Иногда я думаю, что мои тайны лучше держать в себе, чем выпускать наружу. Возможно, моя правда уже наделала достаточно дел. Возможно, мне следует унести эти воспоминания с собой в могилу и представить мои грехи на суд мертвых. Мириам Мур
– Нам нужно поговорить, – сказала Иммануэль, с трудом поспевая за длинными шагами Эзры.

– Если тебя интересует, рассказал ли я кому-то о том, что произошло в лесу, то тебе не о чем волноваться, – отозвался он хмуро, глядя прямо перед собой.

Он говорил так, словно знал больше, чем то, что рассказала ему Иммануэль, откуда напрашивался вопрос… что? Что, по его мнению, произошло в лесу?

– Я знаю, что ты не рассказывал, – ответила Иммануэль, ускоряя шаг, чтобы не отставать от него. – В противном случае, это я бы сейчас несла покаяние…

– Или горела на костре, – он помолчал, а потом сказал: – Иди за мной.

Подобрав одной рукой юбки, Иммануэль поспешила за Эзрой и поднялась следом за ним по винтовой лестнице. Наверху оказалась железная дверь, которую Эзра распахнул пинком, чуть не рассыпав при этом книги. Он повернулся и взглянул на нее.

– Ты будешь входить или нет?

Иммануэль никогда прежде не бывала в мужских покоях и понимала, что Марта с нее семь шкур спустит, если хотя бы заподозрит ее в столь серьезном непристойном проступке. Она потопталась на месте, но все-таки кивнула.

Едва Иммануэль переступила порог, Эзра свалил книги на ближайший к нему стол и запер за ней дверь. Наверху задрожала люстра, бряцая хрусталиками. Иммануэль отметила, что потолок здесь был расписан под небеса, усыпанный рисунками планет и звезд, с вытравленными на нем созвездиями, такими большими, что некоторые из них тянулись через всю комнату от одной стены до другой. На каменных стенах висели гобелены и портреты угрюмых святых и апостолов давно минувших веков. Правую часть комнаты занимала большая железная кровать, застеленная темной парчой и толстыми овечьими шкурами. А за кроватью стоял деревянный стол, безыскусно стесанный на манер мясницкого, по всей поверхности которого были разбросаны перья и пергаментные свитки.

Вдоль стены напротив входа простирался камин. Над ним, от руки прямо на кирпичах, была нарисована карта мира за пределами вефильских земель. Иммануэль разглядела названия языческих городов: Галл на бесплодном севере, Хеврон в срединных землях, Син в горах, Иудея на краю пустыни, Шоан на юге, где облизывало берега бушующее море, и черная клякса Вальты – владений Темной Матери – на дальнем востоке.

По всей комнате, стопками высотой с Иммануэль, громоздились книги. Книги были рассованы по шкафам, стояли на каминной полке и даже лежали под кроватью. И только когда Иммануэль подошла достаточно близко, чтобы прочитать названия, она увидела, что почти все они были посвящены истории, изучению и практике колдовства.

У нее сдавило грудь, как будто чья-то невидимая рука дотянулась до ее сердца и крепко сжала. Она видела только одну причину внезапного интереса Эзры к книгам о колдовстве, и причина эта заключалась исключительно в ней и во всем, что случилось в Темном Лесу.

– Что это, Эзра? Ты меня пугаешь.

– Что-то затащило тебя под воду, – проговорил Эзра, и от тяжести его взгляда у нее по коже побежали мурашки.

– Что?

– Там, в лесу, на пруду… что-то затащило тебя под воду и долго не отпускало.

Несмотря на огонь в камине, она похолодела.

– Что значит долго?

– Минут двадцать. Может, и дольше.

– Этого не может быть, – прошептала Иммануэль, мотая головой. – Ты ошибаешься, я пробыла под водой не больше минуты. Я предупреждала, что Темный Лес может заморочить тебе голову…

– Не заговаривай мне зубы, – отрезал он. – Я знаю, что видел. Ты вошла в пруд, что-то утащило тебя под воду и не отпускало, – его голос сорвался на последнем слове, и он свесил голову. – Я хотел нырять за тобой, но лес вцепился в меня, и я не успел. Мне оставалось только беспомощно стоять, держать в руке эту проклятую веревку и смотреть, как ты тонешь. Под конец я надеялся хотя бы вытащить твой труп на берег, чтобы твоя семья могла тебя похоронить.

– Эзра… Мне так жаль…

Иммануэль сомневалась, что он ее услышал. Не отрывая взгляда от огня, он стал рассказывать:

– В детстве бабушка рассказывала мне истории о девушках, которые во сне отрывались от своих постелей и парили в несколько дюймах над ними. О девушках, которые могли склонить мужчину оборвать свою собственную или чью-то чужую жизнь. О девушках, которых казнили, бросая в озеро прикованными к жерновам, а через час вытаскивали из воды живыми. О девушках, которые смеялись, сгорая на костре. Я никогда не верил этим историям, но ты… – он сбился с мысли. Помолчал, чтобы совладать с собой. – Откуда эти навязчивые идеи насчет кровавого бедствия? Ты сказала, что хочешь покончить с ним, но за этим стоит нечто большее, не так ли? Тебе известно что-то, чего не знают все остальные. Но что же?

Выходит, Эзра знал правду или, по крайней мере, знал достаточно, чтобы отправить ее на костер. В таком случае, лгать больше не было смысла.

– Я ходила в Темный Лес незадолго до начала кровавого бедствия, и пока я там находилась, я… встретила кое-кого.

– Кое-кого?

– Лесных ведьм. Они существуют. Я была с ними в ночь накануне кровавого бедствия. Я боюсь, что мое присутствие в лесу дало толчок к началу чего-то страшного. Возвращаясь туда, я хотела все исправить. Я бы и раньше тебе обо всем рассказала, я хотела, но…

– Ты не могла мне доверять.

– Ты сын и преемник пророка. Одно твое слово – и меня отправят на костер. Я не знала, могу ли доверить тебе свои тайны. И до сих пор не знаю.

Эзра обошел ее стороной, пересек комнату, направляясь к письменному столу, отпер верхний ящик лезвием священного кинжала, извлек оттуда стопку бумаг и протянул их ей.

Иммануэль взяла бумаги.

– Что это?

– Твои данные из переписи. Я должен был отдать это отцу еще несколько дней назад.

– Почему ты этого не сделал?

– Прочти и сама все узнаешь, – видя ее неуверенность, Эзра кивнул на стоявшие перед камином кресла и столик между ними, на котором покоились стеклянный графин и бокал. – Располагайся.

Иммануэль села в кресло, Эзра устроился напротив нее. Он налил себе вина и выпил, наблюдая за ней поверх кромки бокала. На первой странице подробно излагались личные сведения об Иммануэль: полное имя, имена ее родителей, дата рождения. А в конце сводки стояла странная, смазанная отметка, которую Иммануэль поначалу приняла за чернильную кляксу. Однако, присмотревшись, она распознала в ней какой-то странный символ: почти печать невесты, только лучи звезды казались длиннее, и их было семь вместо восьми. Чем дольше она изучала этот необычный знак, тем больше убеждалась, что видела его раньше.

И тут ее осенило.

Такой же символ был вырезан на лбу у Далилы и у Возлюбленных.

Рука Иммануэль дрогнула. Она подалась со своего места вперед, ткнула пальцем в метку внизу документа и протянула страницу Эзре, ожидая объяснений.

– Это…

Он лишь кивнул, не отрывая взгляда от огня.

– Метка Матери. Давным-давно именно этот символ и был преобразован в брачную печать. От печати Дэвид Форд отказываться не хотел, поэтому он видоизменил метку и присвоил себе идею.

– Тогда почему здесь она не изменена?

Эзра допил вино, поднялся и отставил бокал на каминную полку.

– Как правило, церковь использует метку Матери, чтобы идентифицировать женщин, правомерно обвиненных в колдовстве. Но иногда ей помечают и прямых потомков ведьм, чтобы проследить их родословную. Давеча, когда отец поручил мне изучить данные переписи, он искал именно это.

– Ничего не понимаю.

Эзра потер шею, словно разминая ноющие мышцы. Он выглядел таким слабым и измученным, почти как несколько дней тому назад у пруда.

– Метка Матери появляется рядом с именем как минимум одного из твоих предков по отцовской линии раз в два поколения. Последняя была у твоей бабушки, матери твоего отца, Веры Уорд.

– Другими словами…

Эзра кивнул, молча и безрадостно. Ни один из них не озвучил немого обвинения, повисшего в воздухе, как пелена дыма от погребального костра.

– Когда ты это узнал? – прошептала Иммануэль.

– В ночь перед тем, как мы ходили в Темный Лес. Твою запись я прочитал в первую очередь.

У нее задрожали руки.

– Ты никому не рассказал?

– Разумеется, нет.

– И не расскажешь?

Молчание.

– Я не мой отец.

– И тем не менее я на допросе.

– По-твоему, это допрос? – оскорбился Эзра.

– А как еще это можно назвать? С того момента, как я переступила порог твоей комнаты, ты только и делаешь, что требуешь от меня ответов, словно я преступница на суде.

Между ними надолго повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня в камине. Снаружи по равнине носился неистовый ветер, заставляя дребезжать оконные стекла. Снизу незримым хором доносились смех и музыка, но звуки были такими далекими, что казались почти эфемерными.

Эзра повернулся к Иммануэль и протянул к ней руку.

– Дай сюда.

– Что?

– Твои документы. Отдай их мне.

– Документы? – прошептала Иммануэль, застигнутая врасплох и испуганная, возможно, более, чем когда-либо прежде. – Зачем они тебе?

Эзра не стал просить дважды. Он шагнул к ней и проворно выхватил бумаги у нее из рук, так что Иммануэль не успела ничего поделать.

– Эзра, прошу тебя…

Он швырнул бумаги в огонь, и они вдвоем молча смотрели, как их пожирает голодное пламя.

– Это останется между нами, – проговорил Эзра глухим шепотом. – Я никому не скажу о том, что произошло в тот день в Темном Лесу, и ты тоже. Никто не узнает правду о твоем наследии. Когда мы выйдем за эту дверь, все будет так, словно ничего и не было: ни леса, ни ведьм, ни переписи, ничего. Мы больше никогда не заговорим об этом.

– Но бедствие…

– Все позади, Иммануэль. Все закончилось на пруду.

– Ты не знаешь этого наверняка, – сказала она, вспоминая дневник матери и слова, нацарапанные на его последних страницах: «Кровь. Мор. Тьма. Резня». – Что, если это еще не все?

– О чем ты?

– О бедствиях, – ответила Иммануэль, с осторожностью выбирая слова. – Что будет, если они не закончатся на одной лишь крови?

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что кровавое бедствие может оказаться не последним. Что будут новые. Что тогда?

– Все кончилось на крови, – сказал Эзра, и его голос был так похож на голос отца, что Иммануэль передернуло.

– То, что ты хочешь, чтобы это оказалось правдой, еще ничего не значит. Да, Провидение – невероятный дар, но он лишь позволяет видеть проблески будущего. Он не дает тебе власти над его обликом. Я знаю, что тебе страшно, Эзра. Мне тоже страшно. Но это не дает нам права закрывать глаза и делать вид, что того, что нас пугает, попросту не существует. Если грянут новые бедствия…

– Отец милосердный, да не грянет ничего.

– Если грянут новые бедствия, мы должны быть готовы встретить их лицом к лицу и сразиться.

