19

Анника, выпрямившись, сидела на диване. После недель лежания это воспринималось как победа. Она отложила планшет с присланной Катрин рукописью. На самом деле ей удалось прочитать несколько страниц, не потеряв концентрацию. Тяжесть в голове ослабла. Тревога проявлялась не так часто и быстрее исчезала. Скоро она, возможно, рискнет выйти на работу, пусть и всего на один день.

Вспомнила золотистые волосы матери, изящное шелковое платье цвета лаванды, пышные юбки, экстравагантные украшения. Мать управляла большой простой повозкой, а Кэтрин сидела впереди между матерью и мужчиной в военной форме. Он не был ее отцом; его лицо она забыла. За ними, прямые как штыки, находились молодые люди, кадеты, в ладно подогнанной шерстяной форме, с эполетами, галунами и шевронами.

Держа маму за руку, как она делала всегда, когда навещала ее, Чарли сидела на утреннем солнышке, посматривая на цветы в хрустальной вазе и на дубовый комод, где хранилось почти все имущество старой женщины.

Кое-какая одежонка, несколько фотографий, разные безделушки, загранпаспорт с одним фиолетовым штампом на практически пустых страницах: «10 июля 1978 года, Барселона» — единственный раз, когда мать была за границей. Чарли с Томом взяли ее с собой на отдых в Испанию, где они сняли виллу. Матери там не очень-то понравилось: слишком уж жарко, извиняющимся тоном говорила она, да и запах в туалете весьма своеобразный.

Крыша повозки была натянута; шел дождь, вернее, ливень. Однако солнце продолжало светить. За пеленой воды угадывались дымящиеся крупы лошадей. Затем чудесным образом дождь прекратился. Один из кадетов раздвинул крышу, и все утонули в благоуханном прохладном воздухе. С крыши на материнские волосы упали крошечные капли. Мать звонко засмеялась. Этот смех так и остался в памяти Кэтрин. Все было прекрасно — погода, ливень. Прекрасно и так далеко.

Ее внимание привлек звуковой сигнал нового сообщения. Телефон заряжался на кухне, так что она лениво подняла планшет, чтобы проверить. Ничего не пришло. Она подняла брови и выключила экран. Лучше проверить телефон на случай, если сбоит синхронизация с планшетом. Но и там ничего. Она в оцепенении не спускала глаз с экрана. Неужели ей показалось? Нет. Она слышала звук — отчетливо и ясно.

— В понедельник ночью мы лишились своих несушек. Это было ужасно. Лисица не убила их, а просто откусила им лапы. Я хотела похоронить птиц, но Тому это показалось глупым, и он рассердился. Он сказал, что мы в любом случае съели бы их, так что нечего и выдумывать неизвестно что. Только я все равно не смогла себя преодолеть: закопала их подальше в лесочке, а потом купила четырех кур и положила в морозильник. Надеюсь, что муж ни о чем не догадается.

Аннику осенило, что это мог быть телефон Мартина в комнате внизу. Звук с письменного стола даже чересчур хорошо распространялся вверх по лестнице. Ей не следует проверять, но она должна удостовериться. Ее грызли сомнения. Последнее время она напридумывала слишком много всего. Тем важнее подтвердить, что она действительно слышала звук. Если Мартин не получал сообщения, значит, она вообразила себе звук как скрежет. Или он получил сообщение — и тогда все прояснится.

Ногти матери становились все длиннее, скоро их придется обрезать.

Молодой кадет прошептал ей что-то на ухо и показал на появившуюся радугу. Спустя столько лет она ощущала приятный запах пота его молодого тела, затянутого в безупречную форму. Этот момент ей запомнился больше, чем все детство, чем горы Виргинии, над которыми выгнулась радуга. Его голос вибрировал возле ее тонких ключиц, так что коже было щекотно. Он прошептал что-то о горшке с золотом, поджидающем ее на хвосте радуги.[1]

Анника собралась с духом и подавила стыд при мысли о чтении чужого сообщения. Она оправдывала себя тем, что не будет читать сообщение, а просто посмотрит, пришло ли оно. Она скрупулезно зажгла все лампочки, чтобы в комнате внизу стало настолько светло, насколько возможно. Несмотря на панорамные окна, в это время года там уже после обеда становилось абсолютно темно. Деревья превращались в занавес из темных силуэтов за газоном.

— Я подозреваю, что Том мне изменяет. Но пока помалкиваю, поскольку ничего не знаю наверняка. Не хочется выглядеть дурой набитой. — Она поколебалась. — А знаешь, с кем, я думаю, он крутит шашни? С Лорой.

Планшет Мартина лежал между его беспроводной клавиатурой и двумя большими мониторами. Металлическая подставка, куда он ставил ноутбук, пустовала, как всегда, когда его не было дома. Провода извивались на столе, как электрические змеи. Руки дрожали, когда Анника подняла планшет. Он был больше ее собственного планшета и довольно тяжелый. Экран скрывался за складным кожаным чехлом — как только Анника начала его открывать, планшет включился, и она смогла прочесть уведомление. Она выдохнула и опустила чехол. Колкая нервозность наконец исчезла.

Лора. Это имя застряло у нее в горле.

Какое чудо! Солнце ни разу не спряталось, дождь прекратился, и начался великолепный закат. Лучи заходящего солнца украсили каждое лицо, а сладость и свежесть воздуха успокоили каждое сердце. Кэтрин сидела между матерью — тогда еще живой — и военным, не являвшимся ее отцом. Местечко, в котором это происходило, она не могла вспомнить, забыла и дорогу, по которой ехали. Но именно тогда она подумала: «Я совершенно счастлива».

— Интересно, а папа когда-нибудь ходил налево?

— Слава богу, — сказала она про себя. Она ничего не выдумала. Она собиралась положить планшет обратно, но что-то остановило ее. Кровь отдавала в виски при каждом ударе сердца, когда она снова подняла чехол. Она не будет читать. Это неправильно. Она стыдилась одной мысли. Она просто хочет узнать, от кого это, а не читать.

Мать никак не реагировала на слова Чарли.

Больше такая мысль ее не посещала. Она понятия не имела, кем были эти мужчины, куда они все направлялись, как оказались вместе и что было по прибытии. Наверное, что-то праздновали. Окончилась Гражданская война, над землей проплывали призраки юношей и мужчин. Кэтрин вспомнила мемориал, подъем флагов, пение труб, продолжительный и медленный бой барабанов. Она не знала, где в тот день был ее отец, почему он оставил ее и мать, почему им пришлось ехать по дождю с четырьмя красивыми солдатами и смотреть на радугу и закат.

Сообщение прислала Сесилия Врееде. Анника прочитала.

— А что ты имела в виду, мама, в понедельник, когда сказала: «Смертельная ложь»? Если я, конечно, правильно расслышала.

Послышалось хрипящее дыхание, непохожее на обычное. Мать вся дрожала, и по лицу ее струился пот.

«Держись! Скоро снова увидимся».

Ее мать была красивой и умерла при родах, когда Кэтрин исполнилось семь. На свет явилась сестренка Алиса. Кэтрин запомнила мужчин: как от них пахло, как рукава мундиров плотно облегали молодые руки, а белые накрахмаленные воротники царапали бритые шеи. Но особенно их мужественность, ставшую началом, началом всего, что пришло позже.

— Что такое, мама? С тобой все в порядке?

Голова закружилась. «Держись?» Что, черт побери, она имеет в виду?

За окном раздался детский крик, а потом оттуда донесся взрыв музыки: кто-то слишком громко включил автомагнитолу. Чарли было тесно в кремовом габардиновом платье, которое от жары буквально липло к коже. Здесь всегда было как в теплице, и летом и зимой.

Сердце забилось сильнее. Поле зрения резко сузилось, когда ярость, как густая лава, хлынула в кровь. Как он мог? С ней? После всего, что было?

Ставшую началом ее желания. Была слава, свет и алые облака. Было лицо Христа. И все это — любовь. Любовь без конца. Желание без объекта. Никогда больше Кэтрин не испытывала подобного чувства.

— Как бы мне хотелось поговорить с тобой, мама, посоветоваться, как в былые времена. Мне ведь больше некого спросить, а нужно так много всего узнать. — Она снова помолчала. — А Гораций держится молодцом. Это моя золотая рыбка. Помнишь его? Ему сейчас уже одиннадцать лет. Том выиграл его на ярмарке в тире. Гораций был тогда в крошечном пластиковом мешочке, нам и в голову не приходило, что он у нас приживется, не говоря уже о том, что протянет целых одиннадцать лет. — Чарли искала в лице матери хоть какой-то проблеск понимания, но так ничего и не увидела. Она нежно погладила ее руку. — Забавно, что даже бессловесная рыбка в аквариуме может стать другом.

Анника бросила планшет, как будто он обжег ей пальцы. Металлический задник заскрежетал по каменному полу, а чехол отвалился. Она еще долго, после того как погас экран, не моргая смотрела на планшет на полу, пытаясь унять дрожь.

А далее она шла и шла вперед, пока не устали ноги, пока не умерла мама, пока не разбилось сердце. Она упрямо шла и шла от одного момента к другому, без любви, без денег, при этом неизменно мечтая о великолепном конце, соответствующем столь прекрасному началу.

— Правда, — внезапно произнесла мать. — Возвращайся.

73

Чарли испуганно взглянула на нее, но старуха снова апатично смотрела перед собой.


Не знаю, что буду делать, если они оставят меня здесь.


Ворошить прошлое она перестала. У нее не было дорогих воспоминаний, за исключением той единственной радуги с горшком золота на хвосте. В жизни она действовала напролом, яростно сражаясь за счастливое мгновение, которое пока так и не случилось. Сейчас, осознав, что это и есть ее жизнь, она задумалась: чем она занималась, какие события заполняли часы между грезами и снами? И в момент исключительной тишины, когда ощущалось даже дрожание сережек, она вдруг с ужасом ответила на этот вопрос: ничего у нее не было, попросту ничего.

— Ты сказала «правда», мам? «Возвращайся»?

Пятница, 4 ноября

Мать никак не реагировала.



Она не может и не станет жить без любви или без денег.

— А что ты имеешь в виду? — Она наклонилась поближе. — Какая правда? Куда возвращаться?

Мартин торопливо выбрался из машины. Впервые за много недель ему приятно возвращаться домой. Он вернулся раньше обычного, и наконец-то пятница наступила.

Те солдаты, лица которых не запечатлелись в мозгу, навсегда останутся для нее молодыми. Она будет дорожить этим моментом: великолепным солнцем, пронизывавшим тучи, и роскошной радугой. Никогда не забудет красоту своей матери. Но что хорошего это принесло? Зачем она вспоминает об этом сейчас, сидя против зеркала в поезде, идущем посредине? Балансируя на канате, протянутом между началом и концом.

Ничего. Чарли прислушалась к шуму уличного движения за окном. В соседней комнате зазвонил телефон. Мать все еще дрожала.

Разговор с Сесилией вдохнул в него жизнь. Он увидел свет в конце тоннеля. Тот факт, что Анника больше не подозреваемая, принес огромное облегчение, даже несмотря на то, что рассказать ей об этом нельзя. Мысли о жене согревали его. Им уже давно непросто. Но она права. Ему надо быть с ней, а не держаться на расстоянии. Он ушел в работу и стыдился этого, но еще не все потеряно. Теперь все изменится. Возможно, у него получится освободиться на неделю и возместить, хотя бы отчасти, потерянное время, провести его вместе. Может, куда-нибудь поедут вдвоем.

В дверь тихо постучали. Служащий, который приносил еду и стелил постель, просунул в дверь симпатичное темное лицо.

