— О, я передам ему все, что вы мне прикажете. Я обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы будете этим довольны.

Екатерина села рядом, женщины склонили друг к другу головы, зашептались. Уже уходя, Шаргородская созналась вдруг, покраснев, как нашкодившая девчонка.

— Я должна сказать… Я хочу быть честной. — Она замялась. — Мне посоветовал, вернее, надоумил идти к вам Александр Иванович.

— Шувалов? — потрясенно спросила Екатерина.

— Именно. — Она сделала глубокий книксен.

Следующий разговор с Шаргородской состоялся в одиннадцать часов утра. Миловидная статс-дама выглядела празднично. Улыбка так и светилась на ее лице, прыскала во все стороны солнечными зайчиками.

— Ваше драгоценное высочество! Все устроилось самым лучшим способом. Я поговорила с дядей. Протоиерей Федор Яковлевич советует ее высочеству сказаться больной в эту ночь… ну, то есть совсем больной, чтобы просить об исповеди. И надобно устроить все так, чтобы исповедоваться позвали именно его, дабы он мог передать потом императрице все, что услышит на исповеди из собственных ваших уст.

У Екатерины дух захватило — как просто и гениально! Елизавета будет полностью уверена в ее искренности. Тайна исповеди для государыни свята!

Она усмехнулась. Кто поймет русских? Они так гордятся своей истовой, непритворной религиозностью. Они говорят, что Бог — это совесть. И вот на тебе! Надобно это запомнить. На всю жизнь запомнить![84]

У самой Екатерины было простое отношение к религии. Бог — это так принято, это обычай, например пост, когда надо говеть, или Рождество, когда надо праздновать. Поэтому она очень легко рассталась с лютеранством, сменив его на православие. «Господи, неужели тебе не все равно?» — спрашиваем мы теперь, уверенные, что до Творца не доходят наши невысокие перегородки. Но в XVIII веке так не говорили и не думали, хотя просвещение уже несло в себе вирус атеизма[85].

Как только Шаргородская удалилась, Екатерина плотно поела и легла в постель. Через час у нее «нестерпимо заболела голова», потом живот. К ночи ее стал бить озноб. Задыхаясь, еле слышным голосом попросила она Анну позвать к постели духовника. Исполнив приказание, Анна заботливо укрыла плечи Екатерины пуховым платком, принесла грелку к ногам. Обычно это делала Владиславова. Видимо, Екатерина тоже подумала об этом, потому что через страдание прошептала:

— Бедная моя юнгфера… Где она сейчас?

— Ее не будут допрашивать. С ней будут хорошо обращаться.

— А ты откуда знаешь? — На мгновение показалось, что нестерпимая боль отпустила Екатерину, и ее вытеснило крайнее удивление.

— Предчувствие, — прошептала девушка.

Она хотела еще что-то добавить, но в спальню бочком вошел Шувалов и застыл у двери, издали таращась на великую княгиню. Оказывается, он уже позвал лейб-медика Кондоиди.

Докторов явилось трое. Каждый стал заниматься своим делом. Первый слушал пульс. Второй уже подставил под руку великой княгини таз, чтобы пускать в него кровь. Третий набрал воду в клизму.

— Пульс слаб, кишечник напряжен… — хором рапортовали медики.

Екатерина металась в постели.

— Ах, оставьте меня, мне нужна духовная помощь.

Александр Иванович махнул рукой, и доктора стали во фрунт.

— Я позвал вас, господа медики, чтоб вы убедились, насколько плохо чувствует себя ее высочество. Вы видите, сказалось перенапряжение души и нервов. Отложите ваши приборы до утра. Призовем сейчас в помощь ей Господа.

Медики не сразу нашлись с ответом, а в спальню уже вплывал в золотом облачении протоиерей Федор Яковлевич Дубянский, духовник ее императорского величества. Их оставили вдвоем с великой княгиней. Исповедь страдалицы продолжалась около полутора часов. После разговора со святым человеком Екатерине сразу полегчало.

Оставшись одна, она потребовала большую чашку крепчайшего кофе, бумаги и перо. Исписанные листы она складывала в папку, верша основание для своего последующего огромного жизнеописания.

В эту ночь она записала: «Я нашла протоиерея исполненным доброжелательства по отношению ко мне и менее глупым, чем о нем говорили».

Со временем протоиерей Дубянский станет духовником Екатерины II.

_{Ночной разговор}

Весь последующий день Екатерина провела в постели. Поутру доктора сунулись было со своими ланцетами и клистирными трубками, но откатили назад, встретив ясный и серьезный взгляд Екатерины. «Болезнь — дело государственное», — казалось, говорил он, а медики при дворе были люди понятливые.

Екатерина удобно лежала в подушках, читать не хотелось, она была вся сосредоточена на внутренней подготовительной работе, которую вел у нее в мыслях кто-то другой, не она. Раз за разом этот другой проигрывал варианты — как лучшим образом выстроить объяснение с государыней. Сцена встречи оживала во всех подробностях, потом застывала, словно нарисованная бегло мелками на аспидной доске. Достаточно провести по ней мокрой тряпкой, и вот уже готово поле для новых цветков воображения. Екатерина казалась совсем спокойной, тем удивительнее было, что сердце ее вдруг начало частить и биться в левую лопатку.

Вечером явился таинственный и важный Александр Иванович и сообщил, что в полночь он придет, чтобы сопровождать великую княгиню в покои императрицы. Проговорив все это, он не без достоинства удалился.

Туалет Екатерина продумала очень тщательно. Платье должно было быть скромным, но не убогим, не темным, Елизавета не переносила темные тона, но и не праздничным. Она остановилась на светло-синем платье-робе с глубоким вырезом, прикрытым старинными желтоватыми алансонскими кружевами. В этом платье она и заснула, прикорнув в тесном кресле. Разбудила ее Анна.

— Идут, — сказала она коротко.

— Кто? — не поняла со сна Екатерина.

— Должна предупредить ваше высочество, что может статься, что их высочество так же захочет быть у их императорского величества.

Это было неприятное известие. Про мужа Екатерина забыла накрепко, и во всех воображаемых сценах ему не отводилась роль даже статиста.

— Предчувствие? — спросила она Анну с внезапно вспыхнувшим раздражением.

— Нет, подслушала, — ответила та серьезно и нимало не смущаясь, чувство юмора у милой девушки отсутствовало полностью.

Александр Иванович вошел с поклоном, приглашая следовать за собой. Перед входом в покои императрицы они действительно встретили великого князя, но он не подождал их, а юркнул в дверь первый.

Уже потом Екатерина узнала, как только Петр услышал, что жена заболела и позвала к себе духовника, он тут же пообещал любовнице Елизавете Воронцовой жениться на ней сразу после похорон. К счастью, Екатерина не знала этого сейчас, и мелочная злоба не помешала ей сосредоточиться на главном.

Вошли… Вот она — государыня. Золотая лампада светилась над ее головой. Елизавета сидела в большом кресле с широкими, обитыми красным бархатом подлокотниками, отекшие ноги ее, с трудом втиснутые в сафьяновые, на изогнутом каблучке туфельки, стояли на подушке.