Эзра вернулся и сел с ней рядом, выглядел он выбитым из сил. Он наклонился вперед, упершись руками в колени и низко свесив голову.

– Послушай меня, Иммануэль. Либо все кончится сейчас, либо кончится твоей смертью. Третьего не дано. Поэтому я и говорю тебе, я умоляю тебя, оставить эту затею.

Его слова заставили ее замолчать. Эзра не угрожал ей, но он говорил так, словно будущее было неизменно, что, конечно, не могло быть правдой. Разве только…

– Ты видел это в одном из своих видений? Ты видел меня?

Он ушел от ответа.

– Мне не нужно Провидение, чтобы убедиться в том, что я и так знаю. Такие девушки, как ты, в Вефиле долго не протягивают. Поэтому ты должна держаться тише воды и ниже травы, если хочешь выжить. Пообещай мне это.

– Какое тебе дело до того, что я делаю, Эзра?

Он не отрывал взгляда от пола, словно не мог заставить себя посмотреть на нее.

– Сама знаешь, какое.

Иммануэль покраснела. Она не знала, как ответить, да и нужно ли тут что-то говорить.

– Тогда и ты мне кое-что пообещай.

– Конечно. Все, что захочешь.

– Это касается твоего отца.

Эзра замер. В считаные секунды целый спектр эмоций промелькнул на его лице, но она не могла понять его истинных чувств.

– Он тебя тронул?

Иммануэль покачала головой.

– Не меня. Подругу. Она была совсем юной, когда это случилось, и я боюсь, что она не единственная, кто стал жертвой… позывов пророка.

Эзра так резко вскочил на ноги, что ножки кресла со скрежетом царапнули пол. Он встал вполоборота к двери в комнату.

– Не надо, – остановила его Иммануэль, выставив вперед руку. – Он скоро умрет. Говорят, что не протянет и года. И он больше никогда не возьмет новую невесту. Он сейчас слишком слаб, чтобы поднять на кого-то руку.

– Тогда что ты мне предлагаешь? – спросил Эзра с напором, и тогда она поняла, в какой он был ярости. – Бездействовать?

– До поры до времени, да. Но обещай мне, что, когда придет твой черед носить кинжал пророка, ты будешь защищать тех, кто не способен защитить себя сам – от бед, от мужей, от всех и вся, кто может причинить им вред. Обещай мне исправить ошибки прошлого.

– Обещаю, – согласился Эзра, и она сразу поверила в серьезность его намерений. – Клянусь своей жизнью.

Иммануэль кивнула, довольная тем, что сделала хотя бы то немногое, что было ей под силу. Для пастушки с Перелесья она, несомненно, добилась многого. Казалось немыслимым, что она заключала сделки с преемником пророка, расправлялась с ведьмами, строила планы на будущее целого Вефиля, когда всего несколько недель назад ее обязанности заканчивались с границами земель Муров.

Но время приключений и грандиозных помыслов подошло к концу. Пока что, а может быть, и навсегда, с бедствиями было покончено. Эзра пойдет своей дорогой, а она – своей. Близость, которая их связывала, быстро сойдет на нет. Она сомневалась, что им еще хоть когда-нибудь снова удастся поговорить по душам. Придет время, Эзра вступит в свои права и займет место пророка, а Иммануэль останется смутным воспоминанием из его прошлого. Она должна была довольствоваться этим. Но этого казалось мало.

– Береги себя, – сказал Эзра, как будто тоже чувствовал, что они прощаются навсегда. – Я тебя очень прошу.

Она заставила себя улыбнуться и поднялась на ноги.

– Ты тоже себя береги.

– Если тебе когда-нибудь понадобится помощь…

– Не понадобится, – сказала Иммануэль, направляясь к двери. Она остановилась на пороге, уже взявшись за дверную ручку. – Но спасибо тебе. За все. Ты был рядом, когда я остро нуждалась в друге, и этого я никогда не забуду.

Глава 19

От Матери рождены хвори и лихорадки, язвы и мор. Она проклинает землю гниением и болезнями, ибо грех вышел из Ее чрева. Священное Писание
Три недели минуло без намека на проклятия. Звери Темного Леса затаились. По ночам никакие ведьмы не звали Иммануэль и не преследовали ее во снах. Если бы она не видела их воочию, если бы не чувствовала, как холодные пальцы Лилит смыкались на ее запястье, она бы даже поверила, что с бедствиями было покончено, и вздохнула спокойнее, как остальные вефиляне, свято убежденные, что обрушившееся на них зло очистилось светом Отца.

Но Иммануэль видела, и, несмотря на клятву, данную Эзре, забыть это оказалось непросто.

В тот вечер Глория и Онор ушли спать рано, приболев летним гриппом. Иммануэль и женщины Мур какое-то время не ложились, ухаживая за девочками. Но когда те погрузились в беспокойный лихорадочный сон, все разошлись на ночь по своим комнатам.

Когда все уснули и в доме стало тихо, Иммануэль вновь обратилась к дневнику матери. Она делала это каждую ночь с тех пор, как Эзра официально принял чин преемника пророка. Она раскрыла дневник на странице со своим самым любимым рисунком – портретом ее отца, Дэниэла Уорда, сделанного Мириам много лет назад.

Теперь, когда кровавое бедствие осталось позади, у нее появилось время погоревать об отце, чего она никогда не делала раньше. Она всегда жила с памятью о Мириам, потому что росла в ее родном доме, но с Дэниэлом все обстояло иначе. Прежде Иммануэль не видела в нем реального человека, как в Мириам… до того вечера в Обители, несколько недель назад, когда к ней в руки попали данные переписи и она впервые увидела ведьмин знак рядом со своим именем и рядом с именами других Уордов, которые жили до нее.