— Я помогала вчера на благотворительной распродаже в Элмвуде. Там есть одна старая дама, наша соседка, ее зовут Виола Леттерс. Очень старомодное имя Виола — ведь правда же? Так вот, она вовсю пытается втянуть меня в местное общество. Этакая миленькая бабушка божий одуванчик. Детей у нее нет, а муж умер давным-давно. Ты ведь тоже рано овдовела, да? А тебе никогда не хотелось снова выйти замуж? Я не мешала тебе в этом?

Он остановился и подумал, что ему стоило купить цветок, что-то небольшое в знак внимания. Теперь уже до завтра.

— Станция через полчаса, мисс.

Ключ повернулся в замке, и дверь открылась. Анника, как обычно, сидела за кухонным столом с зажженными свечами и бокалом вина.

Чарли все болтала и болтала, стараясь, хоть у нее и было тяжело на сердце, говорить весело: она рассказывала о вечеринке, на которую их пригласили в субботу, о том, какие обои они подобрали для комнат, и о ковровых покрытиях, которые собирались приобрести, полагая, что не стоит полностью застилать пол спальни от стены до стены, поскольку голые деревянные доски по обе стороны ковра будут смотреться в данном случае более органично.

— Благодарю, — произнесла Кэтрин тихо, не отводя глаз от завораживающего зеркала.

— Привет, любимая! — закричал он и улыбнулся ей. Пока он вешал куртку, мозг обрабатывал только что увиденное.

Дверь закрылась, и она снова осталась одна.

Мать больше не издавала ни звука, и постепенно, в течение следующих двух часов, ее дрожь утихла. Она по-прежнему бессмысленно смотрела перед собой, когда Чарли, уходя, послала ей от двери прощальный, полный надежды воздушный поцелуй.

Один бокал вина. Не два.

Полгода назад она увидела объявление Ральфа Труита. Тогда она с кофе и с воскресной газетой сидела за столиком.

* * *

Нет еды.

Бизнесмен из провинции ищет верную жену.

— Том, а если бы я, допустим, захотела выяснить, кто мои настоящие родители, то какова формальная процедура?

— Как дела? — спросил он и подошел к столу.

Это желание вызвано не романтическими, а практическими причинами.

Том, в полосатой рубашке, расстегнутой у воротничка и с закатанными манжетами, облокотившись о кухонный столик, вяло ковырялся в тарелке с салатом. Он зачерпнул вилкой стручковую фасоль с ростками люцерны и с сомнением взглянул на жену:

Она взглянула на него. Глаза походили на холодные фарфоровые бусины. Она была собранна — не рада. Он наклонился, чтобы поцеловать ее.

— А что это ты вдруг заинтересовалась своим происхождением?

Анника отвернулась.

Жду от вас письмо.

Легкий ветерок донес сквозь открытое окно щебетание какой-то поздней пташки.

— Что случилось? — спросил он. — Все нормально?

— А почему это тебя удивляет? Я думаю, если мы и в самом деле заведем детей, то им не помешало бы знать свою родословную.

— Нет, — сказала она, кивнув на стол около его места. Его планшет лежал на месте тарелки. Мартин вопросительно взглянул на Аннику, а потом снова на планшет.

Ральф Труит. Висконсин.

— Но твои родители умерли.

— Открой его, — сказала она. У нее на скулах заходили желваки, когда она стиснула зубы.

Без посредников.

— Могли остаться всякие там тетушки и дядюшки, — возразила она с полным ртом.

Мартин поднял планшет. По стеклу наискосок проходила трещина, от одного края до другого, перечеркивая некоторые уведомления.

«Верная жена» — это что-то новенькое. Кэтрин улыбнулась. За свою жизнь она видела тысячи таких объявлений. Для нее это сделалось чем-то вроде хобби. Как вязание. Чтение ее увлекало: одинокие мужчины, взывающие из глухих закоулков страны. Иногда в газетах помещали объявления от женщин. Им хотелось силы, или постоянства, или доброты, или просто уважения.

Он прожевал салат и скривился:

— Он упал на пол? Да и фиг с ним, он все равно старый. — Он ей улыбнулся, собираясь отложить планшет.

Кэтрин смеялась над их историями, над их жалким безрассудством. Они просили и, возможно, находили кого-то такого же одинокого и отчаявшегося, как они сами. Разве могли они рассчитывать на большее? Убогие и хромые, призывающие слепых и безнадежных. Кэтрин это казалось забавным.

— Прочитай сообщение, — сказала Анника. Она глубоко вдохнула через нос, словно пыталась удержать эмоции внутри.

— Бог мой, от люцерны так и несет старой мешковиной. — На коже Тома виднелся бледноватый налет лондонской пыли, который не смывался при небрежном умывании из холодного крана. Муж выглядел усталым и нервным. Да и она сама тоже чувствовала себя не лучшим образом. — Чарли, детей чаще всего усыновляют потому, что у них нет родственников, которые могли бы — или хотели бы — позаботиться о сироте.

Она допускала, что в результате подобных обращении мужчины и женщины обретали друг друга. Обретали если не любовь и деньги, то, по крайней мере, какие-то перемены. Такие объявления печатались раз в неделю. Этим людям не нравилось собственное одиночество. Наверняка у кого-то из них получалось улучшить свою жизнь.

Мартин прокрутил уведомления из Twitter, Facebook и других приложений. Потом он увидел сообщение от Сесилии. В груди екнуло. Он уже прочитал его на телефоне и знал, о чем оно. Только сейчас он осознал, как неправильно оно могло быть понято. Как его прочитала Анника.

— Но я вовсе не собираюсь никому навязываться. Мне просто хотелось бы знать. Ведь я же не плод случайной связи. Мои родители были официально женаты.

Он пытался улыбаться, но теперь радость провалилась в дыру в груди.

Накануне, перед тем как уснуть, Кэтрин вдруг взглянула на себя словно сверху. Вот она лежит в кровати. Вокруг нее — холод одиночества и смерти. Она вообразила себя зависшей в воздухе и наблюдающей за собой же. Почувствовала, что умрет, если кто-то не притронется к ней с нежностью, не явится и не защитит ее от ужасов существования.

— Твоя мать скончалась во время родов, а отец умер от разрыва сердца. Так?

— Ну да.

— Ты не понимаешь, это… — начал он. Продолжить он не успел.

В конце концов она ответила на лаконичное объявление Ральфа Труита. Это было обещание, пусть и не блестящего, но начала. «Я простая честная женщина» — написала Кэтрин, и он ей ответил. Все жаркое лето они переписывались, осторожно рассказывая друг другу о своей жизни. Его почерк был резким и напористым, ее — опытным, элегантным и, как она надеялась, обольстительным. Потом она отправила фотографию и получила следом пространное письмо, словно между ними все было решено. Она делала вид, что колеблется. Он настаивал, просил стать его женой и прислал ей билет на поезд.

— И тебя удочерили всего через несколько дней после рождения, верно?

Тот кадет, что сидел с ней когда-то в повозке, сейчас, наверное, состарился. Она до сих пор видела его ладонь с отставленным большим пальцем и ощущала прикосновение его бедра к своей ноге, когда он к ней наклонился. Возможно, сейчас у него жена и дети, он любит их и окружил теплом и заботой. Такой сценарий — скорее исключение, но на душе делалось легче, когда она думала, что в мире есть люди, судьба которых получилась не такой несчастливой, как у нее.

— Да, так мне всегда рассказывала мама.

— Ты думаешь, что я дурочка, а? — спросила Анника. Она четко произносила каждое слово. Она по-прежнему держала себя в руках. Была даже слишком спокойна. Жилы на шее напряглись как струны. — Теперь я понимаю, почему ты работал допоздна каждый, черт побери, день.

— Интересно, а была ли она знакома с твоими биологическими родителями?

Она надеялась, что Ральф Труит из их числа, что жизнь, которую он ей предлагает, сложится удачно.

— Понятия не имею. — Чарли пожала плечами. — Я никогда не задавалась этим вопросом.

Солнце заходит каждый день. Не может быть, что тот великолепный закат так и остался единственным.

— Анника, нет, — сказал он. Он скорее упал, чем сел, на стул. Тело дрожало. «Не сейчас, не вот так». Она должна понять. Но он не знал, что сказать. Единственное, что он смог выдавить из себя, — правда. — Это не то, что ты думаешь.

— А приемная мать хоть что-нибудь рассказывала тебе о них?

Полчаса. Кэтрин встала из-за туалетного столика, сняла красные шелковые туфли и поставила их рядом. Затем быстро расстегнула вышитый жакет дорожного костюма и бросила его на пол позади себя. Стянула шелковую блузу и тяжелую юбку из красного бархата. Расшнуровала и сняла вышитый корсет. Неожиданно она почувствовала себя легкой. Казалось, она вот-вот оторвется от пола и поднимется в воздух над лужицей из алого бархата, растекшейся возле ног.

— Очень мало. Говорила, что они были молодыми, что женаты были совсем недолго, около года.

— И это все, что ты можешь сказать? Но расскажи тогда, что же это? Что я думаю?

Все это время Кэтрин не отрывала глаз от зеркала, глядя на безголовое отражение собственного тела. Зрелище было приятным. Ей нравилось ее тело. Она изучала его, как это иногда бывает у женщин, бесстрастным взглядом, словно магазинную витрину, ясно понимая, из какого материала она создана. Каждый день она заглаживала и холила этот материал, украшала его, чтобы он привлекал внимание.

Чарли отпила немного вина, но внезапно почувствовала тошноту.

Ничего больше.                   

Мартин замолчал. Он обещал ничего не говорить о Барсуке, но если он не скажет, Анника ему не поверит. Он покачал головой и встретился глазами с Анникой.

— Тебе известно, как их звали?

Наклонившись, она подняла одежду и шелковые туфли и связала все в аккуратный узел. Быстро подошла к окну, открыла его и под стук колес выбросила в темноту свои дорогие вещи. Падал снег. Весна придет нескоро. Ее красивая одежда к тому времени почернеет и истлеет.

— Нет.

— Ты должна мне довериться сейчас, — сказал он. Голос ослабел. — Тебе не о чем беспокоиться, все будет хорошо. Я не могу рассказать все пока, но скоро смогу.

— А в какой именно больнице ты родилась?

Сняв с верхней полки маленький потертый серый чемодан, она расстегнула застежки и вынула простое черное платье. В чемодане осталось два таких же платья. Кэтрин снова уселась у туалетного столика, отпорола часть подола, после чего сняла с себя украшения — гранатовый браслет и сережки — и завернула их в тонкий носовой платок, до сих пор пахнувший терпким мужским одеколоном. Туда же она положила изящное бриллиантовое кольцо и засунула маленький сверток в отпоротый подол.

— Вы ведь встречались, да?

Мартин кивнул.

— Нет, этого я тоже не знаю. — Перед глазами Чарли возникла приемная мать, трясущаяся на койке.

Ловко продев нитку в иголку, она быстро зашила драгоценности. Эти украшения, хоть и незначительные, напоминали ей о прежней жизни, спрятанной сейчас в подол простого платья. Эти маленькие побрякушки были ее гарантией, билетом из темноты в свет, если темнота настанет. Это была ее независимость. Ее прошлое.

— Да, но не так, как ты думаешь.

— Если у них была распространенная фамилия, то на поиск могут уйти целые годы… Да и обойдется он в целое состояние.

Ну вот. Кэтрин быстро облачилась в платье и застегнула тринадцать пуговиц. Три платья, вот и все, что у нее осталось. Она сшила их сама — так, как научила мать. Без корсета она ощущала себя удивительно легкой.

— Ты мне противен! — сказала Анника. — Слышишь? Она обвиняет меня в убийстве, а ты встречаешься с ней у меня за спиной.

— Так какова же все-таки формальная процедура? — спросила Чарли, и ее голос прозвучал не громче шепота.

Подробности выдуманной истории не казались для нее проблемой; она репетировала их месяцами. Фразы. Фальшивые воспоминания. Музыка. У нее было так мало собственной жизни, так мало себя, что ей легко было перенять манеры другого человека. Ее новая суть становилась реальностью.

— Нет, любимая, послушай!

— Ты должна обратиться за оригиналом свидетельства о рождении в дом Святой Екатерины в Лондоне.

Она распустила темные кудри, обрамлявшие лицо, и затянула их так, что глазам стало больно, после чего уложила в аккуратную кичку.

— Не называй меня так. Я больше не могу, понимаешь? — Глаза Анники наполнились слезами.

— Это долгий процесс? — Казалось, это произнес кто-то другой.

Снова нахлынули воспоминания. Кадет в повозке. Мать, умершая в тот момент, когда на свет явилась Алиса. Радуга. Кэтрин собрала эти воспоминания и зашила так же аккуратно, как драгоценности в подол юбки. Ей надо было убрать все сложности прошлого и сделаться простой и ясной.

Мартин тоже чуть не плакал. Он умоляюще поднял руки.

Смертельная ложь. Ложь.

Простая честная женщина, неожиданно оказавшаяся в роскошном частном железнодорожном вагоне. Ребенок в белом платье, сидевший между матерью и неизвестным мужчиной.

— Я связался с ней, когда тебе стало совсем плохо. Я просто хотел с кем-нибудь поговорить. Я поступил глупо, но я не изменял.

Ложь о смерти ее родителей? Не это ли пыталась сказать ей приемная мать, — дескать, она солгала насчет их смерти?

Кэтрин Лэнд не вставала с места до последнего, балансируя между началом и концом. Поезд замедлил ход и остановился. Подоспевший проводник снял с полки ее чемодан. Она дала ему на чай, слишком много, и он улыбнулся.

— Еще бы! Но слушай, я все понимаю. Она красотка. И не сумасшедшая. Пользуйся моментом, пока есть возможность.

Правда. Возвращайся.

Она все еще разглядывала свое лицо. Она не могла, не желала жить без денег или любви. В последнем письме Ральф Труит застенчиво предложил ей взять все, что у него есть. Она знала о том, что должно случиться, в отличие от него.

Слова ранили его прямо в сердце. Глаза щипало от слез, а голос стал сдавленным.

Чарли вспомнила, как задрожала мать, когда она впервые упомянула о предполагаемом переезде.

— Я не вру, — выдавил он из себя тихо. Он опустил лицо в ладони и заплакал. Он слышал ее прерывистое дыхание, когда она тоже заплакала. — Я обещал не рассказывать, но все равно скажу. Ты больше не подозреваемая. Они поймали Барсука. Понимаешь? Все кончено, можем снова строить нашу жизнь.

Наконец Кэтрин поднялась, надела тяжелое черное миссионерское пальто и покинула купе, тихо закрыв за собой дверь. Она не нервничала. Миновала коридор, спустилась по металлическим ступеням, держась за руку проводника, и застенчиво и грациозно шагнула на платформу к Ральфу Труиту.

Или, может, все дело было в том, куда они хотели переехать?

Анника перестала плакать. Она откинулась на спинку стула, скрестив руки.

Возвращайся.

— Нет, — сказала она.

Куда?!

— Любимая, это правда. Подожди всего пару дней.

* * *

— Слишком поздно, — сказала Анника, отводя глаза. — Но в одном ты прав. Все кончено. Мы можем заново строить наши жизни. Каждый для себя.

Мартин чувствовал, как по щекам бегут слезы.

Толстый гамбургер проплывал мимо, из его брюха, словно из открытой раны, вываливались корнишоны и кетчуп. За ним следовала тарелка с беконом и яйцами, а потом девушка, распустившая на ветру длинные каштановые волосы. «Присоединяйтесь к изысканному обществу, — гласил плакат. — Не пропустите этот вкуснейший набор!»

Глава 3

— Что ты хочешь сказать?

Эскалатор вознес зажатую в толпе Чарли, словно волна обломок корабля. Ох уж эти часы пик! Всего несколько недель сельской жизни — и она все больше и больше ощущала себя в Лондоне чужой. Выйдя на дневной свет, Чарли сориентировалась и свернула направо, на Стрэнд.

Анника кивнула в сторону спальни.

С вечера того понедельника она так ни разу и не возвращалась в магазинчик, так и не разговаривала с подругой. Мысль о Лоре не давала ей покоя. Прошлой ночью, когда Том снова вернулся домой поздно, Чарли была уверена, что от мужа пахло ее духами.

Ее ослепила снежная круговерть. Платформа была погружена в ауру движущегося света. Окружающие бегали взад и вперед, приветствовали друг друга, целовались, вскидывали на плечо чемоданы и сумки, укрывали младенцев от колючего снега, который летел по горизонтали, вскидывался, окружал торопившихся людей, быстро поднимался и исчезал в черной пустоте. Казалось, ему нет конца.

— Я собрала твою сумку. Бери ее и уходи.

А вот и Олдвич. На здании на противоположной стороне улицы отчетливо виднелись слова «ДОМ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ». Большие стеклянные двери украшало объявление: «Осторожно! Окрашено! Пользуйтесь другим входом». Чарли вошла внутрь. Два стола, за которыми сидели служащие, обитая войлоком доска с пришпиленными к ней образцами заявлений, а несколькими ступеньками выше — большая комната с длинными рядами металлических стеллажей. Хотя в помещении и было полным-полно людей, в нем царила рабочая тишина, словно в публичной библиотеке.

— Пожалуйста, Анника, не делай этого. Я люблю тебя.

Кэтрин думала, что не узнает Ральфа до тех пор, пока он не останется один на платформе, но конечно же, она его узнала. У него было лицо человека, никак не связанного с остальной толпой. Она тотчас его вычислила. Ральф выглядел богатым и одиноким.

— Я тоже тебя люблю. Но хочу, чтобы ты сейчас же ушел.

Чарли встала в небольшую очередь к столу с табличкой «Только для справок».