Екатерина упала на колени, низко склонила голову, потянулась щекой к сафьяновым туфелькам, а далее звук какой-то тревожный, птичий издало ее горло, словно она что есть силы сдерживала плач, но он вырвался наружу единой нотой.

— О государыня, припадаю к стопам вашим… Простите, заклинаю, если прогневала вас…

А дальше все как трижды, четырежды отрепетировано в разговоре с самой собой, в письме, на исповеди. Вначале надо умолять, заклинать — отпустите ее за пределы России, на родину. Рядом стоял Петр, вид он имел несколько побитый, но хорохорился, топырил сварливо нижнюю толстую губу. Стоящий несколько поодаль Александр Иванович выражал только слепое подчинение.

Комната, в которой происходил разговор, была длинной, в три окна. Два из них были прикрыты шторами, в третье окно было видно звездное весеннее небо. Между окон стояли два столика с золотыми принадлежностями для письма. Перед тем как упасть на колени, Екатерина цепким взглядом поймала глубокий, похожий на таз поднос с письмами. Показалось ли ей, или там действительно лежали ее собственные письма?

— …жизнь моя здесь никому не нужна, я только доставляю неприятности вам, только делаю горе людям мне близким.

— Как же вы хотите, чтобы я вас отослала? У вас сын и дочь, — негромко, грустно сказала Елизавета и закашлялась, прикрывая рот платком.

— О, мои дети в ваших руках, и лучше этого ничего для них быть не может, — поторопилась с ответом Екатерина, она даже осмелилась чуть поднять голову, оглядывая Елизавету.

Государыня сделала знак рукой, мол, Александр Иванович, поднимите ее с пола, но Екатерина осталась стоять на коленях подле императрицы.

— Но как же я объясню обществу причину вашей отсылки? — спросила Елизавета, — видимо, она тоже подготовилась к разговору.

— Тем же, чем я навлекла на себя ненависть вашего величества и великого князя. — Слова эти были дерзки, но Екатерина шла ва-банк, а то дождешься того, что тебя и впрямь вышлют за границу.

— Об этом я подумаю, — жестко сказала Елизавета, мол, это наша забота, — но чем же вы будете жить?

— Тем, чем жила, прежде чем вы удостоили взять меня сюда.

Ответ был логичен, но смешон, не в этом бы месте Екатерине кичиться своим нищенством, это почувствовала и Елизавета, когда бросила презрительно:

— Ваша мать в бегах.

Что ж, пришлось проглотить и это унижение, мало ли их было за четырнадцать лет жизни в России.

— Я знаю, она в Париже. — Голос вполне правильно задрожал, и Екатерина отметила про себя: хорошо. — Фридрих Прусский прогнал от себя мою бедную мать за излишнюю преданность России.

За ширмами, что стояли вдоль стен, послышался слабый шорох. Кто там был? «Не иначе как фаворит», — подумала Екатерина. Елизавета тоже услышала этот шорох, неловко встала с кресла.

— Да поднимите же ее! — бросила она опять Александру Ивановичу, тон на этот раз был такой, что Шувалов не посмел ослушаться, и если бы Екатерина опять не пожелала встать, он держал бы ее за талию в висящем положении.

— Видит Бог, — сказала вдруг Елизавета с чувством, — как я плакала, когда вы заболели при вашем приезде в Россию, когда вы были при смерти. — Лицо государыни затуманилось, она вся ушла в воспоминания.

В этот момент в комнате произошло чуть заметное перемещение. Петр чуть пододвинулся к государыне, а Екатерина сделала шаг в сторону стола. Как ей хотелось подойти поближе! Но и издали она видела — да, это ее письма, по всей видимости те, что писаны Апраксину. Неужели на самом дне лежит главное послание, то, в котором она приказывает фельдмаршалу не продолжать войну с Фридрихом! Готовясь к разговору, она не проиграла, не смогла, не посмела представить себе, что было бы с Елизаветой, попади ей в руки ЭТО письмо. «Государыня очень больна, — писала она Апраксину, рука не посмела вывести „при смерти“, — сейчас не до войны с Фридрихом, сейчас надо быть в столице, дабы избежать беспорядков и защитить законных наследников трона русского». Нет, не может быть, государыня не видела этого письма, иначе не было бы этого свидания… Тут новая мысль обожгла мозг — манифест! Ею вдруг овладел такой страх, такой ужас, что спина разом взмокла, в горле застрял крик. Но Елизавета, к счастью, переключилась на племянника. Как сквозь вату до Екатерины долетал голос императрицы:

— Ну, Петруша, ты хотел меня видеть. Говори…

Петр мелкими шажками подбежал к Елизавете, изогнулся и зашептал в ухо. Александр Иванович тоже подошел поближе, вслушиваясь. Петр жаловался на свою горькую жизнь и на супругу. До Екатерины долетали слова: «гордая», «злая», «упрямая». «Не доверяйте ей, тетушка!»

— Да ты не о ней, о себе подумай! Не ты ли на Фридриха Прусского молишься? — запальчиво воскликнула Елизавета. — Он враг наш. Враг России.

— Фридрих велик, — фальцетом крикнул Петр. — Но это не мешает ничему… Ничему! Вам не понять! Я люблю, но я не предатель. А она, — он ткнул пальцем в сторону Екатерины, — не любит Фридриха, но она упрямая интриганка, змея и гадина! — Вид у Петра был до чрезвычайности возбужденный, он размахивал руками, как паяц, хотел, видно, многое сказать, да слов не находил, одни эмоции были под рукой. В голосе его слышались слезы. Уж в чем в чем, а в ненависти к жене он был искренним.

— Петруша, да как же так можно… про жену-то? — усмехнулась Елизавета. — Ты помолчи пока, охолонись.

Она повернулась к Екатерине и неожиданно поймала ее взгляд, устремленный на письма. Великая княгиня смутилась и, уже не сдерживаясь, крикнула Петру в лицо:

— Я хочу, сударь, сказать вам в присутствии ее величества, — она присела в поклоне, — что действительно зла на тех, кто советует вам делать мне несправедливости, и упряма, если вижу, что мои угождения не ведут ни к чему, кроме ненависти!

— Будет! — Елизавета хлопнула в ладоши и развела их в разные стороны, как разводят дерущихся детей или сцепившихся в схватке собак. — Я не для семейных склок вас позвала.

Она отвернулась от великого князя, глядя на Екатерину горящим взглядом.

— Вы, милочка, вмешиваетесь во многие дела, которые вас не касаются. Я не посмела бы делать подобное во время императрицы Анны. Какие приказания вы посылали фельдмаршалу Апраксину?

В комнате стало очень тихо. Обнаружив себя, прошуршало перо за ширмой, но и этот малый звук испуганно стих.

— Я? — Голос Екатерины прозвучал в плотной, вязкой тишине как что-то инородное. — Мне и в голову никогда не приходило посылать ему приказания.