С одной стороны, она хотела сдержать обещание Эзре и оставить прошлое в прошлом, но с другой, еще больше она хотела выяснить правду о том, кто она и откуда. Она хотела узнать своих родственников с Окраин, спросить, мучают ли их те же искушения, что и ее. Она хотела понять, почему ее так манил Темный Лес, почему ведьмы дали ей дневник Мириам, и почему решили использовать ее кровь в качестве подношения, породившего это ужасное бедствие. Возможно, все дело было в ее гордыне, но как ни крути, она больше не могла довольствоваться жизнью, которую вела прежде. Она хотела получить ответы и догадывалась, где их искать: в Окраинах, у семьи, которой она никогда не знала.

Единственное, что удерживало ее от поисков, это клятва, данная Эзре. Хотя она не могла не чувствовать, что из них двоих она поступилась большим. Ведь Эзра знал, кто он такой: сын пророка, наследник церкви, – чего нельзя было сказать об Иммануэль. Вопрос о том, кто она, оставался без ответа, и останется навсегда, если она не решится разгадать загадки своего прошлого.

Иммануэль со вздохом закрыла дневник, подошла к окну в своей комнате, забралась на подоконник и раздвинула занавески. Луна серпом висела в ночном небе. Вдали неподвижно чернел Темный Лес, чей зов Иммануэль все еще чувствовала, хотя ветер больше не шептал ее имя. Она отрицала и игнорировала это долгие недели, но ничто не помогало его заглушить. Глядя на деревья, она гадала, освободится ли когда-нибудь от этого искушения. Или же чары Темного Леса текли у нее в крови, так же, как Провидение – у Эзры.

Может, у нее никогда не было выбора. Глупо ли с ее стороны было надеяться на иное?

Живот прошило насквозь тупой болью, и Иммануэль встрепенулась. С минуту она не могла сообразить, что так пришли ее месячные кровотечения. И верно, когда она приподняла подол ночной сорочки и проверила свое исподнее, то обнаружила на ткани мокрое красное пятно.

Соскользнув с подоконника, Иммануэль вышла из комнаты и спустилась по лестнице с чердака. Она прокралась в ванную и достала из шкафчика под умывальником корзину с тряпками. Анна научила ее подрезать их так, чтобы они не мешали в носке, но были достаточно плотными, чтобы не пропускать кровь.

Она проложила тряпками исподнее и вымыла руки в раковине, мимоходом отметив в зеркале свой усталый вид и покрасневшие глаза, под которыми пролегли темные мешки. Она уже возвращалась в комнату, когда услышала громкий стук со стороны черной двери дома. Было за полночь – не время для гостей. Но стук продолжался, мерный, как биение сердца.

Ведя рукой по стене, она выскользнула в коридор, спустилась по лестнице и вошла в гостиную. Там она обнаружила Глорию, стоящую перед креслом Марты с закрытыми глазами.

Иммануэль вздохнула с облегчением, поскольку за Глорией водилась привычка ходить во сне. В часы бодрствования она избегала приключений, и только по ночам ее часто можно было застать слоняющейся по коридорам. По вечерам Муры запирали все двери на замок, чтобы она ненароком не сбежала в лес.

– Глория, – Иммануэль взяла сестру за плечи, пытаясь ее разбудить. Горячечный жар прожигал даже сквозь ткань ночной рубашки. – Ты опять ходишь во сне. Неужели придется привязывать тебя за руки к изголовью кровати, чтобы ты никуда не…

Снова послышался стук. На этот раз он сопровождался глухим треском сломанной кости – и доносился из кухни.

Иммануэль убрала руки с плеч Глории. Направляясь на шум, она прошла через гостиную, задержавшись, чтобы прихватить увесистую подставку для книг с каминной полки. Когда она завернула за угол и вошла в кухню, она занесла подставку высоко над головой, готовясь дать отпор незваному гостю, пробравшемуся к ним в дом.

Но это был не гость.

На противоположной стороне кухни, в темноте, на пороге стояла Онор, лбом прижимаясь к двери. Вдруг она прогнулась в спине и дернулась вперед, с тошнотворным хрустом ударяясь головой о дерево. По ее переносице стекала кровь.

Книгодержатель со стуком выпал из рук Иммануэль, когда она бросилась к девочке.

Онор снова ударилась лбом об дверь, да с такой силой, что стекла задребезжали в рамах. Но в этот момент Иммануэль схватила ее, оттащила от двери и стала звать на помощь. Онор лежала у нее на руках, не двигаясь и не плача, сгорая от лихорадки, и не слышала криков Иммануэль.

Так их настигло второе проклятие.

Часть вторая

Мор

Глава 20

Человек, познавший свое прошлое, волен выбирать свое будущее. «Притчи пророка Закария»
В последующие дни слегло более двухсот человек, сперва ставших жертвами лихорадки, а затем и безумия. До Иммануэль доходили рассказы о взрослых мужчинах, выцарапывавших себе глаза, и о целомудренных, воцерковленных женщинах, раздевавшихся донага и с криком убегавших в Темный Лес. Другие же, чаще всего дети, как Онор, страдали от другого, возможно, еще более зловещего недуга, впадая в глубокий и беспробудный, как смерть, сон. Насколько было известно Иммануэль, ни один лекарь в Вефиле не мог их разбудить.

Из заболевших в первые дни бедствия, шестьдесят человек умерло, не дожив до первой субботы. Чтобы предотвратить распространение эпидемии, тела мертвых сжигали на священных кострах. Но тех, кто в припадке безумия бежал в Темный Лес, никогда больше не видели и не слышали.

Все сходились во мнении, что пришла самая страшная эпидемия за всю тысячелетнюю историю Вефиля. В народе ее называли по-разному: зараза, лихорадка, вирус безумия, – но Иммануэль знала для нее только одно имя, десятки раз повторенное на последних страницах дневника ее матери: Мор.

