– Типа того, – он кивнул.

– Чего ты хочешь добиться, проводя это независимое расследование? Разве такому тебя учили на заочных курсах по криминологии?

– Не занудствуй, – сказал он с полуулыбкой.

– Я перестану занудствовать, да и тебе было бы полезно, если я, как ты говоришь, двигался в правильную сторону.

– Что тебе от меня надо? – Он рассматривал свои ногти, желтые от никотина.

– У тебя есть последователи, фанаты, которые пишут тебе уже двадцать лет.

– Это они тебе сообщили? – Тасио снова чуть заметно улыбнулся, выпустив отвесную струйку дыма. Ему явно льстило, что я признаю его звездный статус.

– Расскажи мне о них.

– У меня мало времени, – ответил он, очевидно, втягиваясь в роль звезды.

Неожиданно я почувствовал усталость.

– Тасио, ты предложил мне сотрудничество, и я готов обеспечить тебе пятнадцать минут славы в социальных сетях. Готов объяснить, почему так важно, чтобы ты рассказал о своих фанатах: в преступлениях, в которых тебя обвинили, а также в нынешних убийствах есть много общего, многое совпадает. Это означает, что действует один и тот же преступник, или же нынешний убийца навел справки о расследовании, завершенном двадцать лет назад. А может, ты сам поделился с кем-то подробностями, и этот кто-то подражает первому убийце, чтобы вновь тебя подставить… Проснись, Тасио, это реальность. Если мы не найдем других подозреваемых, общественное мнение, а заодно и мое начальство все равно будут думать на тебя. Тебе есть что терять. Это не борьба за превосходство между нами двумя. Я на свободе, ты в тюрьме. Ты достаточно умен, чтобы перестать блефовать.

Пару секунд мы с вызовом смотрели друг на друга. Этого было достаточно, чтобы Тасио погрузился в себя.

– Хорошо, – сказал он наконец, расплющивая недокуренную сигарету об одну из пепельниц. – Чего же все-таки ты от меня хочешь?

– Передай мне все письма, которые получал от тех, кто поддерживал с тобой контакт все это время. Это было бы неплохим началом, чтобы я навещал тебя и дальше и доверял тебе. Не важно, сколько твитов ты отправляешь ежедневно – я имею право их не читать; у тебя нет реальной власти, я могу перестать тобой интересоваться, и ты превратишься в глас, вопиющий в пустыне. Ты меня понимаешь, верно?

– Знаешь же, что понимаю. Ты получишь эти письма, для меня они – полный бред. Отдам тебе все, что у меня есть.

– Думаешь, среди этого мусора найдется, за что уцепиться?

– Большинство из этих людей сумасшедшие, криминально озабоченные, маргиналы. Я бы предпочел не встречаться с ними на улице, даже если мне за это заплатят.

– Договорились. Жду писем.

– Кракен… – сказал Тасио после продолжительного молчания, нетерпеливо поморщившись. – Дальше будет только хуже.

– Что ты имеешь в виду?

– Чем дольше вы будете на него охотиться, тем сложнее будет опередить события и предположить следующее место преступления. Сейчас мы находимся в позднем Средневековье: по моему мнению, в средневековом центре города осталось еще несколько подходящих памятников. Но когда вы достигнете XIX века, все омрачится: чем ближе к настоящему, тем больше следов этих эпох найдется в Витории, а значит, больше мизансцен, которые можно воплотить, и в итоге наступит момент, когда вы уже ничего не сможете предвидеть.

– Тебя это волнует, Тасио?

– Я хочу выйти на свободу, черт побери! – Он повысил голос. – Я хочу выйти, а он найдет способ повесить на меня очередные убийства. Ты что, ослеп? На этой неделе в Витории начинается празднование Дня города, а он стремится запятнать и омрачить все наши обычаи, все наши ритуалы, разве ты не понимаешь? Вечеринки превратятся в чертово кровопролитие.

«Нет, Тасио, очень надеюсь, что ты не прав», – мрачно подумал я.

– Скажи вот что, – перебил я его. – И перестань наконец болтать. Когда молчишь, ты выглядишь более грозно.

Он посмотрел на меня так, будто собирался зубами вырвать кишки: страшный безумный взгляд, от которого оживали старые кошмары.

– Спрашивай что угодно, – наконец выдавил он.

Я набрался смелости. Тасио послушно переплывал от буйка к буйку, но сейчас мы подошли к запретной теме. Ладно, все или ничего.

«Смелее, Кракен».

– А если это твой брат тебя подставил? Только не говори, что ты не думал об этом все двадцать лет. Ты стал криминалистом, ты буквально одержим этим делом; два десятилетия ты просидел в камере, анализируя подробности, мотивации, возможных виновников и их характер. Почему ты не пытаешься разубедить меня в самом очевидном? Разве не было бы естественно, если б ты пытался сделать с ним то, что он сделал с тобой? Вполне ожидаемо услышать от тебя: «Это был он, он мне завидовал. Он был полицейским, подбросил улики, был в курсе всех отчетов, манипулировал». Игнасио мог это сделать, все рычаги были в его распоряжении. Все было сделано с расчетом, чтобы подозрение пало на тебя. Скажи, что ты ему не угрожал, что не клялся отомстить, когда выйдешь из тюрьмы. Скажи, что Игнасио не должен бояться того, что ты скоро окажешься на свободе и вы посмотрите друг другу в лицо. Без камер, без решетки.

Набрав воздуха в легкие, я следил за его реакцией. Тасио замер, как соляной столп.

Случится ли катарсис прямо здесь и сейчас или слишком рано, чтобы Тасио разлетелся на куски?

– Скажи, что ты не думал о том, что это снова твой брат, что он хочет подставить тебя, чтобы ты не вышел на свободу. Что он найдет способ сделать так, чтобы ты выглядел как подстрекатель. Ты играешь в хакерские атаки, ведешь аккаунт в «Твиттере», посылая сигналы о том, что ты – сам дьявол, всесильный и вездесущий, который манипулирует людьми, чтобы те действовали вместо него. Скажи, Тасио: если это действительно так и двадцать лет назад кто-то тебя подставил, насколько быстро этот человек вновь овладеет общественным мнением, чтобы сделать из тебя виновного? Ты действительно ни на минуту не задумывался о том, что это мог быть твой собственный брат, который, надо заметить, отлично справляется в Витории без тебя?

Он отвел взгляд и закурил с вызывающим спокойствием. Я уже собирался встать со своего черного пластикового стула, как вдруг он снова заговорил.

– У тебя есть братья, Кракен?

– Не прикидывайся. Ты знаешь мое детское прозвище, а значит, отлично знаешь, есть ли у меня братья.

«Не трогай Германа, Тасио, – мысленно приказал я. – Не втягивай его в эту историю. Ты еще не видел меня в роли камикадзе».

– Но вы не близнецы.

– Нет.

– Тогда ты не можешь понять, что соединяет братьев-близнецов. Ничего общего с тем братским чувством, которое вы с Германом испытываете друг к другу.

– Ты назвал его имя. – Я сдержал гнев, сковавший мне скулы: мне не нравилось, когда исподволь угрожали кому-то из моих: дедушка, Герман и Эстибалис были неприкосновенны.

Святы.

Необсуждаемы.

Они занимали особое место. Наши игрища их не касались.

– Я знал, что ты мне на это укажешь. Это мой способ доказать тебе, что я тебя опережаю. Позволь мне продолжить.

– Да, просвети меня.

– Очень и очень важно, чтобы ты понял: мы не будем здесь говорить ни о моем брате-близнеце, ни о том, что будет между нами, когда я выйду на свободу. Это слишком лично: то, что произошло, мы с Игнасио уладим сами. Мы – единственные жители планеты, бывать на которой ты не имеешь права – ни ты, ни кто-то другой. Я хочу, чтобы ты понимал: мы не будем трогать эту тему. Если хочешь все про него – разузнать, действуй. Исполняй свой долг, это твоя работа. Но я не дам тебе никаких наводящих сведений.

«А может, ты настолько извращен, что все твои действия служили лишь для одной цели: чтобы я думал, что подозревать его – моя затея, что это я считаю его виновным, а вовсе не ты, потому что с твоей стороны вендетта будет выглядеть слишком очевидной?»

– Договорились, Тасио. Мне все ясно. Вернись в камеру и собери всю корреспонденцию, которую получил за это время. Было бы полезно, если ты мне немного помог и составил свой собственный список подозреваемых. Вначале укажи тех, кого подозреваешь в первую очередь, но не забудь ни одного. Пусть твой контактер в «Твиттере» также передаст нам список пользователей, которые появляются наиболее часто, яростнее всего комментируют… все, что подскажет твоему инстинкту, что за никнеймом стоит серьезно больной человек.

На самом деле аккаунт Тасио был отличнейшей мухоловкой, несмотря на частичную потерю анонимности из-за чудесного хэштега. Вот почему я не торопил заместителя комиссара закрыть подозрительный аккаунт. Если убийца честолюбив и любит обращать на себя внимание, он просматривает все публикации о преступлениях и расследованиях.

– У тебя есть рука в этой структуре. Я займусь запросом насчет писем от фанатов, подготовь их побыстрее. Мы в начале целой пиротехнической цепочки и ты пахнешь так же, как я.

– Приятно слышать, что ты говоришь со мной на моем языке, – Тасио наконец улыбнулся.

– Увидимся. – Я простился, поднимаясь со стула. – На этот раз домашнее задание получил ты.



Пора было уходить из тюрьмы, но я еще не все сделал. Надо было собрать кое-какую информацию, и я знал, что официальные каналы мне не помогут. С демонстративной беззаботностью я подошел к надзирателю у входа.

– Собрался уже уходить, но сперва хотел поздороваться с Хосе Мари. Не знаешь, он сейчас в баре?

– Зайди посмотри.

Сказать «Хосе Мари» в Алаве означало назвать десять процентов населения старше сорока пяти лет. Не ошибешься.

Я пошел в направлении, указанном надзирателем, и вошел в помещение, где сотрудники обычно собирались, чтобы выпить кофе или перехватить бутерброд. Около пяти вечера там было не так много народу. Стоя у стойки, я рассеянно наблюдал за посетителями и наконец остановился на высоком и тощем, как щепка, парне, который допивал банку «Водолея», не сводя глаз с висящей на стене телевизионной панели с выключенным звуком.

Сотрудники тюрьмы были не лучшим источником информации. Они, как правило, ничего нам не рассказывали. В уголовном мире стукачей не любили ни по ту, ни по другую сторону решетки. Стучать было не принято. Но можно попробовать другой, более творческий подход…

Я дождался, чтобы он подошел к стойке расплатиться, и подошел к нему.

– Не знаешь, есть здесь кофемашина? – спросил я. – Официант не обращает на меня внимания и не отвечает.

Он поднял голову, мельком взглянув на телефон.

– Ты новичок? Я тебя раньше не видел.

За две секунды я отметил несколько деталей: обручального кольца нет, на телефоне – фотография красивой девушки; судя по возрасту, это могла быть дочь или племянница, но скорее всего, нечто другое. А судя по позе, тем более.

– Я здесь не работаю, по крайней мере пока. – Я улыбнулся. – Я на подмене, на практике. Может, повезет. Работаю в тюрьме в Басаури, но хочу перебраться сюда. У меня девушка в Витории. Мы вместе не так долго, но… ты меня понимаешь.

– Конечно, понимаю. Надеюсь, у тебя все получится и мы станем коллегами. Кофемашина на выходе. Идем, покажу.

Мы вышли из здания. К счастью, вокруг никого не было.

– А как… как тут вообще? – поинтересовался я, кидая монетку в автомат.

– Как-то приспосабливаемся. Это макротюрьма, у нее свои особенности, – уклончиво ответил он.

– Особенности везде есть, поверь. Я работал и в Авиле, и в Логроньо. Слушай, а вы как-то чувствуете, что у вас за решеткой такая знаменитость?

– Ты имеешь в виду Тасио? – Он посмотрел по сторонам.

– Пресса не замучила?

– Пресса в последнее время особо не лезет. Но здесь, внутри, он ведет себя просто отлично. Его охраняет множество народа, он живая легенда. Кое-кто говорит, Тасио он неплохой парень, хотя и непростой, время от времени выпендривается своей славой… Заключенные его уважают, а некоторые даже боятся. Ты бы его видел: взгляд как у маньяка, из тех, кто нашинкует вас на мелкие кусочки и добавит в салат. Прямо Чарли Мэнсон. Есть полно баб, которые ему пишут и просят свидания. А ему что, он позволяет себя любить. По части баб очень активен, в этом плане один из самых шустрых.

– Надо же, и тут прославился на весь мир…

– Везет парню. – Он пожал плечами.

– А как тебе история про то, что он якобы пишет в «Твиттер?» – продолжил я, вертя в руках пластиковый стаканчик с кофе, который обжигал руки. – Я в это не верю, наверняка аккаунт поддельный.

Он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не слушает.

– У меня есть на этот счет своя теория. Он был настоящим красавчиком, этот юный гений…

– Юный гений? Ты о ком?

– Я про того, который попал в газеты из-за мошенничества в интернете с карточками. Мальчик-хакер, неужели не помнишь?

– Вроде что-то припоминаю… А чем там все закончилось? – Я напряг память, но махинации в интернете не по моей части, хотя я вспомнил, что читал короткую новость про это несколько месяцев назад.