— Да вот же ваши письма. — Елизавета ткнула пальцем в поднос, голос ее прозвучал зло, иронически, настороженно. — А ведь вам было запрещено писать? Иль запамятовали?

Екатерина мысленно сотворила крест.

— Ах, ваше величество, вы правы. Я нарушила запрет. И умоляю вас простить меня! Эти три письма, — («Господи, — возопила она мысленно, — только бы не было четвертого»), — могут доказать, что я никогда не делала никаких приказаний.

— А зачем вы ему писали?

— По дружбе. Я поздравила его с днем рождения дочери, Рождеством… еще я ему советовала, не более, следовать вашим приказам.

Дальнейший обмен репликами был стремителен и остер, как выстрелы или шпажные удары.

— Бестужев говорит, что было много других писем.

— Если Бестужев так говорит, то он лжет.

— Ну так если он лжет, я велю его пытать!

— Это в вашей власти, но я написала только три письма!

Елизавета окинула ее гневным взглядом и отошла, чтобы пройтись по комнате и собраться с мыслями — раз, другой… Петр Федорович настороженно следил за теткой, потом вдруг пошел с ней рядом. Заговорил он явно невпопад, и сочувствие его выглядело нелепо.

— Поверьте, ваше величество, нельзя с ней договориться, она все врет! Давеча начал с ней про собак… у меня ведь, знаете, порода! Поверьте, государыня, я дело говорю! Не может про собак, а может про моего министра Штамке… зачем он ей? Не важно! Я одинок! Конечно, я нахожу душу, которая сочувствует мне во всем. Это достойные женщины! Да и Александр Иванович подтвердит.

Шувалов немедленно стушевался. Елизавета расхаживала по комнате, занятая своими мыслями, но когда до нее дошли слова, которые, сбиваясь с грамматики и синтаксиса, сами собой выпрыгивали из уст разгоряченного наследника, она сказала почти участливо:

— Помолчи, Петруша. Мы с тобой потом поговорим.

Шувалов поймал взгляд Елизаветы, немедленно взял Петра Федоровича под локоток и вежливо, но твердо, что-то без остановки нашептывая ему в ухо, повлек его к двери.

— Я не хочу ссорить вас еще больше, — тихо сказала Елизавета великой княгине, — но мне хотелось бы кое-что сказать вам… потом, сейчас уже поздно, — добавила она неожиданно сердечно, и Екатерина тут же откликнулась на этот добрый знак.

— О ваше величество, как я хочу отдать вам свое сердце и душу!

— Я предоставлю вам эту возможность. А теперь идите…

Ни жива ни мертва, Екатерина в сопровождении Шувалова проследовала в свои покои. Никто не встретил их по дороге, даже Анна спала.

На столике рядом с кроватью стоял стакан кипяченой воды, который ей всегда ставили на ночь. Екатерина выпила его залпом. Вода не утолила жажду, не убила внутреннюю дрожь. С зажженной свечой она подошла к зеркалу. Из темноты выплыло бледное, в общем, довольно хорошенькое лицо с мокрыми от пота висками и запекшимися губами.

— Я победила? — спросила Екатерина свое отражение. — Я выиграла эту партию? Теперь только терпение… Спрятаться ото всех и ждать…

Александр Иванович тихо вернулся в апартаменты государыни. Иван Иванович уже вышел из-за ширм. Старший Шувалов вошел в тот момент, когда фаворит нежно поцеловал Елизавету в ладонь.

— Лжива беспредельно, но и умна беспредельно, — со смешком сказала Елизавета. — И все-таки мне ее жаль.

— Но почему? — Иван Иванович был душой и сердцем на стороне государыни.

— Вы не видели, какой привезли ее в Петербург. Она была худа, испугана, плохо одета — совсем ребенок. Я дарила ей соболя и драгоценности. Их немедленно отбирала у нее мать, эта негодяйка Иоганна. И ведь не уследишь! Она вела себя так, словно это ее, старую чертову перечницу, привезли в жены к наследнику. Дура! Интриганка! А дочь лежала с воспалением легких, она почти умирала. Тогда она была очень вежлива и полна желания угодить.

— Это желание у нее и сейчас налицо, — заметил Иван Иванович.

— Еще бы… Она чувствует, что ей прищемили хвост. И шашни у нее с Бестужевым были — знаю, сердцем чувствую. — Елизавета ударила себя в пышную грудь. — И письма Апраксину она писала, и вовсе не такие безгрешные, как она хочет показать. Это я тоже знаю, но что делать? Как бы ни была плоха супруга наследника, лучшей-то нет. Петрушка дурак, так пусть хоть жена у него будет умная!

Старший Шувалов стоял в сторонке, с умилением слушая этот разговор, и для удовольствия своего шуршал спрятанными в кармане тайными бумагами, которые выкрала для него Анна. Взял на всякий случай — вдруг понадобятся… Все зависело от того, как разговор потечет, а он потек в правильном направлении. Документы предъявлять рановато. Пусть полежат. Они своего часа дождутся.

_{Корабли России}

В Берлине были недовольны бароном Ионой Блюмом, он это чувствовал по тону получаемых шифровок. Кажется, какое неудовольствие можно учуять, обследуя клочок бумаги, где языком цифр давались только распоряжения — никаких оценок! Но и приказы можно по-разному отдавать. Ушел в прошлое придуманный Блюмом язык иносказания. Бесконечно обсуждать передвижение пасущихся на поле стад, как то: фрегатов, кораблей и шхун — можно в мирное время. Когда идет война, нужны подробности. Но не будешь же писать: расстояние от рогов до хвоста у стельной коровы 118 футов (читай — длина по килю), а вымя на 58 сосцов (читай — число орудий).

Зачем им в Берлине нужна такая скрупулезность? Не иначе как некий чиновник, мелочь, крыса канцелярская, желает выслужиться перед начальством и требует не только виды судов и курс их передвижения, но и названия, параметры, на какой верфи сработано, когда на воду спущен. Это уже, простите меня, работа не для шпиона, а для академика, любителя книжной пыли.

Должны же в Берлине понимать: он не сам роется в адмиралтейских «Юрналах», выписывая корабельные параметры, для этого у него есть моль канцелярская, которая все эти данные находит и в книжку списывает. Так этот плут и жадный человек вздумал работать сдельно. За каждое судно полтину требует. Может, он все эти шхуны и шнявы из головы сочиняет, или, того хуже, суда эти разломаны давно или в шведский плен попали! И ведь не проверишь. Вчера притащила моль бумажку. Блюм глазам своим не поверил. Написано: «Шмак Сясь», при этом никаких параметров, пояснений, известно только, что сей шмак отбыл еще осенью в Курскую губу. А посему гони полтинник!

Блюм обиделся:

— Не может быть такого названия — Сясь. Нет в русском языке такого слова.

— Как же нет, если назвали. Шмак сработан в Сясьском устье, Сясь — это река. Неужели не знаете?

Блюм с отчаянием тогда подумал, что здесь все можно выдумать: и название верфей, и рек, и кораблей, Россия так обширна — поди проверь! Не жалко ему пятьдесят копеек, тем более не своих, но ему нужны гарантии!