– Еще воды, – велела Марта, вытирая капли пота со лба. Хотя все окна были распахнуты настежь, каждое дуновение ветра приносило с собой горячий дым от костров, горевших по всему Перелесью. – И захвати тысячелистник.

Иммануэль, путаясь в юбках, послушно метнулась на кухню, где схватила таз с водой и пучок сухих цветов тысячелистника из коробки с травами под раковиной. Быстро, как только могла, не споткнувшись о подол юбки, она взбежала вверх по лестнице и вошла в детскую.

Там она нашла Анну, которая затягивала узлы на запястьях Глории, крепко привязывая ее к изголовью кровати, чтобы не дать ей убежать, что она пыталась сделать уже шесть раз с той первой ночи своей болезни. Анна завязывала тканевые наручи на запястьях дочери так туго, что оставались синяки, но тут ничего нельзя было поделать. Почти половина из тех, кого поразил мор, калечили и даже убивали себя в приступах безумия, прыгая из окон или разбивая головы, как это почти сделала Онор в ту ночь, когда ее остановила Иммануэль.

От прикосновения матери Глория забилась в конвульсиях и завизжала, сбивая ногами простыни. Ее щеки были окрашены горячечным румянцем.

Иммануэль поставила таз рядом с кроватью, вынула изо рта пучок тысячелистника и взяла чашку, стоявшую на тумбочке. Она принялась старательно мять сушеные цветки, перетирая их в пасту. Затем подлила немного воды, все еще чуть подцвеченной последними напоминаниями о кровавом бедствии, и перемешала мякоть пальцами.

Марта скормила микстуру Глории, крепко взяв ее под шею и усадив в кровати, как приподнимают орущего младенца. Она поднесла чашку ко рту Глории, а та вырывалась и отплевывалась, натягивая веревки и закатывая глаза, когда зелье потекло по ее губам и по подбородку.

В другом углу комнаты Онор лежала с закрытыми глазами и натянутым до самого подбородка одеялом. Иммануэль коснулась ладонью ее щеки и нахмурилась. Девочку все еще лихорадило. Она лежала так неподвижно, что Иммануэль пришлось поднести палец к ее ноздрям, чтобы проверить, дышит ли она. Онор не шелохнулась ни разу с тех пор, как начался мор. В ту первую ночь она извела себя до того, что провалилась в глубокий сон, от которого, как все боялись, могла уже никогда не проснуться.

Так продолжалось несколько часов: Глория металась по постели, Онор спала коматозным сном, а Анна плакала на стуле в углу. В конце концов у Иммануэль не осталось сил это выносить, и она вышла из дома, направляясь на пастбище. Уже несколько дней назад батраку Джозайе пришлось вернуться в свой родной дом в дальнем Перелесье, чтобы ухаживать за поверженной мором женой. Так что пасти овец, кроме Иммануэль, теперь было некому.

С посохом в руке она шла через луга, пытаясь определиться с планом дальнейших действий. Оправдались ее самые мрачные предчувствия. Жертва, принесенная пруду, все-таки не сработала. Их настиг мор, и Иммануэль опасалась, что жизнь ее сестер висела на волоске, если эпидемия не отступит в ближайшее время. Но как она могла все остановить?

Ее кровавого подношения оказалось недостаточно, чтобы снять проклятие, и искать помощи было не у кого. Церковь только разводила руками перед лицом столь великого зла. Сначала Иммануэль думала обратиться к Эзре, который и раньше приходил ей на выручку, но отказалась от этой мысли. Он ясно дал понять, что не хочет иметь никаких дел ни с бедствиями, ни с колдовством – и никаких дел с ней. В прошлый раз, когда она втянула его в свои тайны, он едва не поплатился жизнью. Казалось неправильным снова с ним так поступать.

Но к кому ей обратиться, если не к Эзре? Ведь кто-то должен был что-то знать. Какой-то рецепт, или иной способ прекратить весь этот кошмар. Иммануэль должна была в это верить хотя бы из чистого упрямства, потому что если она потеряет веру, то она потеряет и последнюю надежду на то, что ее сестер удастся спасти.

Из глубин ее сознания всплыло воспоминание: переписной лист, ведьмина метка рядом с ее именем и именами Уордов, живших до нее. Возможно ли, что ответы на все ее вопросы – о бедствиях и ведьмах, и о способе победить их – ждали ее в Окраинах, в семье, которой она никогда не знала? Если верить ведьминой метке, Уорды были сведущи в магии Темного Леса и ковена, поселившегося в его лабиринтах. Иммануэль не сомневалась, что если где-то в Вефиле и можно было найти хоть какую-то помощь, то только у них.

Но как ей улизнуть в Окраины незамеченной, когда Онор и Глория так сильно больны? Она ничем не сможет оправдывать свое отсутствие дольше часа, а ей понадобится весь день, не меньше, чтобы найти родню в Окраинах.

Иммануэль нахмурилась, глядя мимо стада пасущихся овец на светящиеся вдалеке окна мастерской Абрама. В ее голове зародилась мысль.

Абрам. Ну конечно.

Пусть Иммануэль не удалось склонить на свою сторону Марту… возможно, Абрам проявит большее сострадание. Он всегда был добрым человеком, более мягким, чем Марта, и менее набожным, чем Анна. Возможно, он увидит здравое зерно в ее намерении отыскать своих родственников-окраинцев.

Ободренная этой мыслью, Иммануэль загнала последних овец в загон, где они проводили ночи, и направилась к мастерской Абрама. Это было скромное помещение с деревянными полами, покрытыми, как ковром, толстым слоем стружки. По обыкновению, все свободное место загромождали незавершенные поделки Абрама: пара приставных столиков из поленьев, табурет, кукольный домик, который, без сомнения, предназначался Онор в подарок на ее день рождения.

Все до единой картины, украшавшие стены мастерской, принадлежали кисти ее матери. Были здесь и масштабные пейзажи на деревянных досках, и бледные акварельные цветы на листах пергамента, и натюрморты. Был даже автопортрет, на котором Мириам изобразила себя улыбающейся и с распущенными волосами.

Иммануэль заглянула Абраму через плечо, чтобы посмотреть, над чем он работает, и у нее перехватило дыхание. Там, на его столе, стоял небольшой, вытесанный пока наполовину, гроб. Он мог быть впору только одному члену семьи Мур: Онор.

– Она все еще… с нами, – проговорил Абрам, не отрываясь от работы. – Но я хочу быть готовым… если случится худшее.

Иммануэль задрожала.

– Она еще очнется.

– Возможно. Но если нет… я должен быть готов… Всегда обещал себе… что если мне… придется снова хоронить свое дитя… я сделаю это как положено. В гробу… который сделал своими руками. С твоей матерью… у меня не было такого шанса. Не хочу… чтобы это повторилось снова.

Иммануэль понимала, о чем он. Вефильскими обычаями предписывалось хоронить тела непорочных и сжигать нечестивых с верой в то, что пламя погребального костра очистит их души от греха и обеспечит им попадание в чистилище. Мириам за свои преступления умерла в бесчестье, и в итоге у нее никогда не было ни гроба, ни даже участка на кладбище, где покоились все ее предки.

– Ты скучаешь по ней?

– Ты себе даже не представляешь.

Иммануэль села на табурет рядом с ним.

– Ты жалеешь, что тогда, много лет назад, нарушил Предписания и спрятал ее здесь?

Абрам мертвой хваткой вцепился в стамеску, но отрицательно покачал головой.

– Даже несмотря на то, что это был грех?

– Лучше взять грех… на собственные плечи… чем допустить, чтобы другим… причинили вред. Иногда человек… обязан действовать… в интересах… высшего блага.

Иммануэль поняла, что настал ее момент, и не преминула этим воспользоваться.

– За все то время мама хоть раз говорила о моем отце?

Рука Абрама дрогнула, и он опустил инструмент.

– Больше, чем… о ком-либо другом. Когда безумие… завладело ею, она… без конца звала его. Уверяла, будто по коридорам… бродит… его призрак. Еще говорила, что он… зовет ее домой. Я хотел бы верить… что в конце концов так и сталось.

У Иммануэль так сильно сдавило горло, что она едва могла говорить.

– Я хочу наведаться в Окраины, папа. Хочу узнать людей, которые знали его. Хочу познакомиться с его родней. Моей родней.

В лице Абрама ничто не дрогнуло. Он вернулся к работе, начиная зашкуривать стенку гроба.

– Почему сейчас?

– Если я не сделаю этого сейчас, я могу упустить свой шанс. Лихорадка, сам понимаешь.

– Когда ты хочешь… отправиться?

– Завтра, если возможно. Мне бы лишь хотелось, чтобы Марта ничего не знала. Ни к чему лишний раз ее тревожить.

– Так ты пришла просить моего благословения?

– Да, а еще твоей помощи. Если бы ты смог как-то отвлечь Марту…

– То есть, солгать… ради тебя. Ввести в заблуждение… заставить поверить… в заведомую ложь.

Иммануэль поморщилась, но кивнула.

– Как ты и сказал, иногда человек обязан действовать в интересах высшего блага, даже если для этого ему приходится согрешить. А разве это не благо для меня – успеть познакомиться со своими родственниками, пока у меня еще есть такая возможность?

Абрам наградил ее редкой улыбкой. Ей даже показалось, что в этот момент он почти гордился ей.

– Жаль, что ты не родилась… мальчишкой. Из тебя бы вышел… прекрасный апостол… с твоим-то талантом… морочить людям голову.

– Так ты мне поможешь? – прошептала Иммануэль, не веря своей удаче. – Прикроешь меня, пока я буду в Окраинах?

Абрам прервался, чтобы выдуть опилки из гроба.

– Ради тебя… чего я только не сделаю?

Глава 21

Ибо огонь очищения есть огонь праведный, и Отцу радостен вид его пламени. Священное Писание
Иммануэль отправилась в путь на рассвете. Дорога до Окраин пронеслась чередой разрозненных картинок, как будто перспектива встречи с семьей настолько ошеломила ее, что она не понимала, что видит перед собой. Вот промелькнуло лицо человека в маске, похожей на воронью голову, вилами ворошившего костер; закутанное в саван тело в кузове повозки, подлетающее вверх на каждом ухабе. Синий дым, такой плотный, что слезились глаза, волнами поднимался над верхушками деревьев, и воздух оглашался криками заболевших.

Она видела женщин, бродивших по округе в одном исподнем. Мужчин, волочивших по дорогам босые стопы – кого-то из них била дрожь, а кто-то выл и расцарапывал кожу до крови. Проходя мимо соседской фермы, Иммануэль заметила девушку, которая бежала по увядшему кукурузному полю, протягивая руки к Темному Лесу. Из одежды на ней не было ничего, кроме длинной, окровавленной ночной сорочки, в подоле которой она на бегу заплеталась ногами. Какой-то мужчина бросился ее догонять – возможно, отец или муж, с такого расстояния было не разобрать. Он схватил ее за талию, когда до края леса ей оставалось всего несколько футов, и поволок прочь, брыкающуюся и кричащую.

Иммануэль отвернулась. Что-то в этой сцене, не предназначенной для посторонних глаз, показалось ей особенно унизительным. Ошеломленная, она зашагала дальше по главной дороге, быстро преодолевая расстояние, пока из пелены погребального дыма перед ней не выступили Окраины.

Ее сердце сильнее забилось в груди, хотя сама она остановилась посреди дороги как вкопанная.

После стольких лет томления она наконец-то встретится со своей родней.

Иммануэль пошла вперед, отмечая про себя странную тишину, царившую здесь. Дети не бегали по улицам, зараженные в лихорадочном припадке не удирали в лес. Дороги пустовали, если не считать редкого проезжего фермера или торговца на запряженной мулом телеге. Ставни на окнах домов были закрыты. Собаки сидели на привязи у фонарных столбов и заборов и иногда лаяли Иммануэль вслед, когда она проходила мимо. Время от времени издалека доносились крики ворон, но в остальном здесь было совершенно тихо. По какой-то причине, будь то малочисленность населения или акт милосердия со стороны ведьм, истинные ужасы мора обошли Окраины стороной.

После долгих блужданий по извилистым улочкам Иммануэль вышла к центру деревни, где стояла часовня. Это было необычное сооружение. В отличие от собора пророка, возведенного из сланцевых плит, окраинную церковь венчала нехитрая крыша, плетенная из лозы и прутьев. Окна украшали витражи с ликами странных, темнокожих святых, чьих имен Иммануэль не знала. Каждый из этих странных святых нес перед собой какой-нибудь талисман: зажженную свечу, срезанную ветку, вплетенную в пальцы красную ленту, узловатую косточку.

За свои шестнадцать лет Иммануэль ни разу не видела, чтобы идолы и святые были на нее похожи. Ни одна из статуй и картин в соборе пророка не имела с ней ни малейшего сходства. Но когда она смотрела на этих святых, увековеченных в витражной мозаике, ее охватывало до боли знакомое чувство, словно что-то утраченное, и давно стершееся из памяти, наконец-то вернулось к ней.

Входная дверь, вытесанная из толстого массива дуба, выглядела так, словно место ей было не в церкви, а в склепе. Несмотря на то, что дверь оказалась слегка приоткрыта, Иммануэль пришлось упереться в нее плечом и навалиться всем телом, чтобы отворить до конца. Внутри царил полумрак и висел такой густой дым от благовоний, что у Иммануэль защипало глаза, и выступили слезы. Вместо молельных скамей тут стояли обычные узкие лавочки, занимавшие половину ширины помещения и расположенные рядами по обе стороны прохода. А наверху по всему периметру церкви тянулся балкон, откуда за Иммануэль наблюдали несколько женщин.

В конце прохода возвышалось некое подобие алтаря. Но в отличие от соборного, у этого имелись приподнятые бортики по краям, превращавшие алтарь в своеобразную неглубокую купель, в которой горел огонь. Над подношением в облаке дыма стоял мужчина с обритой головой. Приблизившись, Иммануэль заметила, что при себе он носил священный кинжал, только старый и ржавый. Его глаза цвета бледнейшего янтаря резко контрастировали с темной, иссиня-черной кожей. Навскидку, Иммануэль сказала бы, что мужчина был примерно одних лет с Абрамом, возможно, чуть-чуть моложе. Он был облачен в рясу, сшитую, похоже, из простой мешковины и подпоясанную кожаным шнуром, достаточно длинным, чтобы кисти касались пола. Подойдя к нему, Иммануэль словно кожей ощутила значимость момента, совсем как тогда, в лесу, когда Лилит впервые вышла из-за деревьев.

– Меня зовут Иммануэль Мур…

– Не стоит, – оборвал он ее и снова склонился над огнем. Рядом, на небольшом каменном постаменте, лежало несколько цыплячьих тушек, связанных вместе за шеи. Священник поднял их за веревку и опустил в огонь, пробормотав что-то себе под нос – вероятно, молитву, но все произошло так быстро, что Иммануэль не успела ничего разобрать. Запах горелых перьев и жареного мяса смешался с приторным запахом благовоний. – Мне известно, кто вы.

– Откуда?

Священник усмехнулся, будто она рассказала ему крайне остроумный анекдот.

– Тут мало кому о вас не известно. Расскажите, что привело вас нынче в Окраины?

– Я хочу встретить свою семью.

– Почему вы разыскиваете их именно сейчас?

– Потому что сейчас я готова.

Священник вздернул бровь. Окинул ее оценивающим взглядом сквозь клубящийся дым.

– А раньше не были готовы?

Иммануэль расправила плечи.

– Раньше я боялась. Но это в прошлом. Так что я хотела бы встретиться с ними, если вам не составит труда направить меня в нужную сторону.

Выражение лица священника сменилось с холодного на сочувственное.

– Боюсь, вы пришли не по адресу, мисс Мур. Уорды здесь больше не проживают.

У нее перехватило дыхание, словно она получила кулаком в живот. Иммануэль наклонилась вперед и оперлась на спинку скамьи.

– Они мертвы? Все до единого?

– Нет, не все. Насколько мне известно, ваша бабушка Вера Уорд – последняя из ваших выживших родственников. Но она покинула Вефиль через несколько дней после убийства вашего отца.

Значит, надежда пока оставалась. Возможно, еще не все потеряно.

– Вы знаете, где она?

Священник кивнул вправо. Иммануэль пошла за ним по узкому проходу между двумя лавочками, и они очутились в небольшом алькове часовни. Все здесь напоминало о смежных апсидах и галереях собора, но в гораздо меньшем масштабе. Стены алькова украшала огромная фреска с изображением Вефиля и земель за его пределами. На дальней стене были нарисованы Перелесье, Окраины и Святые Земли, с соответственно обозначенными достопримечательностями, такими как гробница первого пророка, Обитель, окраинная церковь и, конечно же, собор пророка. Окружал все это Темный Лес… только на фреске все выглядело иначе. На ней лес принимал обличье обнаженной женщины, обернувшейся калачиком вокруг Вефиля.

Иммануэль долго, затаив дыхание, рассматривала фреску, шаря взглядом по силуэту женщины, безрезультатно пытаясь разгадать тайный смысл рисунка. Наконец ее взгляд упал на короткое посвящение, выгравированное на деревянной табличке в правой части фрески: «Чаща чувствует то, к чему мужчина бесчувственен. Она видит тысячью глаз и ничего не забывает».

– Это из Священного Писания? – спросила Иммануэль.

Священник покачал головой.

– Не из того, которое вы читаете по субботам. Считайте это… неофициальным дополнением.

– Это отсылка к Матери или к лесу?

– И к тому, и к другому, – ответил священник. – Мать – это и есть лес. Она – душа, а Темный Лес – Ее тело. Для нас две эти сущности имманентны. Они одно и они едины.

Иммануэль коснулась на фреске места у границы леса, повторяя пальцами линию деревьев, растущих вдоль земель Муров.

– Никогда раньше не слышала такой интерпретации.

– Это потому, что твой народ не обучен слову Матери.

Иммануэль не понравилось, как он сказал «твой народ», словно стирая двумя словами узы крови, связывавшие ее с Окраинами и Уордами. Но она оставила его замечание без комментариев. Вместо этого Иммануэль продолжила изучать фреску, задирая голову, чтобы рассмотреть карту наверху. Высокий потолок был расписан бледными контурами карт, но иллюстрации казались гораздо более абстрактными, чем на карте Вефиля. Несколько названий она узнала: Хеврон, Галл, Вальта.

– Языческие города?

– Говоря словами вашего пророка, да.

– Там я найду свою бабушку?

Священник покачал головой и постучал пальцем по маленькому безлесому пятнышку в дикой местности к северу от Вефиля. Это была деревня, Ишмель. К огромному удивлению Иммануэль, находилась она совсем недалеко от Вефиля. Исходя из масштаба карты, всего в нескольких лигах от Священных Врат. Она рассудила, что опытный всадник на быстрой лошади смог бы преодолеть это расстояние примерно за день пути.

– Есть ли какая-то возможность связаться с ней?

Священник вновь покачал головой.

– Отправлять письма за ворота незаконно, и даже если бы это чудом вам удалось, нет никакой уверенности, что вы бы получили от нее ответ. Сильно сомневаюсь, что Вера рискнет посылать письмо обратно в Вефиль, зная, что может навлечь гнев церкви. Если вы хотите поговорить с ней, вам придется сделать это лично. Найдите человека, который проведет вас за Священные Врата, и другого человека, который проведет вас обратно.

– Это вообще возможно?

– Нет почти ничего невозможного, когда задаешь правильные вопросы правильным людям и готов заплатить нужную цену.

Иммануэль ненадолго задумалась.

– Где гарантии, что бабушка все еще в Ишмеле?

– Их нет. Этого никто не знает наверняка. Уход из Вефиля – это испытание веры. Ваша бабушка сама так говорила перед тем, как уйти.

– Вы хотите сказать, перед тем, как ее изгнали?

Он нахмурился, как будто Иммануэль сказала что-то оскорбительное или глупое.

– Вера отринула этот город по своей воле. Прошла через ворота задолго до того, как ваш пророк объявил о ее изгнании в официальном порядке. Она ушла в ночь после того, как сожгли ее сына. Его тело еще не забрали с пепелища, когда она бежала.

Иммануэль подернула плечами, представив безжизненное тело отца на погребальном костре.

– Как вы думаете, она все еще там?

– Да, – ответил священник. – Эта женщина умела проливать кровь за то, чего хотела, и всегда была в ладах с лесом. Уверен, природа ее не обижает.

Иммануэль вспомнила тот день, когда она была в Окраинах в последний раз, с Мартой, несколько недель назад. Они тогда проезжали в повозке мимо леса, и Иммануэль заметила множество разнообразных подношений, расставленных вдоль всей его опушки. Не таким ли образом окраинцам удавалось избежать всего гнева бедствий? Кормя Темный Лес, чтобы завоевать его благосклонность?

– Вы хотите сказать, что она приносила жертвы лесу в обмен на… защиту?

Священник рассмеялся, и резкий звук эхом разнесся по часовне.

– Лес никого не защищает. Если вам нужна утешительная рутина безопасности, вы приносите кровавую жертву Отцу в надежде умилостивить Его. Но если вам нужна сила, тогда складывайте свои жертвы к ногам Матери.

– Но как проливать кровь, чтобы взамен получить силу Матери? – спросила Иммануэль, недоумевая все больше и больше. – Наверняка это должно быть сложнее, чем уколоть себе палец и произнести молитву.

Священник нахмурился, явно начиная что-то подозревать.

– И почему же девушка с Перелесья задает такие вопросы?

– Праздное любопытство, – ответила Иммануэль, но по лицу священника она поняла, что он ей не поверил.

Он обошел ее, прошелестев рясой, и остановился у выхода в часовню.

– А ведь Вера хотела сама взять вас на воспитание. Всегда говорила, что если у Дэниэла и Мириам будут дети, они должны расти в Окраинах.

– Я этого не знала, – прошептала Иммануэль надрывающимся от слез голосом.

Как глупа она была все эти годы, полагая, что ее родне с Окраин нет до нее никакого дела, что кроме Муров у нее не осталось никого на свете. Это было странное и восхитительное откровение, но оно принесло с собой и боль. Боль за то, что ее держали на расстоянии от человека, которого она могла бы знать и любить. От человека, который, возможно, тоже мог бы любить и понимать ее так, как никогда не понимали Муры.

– Если врата когда-нибудь откроются перед тобой, непременно отправляйся к Вере. Кроме тебя у нее никого не осталось. Она будет рада повидаться с тобой.

Иммануэль повернулась и посмотрела на маленькое пятнышко на стене – Ишмель, крошечный островок в бескрайнем море дикого леса.

– Возможно, так я и поступлю.

Они покинули альков и вернулись в часовню. Туши цыплят еще догорали на алтаре, рядом с которым стояла девушка, подбрасывая в огонь сосновые иголки, мох, веточки сушеного розмарина и другие травы, названий которых Иммануэль не знала.