– Парень начал блестящую преступную карьеру в нежном возрасте шестнадцати лет, ощипывая всех, кто оставлял данные карты на поддельной веб-странице футбольных маек, подписанных игроками первой лиги. После шквала заявлений удалось его поймать, он был неуловим, пришлось как следует попотеть. К тому времени он уже был совершеннолетним, и его привезли сюда. Ты бы видел его! Внешне лет двенадцать или тринадцать, знаешь, из тех мальчишек, которые еще не развились, без волос на лице и на яйцах. Смуглый, с голубыми глазами. Эдакий херувимчик, мальчик с журнальной обложки. Думаю, если он спел любую глупость и вывесил на «Ю-тьюбе», с таким ангельским личиком прославился бы не меньше. Но, как видишь, победила темная сторона.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Сейчас объясню. Директор тюрьмы приставила к нему Тасио как примерного заключенного с хорошими характеристиками. У нас свежее мясо ценится, и мальчишка мигом превратился бы в петушка, ты меня понимаешь. Тасио его защищал, взял под свое крыло, и за шесть месяцев, которые мальчишка провел у нас, никто его и пальцем не тронул. История с «Твиттером» началась как раз после того, как парня освободили; вот я и думаю, что между ними есть какой-то контакт, что они нашли способ общаться.

– Как ты говоришь, звали парня?

– Не помню, имя какое-то самое обыкновенное. Кличка у него Матусалем. Да, точно: Матусалем, от фамилии Матурана. Его фамилия была Матурана, как та деревня среди болот, а представлялся он как Матусалем, на «эм», а после первого слога фамилии – то место, где жили ведьмы[38]. Он был немного странным парнем, было в нем что-то отталкивающее. Выглядел как гот или что-то в этом духе.



Оказавшись на парковке возле тюрьмы, я набрал телефон одной своей старой знакомой.

Иногда у меня не оставалось выхода, кроме как обратиться к помощникам… помимо официальных агентов.

Моей знакомой было шестьдесят шесть лет, у нее были седые, почти белые волосы, подкрашенные фиолетовым, а также навыки заправского хакера, которые когда-то ей пригодились, чтобы после смерти своего партнера, с которым она прожила сорок лет, добыть фальшивые документы о свадьбе, которой никогда не было. Мэрия отказалась выплачивать ей пенсию по вдовству, к тому же у нее возникли проблемы с квартирой, которую они делили всю свою жизнь.

Все эти хитрости обнаружились во время операции по поимке сбежавшего насильника, снимавшего у нее комнату. Я ввел ее в курс дела, и благодаря ей и ее отваге мне удалось поймать этого типа, который за год до этого увеличил количество мачистских убийств в городе.

Ее боевая кличка была Голден Герл, Золотая Девочка. На форумах черных хакеров она превратилась в легенду, многие сомневались, существует ли она на самом деле. До пенсии она работала в компании-субподрядчике при «Сиско системс», и худшая ошибка, которую можно было совершить по отношению к ней, – недооценить ее познания в области компьютеров, сделав скидку на возраст или вид полубезумной старухи.

– Мне нужно, чтобы ты отследила, кто и когда обращался на мою почту и аккаунт в «Твиттер».

– Вот, это мне нравится: сразу к делу, как будто завтрашнего дня не существует, – ответила Голден Герл голосом почтенной старушки.

– Может, его и правда не существует… Ты слышала когда-нибудь про Матусалема?

– Любишь застать врасплох, верно? Этот мальчишка – темная лошадка. Найти его будет непросто. А что тебе о нем известно?

Я назвал ей все данные, которые она попросила. У Голден Герл в силу возраста был достаточно тонкий нюх, дабы даже на расстоянии определить, что дело важное и неотложное.

– И еще одна просьба: я буду искать со своего ноута. Уверен, что Матусалем нашел способ в него залезть или сделал зеркальную копию. Мне бы хотелось, чтобы он не видел того, что я делаю. Начиная с этого вечера тебе придется меня прикрывать. Ты сможешь это сделать?

– Неужто сомневаешься? А что, дело настолько серьезное? – спросила она.

– Достаточно. Пожилой возраст не помеха, верно?

– Малышка из чистого золота всегда у твоих ног, Кракен. Я сообщу тебе, как только заполучу этого птенчика.

13. Клиника Витории


Витория,



июнь 1970-го




Доктор Урбина у себя в кабинете перечитывал справочник, когда в дверь постучалась Фелиса, его медсестра. Он удивленно взглянул на часы. Только что закончилась последняя вечерняя консультация, и Урбина собрался домой.

– Доктор, какая-то пациентка желает вас видеть, – сказала медсестра низким грудным голосом. – Впустить ее или записать на другой день?

– Как ее фамилия?

Правое глазное яблоко у Фелисы плохо держалось в глазной орбите из-за повреждения веретенообразной верхнечелюстной мышцы, как сама она рассказывала – печальное следствие скверно прооперированного синусита. У нее были черные волосы с проседью, тщательно накрученные на мелкие бигуди. Она была полновата, как большинство женщин, прошедших через несколько родов и климакс.

– Сеньора Ортис де Сарате, донья Бланка.

Страницы тяжелого справочника выскользнули из его пальцев, и кожаная красная обложка захлопнулась сама собой.

Доктор покашлял, прочищая горло, и снова открыл книгу.

– Скажи, пусть проходит, я как раз собирался досидеть до вечера.

Фелиса взглянула на него с молчаливым пониманием, приобретенным за почти четверть века работы в медицине.

– Я вам больше не нужна?

– Можете идти, Фелиса. Я сам закрою кабинет, – поспешно ответил он.

Медсестра исчезла, и в кабинет вошла Бланка.

Она очень изменилась. Возможно, просто настало лето, и она была в легком платье с психоделическим орнаментом ярких расцветок, а может, потому, что в ее лице он не заметил боли и напряжения. Впервые с тех пор, как она стала его пациенткой, выражение ее лица напоминало радость.

– Бланка! Вы даже не представляете, как я рад вас видеть! Вам лучше? Вы понимаете, что я имею в виду. – С ней он научился тому, чему не мог научиться ни с кем раньше: прямоте, умению смотреть в глаза, радоваться редким встречам, которые уготовила им судьба.

– Я пришла, чтобы отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали. В эти месяцы все было гораздо более… сносно.

Она инстинктивно понизила голос, хотя в кабинете за закрытой дверью никто их не услышал бы.

– Вы пользовались тем, что я передал вам в прошлый раз?

– Я все сделала, как вы советовали, и, возможно, ваше участие спасло мне жизнь. Мне уже не нужны ни белые таблетки, ни мазь, но у меня заканчиваются малиновые капсулы. Они усыпляют его на ночь. Как только приходит, сразу ложится спать. Он объясняет это нагрузкой на работе у себя в компании и ни о чем не подозревает.

Доктор выдвинул ящичек в своем письменном столе, который всегда закрывал на ключ.

– Я как раз собирался вас проведать. Вы избавили меня от лишних хлопот, – улыбнувшись, ответил он.

– Можешь обращаться ко мне на «ты», Альваро. Когда мы вдвоем. Думаю, сейчас ты знаешь меня лучше, чем кто-либо.

Слово «вдвоем» очень ему понравилось, может быть, даже слишком. Как и то, что Бланка обратилась к нему по имени.

Альваро провел пальцем по рыжим бровям, стараясь взять себя в руки и не смотреть на нее. Этот жест очаровал Бланку: она улыбнулась открыто, бесстрашно, как маленькая девочка.

– Вот тебе еще один пузырек, этого хватит на пару месяцев. – Он протянул ей небольшой предмет.

Беря пузырек, Бланка исподволь коснулась его руки, и на мгновение лица у обоих застыли по обе стороны медицинского стола. Они не знали, что делать дальше, но не желали прерывать сближение рук, которое сулило лишь одинокие ночные терзания.

– Я пришла не только за пузырьком, Альваро. Я пришла, потому что хотела тебя увидеть, – наконец решилась Бланка.

Она устала расплачиваться за то, чего не совершала, играть роль, навязанную ей обществом, невзирая на регулярные избиения. Устала слушаться суровых, влиятельных, сильных мужчин. Устала от плохого настроения, тоски и тревоги. Было же время, когда она была беззаботной девчонкой; куда все это делось? Она устала быть представителем семейства, а заодно борцовской грушей и контейнером для спермы. Это был ее первый бунт, и ей хотелось, чтобы его свидетелем был Альваро Урбина.

«Единственный раз, – сказала она себе. – Единственный раз не думать о том, что скажут другие, разве я за это не заплатила слезами и кровью?»

Альваро пристально, изучающе посмотрел ей в глаза и увидел перед собой глаза женщины, принявшей решение.

Поэтому молча встал, медленно направился к двери и защелкнул на задвижку. Затем вернулся и повесил свой белый халат на крючок. Бланка уселась на кушетку и расстегнула пуговицы спереди платья. Она сидела обнаженная, и высокая деревянная кушетка делала ее одного роста с Альваро, который взял ее руку и начал неспешно целовать, начиная с указательного пальца.

Затем провел губами по всей длине кисти, приподнял руку, следуя по латеральной вене. Коснулся языком локтевой ямки и через некоторое время добрался до дельтовидной мышцы. Он заблудился в изящной линии ее ключицы, и к тому времени, когда дошел до трапециевидной мышцы, его эрекция была почти болезненной.

Тут-то Бланка и поняла разницу между мужской лаской и ее отсутствием: когда Альваро в нее вошел – нежно и горячо, что полностью соответствовало тому, каким она его воспринимала – все, чего ей хотелось, это остаться навсегда в стерильном кабинете и больше не возвращаться в свою замужнюю жизнь.

14. Сан-Висентехо


Он указывает направление, ты следуешь его указаниям. Следуй за ним, все время за ним, #Кракен.





1 августа, понедельник




Наступила ночь, но день для меня еще не закончился. Я пересел в «Аутлендер» и поехал в Вильяверде по темным ночным дорогам, по которым ездил тысячи раз с тех пор, как был ребенком. Проехал через перевал Витории в сторону юга и въехал в графство Тревиньо с его почти не-обитаемыми деревушками, в центре которых возвышались маленькие романские церкви, построенные много веков назад и окруженные полями уже собранной пшеницы. Над Сан-Висентехо показался темный массив моих гор. Я нажал на газ: быть может, дедушка еще не улегся. Проехал под высокими буками на серпантине Бахаури, откуда открывался пейзаж с высокими деревьями, чьи кроны на фоне горного склона по утрам напоминали волшебную сказку, а по вечерам – страшную историю.

Вильяверде встретил меня золотым светом полудюжины фонарей. Я въехал по горному склону и припарковался под балконом.

Поднимаясь по лестнице с ноутбуком в руке, я свистнул, и дедушка свистнул в ответ. Я застал его на кухне: он колол миндальные орехи, которые доставал из мешка. Обычно он размешивал их с водой, анисом Лас-Каденас и сахаром, а получившийся десерт отдавал нам с Германом, чтобы мы захватили его с собой в Виторию. «На черный день», – повторял он, пожимал плечами и приступал к новой работе.

– Как дела, дедушка?

– В такое время, да еще и в понедельник? Ты чего тут забыл?

Я уселся напротив в плетеное кресло, чиненное не менее сотни раз.

– Мне нужно занять второй этаж и заняться кое-какими исследованиями. У меня много материала, и я не хочу держать его в городской квартире.

Дедушка никогда не говорил ни да, ни нет.

– Посмотрим, чего у тебя там, – пробормотал он, поднялся и, сгорбившись, направился к старой лестнице, истоптанной башмаками двенадцати поколений, которая возвышалась в центре гостиной подобно деревянной горе.

Верхний этаж дедова дома не был отделан; темные деревянные балки, скрепленные иудейским битумом[39], оставались на виду, каменная кладка не была оштукатурена. Наверху хранились лисьи шкурки, развешанные по стенам, а также шкуры кабанов, оставшиеся с тех пор, когда послевоенный голод вынуждал деда заниматься браконьерской охотой.

Никто не мог объяснить, каким образом шкуры, провисевшие на стене столько лет, по-прежнему оставались в целости и сохранности; а того, кто об этом спрашивал, дед не удостаивал ответом.

Там же стояли кое-какие мои ящики, набитые памятными вещами, которые я не хотел выбрасывать. Эти предметы, преисполненные смысла, мне с некоторых пор было тяжело видеть, потому что внутри у меня все начинало кровоточить, однако я инстинктивно чувствовал, что должен их сохранить.

– Дедушка, можешь разложить столик для пинг-понга, пока я не нашел то, что ищу?

– Конечно, сынок.

Легендарный столик для пинг-понга составлял часть моих представлений о нормальной жизни, которые дед привил нам с Германом.

Подростком брат едва доставал до краешка зеленой доски, моим же непропорционально длинным рукам было тесно, чтобы как следует размахнуться ракеткой. В закрытых помещениях недоставало места для физических упражнений, однако именно теснота вынудила нас с братом компенсировать свои недостатки и сосредоточиться на стратегии игры. Кроме того, мы учились не уступать ни очка и непременно выигрывать: за пределами дома победа давалась непросто, мы уже тогда интуитивно это угадывали и каждое лето доводили друг друга до полного изнурения. Когда падали от усталости, дед приносил старый кувшин вина и разрешал сделать по глотку.

Я осмотрел все ящики, пока не нашел стоявшую в самом низу коробку с надписью, сделанной моей детской рукой: «Тасио».

– Боже, сколько времени прошло с тех пор! – невольно вырвалось у меня, пока я рассматривал ее со смесью уважения и почтительности.

Дед установил столик для пинг-понга в центре чердака. Я открыл коробку и принялся доставать газеты и видеокассеты.

– Как думаешь, ты сумел бы раскочегарить видеомагнитофон или старый телевизор?

Дед пожал плечами: на самом деле он обожал всякую старую технику.

– Попробуем. – Усмехнулся, изображая равнодушие, и достал стоявшие в углу, завернутые в помутневший полиэтилен и заросшие паутиной видеомагнитофон и телевизор, которые давным-давно были заменены более конкурентоспособными гаджетами.

Пока он ими занимался, я разложил на огромном столе для пинг-понга вырезанные фотографии прошлых десятилетий.