Если быть точным, то и шмаки его не больно-то интересуют, ему нужны серьезные суда: корабли, фрегаты, галеры, шхуны. Сейчас Блюм стал разбираться, что к чему, а раньше его провести было легче легкого. Что он знал, например, про шхуну? Только что это трехмачтовый парусник с косыми парусами. Теперь он разбирается во всех тонкостях, потому что знает: шхуны бывают обыкновенные, в которых две или три мачты, бывают шхуны бермудские или гафель, но таких в России не строят, есть шхуны бриги — их называют бригантинами. У бригантины фок-мачта оснащена, как у брига, то есть с полной прямой парусностью, но грот-мачта уже с косыми парусами. А это красивее, изящнее. У фрегатов все мачты прямые. С галерным флотом он тоже знаком, но меньше его уважает.

О, корабли России! Может, и не стоило бы переходить на столь высокую и прекрасную материю после описания грязной шпионской возни Блюма, но ведь не всегда угадаешь, как естественно перейти на ту или другую тему. А так хочется помянуть наши корабли вместе с именами пращуров наших, которые их сочиняли и строили, ходили по их палубам, палили из пушек и птицей взлетали вверх по реям, ставя паруса и выполняя приказы — нормальный человек не в состоянии их запомнить, но с детства от них замирала душа. Все эти звонкие команды касались просто парусов: фор-марселей, грот-бом-брамселей, фор-бом-брамселей и крюйс-стень-стакселей.

Человечество много приобрело с развитием промышленной цивилизации, но сколько утрачено! Кроме потери лошадей как тягловой силы, карет — как транспортного средства, шпаги — как оружия, слова «сударь» — как обращения, а также массы милых и добрых понятий и вещей — все они ушли за пыльную музейную тесьму, мне особенно жалко парусных кораблей. Кто знает, может быть, они еще вернутся — и не только для киносъемок или учебных вояжей, а как средство передвижения. Для этого надо, чтобы люди в бестолковой их жизни поняли наконец, что торопиться им некуда, что красота просто обязана спасти мир и что более экологически чистого двигателя, чем парус и ветер, невозможно придумать.

Я держу в руках старинную книгу «Список русских военных судов», составленный блистательным морским историографом Феодосием Веселаго[86]. Книги его по истории русского флота я читаю как романы, право слово.

«Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины»[87] — это об «Илиаде», об ахейских мужах, плывущих на троянскую брань. Наш список кораблей сух и лаконичен: имя, вооружение, параметры в футах и дюймах, даты — начало постройки и спуск на воду, место постройки и, разумеется, смерть.

«…сей длинный выводок, сей поезд журавлиный…» Суда самые разные, от разнообразия их захватывает дух: корабли[88], фрегаты, шнявы и шлюпы, бриги и бригантины, а также люгера, флейты, иолы, галиоты, яхты, галсы — всего не перечислишь.

Особо выделены суда, связанные с именем Петра Михайлова, одни он строил, на других плавал. Под этим псевдонимом скрывался царь наш Петр I. Линейный корабль «Полтава» был сработан Петром Михайловым, а потом плавал под его флагом. Шнява «Мункер», спущенная на воду на Олонецкой верфи в 1704 году, также построена Петром вместе с мастером Иваном Немцовым. Отслужив свой недолгий век, «Мункер» сохранялся в Кронштадтской гавани для памяти и был разломан только в 1732 году.

Почетное место в «Списке» занимает линейный корабль «Ингерманланд», построил его в 1715 году мастер Козенц, но проект и чертежи разработаны Петром I. Имя кораблю дано по названию древней Ижорской земли. Это был один из лучших кораблей своего времени. У «Ингерманланда» была великолепная парусная оснастка, на его фок- и грот-мачтах впервые у нас появились брамсели, паруса третьего яруса. Длительное время корабль оставался флагманским кораблем Балтийского флота, он участвовал во всех морских кампаниях, а в 1716 году под штандартом государя командовал соединенным англо-голландско-датско-русским флотом в войне со Швецией. «Ингерманланд» также было назначено хранить для памяти. Находясь на вечной стоянке в Кронштадтской гавани, он затонул во время сильного наводнения.

В «Списке» Веселаго таких подробностей, естественно, нет. У перечня судов другое назначение, они должны быть названы. Имена их и пленили меня больше всего. Скажем, «Ягудиил», построен в Архангельске, через семь лет продан в Амстердаме. Есть корабль с очень длинным названием «Святой Климент Папа Римский», он нес на борту 80 орудий, построен в Петербурге мастером Качаловым. Через два года после спуска на воду в 1758 году «Святой Климент» стал в док на тимберовку[89], потом плавал еще двадцать лет и только после этого был разломан в Кронштадте.

Жили когда-то шнявы «Роза», «Принцесса» и «Фаворитка». «Принцесса» разбилась в 1716 году в Балтийском море у острова Рема, а «Фаворитка» погибла в Финском заливе в 1741 году, налетев в тумане на камни. Фрегат «Гремящий», линейный корабль «Благолепие», несколько «Святых Николаев», «Святой Исаакий» — много! И еще целый выводок галер и полугалер, так называемых «скампавей»[90]. Вот где праздник имен!

Очень много галер сработано мастером Алаичениновым, они на 16 банок, длину имеют 126 футов, ширину 18. Здесь есть «Треска», «Спесивая», «Добычливая», «Удалая», «Легкая». Галеру «Турухтан» сделал мастер Борисов, она с пометой «конная» — на 16 банок, несет 10 орудий. Борисов построил еще галеры «Галку», «Снегиря», «Могилев», «Оршу», «Полоцк». Галера «Счастливая» — частое название в «Списке» — мастера Кучковского, разбилась в Винаде, жила семь лет. Галера «Быстрая» жила одиннадцать лет, была разломана в Фридрихсгаме в 1761 году. И это, оказывается, хороший возраст!

Почему они так мало живут, эти дивные творения рук человеческих? Конечно, они гибнут в морских баталиях, в бурях, садятся на мели, разбиваются в тумане о скалы. Но гораздо больше погибло их на стоянке в Кронштадтской гавани, воистину это кладбище кораблей. Скупая запись «разломан» — самая частая. Они просто сгнили.

Огромное количество судов унесли пожары. Два наиболее значительных случилось от молнии в галерной гавани в Кронштадте 11 июля 1771 года и 25 мая 1796 года. Адмиралу Корсаку тогда было семьдесят один, он видел этот пожар.

Может, это только написано — от молнии? Гроза — это как кара Божья, никто не виноват… или все. Но на Руси пожары чаще случались не от молний, а от беспечности, как говорится — «от копеечной свечки».

Жутко представить, как горели они, плотно прижавшись бортами друг к другу, все эти «Снегири», «Галки», «Черепахи», «Чечетки», а также «Легкая» и «Спесивая», «Друг», «Умная», «Злая», «Волга» и «Двина» — всего около шестидесяти. Полыхал адский огонь, гудело пламя. Пожар было видно в Петергофе, Ораниенбауме и в самом Петербурге.

Одно утешает, эти галеры все равно разломали бы на дрова, а дрова нас дарят теплом. Все мы умираем и переходим в другое качество… Но теплеет на сердце, когда я представляю легкую яхту «Наталью», что прыгает по балтийским волнам, ее привезли из Голландии в 1719 году. Лоц-суда «Нептун» и «Тритон» несут на своих бортах гардемаринов — учеников Морской академии. Надуваются паруса у шняв «Диана» и «Лизет», что поспешают по каким-то серьезным военным делам. Вечная вам память, русские парусные корабли!

Однако revenons a nos moutons — вернемся к нашим баранам, то есть петиметрам и вертопрашкам, кавалерам и фрейлинам, шпионским играм и интригам.

В отличие от барона Блюма «племянницу леди Н.» очень ценили в секретной канцелярии Берлина. Сообщение об отравлении императрицы, пущенное предусмотрительным Блюмом по двум каналам — один через Брадобрея в Кенигсберг, другой через английское посольство, — сыграло свою роль. Нельзя сказать, что сообщению поверили в полной мере, тем более что Елизавета пока не умерла. Не стали также обвинять Анну Фросс в дезинформации. Но для себя как бы решили, что была сделана попытка отравления русской императрицы, что уже хорошо. Главное, чтоб не попались! Памятуя о высоком положении, которое удалось занять Анне, ей давали теперь поручения другого сорта. В ее задачу входило сообщать в Берлин дворцовые сплетни, касаемые опять-таки здоровья императрицы, настроения наследника, его супруги и того, что удалось услышать из приватных разговоров окружения Екатерины. Интересовались в Берлине также, как идет дело арестованного Бестужева. Особое место занимали вопросы, касаемые опальной Брауншвейгской фамилии, что обреталась в Холмогорах, кроме, естественно, Ивана, тот уже был переведен в Шлиссельбург.

Малая оплошность

Пятница… Снег на Невской перспективе истоптали, исследили до самой мостовой, и кое-где возок царапал камни. Блюм ехал на свидание с Анной Фросс. Барон явился на паперть собора в роскошной енотовой шубе. День был уже весенний, теплый, барон в своей шубе мало того что упрел, как каша в русской печи, он был необычайно заметен. Во всяком случае, русский из Тайной канцелярии, а таковым он считал князя Оленева, увидел Блюма раньше, чем он его. Барону ничего не оставалось, как ретироваться к своему возку.

— Сударь, погодите… Я намерен узнать у вас об Анне Фросс. Я всегда встречаю ее здесь… по пятницам. Она придет сегодня в собор?

— Ничего не знаю и не понимаю, — крикнул по-русски Блюм и захлопнул дверцу.

Кучер стегнул лошадей. Никита бросился было за возком, потом вернулся, осмотрелся и увидел на входе в собор Анну. Он решил поговорить с ней до того, как она войдет внутрь, до ее благочестивой молитвы. Анна не удивилась, увидев Никиту на паперти.

— Анна, милая, я искал вас. Мне необходима ваша помощь.

Она молча кивнула головкой, улыбнулась туманно.

— Когда-то мы договорились с ее высочеством великой княгиней, что будем поддерживать связь через вас. А сейчас ее высочество больны и никого не принимают.

— Это так.

— Но мне необходимо видеть великую княгиню. И чем быстрее, тем лучше. У меня неотложное дело. Вы можете передать записку ее высочеству? Я пишу, что прошу аудиенцию. А вы уж похлопочите за меня, — добавил он с улыбкой.

Анна молча взяла письмо и сунула его в большую, висевшую на шнурке кунью муфту.

— Я не могу решать за ее высочество, — сказала она важно, — но думаю, вы будете приняты завтра же. Приходите утром часам к одиннадцати к воротам со стороны Красного канала. Я буду ждать вас.

Никита поклонился. Подходя к карете, он заметил маячивший невдалеке знакомый возок, господин в енотовой дохе прогуливался рядом. Смешная персона.

Анна прошла в собор, села на свое обычное место у колонны. Как она и ожидала, спустя пять минут сзади ее звякнула крышка, раздался скрип скамьи, потом ее осторожно дернули за рукав.

— Зачем он приходил? — шепотом спросил барон.

— Мы встретились случайно. Не мешайте мне молиться. Сидите тихо!

Пересидеть Блюма было невозможно. Если бы Анна час беседовала с Богом, а то и два, он так же торчал бы сзади, дергал ее за рукав и шептал обиженно в ухо. По счастью, разговор Анны с Богом уместился в восемь минут.

Как только они вышли из собора, барон начал свой допрос, и сразу на истеричной ноте:

— Я видел… видел. Что он вам передал?

— Не скажу! Отвяжитесь!

— Если вы не ответите мне, то ответите другому. Вы знаете, о ком я говорю.

Речь шла о загадочном резиденте, который, по утверждению барона, уже месяц как прибыл в Петербург. Человек этот был решителен, смел до безрассудства, жесток, и барон стращал им Анну, как стращают волком малых детей. Она подозревала, что резидент был просто выдумкой Блюма, но с этим маленьким занудой и обманщиком ни в чем нельзя быть уверенной.

— Помолчите, несносный вы человек! Каждую пятницу я приношу вам сведения о жизни во дворце. Может быть, это не очень значительные сведения, но что-то они стоят. Я же от вас уже месяц не получаю ни пфеннига, ни луидора, ни рубля. Князь Оленев добрый человек. Если со мной случится беда, он мне поможет, он — не вы! А теперь идите! — Анна вдруг щелкнула Блюма по носу, совсем как проказливая девчонка, и припустилась бегом в сторону дворца.

Блюм стремительно бросился за ней, догнал ее не без труда, опять схватил за рукав.

— Я пришел сказать вам, что меня вызывают в Берлин. — Слова от быстрого бега вылетали со свистом. — Я уезжаю днями…

Анна редко удивлялась, а это заявление Блюма ее поразило. Кому в Берлине мог понадобиться этот ничтожный человечек?

— Брадобрей арестован, — продолжал Блюм.

— Кем еще? — пренебрежительно спросила Анна.

— Русскими. Про вас он ничего не знает, так что вам ничего не грозит. А про меня он знает все. Просто удивительно, что он так долго молчал. В противном случае я уже давно был бы арестован.

— Вот и уезжайте скорее!

— И уеду! — опять взъярился Блюм. — Не вам меня учить!

У Анны хватило ума промолчать, иначе эта перепалка никогда бы не кончилась.

— Вместо меня к вам придет другой человек, — продолжал Блюм.

— Резидент?

— Резидента я выдумал. Сейчас у вас будет оч-чень трудное время. Вы останетесь одна, без поддержки и совета.

Вид Анны позволял понять, насколько высоко она ценила поддержку и советы маленького барона, но он не смотрел на ее насмешливое лицо, взгляд его был устремлен вверх в синее небо, он смотрел на птиц в полете. Поверженные шпионы часто бывают сентиментальны.

— Через неделю, а может быть через месяц, к вам явится человек. Встреча должна произойти, как обычно, в пятницу на этом же месте. Запомните пароль.