— Меня удочерили, — сказала она, чувствуя себя так неловко, словно объясняла, что была прокаженной. — И я хотела бы получить копию своего подлинного свидетельства о рождении.

74

Неожиданно она испугалась. Ей как-то не приходило в голову, что им придется общаться. Разумеется, поздороваться-то они должны, но дальше приветствия она не смотрела. Будущее представилось ей вечностью. Кэтрин вообразила бесконечные мелкие разговоры, какие бывают в жизни женатых пар, словесную дуэль, притирание друг к другу, исполнение семейных обязанностей.

Клерк, невысокий мужчина с приветливой улыбкой, показал ей направо.


Этого нельзя допустить. Поможете мне? Если я протяну вам руку, вы примете ее?


Конечно же она выйдет за него. Раз обещала, значит, сделает. Но что потом? Как заполнить дни, бесконечные трапезы, рутину, нескончаемые часы в звенящей пустоте, которая, наверное, высосет из нее способность к нормальной речи.

— Вам понадобится учетный номер, — сказал он. — Посмотрите вон там.

Пятница, 4 ноября



Чарли прошла по ярко освещенному проходу между рядами стеллажей. Ей показалось странным, что подлинная личность человека скрыта за каким-то учетным номером. У стены обнаружился стеллаж с надписью: «Усыновления, начиная с 1927 г.».

Начала обычно очаровательны, но сейчас ее охватил ледяной страх при мысли о пошлых удовольствиях поджидающих ее в середине. Если она заболеет, он наверняка станет за ней ухаживать. Они будут следить за ценами. Скорее всего, он человек прижимистый, хотя и дорого одет. Она будет просить у него денег, и он будет их выдавать. Он будет платить за вещи, которые им понадобятся, а она — держать перед ним отчет: на что потратилась. За обедом будут обсуждать еду, которую она ему приготовит. Болтать о погоде, отмечать любую перемену за окном, вместе читать у камина или у плиты долгими зимними вечерами. Кэтрин пыталась вообразить, что они будут делать и о чем беседовать. Она стала размышлять, как обычно ведут себя люди в такой ситуации, и вдруг осознала, что понятия об этом не имеет.

Анника продолжала сидеть за столом, пока Мартин забирал вещи. Она большими глотками пила вино, чтобы удержаться от порыва вскочить и остановить его. Вкуса не чувствовалось — только горечь в горле.

Ей вдруг захотелось повернуться и уйти прочь, бросить эту затею. А что, если?.. Если?..

Она не произнесла ни слова, когда Мартин умоляюще смотрел на нее из прихожей. Сидела на месте, неподвижная, как статуя, пока он, наконец, не ушел. Когда дверь закрылась, она опустилась за стол и зарыдала. Казалось, кто-то выбил почву у нее из-под ног.

В поезде, медленно следовавшем из Чикаго, все мелькавшие за окном предметы имели четкие границы. Здесь, под колючим снегом, в темноте, все расплывалось, очертаний не было, смутно виднелись лишь неопределенные формы. И Кэтрин стало страшно.

Смертельная ложь. А вдруг то, что рассказывала ей приемная мать, было ложью? Тогда тем более надо выяснить правду. Надо ли? Чарли знала одну удочеренную женщину, которая задалась целью разыскать своих настоящих родителей и в результате выяснила, что ее мать забеременела от какого-то случайного знакомого, которому отдалась в кузове военного грузовика. А вдруг и она сама обнаружит нечто похожее?

Им двоим ничего более не оставалось, как прижаться друг к другу, идти вперед и ждать весны. Она будет делать то, что должна.

Бутылка на столе опустела — она заметила это, когда попыталась наполнить бокал. Она неловко встала и открыла новую. Завинчивающаяся крышка звякнула, когда Анника бросила ее в раковину. Она приложила горлышко бутылки к губам и пила, пока в легких не закончился воздух. Она стояла и тяжело дышала у раковины — с бутылкой в одной руке, а другой закрыв глаза, — и снова начала рыдать. Потом она пила и плакала, пока вино не закончилось. Она поставила бутылку на столешницу и тут же опрокинула ее, затем вышла из кухни, чтобы лечь спать. Анника хотела, чтобы сон забрал все случившееся сегодня вечером. Она ничего не ела, и голова кружилась от алкоголя. Может, завтра она будет сильнее, но сейчас она искала лишь утешения в забытье.

Ну и что? Она ведь вовсе не обязана рассказывать правду своим детям или кому-то еще… ну разве что ее отцом был какой-нибудь герцог. А если она вдруг окажется дочерью какого-нибудь бродяги (ах, пожалуйста, только не сбежавшего именно на ту ночь из сумасшедшего дома психа!), уголовника, то сохранит эти сведения в тайне. Вот именно. Однако, так или иначе, следует все выяснить!

Кэтрин шагнула Труиту навстречу. Он стоял, засунув руки в карманы длинного черного пальто. На меховом воротнике сверкал снег. Она едва могла разглядеть его лицо, когда он к ней повернулся. Ральф казался… каким? Печальным? Симпатичным? Скорее, одиноким.

1952-й год, 1954-й. Ага, вот и 1953-й.

У лестницы она услышала шепот из темной комнаты отдыха. Она остановилась и прислушалась. Руки напряглись, сжимаясь и разжимаясь, как будто пытались за что-то ухватиться. Шепоты исчезли, как только она напрягла слух. Снова стало тихо. Ее глаза сузились от злобы, и она ступила на лестницу.

Самой себе она представлялась нелепой — в дешевой черной шерстяной одежде, с дешевым серым картонным чемоданом. «Просто начни, — сказала она себе. — Подойди, поздоровайся, а дальше потечет само собой».

— Если хочешь чего-то, то говори так, чтобы было слышно! — закричала она.

Чарли с трудом вытащила том в светло-коричневом переплете. Он был тяжелее, чем казался на вид. Чарли опустила его на плоскую поверхность стола и открыла. Высохшие страницы переворачивались с резким шуршанием. Она забеспокоилась, как бы случайно не порвать их. Бун. Бут. Бутс.