Интересно, что подумает Эстибалис, если обнаружит доказательства моего увлечения Тасио? Она бы и меня задержала, как еще совсем недавно – несчастного оптика? Я бы тоже угодил в ее список подозреваемых?

Здесь были фото Тасио после того, как его задержали; Игнасио, когда тот давал показания в суде; фото всех мест, где находили тела детей: дольмена, урочища Ла-Ойя, соляной долины, островерхой железной ограды у входа в Средневековую стену, квартала Мясников.

Вспомнив фотографии убитых детей, я подавил приступ тошноты. В течение этих лет я думал только о близнецах и исторических инсталляциях. Но теперь я был следователем, а не зевакой, с болезненным любопытством следящим за убийствами, и холодные вспышки фототехники отлично отражали неподвижность голых тел, которые слишком рано сошли в землю.

– А, это про двух лисиц, близнецов этих? – спросил дед, стоя у меня за спиной.

Я кивнул, не оборачиваясь.

Дед подошел к столу и взял фото Тасио и Игнасио, которые в то время походили друг на друга как две капли воды.

– Который из них уступает? – спросил дед.

– Пожалуй, ни один не привык уступать. Каждый до всех этих событий неплохо устроился в жизни; думаю, в юности это были два заносчивых пижона.

– Но из двоих всегда один командует другим. Когда рождаются одновременно два ягненка, один потом таскает за собой другого куда вздумается. А второй уступает. Так всегда. Так кто из этих двоих командует?

– Они не овцы, дедушка. Овцы – набитые дуры, а этот парень – самый умный чувак, которого я встречал в своей жизни, – ответил я, указывая на фото Тасио. – Что-то я сомневаюсь, что он кому-то подчиняется. Ничего подобного.

– Значит, подчиняется другой. Один командует другим, уверен. Ты же знаешь, я всегда говорил: все интересные вопросы всегда начинаются с «А вдруг?».

Это была игра, которую дедушка придумал еще во времена нашего детства, способ заставить меня найти здравый смысл так, как это было принято у Лопесов де Айяла.

– Хорошо, давай сыграем: «А вдруг…» – Но я не мог продолжить, я все еще не чувствовал себя достаточно готовым.

– Главное – не трусь. Признайся вслух, что не дает тебе уснуть по ночам. В субботу ты ворочался в постели, как раненый кабан.

Я вздохнул: была ни была.

– А вдруг и правда командует Игнасио, и это он подставил Тасио, подбросив улики, которые сам же и приготовил?

– Не хватает других «а вдруг», – ответил дедушка.

– А вдруг Игнасио сделал это из ревности? Вдруг подчиненный сделался более знаменитым, чем начальник? Не захотелось ли Тасио его славы и успеха?

Дед похлопал меня по спине, он явно был доволен.

– Думаю, теперь у тебя есть с чего начать. Пойду-ка прилягу. Видеомагнитофон готов, если он тебе вдруг понадобится. Доброй ночи, сынок.

– Доброй ночи, дедушка, – пробормотал я.

Я был так сосредоточен на своих мыслях, что не слышал, как дед спускается по лестнице вниз.

Я открыл ноутбук и подключился к интернету. Голден Герл прислала мне сообщение на телефон с сообщением «зеленый коридор», так что я занялся родителями близнецов. Компания, в которой работает отец, семья матери. Адреса, даты рождения и смерти, больницы, колледжи, университеты, клубы, в которых они состояли.

Обнаружилось много светской хроники, где упоминались их прославленные предки: помолвка, свадьба, фотографии матери Бланки Диас де Антоньяна, изысканной светловолосой женщины, воздушной, как баскская ламия или северный эльф. Черты лица и стать тела близнецы явно унаследовали от нее. Отец относился к породе крупных крепких мужчин; на всех фотографиях, сделанных в семидесятые годы, он казался надменным, всегда напряженным, будто полностью сосредоточенным на своих деловых проек-тах, и объектив фотографа нисколько его не заботил.

Дальние предки Хавьера Ортиса де Сарате, помимо богатства и влиятельности, заодно прославились как персонажи чуть ли не черной легенды. Дон Энрике Унсуэта, отец прапрадеда близнецов, родился в начале XIX века в маленькой деревне в Алаве, перебрался на Кубу, стал богатым землевладельцем и даже мэром Гаваны. Трижды женатый, дважды на собственных племянницах, по возвращении в родную страну он получил титул маркиза, однако на Кубе оставил после себя славу одного из самых богатых и могущественных рабовладельцев. В течение двадцати лет он не только перевез на карибские берега тысячи африканских невольников, но под давлением британцев, которые к тому времени уже преследовали торговлю людьми, открыл новые направления и переключился на поставки китайской рабочей силы. Настоящий бизнес, ориентированный на работорговлю. Ужасно.

Я нашел документальный фильм о старом алавском поместье на Кубе, одном из центров работорговли. В то время там проживали почти три тысячи человек; семьдесят процентов из них – африканцы и метисы. Двадцать пять процентов этих людей носили фамилию Унсуэта: по всей видимости, хозяин был большим любителем рабынь. До сих пор ежегодно 21 августа в тех местах отмечался «Праздник отъезда алавца». Вряд ли предок Тасио и Игнасио оставил по себе хорошую память.

Когда информации мне показалось достаточно, я выключил ноутбук и принялся смотреть видеокассеты, на которых были записаны все передачи по истории и археологии с участием Тасио.

Вставив первую кассету, я испытал ощущение дежавю: передо мной был молодой Тасио, снимающий видеосюжет из своего кабинета. Он рассказывал о деревне-призраке Очате.

Передача посвящалась мифу Очате. Помимо мрачных легенд нашего детства о древней деревне, опустевшей в результате трех эпидемий – холеры, тифа и оспы – и многочисленных свидетельств об НЛО, посещающих ее развалины, рассказывалось также о группах туристов-неоязычников, читателей эзотерических журналов, которые чуть ли не еженощно записывали паранормальные голоса и звуки. Тасио позиционировал себя как ученого археолога и последовательно опровергал все ложные данные и свидетельства, которые превратили эти развалины в самый известный город-призрак полуострова. Далее он говорил о любопытной находке одного геодезиста, использовавшего профессиональную аппаратуру. Из развалин церкви Сан-Педро-де-Чочат в Очате и часовен в окрестных деревнях, Сан-Висентехо и Бургондо, получался идеальный равнобедренный треугольник: ровно 2000 метров между храмами Сан-Висентехо и Бургондо и 1012 метров между ними и развалинами Очате.

Затем он сосредоточился на часовне Сан-Висентехо, маленьком чуде романской архитектуры, которая привлекала исследователей на протяжении десятилетий. Описал остатки каменоломни и глаз Провидения – архитектурную достопримечательность: каменный óculo, заключенный в треугольник и размещенный над апсидой.

Именно в этот миг, просматривая изображения на фасаде маленькой часовни, я заметил одну деталь, показавшуюся мне знакомой. Склонился к видеомагнитофону, чтобы остановить изображение: дедушка не сумел починить пульт, пролежавший на чердаке много лет. Но там явно что-то было. Я не сумел рассмотреть эту деталь как следует, даже Тасио упустил ее из виду, беседуя со старым каменщиком, участвовавшим в последней реставрации конца восьмидесятых годов.

