротко стриженая, спокойная, очень собранная женщина.
- Как давно появились эти язвы? - спрашивает она. И меня передёргивает от страшного, но точного слова.
Виталик и мама вопросительно поворачиваются ко мне.
- Две... три недели, - говорю, быстро подсчитав в уме. - Меня комары покусали на болоте. Укусы сильно чесались...
- И такой быстрый процесс? Чем-нибудь болели до этого?
- Пневмония, - отвечает мама. - Лечили антибиотиками. Как вы думаете, антибиотики могли спровоцировать?..
- Послушайте, я не дерматолог и не аллерголог. Отвезу девочку в стационар. Только позвоню мужу. Он тоже работает на нашей станции, но в другую смену.
Через открытую дверь, сквозь мамины бормотания, я слышу всё, что врач говорит по телефону:
- Семён, у меня тут девочка, за три недели расцвели язвы на ногах. До восьми сантиметров в диаметре. Говорит, на болоте покусали комары. Перенесла пневмонию... лечили антибиотиками...
Вскоре врач возвращается и произносит:
- Семён считает, что у вас многоформная эксудативная эритема.
Это первый звучный диагноз в цепочке. Всего их будет, кажется, шесть.
- ...Собирайтесь в больницу. Сегодня принимает педиатрический институт.
- Это на проспекте Карла Маркса? - на мгновение оживляется мама.
- От моей работы недалеко... Танька, я буду каждый день после работы к тебе приезжать!
Я молчу, подавленная неутешительной перспективой оказаться взаперти в больнице, чёрт знает где, на проспекте Карла Маркса.
Мама молча, горестно складывает мои вещи. Осмеливаюсь обратиться к врачу:
- Скажите, это надолго? А то через две недели у меня собеседование в новую школу...
- О чём вы думаете, - отмахивается врач. - Вам сейчас совсем о другом надо думать. Любите читать? (Кивок.) Вот, возьмите книжек побольше.
И я понимаю: это и есть ответ на мой вопрос.
Мы с мамой едем в машине неотложной помощи. Я всю дорогу напеваю «Плот» Юрия Лозы, мама подпевает. Старенькая фельдшерица слушает нас, лицо её одухотворено.
Позже мама признается: «Плот» навеки связался в её сознании с ужасом и болью.
- Мама, только не говори бабушке, что я тоже в больнице. Ты ведь завтра поедешь к ней?
- Конечно, поеду, доченька... Конечно, не скажу!
Всего через пару дней нас «сольёт» бабушке тётя Лера. (Хотя в чём её вина - в том только, что органически не умеет врать? «Мама спросила: „Почему Танечка меня не навещает, - она что, тоже в больнице?“ А я промолчала», - будет потом оправдываться тётя).
Педиатрический институт - это целый квартал обшарпанных построек. В приёмном покое говорливый жизнерадостный доктор осматривает, мнёт мою устрашающую конечность и восклицает:
- Да это же язва! Хорошо-то как!
- Что тут хорошего? - не выдерживает мама.
- А что плохого? - удивляется доктор. - Хорошая язва. Мы её краской помажем, антибиотики поколем девочке - и пойдёте домой!
Слово «домой» обнадёживает, и я улыбаюсь весельчаку доктору.
Медсестра отводит нас в одноэтажный каменный барак, формой и размерами похожий на школьный спортзал, только без ремонта. Тут всё облезлое, заплесневелое, рассохшееся. В девчоночьем отделении, отгороженном от мальчишеского символическими фанерными перегородками, ещё до того, как разместиться и «бросить кости», замечаю крупного, наглого таракана. Не сообщаю об этом маме: ей и так хватит впечатлений.
Вечер пятницы, на отделении почти никого. Одинокая девочка лет десяти слоняется в холле, выглядывает в окно, напевает что-то. Девочке скучно, и она немедля заводит беседу с вновь прибывшими, то есть с нами.
- А у нас никого нет! - дружелюбно сообщает девочка. - Все домой на выходные уехали.
- Вижу, - сухо отзывается мама.
С интересом рассматриваю первую встреченную местную обитательницу. У неё серые, тусклые волосы до плеч - сальные, с посечёнными концами, одета она в колготки с парусами на коленках и светлую, но такую заношенную, запятнанную футболку, как будто её тысячу лет не стирали.
- А вечером нам дают кефир, - делится девочка, доверчиво глядя маме в глаза. - Скоро принесут!
На вид она маленькая и щупленькая, но голос сиплый.
- Как тебя зовут? - спрашивает мама. Чувствуется, её сердит назойливость девочки.
- Яна.
- Что же ты, Яна, такая грязная? - интересуется мама без симпатии.
Девочка не обижается, напротив, расплывается в улыбке:
- А у нас воду отключали.
- Понятно, но футболку-то можно сменить?
- Не-е, - Яна энергично мотает головой. - У меня нету.
- А мама к тебе приходит?
Мне и то становится тревожно от маминых расспросов, но девочку Яну, похоже, они нисколечко не напрягают:
- Приходит. В марте была!
Сейчас конец мая. Мама вздыхает, осуждающе поджимает губы:
- Когда она в следующий раз придёт, скажи, чтобы принесла тебе новую футболку. В таком виде ходить стыдно!
- У неё нет футболок, - говорит Яна и даже руками разводит: откуда?
- Ну что же она, нигде не работает? - мама повышает голос, в нём сквозит недоумение.
Яна равнодушно пожимает плечами: