– А мою мать вы тоже знали? – спрашиваю я у него.

– Да. А вот она, я боюсь, была самым настоящим мотыльком. Твоя бабушка просила меня попытаться вразумить ее, когда она связалась не с тем парнем. Я пошел к ней, пытался вытащить ее из того притона, в котором она жила, но она меня не послушала. Твоя бедная бабушка… испытать такую боль… потерять ребенка таким образом…

Глаза мистера Престона наполняются слезами. Шарлотта берет его за руку.

– Твоя бабушка была такой хорошей, вот и все, – говорит мистер Престон. – Когда моя Мэри под конец очень мучилась, твоя бабушка пришла ей на выручку.

– Что вы имеете в виду? – спрашиваю я.

– У Мэри были страшные боли, мне даже смотреть на нее было мучительно. Я сидел рядом с ней, держал за руку и повторял: «Пожалуйста, не уходи. Побудь со мной еще немного». Флора посмотрела на все это, а потом отвела меня в сторонку и говорит: «Ты что, не понимаешь? Она не оставит тебя, пока ты не скажешь ей, что пришло время».

Это именно то, что сказала бы бабушка. Я слышу в ушах ее голос.

– И что случилось потом? – спросила я.

– Я сказал Мэри, что люблю ее, и сделал так, как сказала Флора. Это было все, что было нужно моей жене, чтобы упокоиться с миром.

Мистер Престон больше не может удерживаться от рыданий.

– Ты все сделал правильно, папа, – говорит Шарлотта. – Мама очень страдала.

– Я всегда хотел отплатить твоей бабушке за то, что показала мне путь.

– Вы ей отплатили сполна, мистер Престон, – говорю я. – Вы пришли мне на помощь, и бабушка была бы вам бесконечно благодарна.

– О, это не я, – говорит мистер Престон. – Это Шарлотта.

– Нет, папа. Это ты настоял на этом. Ты убедил меня, что мы должны помочь молоденькой горничной, с которой ты работаешь. Кажется, я начинаю понимать, почему это было для тебя так важно.

– Друзья познаются в беде, – говорю я. – Бабушка очень вам благодарна. Вам всем. Будь она сейчас здесь, она сказала бы это вам лично.

Мистер Престон встает, и Шарлотта следует его примеру.

– Ладно, давайте не будем слишком сильно раскисать, – говорит он, утирая щеки. – Пожалуй, мы пойдем.

– День был длинный, – добавляет Шарлотта. – Хуан Мануэль, мы принесли вам вашу настоящую сумку из вашего шкафчика в отеле. Она в коридоре, у шкафа.

– Спасибо, – говорит он.

Меня вдруг охватывает сильнейшее беспокойство. Я не хочу, чтобы они уходили. А вдруг они исчезнут из моей жизни и никогда больше не вернутся? Такое уже случалось. Эта мысль немедленно приводит меня на грань нервного срыва.

– Мы ведь с вами еще увидимся? – спрашиваю я. Я не могу скрыть тревоги в своем голосе.

Мистер Престон фыркает:

– Куда ж мы денемся?

– Мы с вами будем видеться очень часто, Молли, – добавляет Шарлотта. – Мы должны подготовиться к суду.

– И потом, суд судом, а куда же мы теперь без тебя, Молли. Я старик, к тому же овдовевший, который немножко закоснел в своих привычках. Может, мои слова покажутся странными, но это пошло мне на пользу. Вся эта история. И все вы. Как будто у меня появилась…

– Семья? – подсказывает Хуан Мануэль.

– Да, – соглашается мистер Престон. – Как будто у меня появилась семья.

– А знаете, – говорит Хуан Мануэль, – в моей семье есть правило, что каждое воскресенье мы все вместе собираемся на ужин. Это то, по чему я больше всего здесь скучаю.

– Это очень просто исправить, – говорю я. – Шарлотта, мистер Престон, вы придете к нам в это воскресенье на ужин?

– Я буду готовить! – восклицает Хуан Мануэль. – Вы наверняка никогда не пробовали настоящую мексиканскую еду, такую, как готовит моя мама. Я устрою вам «Тур по Мексике». О, вам понравится!

Мистер Престон смотрит на Шарлотту. Та кивает.

– С нас десерт, – говорит он.

– И бутылка шампанского, – добавляет она. – Нам есть что отпраздновать!

Пока Шарлотта и мистер Престон обуваются, я стою в дверях и смотрю на них. Я не очень понимаю, как полагается прощаться с людьми, которые только что спасли тебя от пожизненного заключения в тюрьме.

– Ну, чего ты ждешь? – спрашивает мистер Престон. – Подойди, обними своего старого друга.

Я подчиняюсь, и ощущение, которое меня охватывает, становится для меня неожиданностью: я чувствую себя маленькой девочкой, которая обнимает большого теплого медведя.

Шарлотту я тоже обнимаю, и это приятно, но ощущается совершенно по-другому, как будто гладишь крылышко бабочки.

Они уходят рука об руку, и я закрываю за ними дверь. Хуан Мануэль стоит в дверях гостиной, переминаясь с ноги на ногу.

– Молли, ты точно не против, чтобы я сегодня остался у тебя ночевать?