Я погасил весь свет и сбежал вниз по лестнице. Дедушка храпел у себя в спальне. Я сел за руль и поехал в Сан-Висентехо по дороге, ведущей к Витории.

Прибыв в крошечную деревню с полудюжиной домиков, свернул вниз по склону к небольшой поляне, посреди которой стояла часовня. Вылез из машины: вокруг не было ни души, селение казалось вымершим. Только ночные звуки, только небо, такое свободное и чистое, что можно было созерцать галактики, взорвавшиеся триллионы лет назад.

Я вытащил из бардачка маленький горный фонарик и осветил известняковые стены. Обошел их по кругу. Сзади, над апсидой, находилось то, что я увидел в передаче, сделанной двадцать лет назад: каменное изображение лежащей пары, мужчины и женщины, обе руки нежно прижаты к щекам друг друга.

15. Сосновая аллея


Ключ к новым преступлениям лежит в деталях, которые на этот раз будут выглядеть по-другому. Что шепчут тебе мертвецы, #Кракен?





2 августа, вторник




В ту ночь я почти не спал: кровать была мне мала, а квартира так и вовсе казалась крошечной. Мне захотелось подышать свежим воздухом, я вышел на балкон, но легкие будто вмещали мало кислорода. Я был очень возбужден своей новой находкой, потому что иногда – только лишь иногда – человек чувствует, что он на верном пути, улавливает закономерность событий, и у него появляется уверенность.

Было еще темно, когда я проскакал вниз по лестнице. В венах у меня бурлил адреналин. Казалось, я очутился внутри огромного динамика на перкуссионном концерте.

Я отвел душу, взбегая вверх по склонам, чтобы разжечь себя еще сильнее, и в конце концов подобно камикадзе забежал на самый верх в Город Сад. Улицы в эти часы были настолько пустынны, что я мог нестись по встречной полосе, и никто от этого не пострадал бы.

Я обнаружил ее среди корпусов университета. Она меня поджидала; я был весь в поту, а она едва согрелась.

– Побежали к шале на улице Алава, – предложил я, восстанавливая дыхание. – Расскажу тебе одну историю.

– Историю твоего друга, – сказала она.

– Да.

Я долго готовился, чтобы открыться. И правильно делал.

Правильно делал. Она кивнула, мы замедлили бег, пока не перешли на ходьбу. Вокруг возвышались самые нарядные и помпезные дома города. Построенные в середине двадцатого века в стиле элегантных особняков Биаррица, они стоили сейчас два или три миллиона евро, хотя их редко продавали и еще реже покупали. Высокие изгороди мешали заглянуть внутрь, можно было лишь угадывать красные – а кое-где зеленые – кровли, белые стены, прочнейшее дерево, напоминающее успех и славу этих семей.

– Его звали Серхио, – начал я. – Мы знали друг друга с детства, принадлежали к одной тусовке из Сан-Виатора, колледжа для мальчиков. Дружили с первого класса, с шести лет. Он был хороший парень, скромный, чуточку полноватый, молчаливый, хуже меня играл в футбол. По необъяснимой случайности именно он одним из первых завел себе подружку, когда школа только-только стала смешанной и появились девочки, разрушив нашу строгую, сугубо мужскую экосистему. Сара очень отличалась от Серхио – болтушка с черными кудрями, любила покомандовать, была очень решительна.

– Продолжай, – подбодрила она меня.

– Несмотря на прогнозы, они превратились в самую стабильную пару в нашей тусовке и поженились довольно рано. Она была из Бахаури, это неподалеку от моей деревни. Как только у них выдавался свободный день, они ездили к бабушке и дедушке Сары. Она часто повторяла, что хотела бы побывать во всех деревнях Алавы, и настаивала, чтобы они посещали по одной деревне каждые выходные. А Серхио был тихоня, домосед, каких мало, по субботам любил выпить пивка где-нибудь в Витории, днем в воскресенье как следует перекусить, а вечером потупить перед теликом, глядя на головорезов из американского сериала.

Я снова сбавил темп, восстанавливая дыхание: я немного подустал, но это была приятная усталость. Она отвлекала меня от боли, которую я чувствовал всякий раз, рассказывая эту историю.

– Три года назад у Сары начался приступ астмы. Это случилось ночью в субботу; они были в Бахаури одни, все ингаляторы остались в Витории, а мобильной связи в этом районе практически не было. Наконец они нашли обычный телефон и позвонили по 112. «Скорая» ехала сорок минут. Наверное, это было самым страшным, что только можно вообразить. К приезду врачей Сара уже посинела, и они ничего не смогли сделать.

– Мне очень жаль, – пробормотала она.

– Нам всем было очень жаль. И вся наша тусовка очень беспокоилась за Серхио: мы все боялись его реакции. В их отношениях она играла ведущую роль, он лишь позволял себя вести. Мы понятия не имели, найдет ли он в себе силы оправиться от удара. Но Серхио вообще никак не реагировал. Мы не видели, как он плачет; он не был ни на отпевании, ни на похоронах, ни когда гроб с телом опускали в могилу на кладбище в Бахаури. Он как будто вообще не заметил смерти Сары.

– Это было что-то вроде отрицания?

– Трудно вообразить, до какой степени. В следующий четверг, пока мы ужинали в «Чимисо», он сообщил, что собирается объехать триста сорок семь деревень провинции Алава. Начнет с северо-запада, затем по диагонали вниз – сначала Угальде, затем Арайа, – и закончит юго-востоком, – Ойоном. И так каждые выходные. Всем нам это показалось неплохой идеей; мы заботились о Серхио, поддерживали его и в первый же выходной отправились сопровождать всей компанией. Нам удалось объехать пять деревень: Угальде, Лодио, Субиа… Так начались его странствия, продлившиеся много месяцев.

Я покосился на Альбу. Все это время она смотрела на меня не отрываясь, стараясь не пропустить ни слова.

– Как-то раз я заглянул к нему домой. Там все словно мумифицировалось после смерти Сары. Повсюду ее фотографии, ты будто затылком чувствовал ее взгляд в коридоре или на кухне. Серхио убрал из гостиной телевизор и на его место на стене повесил карту Алавы, а потом вкалывал черные кнопки в те точки, где он побывал. Прошла первая годовщина после смерти Сары, но он все еще будто ничего не замечал, даже не заказал мессу. В ту пору мы уже почти не ездили вместе с ним по воскресеньям в далекие деревни. У всех были свои планы, хотя Паула, моя жена, настаивала, чтобы мы не оставляли его одного.

– Твоя жена.