— Мистер Труит? Я Кэтрин Лэнд.

Так она добрела до нижнего этажа и встала посреди комнаты для отдыха, покачиваясь и оглядываясь в темноте. Деревья склонялись над домом, как зловещие тени.

Там оказалось десятка полтора Бутсов, все фамилии были еще по старинке напечатаны на пишущей машинке. Чарли пробежала глазами список и замерла, испытывая нечто близкое к замешательству при виде своего собственного имени, девичьей фамилии и даты рождения.

— Я здесь! — закричала она. Ее голос отражался от каменных стен. — Ты чего-то хочешь или как?

— Не может быть. У меня есть фотография.

«Бутс, Шарлотта Лесли. 12 августа 1953 г. Номер учетной записи — 5А0712. Том № 388».

Пластик черных мониторов на столе у Мартина блестел в свете, падавшем со второго этажа. Она подошла к столу и дернула за один из проводов. Мониторы накренились. Она подтянула к себе один монитор, подняла его над головой на пару секунд и затем отпустила. Грохот стекла и пластика разнесся по комнате, когда монитор разлетелся по плитке на полу.

И это всё? Чарли испытала разочарование: она ожидала чего-то большего. Но ничего особенного тут, увы, не обнаружилось.

— Это снимок моей кузины Индии.

— Не слышишь меня? Я здесь, приходи и забери меня!

Чарли перечитала запись несколько раз, мельком взглянула на сведения об остальных Бутсах, размышляя, кто они такие и где сейчас. Интересно, сколько других людей разглядывали до нее ту же самую страницу и какие чувства они при этом испытывали?

Он чувствовал на себе взгляды горожан. Все видели и заметили подлог, и это было невыносимо.

Анника смахнула со стола второй монитор вместе с клавиатурой, мышкой и пустой подставкой для ноутбука. Когда все с грохотом и звоном рухнуло на пол, она пошла следом и наступила на заднюю часть монитора. Ребристый пластик треснул с приятным хрустом, и сломанные фрагменты поднялись в воздух. Стопу пронзила боль. Аннику повело назад, и она, пытаясь удержаться от падения, ухватилась за стул. Он выскользнул из-под руки, и она оказалась на полу.

Она отнесла книгу к столу клерка.

— Вам нужно нормальное пальто, по сезону.

Носок на ноге стал красным. Кровь текла из ступни из пореза от пластикового осколка. Она сидела, уставившись на погром, пока из глаз снова не потекли слезы. И тут словно все ее чувства взорвались.

— Теперь вам придется заполнить карточку. — Он похлопал по одному из образцов, пришпиленных к обитой войлоком доске. — Бланки лежат вон там, на стойках. Вас удочерили до двенадцатого ноября семьдесят пятого года?

— Это все, что у меня есть. Прошу извинить за фотографию, но я могу объяснить.

Ярость. Горе. Разочарование. Ненависть.

— Да.

Его обманули на глазах у всего города, выставили дураком. Сердце сильно заколотилось, ноги сделались ватными.

Анника закрыла лицо руками и рыдала так, что все тело ходило ходуном. Голова пульсировала и кружилась от вина. Она свернулась в комок, закрывая лицо руками в попытках закрыться от внешнего мира. Тут она снова их услышала. Шепоты. Долгий, тягучий скрежет, будто кто-то водил мелком по бетону снаружи. То по одной, то по другой стене. То по полу под ней. Потом пол ритмично завибрировал. Кто-то сильно стучал в стену рядом с ней. Обои у лестницы порвались, и штукатурка за ними с шумом осыпалась на ступени, а потом до самого пола.

— Мы не можем стоять здесь весь вечер. Кем бы вы ни были, дайте мне ваш чемодан.

— Тогда вам следует отправить запрос в отдел усыновлений ГРС. Главной регистрационной службы, — расшифровал он аббревиатуру, видя озадаченное лицо посетительницы. — Адрес есть на обороте. Они пришлют вам бланк заявления для усыновленных лиц и свяжутся с вами для собеседования.

Кэтрин протянула чемодан, и Ральф вынул руку из кармана. На мгновение она ощутила тепло этой руки.

— Собеседования?!

Анника закричала и свернулась клубком на холодном полу подвала.

— Это все вещи?

— Боюсь, что таков закон. Вы должны предварительно пройти собеседование. Если хотите, можете заполнить карточку, которую я вам дам, и мы сами перешлем ее в ГРС.

— Я могу объяснить. У меня мало что есть. Я думала…

75

Чарли прошла к стойке, вытащила допотопную авторучку, которую Том когда-то подарил ей на день рождения, и слегка прижала кончик пера к бумаге.


Вокруг меня были люди, до того как я стал Барсуком. Некоторых я называл друзьями.


— Мы не можем стоять под снегом, когда все… короче, не стоит здесь стоять, — Ральф холодно на нее взглянул, — Ложь с самого начала. Не стану скрывать, я смотрю на это крайне отрицательно.

Среда, 11 ноября, шестью годами ранее

И внезапно почувствовала резкий аромат мускусных духов. Чарли начала писать, но запах становился все сильнее, окутывая ее, словно некто, облившийся этими духами, наклонился над ее плечом. Она обернулась, но позади не было ни души: стойка, которая тянулась вдоль узкого коридора, оказалась абсолютно пустой.



Он вынул из кармана фотографию и показал ей, но хотел, чтобы она превратилась в застенчивую скромную женщину со снимка. Кэтрин взглянула на фото.

Ян Апельгрен проснулся посреди ночи. Все тело дрожало, как от судорог. Губы слиплись, во рту был металлический привкус и запах сырого мяса. Он пытался отделаться от воспоминания о том, что наверняка было кошмарным сном. Что не могло быть реальным, чему нельзя быть реальным.

— Кем бы вы ни были, но вы не эта женщина.

На пальцы налипла влажная земля, запачкавшая выключатель лампы. Свет озарил руку и заставил его отпрянуть. Рука была покрыта глиной. Полузасохшие комки земли сыпались в кровать, когда он шевелился.