– Точно, – говорю я. – Только сегодня. – И тут меня словно прорывает. – Ты займешь мою комнату, а я займу комнату бабушки. Я сменю простыни прямо сейчас. Я всегда отбеливаю и глажу постельное белье и держу наготове два запасных комплекта, и ты можешь быть абсолютно уверен, что ванную я регулярно мою и дезинфицирую. И если тебе понадобятся какие-нибудь гигиенические принадлежности, например мыло или зубная щетка, я…

– Молли, это хорошо. Я в порядке. Всё в порядке.

Мой словесный поток иссякает.

– Я не слишком-то уверенно чувствую себя в подобных ситуациях. Я знаю, как обращаться с гостями в отеле, но не в моем собственном доме.

– Ты не обязана обращаться со мной как-то по-особенному. Я просто буду стараться не шуметь и не устраивать беспорядка и помогать тебе, чем смогу. Ты любишь завтракать?

– Да, я люблю завтракать.

– Отлично, – говорит он. – Я тоже.

Я пытаюсь сама поменять простыни в моей комнате, но Хуан Мануэль мне не дает. Мы откидываем бабушкино покрывало с одинокой звездой и, сняв простыни, заменяем их свежими. Мы делаем это в четыре руки, пока он рассказывает мне про своего трехлетнего племянника Теодоро, который остался в Мексике и который всегда прыгал на кровати, когда Хуан Мануэль пытался застелить ее. Когда он рассказывает свои истории, они оживают у меня перед глазами. Я вижу маленького мальчика, который прыгает и играет. Такое ощущение, что он здесь, рядом с нами.

Когда мы заканчиваем, Хуан умолкает.

– Ладно. Я собираюсь спать, Молли.

– Тебе больше ничего не нужно? Может, чашку какао или туалетные принадлежности?

– Ничего не надо. Спасибо.

– Хорошо, – говорю я, направляясь к выходу из комнаты. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мисс Молли, – отзывается он, потом тихо закрывает дверь моей комнаты.

Я иду по коридору в ванную и там переодеваюсь в пижаму и медленно чищу зубы, трижды пропевая про себя «Happy Birthday», чтобы все до последнего моляра были вычищены как полагается.

Потом я умываюсь, пользуюсь туалетом и мою руки. После этого достаю из-под раковины «Виндекс» и быстренько протираю зеркало. Ну вот, мое отражение смотрит на меня сквозь безупречно чистое, без единого пятнышка, стекло.

Тянуть дальше нет смысла.

Пора.

Я прохожу по коридору и останавливаюсь перед дверью бабушкиной комнаты. Мне вспоминается тот день, когда я в последний раз закрыла эту дверь – после того, как коронер и его помощники вынесли бабушкино тело, после того, как я вымыла всю комнату от пола до потолка, выстирала постельное белье и заново застелила постель, после того, как я взбила ее подушки и протерла от пыли все ее безделушки до последней, после того, как я сняла с крючка за дверью ее домашнюю кофту, последний оставшийся предмет ее одежды, который я не выстирала, и, прижав к лицу, вдохнула знакомый запах, последнюю ее частичку, прежде чем отправить и ее тоже в корзину для грязного белья. Громкий щелчок закрывшейся двери был окончательным, как сама смерть.

Я протягиваю руку к дверной ручке. Я поворачиваю ее. Я открываю дверь. В комнате все точно так, как я ее оставила. Далтоновские фарфоровые статуэтки в пышных юбках застыли в танце на комоде. Оборки нежно-голубого подзора кровати безупречно чисты. На взбитых подушках ни одной складочки.

– Ох, бабушка, – произношу я вслух, и на меня обрушивается волна горя, настолько мощная, что она подхватывает меня и несет к бабушкиной кровати. Я ложусь на нее, внезапно ощущая себя потерпевшей крушение на маленьком плоту посреди бурного моря. Я обнимаю одну из ее подушек, утыкаюсь в нее носом, но я слишком хорошо ее выстирала. Бабушкин запах исчез. Ее больше нет.

В последний день ее жизни я сидела с ней. Она лежала там, где сейчас лежу я. Я перетащила кресло от входной двери – то самое, с подушкой безмятежности, – в комнату и поставила его рядом с кроватью. Неделей раньше я перенесла в комнату телевизор, поставив его на комод, чтобы бабушка могла смотреть документальные фильмы о природе и «Нэшнл джиографик», пока я на работе. Мне не хотелось оставлять ее одну – даже на несколько часов. Я знала, что ее мучают сильные боли, несмотря на то что она изо всех сил старалась это от меня скрыть.

– Моя дорогая девочка, ты нужна на работе. Ты – важная часть улья. Я тут в полном порядке. У меня есть мой чай и мои таблетки. И мой «Коломбо».

По мере того как шли дни, она становилась все бледнее и бледнее. И больше не напевала себе под нос. Даже по утрам она была совсем тихой, каждая мысль давалась с трудом, каждый поход в туалет превращался в путешествие века.

Я отчаянно пыталась образумить ее.

– Бабушка, давай вызовем «скорую». Давай поедем в больницу.

Она медленно качала головой; ее пушистые седые волосы дрожали на подушке.

– Не нужно. Со мной все в порядке. От боли есть таблетки. Я там, где хочу быть. Дом, милый дом.