— Ничего я не буду запоминать. Вздор какой!

— Пароль таков. — Блюм словно не слышал глупых слов вздорной девицы. — Вопрос: «Простите, я ищу собор Святой Екатерины». Ваш ответ: «Вы ошиблись, это храм Святого Павла, а к собору Святой Екатерины я вас могу проводить». Этому человеку можете доверять как мне самому.

— Вам я не доверяю ни на грош! И какой дурацкий длинный пароль вы придумали! Он что — идиот? Заблудился?

Блюм смотрел на нее с грустью, потом вдруг улыбнулся нерешительно:

— Попрощаемся, фрейлейн Анна… — Он сделал к ней шаг, намереваясь поцеловать руку, но обе ручки были спрятаны в муфту. Прежде чем Анна поняла, что от нее хочет этот несносный барон, он запутался в шубе и чуть не упал. Попрощались они, к удивлению друг друга, даже сердечно.

«Все-таки он смешной, — думала Анна, торопясь по коридору дворца в покои великой княгини. — Смешной и глупый… Только бы не встретить Шувалова!»

Александр Иванович безошибочно угадывал, когда Анна нагружена какой-нибудь секретной информацией. Сейчас ей меньше всего хотелось показывать ему письмо Оленева. Не Шувалову решать — принимать ее высочеству князя или не принимать. И потом… это так приятно — обмануть «главного инквизитора». Пока она никак не может прекратить его опостылевшие ласки. Но императрица не вечна. Барон Блюм уже не висит гирями у нее на руках. И конечно, она никогда больше не пойдет в пятницу в собор Святого Павла, молиться можно и в другие дни недели… Ее высочество займет трон, и уж тогда Анна получит вознаграждение за свою верность и преданность. (Как все бессовестные люди, она была совершенно уверена в своей верности Екатерине.) Она станет богата и недосягаема для всей этой шпионской мелюзги с их дурацкими паролями. А старикан с отвратительным тиком, со всей его службой, глупой женой и мокрой, потной спиной будет у нее вот здесь! Она посмотрела на свой розовый кулачок и рассмеялась.

— Что с тобой, Анна? Где ты была?

О, такое с ней случилось впервые! За приятными мыслями она не заметила, как предстала перед великой княгиней. Той зачем-то понадобилось выйти в большую прихожую. Уверенная, что ей ничего не грозит, Анна расслабилась, потеряла бдительность. В противном случае она, конечно, не брякнула бы, не подумав:

— Ах, ваше высочество, простите мне мою дерзость. У меня к вам просьба… Князь Оленев просит об аудиенции… — И она протянула письмо.

— Просит, через тебя? — потрясенно спросила Екатерина, она помедлила, но потом вскрыла письмо.

Анна уже поняла свою оплошность.

— Нет, ваше высочество… Князь просит сам по себе… Мы встретились случайно!

— Как давеча с графом Понятовским…

— Нет, нет… здесь совсем другой случай. Князь Оленев передал мне письмо.

— А откуда ты знаешь его содержание? Он сам тебе сказал?

— Дело в том, что я давно и хорошо знакома с князем… — Спасаясь, Анна схватилась за соломинку и погубила этим себя окончательно.

Рассказать про мастерскую Мюллера не составило труда, и то, что туда захаживал князь Оленев, тоже легко было объяснить. Мостик от мастерской Мюллера до княгини Гагариной — рекомендательницы — был сочинен Шуваловым ранее. Мало ли как будут развиваться события, может, и пригодиться! Анна доверительно щебетала, как княгиня заказала у Мюллера портрет своей племянницы, лицо срисовано с натуры, а для фигуры позировала Анна. Она так понравилась княгине Гагариной, что та взяла ее к себе в дом.

Главное, чтоб не выползло само собой то косматое, кромешное, страшное под названием Калинкинский дом. Сама-то она убережется упоминать об этом факте ее биографии, но князь Оленев… В его скромности Анна не сомневалась, но он так глуп, так наивен! Если великая княгиня начнет его расспрашивать… Он так уверен в невиновности Анны, что легко может выболтать все, вот, мол, как судьба несправедлива к бедной девочке! Но ее высочество на этом не проведешь.

Томимая страшными предчувствиями, Анна вдруг разрыдалась. Слезы эти несколько смягчили великую княгиню, и она прекратила свой допрос.

— Если князь Оленев и приходил в мастерскую этого Мюллера, если даже он оказывал тебе знаки внимания и хлопотал за тебя, это вовсе не значит, что ты теперь можешь оказывать у меня ему содействие. Это просто смешно!

И все… кажется, инцидент был исчерпан, но на следующий день, после того как камердинер Шкурин позвал князя во дворец, встреча его с великой княгиней началась напряженно. И вообще потекла как-то не по тому руслу.

И какой подпоручик не захочет быть поручиком?

— Садитесь, князь. Благодарение Богу, я могу теперь принимать в своих покоях кого хочу… — Екатерина задумалась на мгновенье, — почти…

— Благодарю вас, ваше высочество…

Никита сел, спина его неестественно выпрямилась, как на плацу. Черт! Он и не предполагал, что будет так сложно начать разговор. Он предпочел бы беседовать стоя.

Екатерина рассматривала его спокойно и доброжелательно. По-немецки чистоплотная, всегда тщательно, хоть и без претензий одетая, с чистым розовым лицом без каких-либо дефектов, как то: прыщиков, пятен, отечностей, она выглядела очень добропорядочной и искренней. Чистоплотность внешняя как бы однозначно предполагает опрятность внутреннюю, душевную, а Никита смотрел на ее алый рот и думал: «Обманщица… Блазница… как сказал бы Гаврила. А может, он сам себя завел в этот самый блазнь, сам ошибся?»

— Я очень рада видеть вас, князь. — Низкие, глубокие ноты сообщили голосу томность. — Помнится, вы обещали мне свою помощь? Но я не буду злопамятной. — Она доверительно коснулась его рукава. Никита скосил глаза, ноготь на ее указательном пальце был в белую крапинку.

Он откашлялся.

— На балу, ваше высочество, если вы помните, я упомянул в разговоре о девице Мелитрисе Репнинской, фрейлине их величества, — сказал он поспешно и озабоченно, явно не попадая в предложенный ему интимный сюжет отношений. — Так я хотел бы знать…

Но Екатерина не желала терять освоенных позиций и, словно не слыша гостя, продолжала:

— Да, вы правы, мы встретились на балу при грустных обстоятельствах. После бала я искала вас, но вы куда-то пропали.

— Пропал не я. У меня все благополучно, сударыня. Ах, простите, ваше высочество. Пропала фрейлина Репнинская. Я в отчаянии!

— Да вам-то что до нее? — неприязненно спросила Екатерина, вспоминая худенькую, неоперившуюся девочку… посредственность, конечно… если она ее с кем-то не путает.

— Я опекун Мелитрисы Репнинской.

— Что за страсть, милостивый государь, опекать неоперившихся девиц? У Анны Фросс вы, часом, не опекун?