— Выслушайте, мистер Труит. Я здесь не для того, чтобы посмеяться над вами.

20

Нижняя губа задрожала. «Что я наделал?» — подумал он, откинув одеяло и обнаружив еще больше земли в кровати. Все его тело чернело от грязи. В складках постельного белья ползали дождевые черви и черные насекомые. Он сдавленно вскрикнул и встал, держась за стену, чтобы не упасть.

— У вас это и не выйдет. Я уже понял, что вы лгунья.

Тереза лежала на своей половине кровати поверх одеяла. И как будто крепко спала. Но лежала она слишком неподвижно, не дыша и без единого признака жизни. Ее полуголое тело покрывала каша из глины и красно-коричневой засохшей крови. Глаза уставились в потолок, а лицо превратилось в маску ужаса. На щеке зияла большая рана, оголявшая челюсть, где белые зубы блестели как жемчужины посреди распада.

Ральф повернулся, и она последовала за ним по опустевшей платформе к повозке. Нервные лошади топали ногами, из их ноздрей вырывались струи пара. Ральф Труит поставил в повозку чемодан и пристегнул его толстыми кожаными ремнями. Он без слов подал Кэтрин руку, и она устроилась на сиденье.

Посмотрев на остатки нехитрого угощения, которое они прихватили на пикник, она, довольная, снова прилегла. Ее голова приютилась у него на груди, она вдыхала сладкие ароматы цветов и травы.

Затем он исчез в снегу, снова появился и забрался с ней рядом. Впервые он прямо взглянул ей в лицо.

Ян свернулся в клубок у стены. Он закрыл лицо руками, пытаясь утопить панику в слезах, но они не приходили. Он не чувствовал ничего. Отсутствие эмоций являло собой пустоту, где следовало быть чему-то другому. Мукам совести. Страху.

Его пальцы блуждали по ее волосам, в то время как солнце светило ей в лицо сквозь листву деревьев. Она закрыла глаза, и под веками заплясали красные пятнышки. Так приятно было расслабиться, слушая, как щебечут птицы, как легкий ветерок шелестит листьями, и воображать себя на берегу морю. Земля, казалось, слегка покачивалась, и ей представилось, что, потерпев кораблекрушение, они качаются на маленьком плоту посреди спокойного голубого океана.

— Возможно, вы решили, что я дурак? Вы ошиблись.

Душе?

Лошади красивой рысцой устремились в белую пустоту. Кэтрин и Ральф молчали. Из окон домов, словно издалека, струился приглушенный свет. Она не могла определить, близко или далеко от домов находится их повозка. Не могла рассмотреть, много ли в домах этажей. Повороты замечала, только когда сворачивали. Ральф знал. Лошади знали. Она здесь впервые.

Теперь там только всепоглощающий пустой мрак. Сердце бешено билось, и он тяжело дышал. Пока не услышал их. Шепоты. Они утешали его, уверяли, что все так, как и должно быть. Пульс замедлился. Царапание когтей по фасаду придало ему сил встать на ноги. Они здесь. Он больше не одинок.

И тут где-то в отдалении послышался стук конских копыт.

Снег приглушал стук колес. Разговора не было. Кэтрин плыла в беззвучном мире, в незнакомой середине.

Черные следы вели к кровати. Ян на дрожащих ногах обошел изголовье, ведя взглядом по следам. Они уходили из комнаты вниз по подвальной лестнице. Ян, тяжело ступая, пошел по следам в комнату в подвальном этаже. Шепоты непрерывно щекотали его слух и подбадривали его, призывая продолжать. Скрежет снаружи усиливался и ускорялся с каждым шагом, как будто те, кто царапал когтями, все сильнее возбуждались.

— Людей много?

Его пальцы коснулись ее щеки, губ, и она осторожно куснула зубами один из них. Ребенок у нее в животе несколько раз чуть заметно дернулся. Когда она открыла глаза, бабочка-крапивница собирала сок с колокольчиков, которых на поляне было полным-полно.

— Где?

После того как он переменил позу, его лицо оказалось над ней. Он поцеловал ее, и она почувствовала, что от него пахнет пивом и сосисками. Она погладила жесткую щетину на его подбородке.

Чем дальше по лестнице он спускался, тем более многочисленными и крупными становились комья земли на полу. Повсюду ползали жуки. Ян дрожал, но продолжал следовать за грязными отпечатками, пока не увидел дверь в кладовую. Свет от лампы в кладовой проходил через открытую дверь, образуя неправильный четырехугольник. Ян с трудом сглотнул густую слюну и заглянул в помещение.

— В городе.

— Две тысячи. Приблизительно. То больше, то меньше. В зависимости…

— Ваше имя? Вы можете сказать мне, как вас зовут? — спросил чей-то голос.

В центре, посреди коробок и вешалок Терезы с летними платьями в цветочек, зияла дыра в полу, окруженная разбитой плиткой, кучами глинистой земли и черными насекомыми. На плитке извивались черви, безуспешно стремившиеся вернуться вниз, в почву. Дождевик, который он купил для маскировки, когда следил за Терезой, валялся в одной из куч земли. Выглядел он удручающе — запачканный влажной землей и остатками мертвых насекомых. Ян взглянул на дыру, а потом на свои дрожащие руки. Ногти были обломаны и почернели, к рукам прилипли глина и кровь. Черная дыра зияла, как вскрытая траншея, ведущая вниз, в подземелье. Она источала удушающую вонь разложения.

— В зависимости от чего?

Он в ответ провел пальцами по ее шее, потом скользнул рукой под платье, лифчик и принялся ласкать груди. После чего зажал сосок между пальцами, и она вздрогнула.

— От того, сколько за год смертей и рождений.

Ян обмяк и упал на колени, опираясь плечом о дверной косяк. Он не мог отвести от дыры взгляд. Она манила и притягивала его.

— Ой! Поосторожнее! Больно же!