– Но может, они смогут что-нибудь сделать. Может, доктора смогут…

– Ш-ш-ш, – говорила она всякий раз, когда я отказывалась слушать. – Мы дали обещание, ты и я. И о чем мы договорились насчет обещаний?

– Обещания должны быть выполнены.

– Вот именно, – говорила она. – Ты хорошая девочка.

В самый последний день боли резко усилились. Я снова попыталась убедить ее поехать в больницу, но все было напрасно.

– Сейчас будет «Коломбо», – сказала она.

Я включила телевизор, и мы стали смотреть очередную серию, или, вернее, я смотрела, а она лежала с закрытыми глазами, вцепившись в простыни.

– Я слушаю, – проговорила она совсем слабым шепотом. – Будь моими глазами. Рассказывай мне обо всем, что мне нужно видеть.

Я смотрела на экран и пересказывала происходящее. Коломбо опрашивал молодую жену пожилого миллионера, которая, судя по всему, не особенно-то и расстроилась, узнав, что ее муж, скорее всего, не является главным подозреваемым по делу об убийстве. Я описала ресторан, в котором они сидели, зеленую скатерть, то, как она двигала головой и ерзала на своем стуле. Я сказала бабушке, когда поняла, что Коломбо ее раскусил, – по выражению его лица, которое говорило, что он понял правду раньше, чем все остальные.

– Да, – выдохнула она. – Очень хорошо. Ты учишься понимать выражения лиц.

Примерно посередине серии бабушка заметалась. Ее лицо исказила гримаса боли, а по щекам потекли слезы.

– Бабушка? Как тебе помочь? Что сделать?

Я слышала ее судорожное дыхание. На каждом вдохе в груди у нее что-то булькало, словно вода в трубе.

– Молли, – выдавила она. – Пришло время.

На заднем плане Коломбо продолжал свое расследование. Он раскусил жену миллионера. Кусочки пазла были готовы сложиться в единое целое. Я убавила громкость.

– Нет, бабушка. Нет, я не могу.

– Можешь, – сказала она. – Ты обещала.

Я возражала. Я пыталась ее образумить. Я просила, я умоляла ее позволить мне позвонить в больницу.

Она ждала, когда буря моих эмоций уляжется. А потом повторила еще раз:

– Сделай мне чашку чая. Пора.

Я была так рада получить четкое указание, что вскочила на ноги. Я бросилась в кухню и заварила ей чай в ее любимой чашке – с пасторальной сценой – в рекордно короткое время.

Я вернулась в комнату и поставила чашку на прикроватный столик. Потом подложила подушку ей под спину, чтобы приподнять повыше, но, как бы осторожно я ни прикасалась к ней, она жалобно стонала, словно животное, попавшее в капкан.

– Мои таблетки, – сказала она. – Все, сколько осталось.

– Ничего не выйдет, бабушка, – сказала я. – Их там слишком мало. На следующей неделе выдадут новые.

Я снова принялась ее упрашивать. Я умоляла ее.

– Обещания надо…

Сил закончить фразу у нее уже не хватило.

В конце концов я сдалась. Я открыла флакончик и поставила его на край блюдца. Потом вложила ей в руки чашку.

– Высыпай их в чай, – сказала она. – Все, сколько есть.

– Бабушка…

– Прошу тебя.

Я высыпала остатки болеутоляющего в чай – четыре таблетки всего-навсего. Недостаточно. Следующий рецепт нам был положен только через пять дней. Пять дней мучительной агонии.

Сквозь слезы я посмотрела на бабушку. Она моргнула и взглядом указала на ложку на блюдечке.

Я взяла ее и принялась мешать чай, пока через минуту она не моргнула еще раз. Я прекратила мешать.

Превозмогая боль, она с огромным усилием приподнялась – ровно настолько, чтобы я смогла поднести чашку к ее посеревшим губам. Вливая в нее чай, я продолжала молить:

– Не пей. Не…

Но она выпила. Она выпила весь чай.

– Восхитительно, – прошептала она, закончив.

Потом она соскользнула обратно в подушки и сложила руки на груди. Ее губы слабо зашевелились. Она пыталась что-то сказать. Мне пришлось наклониться почти к самым ее губам, чтобы расслышать.

– Я люблю тебя, моя дорогая девочка, – сказала она. – Ты знаешь, что делать.

– Бабушка! – взмолилась я. – Я не могу!

Но я уже все сама видела. Я видела, как ее тело напрягается, в очередной раз сведенное судорогой боли. Ее дыхание становилось все более слабым, а бульканье – все более громким, как барабанная дробь.

Мы обо всем договорились. Я обещала. Она всегда была такой рациональной, такой разумной, и я не могла не исполнить ее последнее желание. Я знала, что это было то, чего она хотела. Она не заслуживала страданий. «Господи, даруй мне безмятежность, чтобы принять то, что я не могу изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого».

Я взяла ее подушку безмятежности из кресла. Я положила подушку бабушке на лицо и держала ее там.