Никита смутился, он никак не ожидал подобного вопроса.

— Ни в коей мере, ваше высочество. — Голос его прозвучал холодно и отчужденно. — Случилось так, что я принимал участие в судьбе Анны Фросс, когда она приехала в Россию.

— И каким же образом вы принимали это участие?

— Только как рекомендатель. — Никиту вдруг стал забавлять этот допрос, великая княгиня явно ревнует — невероятно! — Я хочу вернуться к вопросу о пропавшей Репнинской.

— Очень странно, что вы выбрали для этого разговора меня. Эта девица вовсе не моя фрейлина, я не несу за нее ответственность.

— Позвольте вам не поверить…

Только почтительность звучала в голосе Никиты, он даже глаза опустил в пол, но оба поняли, что разговор перешел в новое качество.

— Объяснитесь, князь!

Исчезла просто женщина, перед ним сидела королева, взметнулся острый подбородок, полная рука уткнулась в бок, в этом жесте было что-то простонародное, непреклонное. «О, конечно, она сильнее меня, эта козырная дама! Я не буду сводить с тобой счеты, гордая женщина, я паду ниц, чтоб пробудить в тебе сострадание, но Мелитрису ты мне отдашь…» — так думал Никита, думал важно и торжественно, а сам уже частил, сыпал подробностями, рассказывая про письмо Мелитрисы, и про якобы обещанный драгоценный убор, и про визит Бернарди, который рылся в сундучке девушки. Последнее он высказал не как догадку, а как случившийся, точно известный ему факт. Екатерина не перебивала ни словом — слушала.

— Естественно предположить, что Мелитриса тоже арестована, — закончил Никита свой рассказ, — но я справлялся. Тайная канцелярия не имеет отношения к ее пропаже.

— У вас такие связи в Тайной канцелярии? — Екатерина саркастически рассмеялась. — Вам можно позавидовать!

— Мне сейчас не до смеха, ваше высочество. Бернарди арестован, и Ададуров, и Елагин…

— Все эти люди пострадали за одно и то же — верность мне! Не понимаю, какое отношение к ним может иметь эта девица?! — воскликнула Екатерина и замолкла, удивившись неожиданной догадке. Усилием воли она стерла с лица озадаченное выражение. Что хочет от нее этот въедливый, бесцеремонный князь? А ведь когда-то он был очень мил.

— Помогите найти Мелитрису, ваше высочество, — ответил ее внутреннему монологу Никита.

— Вздор какой! При дворе говорят, что ваша Мелитриса бежала с мужчиной… — Ей хотелось добавить, что подобная дурнушка с любым сбежит, только помани, но она одернула себя.

— Слухи для того и существуют, чтобы скрыть истину. Она не сбежала, — Никита повысил голос, — ее похитили. Я знаю, Мелитрису силой увезли какие-то люди… и подозреваю, что они искали то же, что Бернарди.

Он ожидал от великой княгини чего угодно, только не этого вдруг словно смятого, униженного выражения, она даже как-то странно сгорбилась, отвернув лицо.

— Умоляю вас, князь, верить мне. Я не имею к похищению вашей подопечной никакого отношения. Да и зачем мне?

— Из-за ваших писем. — Фраза сама слетела с губ Никиты, сорвалась и камнем полетела вниз в бездонную пропасть, и оба замерли, ожидая, когда слова ударятся о дно и вернутся к ним рассерженным эхом.

Никита уже жалел о сказанном. На щеках великой княгини зажглись два оранжевых пятна, словно румянец слился с румянами и появился как золотушная сыпь.

— Вы знаете, где эти письма? — глухо спросила Екатерина.

— Да… пока в безопасности.

Обладатель внутреннего голоса завозился где-то за пазухой, пискнул высокомерно: «Князь, до чего ты дошел?» — «Молчи, гуманист!» — так же жестко, разумеется, мысленно, ругнулся Никита.

Направляясь во дворец, он совсем не так хотел построить разговор. Письма Екатерины лежали у него в кармане камзола, и он собирался только половчее выбрать момент, чтобы предъявить их, как главный козырь обвинения. А в этой небольшой гостиной, глядя в золотистые глаза, он отчетливо понял, что не сможет, не осмелится достать их и бросить в лицо гневное обвинение: «Вы обманщица, сударыня!»

Есть порода людей, которым ничего не стоит обвинить ближнего в самых страшных грехах, а уж если, как говорится, «за руку поймали», то здесь спуску не дадут и на трупе станцуют. Но есть, к счастью, и другая порода людей, которым непереносимо чужое унижение. Как только Никита понял, что великая княгиня не является организатором похищения Мелитрисы, он по-другому оценил ситуацию. Да, Екатерина через голову Елизаветы посылала приказы в армию, да, по ее вине мы упустили плоды победы… Но разве он, князь Оленев, вправе судить ее за это? Тогда все говорили, что императрица помирает. Выздоровела, встала на ноги — вечного вам здравия, ваше величество! Но в интригах ваших разбирайтесь сами. И потом, что мы в Пруссиях потеряли? Екатерина не шпионила в пользу Фридриха, а хотела предотвратить большую бузу, которая могла бы возникнуть в столице при смене престола. Все, хватит… Это ИХ дела, а вот Мелитриса — это ЕГО дело. И если эти чужие письма, которые сейчас в прямом смысле слова жгут ему кожу, могут помочь найти девушку, то он не раздумывая прибегнет к действу, которое во все времена называлось шантажом.

— А почему мы не можем предположить, что Мелитрису Репнинскую похитили шпионы некой державы… с которой мы воюем? Я имею в виду Пруссию. — Подобный поворот неожиданно пришел Никите в голову, и он ухватился за него с энтузиазмом.

— Это маловероятно, — негромко сказала Екатерина и закашлялась, прикрывая рот руками.

— Ну почему же, похитили и держат в каком-нибудь дому… — Он понимал, что несет околесицу, но сейчас хотел одного — разговорить великую княгиню, заставить ее думать и высказывать предположения. Возможностей и связей у Екатерины побольше, чем у него.

— В горле першит, — сказала она, совладав наконец с кашлем и поднимая на него глаза. — Я преклоняюсь перед вами за верность бедной сироте. Это человеколюбиво… Бедную фрейлину надо искать! — Она встала и легкой походкой прошлась по комнате. — Я помогу вам, чем смогу. Только объясните, князь, с какого конца взяться за дело?

Никита перевел дух. К великой княгине полностью вернулось самообладание, теперь можно продолжать разговор.

— Ее светлости принцессе Курляндской что-то известно об этом прискорбном случае, — пояснил Никита. — Я был у ее светлости дважды. Гофмейстерина не желает говорить со мной на эту тему. Может быть, вашему высочеству больше повезет?

Она кивнула, милостиво протянула руку, и он благоговейно — пристыженный внутренний голос безмолвствовал! — ее поцеловал. Аудиенция была закончена.

Екатерина осталась одна. После ночного разговора с императрицей, где была выиграна такая битва, она позволила себе успокоиться. Ей казалось, если этих писем не было на золотом подносе в гостиной Елизаветы, то их уже и в природе нет — сгорели, сгнили… И они тут же вылезли, словно рука покойника ухватила ее за подол.