– Да, моя жена, – повторил я, хотя уже давно не произносил это простое слово. – Как я тебе уже говорил, проходили месяцы, и карта Серхио постепенно покрывалась черными кнопками: каждое воскресенье он посещал около пяти деревень. Оставались только деревни в Алавской Риохе, в юго-западном углу карты: Ойон, Мореда, Йекора, Лагуардия и Виньяспре. Для нас с Паолой это была особенная неделя. Мы в течение двух лет пытались завести ребенка. В конце концов пришлось обратиться в клинику. Для Паулы это был настоящий ад, чертовы американские горки, а я чувствовал себя абсолютно беспомощным, потому что единственное, что мог для нее сделать, – утешать во время этих пыток. Но однажды нам сообщили хорошую новость. Неделю спустя новость стала двойной: мы ожидали двойню. Из трех эмбрионов выжили два. Мы не сказали об этом никому из нашей тусовки, очень беспокоились, боялись потерять этих детей. Но это были лучшие месяцы моей жизни. У нас была тайна, мы никому не хотели ее открывать, будущее лежало у наших ног. Никто ни о чем не догадывался, кроме деда и моего брата Германа.

Она кивнула, приказывая мне продолжать. Я посмотрел в небо; густая синева, столь типичная для виторианского рассвета, постепенно теряла свою насыщенность.

– Паула была очень спортивной, – продолжал я. – Занималась горным туризмом вместе с Эстибалис. Была в отличной форме, поэтому в первые месяцы беременность никто не замечал. На двенадцатой неделе дети уже почти сформировались, они были просто совершенны… нам не терпелось узнать их пол. Дед ремонтировал наши с братом колыбельки, мы же с Паулой были просто вихрем активности. Хотели, чтобы детская была готова как можно быстрее, чтобы мечта становилась реальностью. На четырнадцатой неделе мы отправились в консультацию; ее живот уже начал понемногу округляться, пресс уступал. УЗИ показало даже больше, чем мы хотели: мальчик и девочка. Двойняшки. Мы были так счастливы, просто до истерики, и решили наконец рассказать всем. В следующие выходные собирались поговорить с друзьями, а я подарил Пауле первое платье для беременных. И это была реальность. Наконец-то реальность.

Альба молча кивнула. Я знал, что мои воспоминания слишком напоминали ее собственные.

– В то воскресенье Серхио молчал больше обычного, – продолжил я. – Думаю, он подавал много тревожных сигналов, которые я проигнорировал. Паула пыталась втянуть его в беседу, а я все время себя спрашивал: «Что ты собираешься делать в следующее воскресенье, когда не останется деревень, в которых ты еще не был?» Но я не осмелился с ним заговорить, он был слишком замкнут. Ходил медленно, держась за стены, смотрел на крыльцо церкви Ойона, как будто ее стены нашептывали ему слова, которые нам с Паулой не удавалось расслышать. Моя жена предложила нам отправиться в Логроньо на улицу Лавра, чтобы съесть по шашлыку и, пообедав, вернуться в Виторию. Но Серхио попросил нас съездить вместе с ним в Бахаури. Мы отправились на машине его жены, стареньком «Сеате-127», который Серхио не хотел сдавать в металлолом. Поехали вместе на кладбище, и у могилы Сары он повел себя так… повел себя так, что сейчас я бы все понял, но тогда не понял ничего, кроме того, что мой друг очень страдает. Упал на колени, раскинув руки, как на картине «Расстрел третьего мая» Гойи. Это был жест полной капитуляции, я не сумел его растолковать. Паула подбежала к нему, подняла, попыталась успокоить, но Серхио ее будто не видел, он даже не плакал. Мы решили, что самое лучшее – вернуться в Виторию.

– И как, получилось вернуться?

– Получилось, но не у всех. Не все сумели вернуться в Виторию. Мы ехали на машине. Серхио уселся за руль. Он был вне себя, и нам не удалось его отговорить. Я сидел справа от него, а Паула сзади. Все трое чувствовали неловкость, все трое молчали, не зная толком, что тут сказать. Ехали мы недолго. Едва преодолев сосновую аллею, он нажал на газ и понесся со скоростью сто десять километров в час. Мы врезались в одну из сосен, самую высокую и толстую. На правом берегу, сразу после брандмауэра. Не знаю, знакомо ли тебе это место; оно всегда казалось мне необычным. Серхио умер мгновенно: в последний момент он снял ремень безопасности и разбился о руль. На задних сиденьях в «Сеате» ремней безопасности не было; не представляю, как мы это упустили, никогда себе не прощу. Паула вылетела через переднее стекло и разбила голову о сосну; половина ее тела навалилась на мое левое плечо. Меня удержал ремень. Я был в сознании и не мог пошевелиться – застрял среди мертвых тел, пока не прибыла «скорая» и нас не отвезли назад в Виторию. Серхио, Паула и двое моих нерожденных детей погибли. А я отделался ушибленным затылком и царапинами от разбитых стекол.

– Мне… очень жаль.

– Погоди, я еще не закончил. С этого момента я должен рассказать тебе все. Не помню, терял ли я сознание. Около сорока минут я был один, как мне потом рассказали. Но я увидел дедушку с ружьем, он охотился в сосновом лесу. Увидев аварию, побежал к нам, попытался меня успокоить, сказал, чтобы я не смотрел на Паулу, чтобы сосредоточился на нем, чтобы дышал спокойно, что вот-вот прибудет «скорая». У меня мерзла голова. Дедушка снял свою беретку, чего никогда не делал прежде, и надел ее мне на голову. Потом, в больнице, когда приехал мой брат Герман, я спросил его про дедушку и он сказал, что тот выехал в Виторию. В выходные он как раз отправился на курорт в Фитеро, это в – Риохе, за много километров от той сосновой аллеи. Дедушка обычно ездил туда раз в год подлечить ревматизм. Приехав в больницу, он ни словом не обмолвился о том, как помог мне в лесу. И я тоже ничего ему не сказал. Но думаю… наверное, это звучит как бред. Я не верю в чудеса, я не религиозен, в биолокацию тоже не верю, но знаю, что часть дедушки, какая-то часть его сознания, действительно была тогда со мной, не знаю, как объяснить… Он не отходил от моей кровати, пока меня не выписали. Почти не говорил, просто был рядом. В Вильяверде он бросил все свое хозяйство. Иногда смотрел на меня, и мы оба знали, что произошло на сосновой аллее. Я никогда никому про это не рассказывал, да и теперь не знаю, зачем рассказываю тебе.

– Кто-то должен был тебе это сказать. Сильный удар головой мог вызвать гипоксию, недостаток кислорода в мозге, которая привела к галлюцинациям.

– Я себе это повторяю каждый вечер. Но видишь ли…

– Что?

– Дедушка приехал без беретки. Раньше я никогда его не видел в таком виде, с растрепанными седыми волосами. Даже Герман заметил и очень удивился.

– И?..

– Когда меня выписали из больницы Чагорричу и вернули мне одежду и вещи Паулы… среди вещей обнаружилась дедушкина беретка. Объясни, как оказалась беретка от «Элосеги», марки, которую всегда покупал дед, в старом «Сеате-127»?

– Есть тысяча объяснений… Ты следователь. У тебя достаточно воображения и здравого смысла, чтобы объяснить это происшествие, а также многие другие, – сказала она, хотя сама не верила собственным словам.

– Я был не один, Альба. Он был со мной, он не бросил меня одного. Он никогда меня не бросал, и что-то мне подсказывает, что и не бросит.

– Когда-нибудь он уйдет. Он уже очень пожилой человек и по закону жизни должен покинуть этот мир раньше, чем ты.

– Нет, ты не понимаешь. У меня в семье сплошные долгожители. Моей двоюродной бабушке сто два года, но помирать она не собирается. Дядя моего деда, дядюшка Габриэль, умер в возрасте ста четырех лет в шестидесятые годы, когда продолжительность жизни в нашей стране составляла шестьдесят с чем-то лет. Наверное, ты мне не веришь, но даты его жизни выгравированы на табличке на кладбище в Вильяверде. Он прожил на сорок процентов дольше своих сверстников. Дед будет еще одним членом нашей семьи, который проживет дольше ста лет. Мне стукнет девяносто, а он и в свои сто пятьдесят будет жарить каштаны.

Альба посмотрела на меня почти с нежностью. Она мне не верила.

Да и как могла она поверить? Она же не знала дедушку.

– После похорон я все еще был на больничном, и мы с дедом вместе отправились в Вильяверде. Я часто думал о Серхио, о его отказе пройти через боль, о патологическом способе от нее избавиться. Его нисколько не заботило, что с ним мы, его друзья, его поддержка, а все из-за того, что он оказался без цели, которую представляла собой Сара. Это был не просто суицид – он одним махом убил еще троих человек, превратился в массового убийцу. Я из всех сил старался извлечь уроки из этого опыта. Сознательно, беспощадно проходил через все пять этапов переживания горя: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Я проходил через каждую стадию. Это было очень тяжело. Каждая из этих стадий была нестерпимо болезненна, но я никогда не думал, что моя жизнь окончится там, на сосновой аллее, потому что мой друг и моя семья погибли в автокатастрофе.

Я не погиб, но осталось ощущение, что самоубийство Серхио можно было предотвратить, а вместе с ним – гибель Паулы и моих близнецов. Тогда-то я и решил заниматься уголовным расследованием, специализируясь на психологии убийц. Но что-то изменилось, с тех пор я не могу видеть мертвых. Ты моя начальница, и не надо бы тебе про такое говорить, но… у меня появляется рвота, я физически плохо это переношу.

– Привыкнешь. У многих такое рано или поздно случается.

– Я не хочу привыкать. В том-то и дело. Я воспринимаю это как наказание; вот та цена, которую я вынужден был заплатить, плохо справившись со своей работой, не успев вовремя.

Я говорил лишнее. И понимал это. А в разговоре сильнее тот, кто говорит меньше. Это было одно из важнейших правил во время допросов, но сейчас я падал, и падал осознанно.

Я не мог замолчать, не мог прервать на середине эту предельную искренность, которую позволил себе рядом с ней.

– Я начал изучать криминальную психологию, изучал невербальный язык и мотивацию, иногда такую предсказуемую и очевидную, что кажется, будто мы движемся по жизни с пузырями возле рта, как в комиксах. Но никто не удосуживается поднять глаза и прочитать слова, которые мы выкрикиваем. Знаешь, что такое ударная вязкость?

– Способность некоторых людей выискивать хорошее в плохом опыте.

– С тех пор я много работал, чтобы стать хорошим следователем, стремился к тому, чтобы пережитое сделало меня лучше. Но я, конечно же, не идеален; во всем этом есть также и темная сторона. Например, с тех пор я не доверяю друзьям; наверное, я никогда не смогу полностью кому-либо доверять. Не потому, что кто-то способен намеренно причинить мне боль. Мы с Паулой были единственными, кто продолжал поддерживать Серхио спустя почти два года, единственными, кто по-прежнему сопровождал его в воскресных поездках, а Серхио не подумал о нас, когда направил машину на дерево. Это был обычный суицидальный инстинкт; его желание свести счеты с жизнью было сильнее, чем гуманность или благодарность близким друзьям. Мы такого не ожидали, и вначале я повторял себе, что это было непредсказуемо. Но затем просмотрел статистику modus operandi смертников. Большинство предпочитают внезапную смерть, прыжок в никуда. Серхио жил на втором этаже и работал в офисе на первом. В Витории у него не было реального шанса подняться на высоту, откуда он мог бы спрыгнуть и покончить с собой, не выходя из зоны комфорта. Есть самоубийцы, которые наносят себе повреждения холодным оружием, но никогда не трогают лицо и всегда предварительно раздеваются. Серхио страдал белонефобией, боязнью острых предметов, и брезговал кровью. Так что эти два способа были исключены. Не умел вязать узлы, был неуклюж во всем, что касалось работы руками. Он был кросс-доминантен – никогда точно не знал, где право, где лево. Не умел пользоваться инструкциями, убегал от любой физической работы…

– Какова же твоя цель?

– Моя цель – добраться туда, где меня пока нет. Хочу стать таким крутым специалистом в психологии, чтобы точно знать, не обманывая себя, что, окажись Серхио сегодня передо мной, я бы поставил его под интенсивное наблюдение в связи с повышенным риском самоубийства. И разумеется, не позволил бы садиться за руль. Поэтому мне нравится моя работа, как никогда. Убийцы, преступники, злоумышленники… все они предсказуемы, и для меня это очень удобно. Как это ни парадоксально, среди них я чувствую себя в безопасности, потому что всегда ожидаю худшей реакции, и они, как правило, меня не разочаровывают.

– Тогда мы с тобой противоположности. Ты веришь в предсказуемость, а я скорее фаталист.

Я посмотрел на нее с удивлением.

– Что это значит?

– Я совершенно уверена, что, когда убийца решил тебя убить, ты ничего не сможешь поделать, – сказала она, машинально теребя свисток, который всегда носила на шее. – Он отыщет способ, выберет подходящий момент. Как правило, все мы довольно рассеянны. Удар ножом в живот посреди улицы – или втихаря в подъезде? Стакан с отравленным напитком, всего-навсего замена белого вина на промышленную посудомоечную жидкость? Наемник, который уложит тебя двумя выстрелами на светофоре? Телефонный провод, обмотанный вокруг шеи? Вообще говоря, для обычного человека не существует способа избежать убийства, если кто-то решил его прикончить. Мне нравится изучать дела, которые мы рассматриваем и фотографии мест преступления, поступающие в мои руки, и думать о практическом способе остаться в живых, но я себя не обманываю: какой бы подготовленной я себя ни чувствовала, его мотивация всегда будет сильнее.

– Именно поэтому я верю в предотвращение убийств, – повторил я. – И хочу поймать его раньше, чем он продолжит убивать.

– Мы не можем защитить всех виторианцев тридцати лет с двойной алавской фамилией. Их четыре тысячи шестьсот тридцать два. Несмотря на предупреждение беречь себя, кто-нибудь допустит оплошность. Убийца на это и рассчитывает. И найдет способ расправиться.