Я не могла заставить себя взглянуть на подушку. Вместо этого я сосредоточилась на бабушкиных руках, рабочих руках, руках горничной, так похожих на мои собственные, – чистые, коротко подстриженные ногти, мозолистые костяшки, тонкая, пергаментная кожа, голубые реки вен, на глазах замедляющие свой ток. Они один раз вскинулись, пальцы разжались и сжались, точно пытаясь ухватиться, дотянуться до чего-то, но было уже слишком поздно. Мы обо всем договорились. Так и не успев ни до чего дотянуться, они дрогнули и застыли. Расслабились. Прекратили борьбу.

Все это заняло не очень много времени. Когда она затихла, я убрала подушку и крепко прижала ее к груди.

На кровати лежала моя бабушка. Она выглядела так, как будто просто крепко уснула: веки сомкнуты, рот слегка приоткрыт, лицо безмятежное. Умиротворенное.

Сейчас, девять с лишним месяцев спустя, лежа без сна в ее постели через стенку от Хуана Мануэля, я думаю обо всем, что со мной произошло, о нескольких последних днях, которые перевернули мою жизнь с ног на голову.

– Бабушка, я так по тебе скучаю. Я не могу поверить, что никогда больше тебя не увижу.

«В любой ситуации считай плюсы».

– Да, бабушка, – произношу я вслух. – Это намного лучше, чем считать овец.

Пятница

Глава 26

Просыпаюсь я под знакомые звуки и запахи готовящегося завтрака: аромат кофе, шарканье тапочек на кухне. Даже негромкое пение.

Но это не бабушка.

И я не в своей постели, а в ее.

И тут на меня разом обрушиваются воспоминания.

«Проснись и пой, моя дорогая девочка. Начался новый день».

Я выбираюсь из постели, сую ноги в шлепанцы и, накинув поверх пижамы бабушкин халат, на цыпочках пробираюсь в ванную. Я умываюсь и иду на кухню.

Вот он, Хуан Мануэль. Он успел принять душ: волосы у него еще влажные. Он негромко напевает что-то себе под нос, звякая посудой и жаря на плите яичницу.

– Доброе утро! – говорит он, отрываясь от сковороды. – Надеюсь, ты не будешь против. Я сбегал в магазин и вернулся. Я очень старался быть тихим. У тебя не было яиц. А хлеб? – Он показывает на пакет с лепешками на столешнице. – Странный он какой-то. Я не знаю, что с таким делать. Слишком много дырок.

– Это лепешки, – говорю я. – Они вкусные. Их надо поджарить, а потом есть с маслом и джемом.

Я беру пакет и засовываю в тостер пару лепешек.

– Надеюсь, ты не против, что я приготовил завтрак.

– Вовсе нет, – говорю я. – Это очень мило с твоей стороны.

– Я купил кофе. Я люблю пить на завтрак кофе. С молоком. И яичницу. И тортилью. Но сегодня я попробую кое-что новенькое – твои дырчатые лепешки.

Мы вместе хлопочем на кухне, готовя завтрак. Это невероятно странно делить домашние хлопоты с кем-то другим, не с бабушкой, но мы справляемся в мгновение ока.

Мы сидим, и я намазываю нам лепешки маслом и джемом.

– Ты не против? Я вымыла руки.

– Если я и знаю кого-то, кто чист, так это ты, – говорит Хуан Мануэль.

Этот комплимент вызывает у меня улыбку.

– Спасибо тебе большое.

Яичница кажется мне необыкновенно вкусной. Он приготовил ее с каким-то остреньким соусом. Она пряная и восхитительная и замечательно сочетается с джемом и лепешками. Я наслаждаюсь каждым кусочком в молчании, потому что Хуан Мануэль болтает без умолку, точно утренний воробей. Говоря, он держит вилку на весу, и я не могу не поражаться, как он при этом благовоспитанно умудряется не положить локти на стол.

– Я сегодня с утра разговаривал по скайпу со своими родными. Они не знают всего остального, и я не буду им об этом рассказывать. Но они знают, что сегодня я ночевал у друга. Я показал им твою комнату, твою кухню, твою гостиную. И твою фотографию. – Он делает глоток кофе. – Надеюсь, ты не против.

Я не могу ему ответить, потому что во рту у меня яичница, а разговаривать с набитым ртом невежливо. Но я не против. Абсолютно не против.

– Помнишь, я рассказывал тебе про моего кузена Фернандо? Его дочери в следующем месяце исполняется пятнадцать. Мне в это просто не верится! У нас, когда девушке исполняется пятнадцать, устраивают большой семейный праздник, мы нанимаем уличных музыкантов – мариачи, готовим большое угощение и танцуем всю ночь. Моя мама простудилась, но сейчас ей уже лучше. В это воскресенье они сфотографируются всей семьей за ужином и пошлют фотографию нам. Ты сможешь их всех увидеть. А мой племянник Теодоро, он был на ферме и катался на ослике. Теперь он постоянно изображает из себя ослика. Так смешно… Ох, как же я по ним скучаю.

Я доедаю лепешку и запиваю ее кофе.

– Это, наверное, очень тяжело, – говорю я. – Иметь возможность видеть их только по скайпу.

– Они далеко, – отвечает он. – Но они живы и здоровы.

Я думаю о его отце и о бабушке.

– Да, – говорю я. – Ты прав.

Наш разговор прерывает звонок моего мобильного телефона. Я оставила его в гостиной.

– Прошу прощения, – говорю я. – Обычно я не отвечаю на звонки во время еды, но…

– Я знаю, знаю, – отзывается он.

Я иду в гостиную и беру телефон.

– Алло? – говорю я в трубку. – Это Молли. Чем могу помочь?

– Молли, это мистер Сноу.

– Да, слушаю.

– Как твои дела? – спрашивает он.

– Хорошо. Спасибо, что спросили. А ваши?

– Время выдалось нелегкое. И я должен извиниться перед тобой. Полицейские заставили меня поверить в такие вещи, которые были попросту неправдой. Я не должен был им верить. Нашим номерам нужна твоя забота, и я надеюсь, что ты в ближайшее время вернешься к работе.

Мне приятно это слышать, очень приятно.

– Боюсь, я не смогу сделать это прямо сейчас. В данную минуту я завтракаю.

– Ну что ты. Я вовсе не рассчитывал, что ты явишься немедленно. Я имел в виду, когда ты будешь готова. Торопиться вовсе не обязательно.

– Как насчет завтра? – спрашиваю я.

Мистер Сноу на том конце провода издает вздох облегчения.

– Это было бы просто прекрасно, Молли. К сожалению, Шерил взяла больничный, и остальные горничные сбиваются с ног. Они страшно по тебе скучают и очень беспокоятся. Они будут очень рады услышать, что ты возвращаешься.

– Пожалуйста, передайте им привет от меня, – говорю я.

Меня гложет одна мысль, и я решаю озву- чить ее.

– Мистер Сноу, – говорю я, – до меня дошли слухи, что некоторые из моих коллег считают меня… странной. Кое-кто даже использовал эпитет «придурочная». Возможно, вы выскажете ваше мнение по этому вопросу?

Мистер Сноу некоторое время молчит. Потом говорит:

– Мое мнение таково, что некоторым из твоих коллег неплохо бы повзрослеть. У нас тут отель, а не детский сад. Мое мнение таково, что ты – единственная в своем роде, в хорошем смысле. И ты лучшая горничная за все время существования «Ридженси гранд».

Я чувствую, что прямо-таки раздуваюсь от гордости. Не исключено, что в результате этих слов я могла увеличиться в размерах на пару дюймов.

– Мистер Сноу? – говорю я.

– Да, Молли?

– А что будет с Хуаном Мануэлем?

– Я собирался звонить и ему тоже, чтобы сказать, что мы ждем его обратно, если он этого хочет. По всей видимости, ситуация с его разрешением на работу вполне решаема. То, что произошло, – не его вина.

– Я знаю, – говорю я. – Он сейчас тут, рядом со мной. Хотите с ним поговорить?

– Он… что? А, да, это было бы замечательно.

Я возвращаюсь на кухню и протягиваю Хуану Мануэлю трубку.

– Алло? – говорит он. – Да, да… Мне так жаль, мистер Сноу, я… нет, я…

Поначалу Хуан Мануэль едва может вставить слово.

– Да, сэр… Я знаю, сэр. Вы не знали. Но спасибо вам за то, что сказали это…

Потом разговор возвращается к работе.

– Конечно, сэр. Я сегодня же позвоню адвокату… Я очень вам признателен. И очень рад возможности работать в «Ридженси гранд».

Они еще некоторое время что-то обсуждают. Потом Хуан Мануэль наконец произносит:

– Я вернусь к работе сразу же, как только смогу. До свидания, мистер Сноу.

Хуан нажимает кнопку отбоя и кладет трубку на стол.

– Я не могу в это поверить. Меня не уволили.

– Меня тоже, – говорю я.

Меня накрывает волна теплоты, je ne sais quoi[15], чего я не чувствовала уже очень давно.

Хуан Мануэль хлопает в ладоши.

– Ну что, – говорит он. – Похоже, у двоих на этой кухне сегодня выходной. Интересно, чем они займутся…

– Скажи-ка, Хуан Мануэль, – произношу я, – а ты, случайно, не любишь мороженое?

Несколько месяцев спустя

Глава 27

Сегодня прекрасный день – по множеству причин. Не далее как прошлой ночью, когда я легла в постель и принялась считать плюсы своей ситуации, их набралось столько, что я очень быстро дошла до сотни с лишним. Видимо, в конце концов я уснула, но могла бы считать всю ночь напролет и так и не закончить.

А сегодня радостей у меня еще больше, слишком много, чтобы их сосчитать.

Светит солнышко. На улице тепло, на небе ни облачка. Я только что вошла в «Ридженси гранд» и поднимаюсь по алым ступенькам навстречу мистеру Престону, который только что забрал у новоприбывших гостей их багаж.

– Молли! – говорит он, расплываясь в широкой улыбке, которая озаряет все его лицо. – Как приятно увидеть тебя на работе, а не в переполненном зале суда.

– Разве сегодня не прекрасный денек, мистер Престон?

– Что есть, то есть, – соглашается он. – Мы на работе, а Родни за решеткой. В мире все как полагается.

Интересно, настанет ли когда-нибудь день, когда при упоминании имени Родни со дна моего желудка не будет подниматься волна кислоты, а челюсти не будут сжиматься?

– А где Хуан Мануэль? – спрашивает мистер Престон.

– Он скоро появится. Его смена начинается через час.

– Наши воскресные планы в силе? Я уже мечтаю о его энчиладас. Знаешь, в том, что касается еды, я скорее консерватор, а уж после смерти жены так и вовсе перестал замечать, что я ем. Но этот твой мужчина, он просто распахнул передо мной дверь в новый гастрономический мир. Может, даже слишком широко.

Он со смешком похлопывает себя по животу.

– Ему будет очень приятно это слышать, мистер Престон. И да, мы ждем вас с Шарлоттой в воскресенье в обычное время. Я, пожалуй, пойду. Сегодня надо многое сделать! У нас свадьба и конференция. Мистер Сноу говорит, все номера забронированы на неделю вперед. Передавайте привет Шарлотте.

– Непременно, моя дорогая девочка. Береги себя.

Мистер Престон отворачивается, чтобы помочь кому-то из гостей. Я толкаю крутящуюся дверь и вхожу в лобби. Оно так же великолепно, как и в первый день, когда я его увидела, – строгая мраморная лестница, золотые перила в виде змей, изумрудные плюшевые диванчики, шум и толкотня гостей, служителей и носильщиков, снующих туда-сюда. Я делаю глубокий вдох и направляюсь к лестнице, ведущей в подвал. Но когда я уже готова спускаться, я замечаю чопорных пингвинов за стойкой регистрации. Они перестали работать. Они все смотрят в мою сторону. Некоторые перешептываются, но мне на них ровным счетом наплевать.

Из-за двери за стойкой регистрации появляется мистер Сноу.

– Молли! – восклицает он при виде меня и спешит мне навстречу. – Ты выступила блестяще. Просто блестяще!

Мне трудно сосредоточиться на его словах. Все мое внимание поглощено пингвинами: я пытаюсь сообразить, почему они так уставились на меня в этот раз.

– Я всего лишь сказала правду, – говорю я мистеру Сноу.

– Да, но именно эта правда, именно твои показания стали решающими. Ты держалась так спокойно и уверенно. И у тебя настоящий дар в том, что касается слов, и потрясающая память на мелочи. Судья это увидел и понял, что ты – надежный свидетель.

– Почему они так на меня пялятся? – спрашиваю я.

– Прошу прощения? – переспрашивает мистер Сноу, потом прослеживает мой взгляд по направлению к стойке регистрации. – А, понятно, – говорит он. – Если бы меня попросили высказать мои предположения, я бы сказал, что они в восхищении. Я бы сказал, что так они выражают свое уважение.

Уважение. Я настолько не привыкла быть объектом подобных взглядов, что не смогла их расшифровать.

– Благодарю вас, мистер Сноу, – говорю я. – Пожалуй, мне пора. Сегодня у меня много номеров, которые необходимо привести в безупречное состояние, а, как вы понимаете, номера сами себя не приберут.

– Это уж точно. Хорошего тебе дня, Молли.

Я спускаюсь вниз, в подсобные помещения. Там душно и тесно, как обычно, но меня это никогда не смущало, ни в малейшей степени. Я останавливаюсь перед моим шкафчиком, на дверце которого висит моя униформа, свежевыстиранная и тщательно выглаженная, в тонкой, как паутинка, пластиковой обертке. Она – это еще один плюс. Это вещь неземной красоты.

Я несу ее в раздевалку и переодеваюсь. Потом возвращаюсь к шкафчику и открываю его. Детектив Старк давным-давно вернула мне песочные часы, подарок Жизели, и я храню их на верхней полочке как напоминание. О ней. О нас. О нашей странной дружбе, которая была и которой не было.

Пора.

Я обзавелась новым аксессуаром, дополнением к униформе, который тоже храню в шкафчике. Это продолговатый позолоченный значок, который я ношу над сердцем. На нем написано: «МОЛЛИ ГРЕЙ, СТАРШАЯ ГОРНИЧНАЯ».

Смелым и неожиданным решением мистер Сноу с месяц назад повысил меня. Не в моих правилах злословить, но, похоже, рабочая этика Шерил не соответствовала высоким профессиональным стандартам мистера Сноу, потому что он снял ее с начальственной должности и назначил вместо нее меня.

За этот месяц я внедрила в рабочую практику кое-какие полезные нововведения, чтобы улучшить общую производительность и командный дух в улье. Во-первых, перед каждой сменой я собственноручно забочусь о том, чтобы тележка каждой горничной была целиком и полностью укомплектована всем необходимым. Я обожаю эту часть моей работы: укладывать брусочки мыла и миниатюрные флакончики шампуня в лотки, пополнять запасы салфеток для полировки и чистящих средств, складывать свежие белоснежные полотенца идеально ровными стопками. По особым дням, таким как День матери, я оставляю для горничных маленькие подарочки в их тележках, например коробочку шоколадных конфет с небольшой карточкой, на которой написано: «От горничной Молли. Знай: твоя работа прекрасна».

Еще одно полезное нововведение касается того, каким образом мы начинаем нашу смену. Все горничные собираются вместе со своими тележками и договариваются о честном и справедливом распределении номеров как в плане количества комнат, так и возможности заработать чаевые. Я совершенно ясно дала понять Шерил, что у нее нет права совать свой нос в комнаты, закрепленные за другими горничными, и, если она присвоит себе хотя бы цент из чужих чаевых, я безо всякой жалости вышвырну ее из улья и напоследок перееду ее же собственной тележкой.

В нашей команде горничных пополнение. Его зовут Рики, и он сын Солнышка. Шерил язвительно заметила, что он шепелявит и подводит глаза, – два факта, которые, честно говоря, настолько неуместны, что я не заметила ни того ни другого за весь период его месячного обучения. А вот на что я обратила внимание, так это на то, с какой скоростью он учится новому, как безупречно, без единой складочки, застилает постели, до блеска натирает стекла и приветствует гостей с манерами изысканного придворного. Он, как говорят менеджеры, просто находка для отеля.

Вместе с повышением в должности я получила и прибавку к зарплате, и ввиду этого обстоятельства и того, что теперь за квартиру мы платим вдвоем, основала свое собственное «Фаберже». Там пока немного, всего несколько сотен долларов, но у меня есть план. Я буду откладывать деньги до тех пор, пока не скопится достаточно, чтобы снова записаться на курс гостиничного менеджмента в местный колледж. С позволения мистера Сноу я буду совмещать работу с учебой и через год или два, окончив курс с отличием, вернусь к работе в «Ридженси гранд» на полный день с новыми умениями и более полными познаниями в области гостиничного менеджмента.

Но пожалуй, самая большая перемена, которая произошла в моей жизни, – это то, что теперь у меня официально есть кавалер. Говорят, сейчас принято называть его партнером, и я пытаюсь приучить себя к этому термину, хотя каждый раз, когда я произношу его вслух, в голове у меня всплывает выражение «соучастник преступления», что в некотором роде так и было, хотя в то время я об этом не подозревала.

Когда Хуан Мануэль наконец получил разрешение на работу и вернулся на кухню «Ридженси гранд», мистер Сноу предложил ему пожить в своем собственном номере в отеле столько времени, сколько ему понадобится, чтобы встать на ноги. Но по вечерам и выходным, когда мы не работали, мы с Хуаном проводили много времени вместе. Я не сразу смогла заставить себя поверить в то, что он и в самом деле тот, кем кажется, а именно хороший человек, без намека на гнильцу. И полагаю, он тоже не сразу поверил в то, что я такая же.

Я научилась судить друзей по их делам, а дела Хуана говорят сами за себя. Среди них есть важные вещи, как, например, его выступление в суде, на котором он сказал, что я понятия не имела о незаконной деятельности, которая творилась в отеле. Но есть и мелочи, вроде ланчей в пакетиках из коричневой бумаги, которые он готовит для меня и которые я забираю с кухни каждый день ровно в полдень. Внутри пакетика лежит восхитительный сэндвич и что-нибудь сладкое, что он кладет, чтобы меня порадовать, – песочное печенье, шоколадная конфета, а время от времени – кекс с отрубями и изюмом.

У меня все еще бывают дни, когда я испытываю острую тоску по бабушке, и, когда я пишу Хуану сообщение, чтобы сказать ему, что мне грустно, он тут же отвечает: «БПТ ННУ». Он приносит пазлы, которые мы с ним собираем вместе, или просто помогает с уборкой. Если и есть что-то, что поднимает настроение лучше хорошей уборки, – это хорошая уборка в хорошей компании. Со своей стороны, когда я понимаю, что Хуан грустит и скучает по своим родным, я воздерживаюсь от предложения быстренько это исправить при помощи салфеток. Вместо этого я обнимаю и целую его.

Два месяца назад я спросила Хуана Мануэля, не хочет ли он переехать из отеля ко мне.

– Из соображений финансовой экономии, – пояснила я. – Помимо всего прочего.

– Я соглашусь только при условии, что ты позволишь мне мыть всю посуду.

Я с неохотой согласилась.

С тех пор мы живем в моей квартире в полном согласии – делим пополам квартирную плату, вместе готовим еду, вместе звоним его родным, вместе ходим за покупками и в «Олив гарден»… и не только. Хуан Мануэль разделяет мою любовь к «Туру по Италии». Мы часто играем с ним в игру, как будто мы оказались на необитаемом острове и должны выбрать только какую-то одну часть «Тура по Италии», которую можем съесть.

– Ты можешь выбрать только что-то одно: цыпленка с пармезаном, лазанью или фетучини с соусом альфредо.

– Нет, я не могу выбрать. Это невозможно, Молли.

– Но ты должен. Нужно выбрать что-то одно.

– Я не могу выбрать. Я лучше умру.

– Я бы предпочла, чтобы ты остался жив и здоров, большое тебе спасибо!

В последний раз мы с ним играли в эту игру в «Олив гарден». Он наклонился вперед через стол и поцеловал меня, прямо под висячей лампой, и при этом ни на миг не положил локти на стол, потому что такой уж он человек.

Сегодня мы с ним тоже идем в «Олив гарден», вдвоем, только он и я. У нас есть что отпраздновать. Вчера был важный день для нас обоих. Мы оба выступали в суде по делу Родни. Шарлотта несколько недель готовила нас к перекрестному допросу, к любому каверзному вопросу, который защита могла нам задать. В итоге Хуана Мануэля вызвали для дачи показаний передо мной, и он поведал суду всю печальную и неприглядную правду. Он рассказал, как лишился документов, как Родни угрожал расправиться с ним и его родными, как его заставляли работать на Родни и регулярно истязали. В результате защитник Родни обрушился не на Хуана Мануэля. Он обрушился на меня.

«Вы в самом деле полагаете, что суд поверит в то, что вы ни о чем не подозревали, когда каждое утро в самом буквальном смысле стирали кокаин со столов?»

«Правильно ли будет утверждать, что вы были сообщницей мистера Блэка?»

«Жизель ваша подруга? Поэтому вы ее защищаете?»

Мне очень хотелось сказать им, что Жизель не нуждается в моей защите – больше не нуждается, поскольку ее обидчик, мистер Блэк, мертв. Но я усвоила от Шарлотты, что в суде, когда в вопросе звучит предположение, отвечать на него не обязательно. И поскольку я не хотела попасть впросак, я позволила Шарлотте возразить. А сама ничего не сказала.

Детектив Старк неоднократно пыталась добиться того, чтобы Жизель появилась в суде, но все напрасно. Однажды ей удалось поговорить с Жизелью по телефону. Ее засекли в отеле в Сен-Тропе. Детектив Старк умоляла Жизель вернуться в страну и выступить в суде. Жизель спросила, кто обвиняемый, а когда узнала, что это Родни, а не я, сказала: «Черта с два, нет. Я не собираюсь возвращаться».

– А она не сказала почему? – спросила я.

– Она сказала, что и так потратила слишком много времени на отъявленных мерзавцев. И что теперь, когда она впервые в своей жизни свободна, с нее хватит. Она сказала, что явится в суд только при условии, что я выслежу ее и вручу повестку лично в руки. Еще она сказала, что это я следователь, а не она и что это моя обязанность – засадить злодея за решетку.

Это было очень похоже на Жизель. Когда детектив Старк рассказывала мне все это, я прямо-таки слышала ее голос.

В конце концов я вышла на трибуну, и лишь Хуан мог подтвердить мою версию этой истории.

По всей видимости, выступила я хорошо. На трибуне я держалась спокойно, и судья принял это во внимание. Шарлотта говорит, большинство свидетелей решает, что на них нападают, и начинают либо агрессивно обороняться, либо ломаются.

Я же привыкла к обзывательствам и намекам относительно моего характера. Я привыкла к словесным перепалкам и колкостям. Меня осыпают ими ежедневно, а я нередко об этом даже не догадываюсь. Я привыкла к тому, что слова – моя единственная защита.

По большей части находиться на свидетельской трибуне мне было нетрудно. Все, что от меня требовалось, – это выслушивать вопросы и отвечать правду, мою правду.

Сложнее всего мне пришлось, когда Шарлотта попросила меня рассказать суду о моих воспоминаниях о том дне, когда я обнаружила мистера Блэка мертвым в постели. Я рассказала им о том, как мистер Блэк едва не сшиб меня с ног у входа в номер. Как я потом вернулась в номер еще раз, но Жизели там уже не было, как я заглянула в дверь спальни и увидела мистера Блэка, лежащего на кровати. Я рассказала им все подробности, какие смогла вспомнить, – про бутылочки с алкоголем на столике в гостиной, открытый сейф, рассыпанные по полу таблетки, разбросанные в разные стороны туфли мистера Блэка, три подушки на кровати вместо четырех.

– Три подушки, – произнесла Шарлотта. – Сколько подушек обычно лежит на кровати в «Ридженси гранд»?

– Наш стандарт – четыре подушки. Две твердые, две мягкие. И могу вас заверить, я всегда строго следила за тем, чтобы на той кровати было ровно четыре чистые подушки. Я человек, для которого несущественных мелочей не существует.

По залу суда пронесся приглушенный смех, смех надо мной. Судья призвал к порядку, и Шарлотта попросила меня продолжать.

– Расскажите суду, Молли. Вы никого не видели в номере или в коридоре, никого, кто мог бы унести с собой пропавшую подушку?

И вот тут-то наступила самая сложная часть, то, что я никогда ни с кем не обсуждала, даже с Шарлоттой. Но я подготовилась к этому моменту. Я репетировала его много ночей подряд, между подсчетом плюсов моей ситуации и подсчетом овец.

Я собралась с духом, чтобы не выдать свое волнение ни дрожью в голосе, ни смущенным взглядом. Я сосредоточилась на приятном шорохе крови в ушах. Я слышала, как она мягко пульсирует, набегая и отступая, точно волны где-нибудь на далеком пляже.

– Я не была одна. В той комнате, – сказала я. – Сначала я думала, что одна, но это было не так.

Шарлотта круто обернулась и воззрилась на меня.

– Молли?! – сказала она. – О чем вы говорите?

Я сглотнула, потом продолжила:

– После того как я в первый раз позвонила на ресепшен и попросила кого-нибудь прислать, я повесила трубку. Потом повернулась к выходу из спальни. И тогда я увидела…

– Молли, я хочу, чтобы вы очень хорошо подумали, прежде чем говорить, – посоветовала мне Шарлотта спокойным тоном, хотя глаза у нее расширились от тревоги. – Я сейчас задам вам вопрос, а вы должны будете ответить на него абсолютно честно. Что именно вы увидели?

Она склонила голову набок, как будто ничего не понимала.

– На дальней стене напротив меня висело зеркало.