Понятно, что к Оленеву письма попали через эту девчонку беспородную — Мелитрису. Все это не выдумка, это реальность, князь Оленев не такой человек, чтобы блефовать попусту. Следствию над Бестужевым и прочими осужденными далеко до конца. Хорошо, если приговор вынесут хотя бы к осени. Но в России с такими вещами не торопятся, а это значит, что проклятые письма имеют по-прежнему огромную ценность для следствия.

Встреча с принцессой Курляндской произошла в церкви во время литургии. Екатерина явилась туда без всякого сопровождения, почти тайно. Болезнь, которую она себе придумала, позволяла нарушить этикет.

Императрица стояла по центру алтаря, несколько поодаль молилась свита. Елизавета не преклонила колени, — видно, раздутые ноги и воспаленные суставы не позволяли долго стоять на коленях, но кланялась она низко, украшенный брильянтами крест на золотой цепи спускался почти до пола, тянул к земле голову.

Герцогиня Курляндская молилась в боковом приделе. Голову ее и горбатую спину покрывал большой кружевной платок, она словно пряталась от всех за колонной. Екатерина незаметно переместилась к ней поближе, опустилась на колени. Молилась великая княгиня страстным, спешным шепотом, произнесенная с акцентом молитва далеко разносилась по церкви. Через полчаса, а может быть, через час она «заметила» подле себя принцессу Курляндскую.

— Ах, милая Екатерина Ивановна. Я вас не узнала, — ласково произнесла Екатерина.

Принцессу редко называли по крещеному имени, ее помнили Ядвигой Бирон, хотя, естественно, никогда не произносили вслух ненавистного имени.

На следующий день принцесса Курляндская посетила «больную». Екатерина приняла гостью в постели, потом велела одеть себя и сервировать стол для кофею и прочих напитков.

Беседа двух женщин была очень сердечной. Прошли те времена, когда Екатерина ревновала мужа к принцессе, особенно обидна была неразборчивость великого князя. Целуйся с красоткой, это еще как-то можно понять, но влюбиться в горбунью! Это просто извращение… Сейчас сердцем Петра владела Лизанька Воронцова, а у принцессы был жених Александр Черкасов.

Тему для беседы найти было легче легкого. Достаточно было произнести вслух имя Карла Саксонского, как беседа заскворчала с живостью шкварок на огне.

— Ах, ваше высочество, вообразите… сиятельный Карл, — голос принцессы скрипнул, — поехали на охоту… Смешно, какая охота в марте? Это просто прогулка в сторону необозримого Ладожского озера. Карл, конечно, замерз, как ледышка… Об этом немедленно доложили государыне.

— Знаю, — скрипнула в ответ Екатерина.

— Она послала мальчишке соболя, — принцесса тут же поправилась светски, — их величество изволили преподнести…

— Да будет вам, — перебила ее Екатерина. — Я тоже получила в подарок соболью шубу.

— Как можно равнять подобное? Вы, ваше высочество, супруга наследника престола. И потом…

— И потом — это было так давно. Это вы хотели сказать?

Вид у обеих был чрезвычайно чопорный и официально-надутый, уж очень обижены они были за Россию.

— Я не признаю намерения канцлера Воронцова относительно Курляндии справедливыми, — осторожно сказала Екатерина. — Государыня далеко не всегда следует его советам.

— О, вы правы. — Принцесса так и зарделась, она не надеялась на столь благоприятный исход беседы — ей обещали поддержку.

— Конечно, в первую очередь я поговорю с моим царственным супругом. Он имеет право входить к государыне несоизмеримо чаще, чем все прочие. Они поговорят… по-родственному. Их высочество Петр Федорович не любит Карла, — добавила Екатерина значительно.

— О, благодарю вас, ваше высочество! Благодарю за участие…

Далее разговор спрыгнул с государственной темы и пошел петлять по дворцовым коридорам и закоулкам — всех ведь надо было обсудить. Сплетничать о том о сем весело и необычайно приятно. На Мелитрису Репнинскую вырулили как бы невзначай, но принцесса тертый калач, дворцовая выучка — это интуиция плюс уменье слушать, сразу поняла: весь этот разговор катился к одному-единственному вопросу, и на этот вопрос надо было ответить без обиняков. Видно, слишком серьезен этот вопрос, если цена, за него предложенная, так велика.

И вопрос прозвучал:

— Репнинская арестована? Кем, Екатерина Ивановна? Что вы знаете об этом, голубушка?

Слово «сгорбилась» вряд ли уместно применять к Ядвиге Курляндской, красиво причесанная голова ее так и втянулась в плечи, в кружевной темный платок, как в черепаховый панцирь. «Всего-то?» — с недоумением подумала принцесса.

— Сам арест я не видела, — сказала она чуть слышно. — Но я видела двух офицеров, которые приходили за ее сундуком.

— Они спрашивали про ларец ее отца?

— Нет. Они забрали все, что было, и ушли.

— Офицеры предъявляли какую-нибудь бумагу?

— Да, но это была бумага не для ареста. Это был билет на обыск. Написано очень лаконично, печать, все как положено.

— Там была подпись Шувалова?

— Александра Ивановича? — Принцесса наморщила лоб, вспоминая. — Не-ет, его подписи не было. Очень бойкие молодые люди. — Она замялась на мгновение, а потом медленно, словно нехотя, сказала: — Дело в том, что одного из офицеров я знаю. Вернее, не его самого, а маменьку его…

— В каком он чине? — перебила принцессу Екатерина.

— Кажется, подпоручик. Я ничего в этом не понимаю…

— И конечно, очень хочет стать поручиком… — Екатерина хлопнула в ладоши и велела явившейся Анне обновить все на столе: еще кофе, еще бисквитов, еще сливок, и когда все было принесено, она устроилась в кресле поудобнее и сказала: — Теперь, милая Екатерина Ивановна, расскажите мне все это еще раз, и умоляю — поподробнее…

Нелепость

Пухлые мартовские сугробы укутали по самые верхушки и стриженые лавры, и кусты простонародной калины с прозрачными, стеклянными ягодами, и клумбы, и обвязанные еловым лапником розы. Было холодно. Казалось, зима ни на пядь не собирается сдавать своих позиций, но тени уже стали сини, снег ноздреват, воздух пьян. Похожие на ноты плоды лип шуршали над головой, вызванивая весеннюю мелодию.

Мелитриса быстро шла по аллее вдоль решетки дворцового парка, она любила здесь гулять. Аллея напоминала почти забытую родительскую усадьбу, там тоже были черные, гладкие стволы лип, так же кричали галки.

Она уже порядком замерзла и решила вернуться во дворец, когда увидела по другую сторону ограды быстро идущую женщину. Мелитриса заметила ее издалека из-за необычайно яркой, канареечного цвета епанчи. Поравнявшись с девушкой, женщина ступила в сугроб и, схватившись руками без перчаток за прутья решетки, крикнула: