– Да брось! – ответила сестра. – Завидую! Да, ты права – завидовать тебе было бы странно. Нет, Анна, я не завидую. Просто, прости, у него голодный глаз. Понимаю, тебе не до того и ты этого не замечаешь. А я-то вижу. Он и на меня смотрит, как голодная собака на кусок колбасы. Хотя у нас с ним отношения так себе, я знаю, что он меня не жалует. Это я так, по-родственному, предупреждаю, чтобы ты была осторожнее.

– По-родственному, – не сдержавшись, с сарказмом повторила Анна. – Ну да, ты же у нас красавица – самая сексапильная женщина Кракова! И самый аппетитный кусок колбасы!

Амалия пожала плечами:

– Ну смотри, дело твое. Просто все эти командировки, девицы… Сытый не устоит, а уж голодный…

Анна злилась на сестрицу, но понимала – права. И про командировки права, и про красивых девиц, которых вокруг было в избытке – польки всегда славились красотой. Только ей не повезло – красотой она не блистала. Да и никогда не считала, что это главное. Что делать, вот в чем вопрос… Изображать желание и страсть Анна не умела и считала это обманом. К тому же актрисой она была никудышной. Но над словами сестры призадумалась.

В конце концов, если у него и бывают случайные связи, она это поймет. Конечно, ей лучше не знать! Но если узнает, точно простит! Простит, потому что чувствует свою вину. А если связь окажется неслучайной? Если он влюбится? Марек порядочный, честный и ответственный человек. Но мужчинам часто сносит голову от хорошего секса, это факт известный, и никто от этого не застрахован. Ну, если случится, значит, Анна его поймет и отпустит. Да, точно отпустит, не будет удерживать.

Правда, после того разговора с Амалией она стала внимательнее – присматривалась, даже принюхивалась: не пахнет ли от него другой женщиной? Заглядывала в глаза, наблюдала. Была уверена, что что-то заметит.

Но нет, ничего этого не происходило: муж по-прежнему приходил вовремя, минута в минуту, из командировок торопился домой и всегда возвращался с букетом цветов и коробкой конфет. У двери сжимал Анну в объятиях, зарывался в ее волосы, громко вдыхая их запах, и шептал, что соскучился. Вряд ли он был хорошим актером… А уж лжецом точно не был.

Ну и вообще тему эту она скоро оставила, мудро решив, что будет как будет. Не до того ей, проблем столько… справиться бы.

* * *

На завтрак Марек опоздал. Явился хмурый, небритый, насупленный.

Анна вопросов не задавала. Наверняка что-то в семье, а значит, не ее дело. И пусть он всегда говорит, что они самые близкие люди, ближайшие родственники и Анна его лучший друг, без спросу на его территорию она не ступала. Все так, да, родственники, друзья, и все же там давно другая семья. И она, Анна, не имеет к ней отношения.

Завтрак прошел в молчании.

Выпив кофе, Марек откинулся на спинку стула.

– Шира вывихнула ногу. Сильно. – Он снова нахмурился. – Идиотка! Сколько раз я ей говорил, чтобы не надевала высокие каблуки, но нет же, какое! Сама как пожарная каланча, а тут еще каблук в десять сантиметров, чтобы на мужиков смотреть свысока, – хмыкнул он, – точно тебе говорю!

– Брось, – ответила Анна, – женщина на каблуках – это красиво. Ноги здорово удлиняет. Впрочем, твоей жене удлинять ноги не надо, – улыбнулась она, – у нее и так все в порядке.

– С ногами да, – буркнул он, – а вот с головой… Плачет от боли и тут же кричит: у меня важное собрание, мне надо было выглядеть!

– Она молодая женщина, – мягко сказала Анна, – и ее это волнует, ты должен ее понять. Ну бывает, не повезло. Наложат шину или еще что-нибудь, возьмет болеутоляющее, отлежится пару недель. Отдохнет! Поспит, почитает. А тут и нога пройдет!

– Две недели? – он вытаращил глаза. – Ты шутишь?

Анна еле сдержалась, чтобы не рассмеяться:

– Как минимум.

Марек покачал головой:

– Нет, невозможно. Две недели, господи! Да я чокнусь за две недели! – И тут же хитро подмигнул: – Не-а, не чокнусь. Придумал – уеду к Йосе в кибуц, давно собирался, а все никак! А вот и причина! – И, облегченно выдохнув, довольный своим прекрасным решением, разулыбался.

– А ухаживать за больной супругой? Подавать ей чай, бутерброд, яблоко? Ты не прав! Некрасиво. Ты должен быть рядом. А к Йосе еще съездишь, сколько там ехать? Сорок минут?

Марек махнул рукой и посмотрел в сторону.

– Что ты вообще знаешь, – проворчал он, – чтобы судить…

– А я и знать не хочу, – рассмеялась Анна. – Это твой прайд и твоя территория!

В общем, похоже, они немного поссорились. Анна ушла к бассейну, Марек, кажется, в номер.

«Не все так спокойно в Датском королевстве, – думала Анна. – Шира человек сложный, с сильным характером. Мареку непросто. Но это его выбор и его семья. В конце концов, они прожили много лет, родили и вырастили двоих детей, и коней на переправе не меняют. Так что терпи, мой дорогой, у всех своя ноша».

Встретились в обед. Марек был по-прежнему раздражен, хотя изо всех сил и пытался это скрыть. Осталось два дня! Да и ссориться с Анной? Их ссоры – вернее короткие разногласия – можно было пересчитать по пальцам. Обычно они спокойно, без криков спорили – Анна и скандал вещи несовместимые, – и все, тут же забывали. Или сделали вид, что забывали. В сердце уж точно не оставалось ни обид, ни претензий. Только сожаление, что он ее расстроил.

Анна никогда не напоминала о разногласиях, в ее лексиконе не было слов «я была права, я тебе говорила, я предупреждала». Ей были чужды эти обычные женские штучки – укорить, подцепить, задеть и напомнить. Ни разу она не напомнила о его не очень симпатичных поступках или высказываниях.

Анна великий миротворец и примиритель, Анна за мир во всем мире, а уж в семье… Это она, Анна, научила его жалеть и прощать его несчастную мать.

Более миролюбивого и мягкого человека он не встречал. Миролюбивого, терпеливого и незлопамятного.

По крайней мере он не встречал. Правда, опыт, если честно, был небольшим. Но твердо знал – таких, как Анна, нет, не бывает.

Почему так безжалостно распорядилась судьба? Почему эта чертова жизнь развела его с Анной? Почему уготовила им такие испытания? Ведь если бы все было нормально, как бы спокойно и счастливо они прожили свою жизнь – в любви и понимании, в полном единении душ. Или он сам во всем виноват? Да, скорее всего. Но ведь Анна тогда поддержала его, сказав, что он прав и она с ним согласна! Это она настояла! Если не она, он бы не уехал!

Анна сильная. А он – слабак, тряпка, легко согласился. Даже не смог сдержать выдох облегчения – как хорошо все сложилось! Но он и вправду не мог. Не мог оставаться. Не мог жить в этом доме, есть, спать. Видеть каждый день ее больные глаза, трясущиеся руки, растерянность.

Она все понимала и отпустила его.

Ее великодушие и благородство безразмерно. Как и ее самоотверженность, нравственное величие. Да, звучит выспренно, но это чистая правда. Чище человека не было в его жизни. Чище и тоньше.

А теперь он, болван, портит ей настроение, срывается, укоряет. Кретин и эгоист. Дуться на Анну – ничего глупее и отвратительнее и не придумаешь!

Пройдясь по парку и кое-как успокоившись, он пошел в город и купил огромный букет кремовых роз. Бордовые, красные и прочие она не любила. Только кремовые, кажется, они называются чайные. Пахли они восхитительно.

В номере он побрился, надел свежую тенниску, побрызгался одеколоном, взял букет и пошел в ресторан – подошло время обеда. На него оборачивались все: и официанты, и гости, провожая его удивленными взглядами.

– Я похож на человека, идущего делать предложение? – пошутил он, наклонившись к соседнему столику, за которым сидела пожилая и очевидно богатая арабская пара.

Те страшно смутились, и дама извинилась по-французски. Поклонившись, Марек ответил также по-французски, арабская дама зааплодировала. За другими столиками тоже раздались хлопки. Он глянул на Анну. Та была смущена и испугана.

– Это тебе! – галантно поклонившись, он преподнес ей букет.

Растерянная Анна оглянулась, словно ища поддержки. Кто-то снова захлопал в ладоши.

Она пробурчала:

– Вот уж не думала, что к старости ты станешь пижоном и полюбишь театральные эффекты.

Марек со вздохом развел руками.

Но в целом все получилось – настроение у Анны было прекрасным, ужин удался, и они выпили по бокалу белого вина – на горячее была рыба, а с кофе позволили себе по кусочку шоколадного торта.

– И все-таки вкуснее, чем пекла твоя мама, я ничего не ел ни во Франции, ни в Италии! Пироги пани Терезы! Со сливами, вишнями, яблоками, эклеры с шоколадным кремом и трубочки со сливочным! Это шедевры, Аннушка!

Анна вздохнула.

– Только жаль, что я не любила сладкое. А кулинаркой мама и вправду была непревзойденной.

После ужина они долго сидели в парке, не возвращаясь к сложным проблемам, болтали по пустякам.

Хватит печалей и жалоб, в конце концов, у них остался всего один день! А про свою прошлую жизнь они когда-то дали слово не вспоминать. Правда, не всегда получалось, но старались изо всех сил.

Они прошлись по парку, где потрясающе пахло свежескошенной и политой травой, кустовой розой, оплетающей ограду, жасмином и липой. С Карпатских гор тянуло прохладой, вечерней свежестью и сыростью леса. Вдоль дорожек горели фонари, а мальчики-амуры из серого гранита были, как всегда, улыбчивы и веселы.

– Расскажи мне что-нибудь еще, – попросил он, – про Краков, про нашу улицу, наш – прости, твой – дом! Про наших соседей, про твою дуру сестрицу! Про все, что мы когда-то любили. Знаешь, я так скучаю по всему этому.

– Когда-то? – растерянно повторила она. – Ну почему же? Я и сейчас все это люблю. Но что рассказывать, Марек? Я тебе все сто раз рассказала! Повторюсь – какие у меня новости? Да никаких. Старость, болячки, что интересного? Ты бы приехал! Ну и…

– Мне тяжело, Анна, – перебил ее он. – Всегда тяжело туда возвращаться. Да и дела… все уже стало непросто. – Он усмехнулся: – Сама говоришь, старость, болячки!

– Ну, это не про тебя, – улыбнулась она, поплевав через плечо. – Тьфу-тьфу, не дай бог!

Как водится, он проводил ее до номера и, привычно чмокнув в щеку, погладил по волосам.

– Завтра последний день, – сказал он, пристально глядя ей в глаза. – Как быстро все пролетело!

– Как все хорошее, – улыбнулась Анна, – но спасибо, что было, правда? И в конце концов, мы едем домой. Я в свою любимую избушку, ты – в свой прекрасный дом. У тебя еще несколько месяцев будет море, а у меня, надеюсь, теплое лето. Тебя ждет семья, а меня – покой и уединение, то, к чему я привыкла и так полюбила. Жизнь войдет в привычное русло, и это прекрасно. А на следующий год, – улыбнулась Анна, – дай бог, мы встретимся снова. Здесь или в другом месте – какая разница? Если ты, конечно, не передумаешь, – рассмеялась она. – Но я все же надеюсь.

– Анна, – хрипло сказал он. – Ну что за дурацкая жизнь? Почему мы опять расстаемся на год?

– Дурацкая? – искренне удивилась она. – Что ты, Марек! Она прекрасна, эта жизнь! Прекрасна и удивительна. О чем ты! А наши встречи? Разве это не чудо?

Словно видя впервые, он внимательно смотрел на нее:

– Нет, все-таки ты, Аннушка, удивительный человек. Это тебя прекрасней нет, моя дорогая! Щедрей и прекрасней!

Махнув рукой, Анна смущенно рассмеялась:

– О да, куда там, прекрасная! Старуха в морщинах с костылем – лучшее из того, что ты видел!

– Лучшее, – без доли иронии кивнул он. – Самое лучшее.

– Все, все, – смущенно забормотала она. – Хватит, ей-богу! Лично я – спать! А ты, – она хитро прищурилась, – ты еще можешь порассуждать о чем-то подобном, но уже без меня, извини!

Поцеловав ей руку, он развернулся и пошел к себе.

В номере Анна села в кресло. Сильно дрожали руки и ломило затылок, хорошо бы померить давление. Кажется, высоковато… Но сил не было. Скинув блузку и брюки, Анна легла на кровать.

На тумбочке в высокой прозрачной вазе, издавая тонкий и деликатный запах, стояли чайные розы. Анна осторожно погладила нежные распустившиеся бутоны. И вдруг ей остро захотелось домой. Домой, в тишину, в одиночество, в привычный и знакомый по минутам распорядок и ритм: позднее пробуждение – сколько лет она не могла себе это позволить, – завтрак с кофе и булочкой, легкая уборка и, наконец, сад. Ее любимый сад, который спасал ее, лечил, давал силы. Сад, без которого она не представляла своей жизни. Ее цветы, кустарники, деревья, которые она знала наперечет, как знают семью и самых близких, с которыми она разговаривала, здоровалась и прощалась и по которым скучала в отъезде. Да, сад, ее сад. Ну и дальше по расписанию – в среду поход в магазин, в четверг, если есть настроение, небольшая готовка дня на четыре. В субботу по плану был рынок – домашний сыр, деревенские яйца, творог, сметана. В воскресенье кофе с Амалией в любимом кафе. В середине месяца, пятнадцатого или шестнадцатого, поездка на кладбище. Редко с сестрой, чаще в одиночестве. К этому пункту надо было готовиться – морально и физически. В понедельник – пылесос и мытье полов, тяжеловато, но пока по силам. Вечерами – книги, радио, иногда телевизор. И тишина, полная тишина. И еще свобода. Как ни крути, а свобода – это, знаете, счастье…

Как хорошо, что добираться до дома недолго – три с лишним часа в очень комфортном автобусе, а там полчаса на такси, и она дома! Как хорошо, что в Европе все близко! И как хорошо, что она так любит свой дом! Спасибо Эстер.

Да, скорее бы домой.

Что говорить, даже такие путешествия для нее тяжеловаты, даже такие близкие и такие чудесные. Да все, если честно, стало непросто.

Впрочем, когда было просто? Да и кто нам это обещал?



Последний день решили провести спокойно – процедуры, бассейн, послеобеденный отдых, сбор чемоданов и максимум – максимум! – прогулка по парку и бокал легкого вина отметить прекрасный отпуск.

Сборы Анну не волновали: четыре пары брюк – юбок она давно не носила, – несколько блузок и две пары обуви собрать минут десять, не больше. Разумеется, мешочек с таблетками, кое-что из ухода за кожей. Хотя это, право, смешно – она не из тех, кто следит за новинками и покупает дорогие кремы. Лучше всего, по совету опытной сестрицы, кремы аптечные, натуральные, безо всяких отдушек и добавок. Анну не волновали вредные отдушки и добавки, ей просто было удобно покупать кремы в аптеке – аптека пана Чижика находилась напротив, две минуты ходьбы. Знакомы они были тысячу лет, с молодого возраста. Если ей нездоровилось, она звонила пану Чижику, и он, перебегая дорогу, с удовольствием приносил ей лекарства.

Кстати, когда старый друг овдовел, а случилось это лет десять назад, он пришел к Анне и заговорил о «совместном проживании, чтобы украсить и облегчить оставшиеся годы». Анна еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Лысый и круглый как шар – казалось, он не идет, а катится, – вечно красный и потный пан Чижик! Вот это жених! Правда, потом стало стыдно: можно подумать, она большая красавица.

– А зачем? – осторожно осведомилась она. – Зачем нам с вами это нужно?

Утирая платком мокрое от волнения лицо, смущенный аптекарь удивленно и недоуменно захлопал глазами:

– Как же, пани Анна? А быт? А материальная составляющая? А помощь друг другу? Вдвоем всегда легче. И спокойнее, не так ли? Вам станет нехорошо – не дай бог, конечно! – я вызову «Скорую помощь». Мне – вызовете вы! Клянусь, я совсем не избалованный и не капризный, моя Зосенька, – всхлипнул он, вспомнив супругу, – готовила просто. Да и я ничего такого не требовал. Рубашки глажу сам, стиральной машиной и пылесосом пользоваться умею, в продуктах разбираюсь! Я не буду вам обузой, поверьте! Просто, – он громко вздохнул, – я совсем не переношу одиночества. Захожу в дом после работы, а там темнота. Это ужасно! И не с кем поговорить, совершенно не с кем! С сыном все коротко, он вечно занят. Друзья… Их почти не осталось. А поговорить хочется. Пожаловаться, поделиться. Человек должен общаться!

– Милый пан Чижик, – как можно мягче ответила Анна. – Это я стану вам обузой, уж поверьте. За все эти годы я так разленилась – сплю до полудня, в еде неприхотлива и почти не готовлю, целыми днями могу провозиться в саду, да и болтать – уж простите – отвыкла. По вечерам я читаю или слушаю музыку. В общем, жена из меня, – махнула рукой Анна, – так себе, честное слово. А собеседник тем более.

Казалось, пан Чижик вот-вот расплачется. И Анна поторопилась его утешить:

– Пан Чижик, – затараторила она, – вы замечательный человек и завидный жених. Обернитесь – вокруг море одиноких и тоскующих женщин! И каждая, уверяю вас – каждая! – будет счастлива составить вам пару. А меня вы простите. Я так привыкла к своему одиночеству, что не променяю его на самого лучшего мужа.

Пан Чижик все так же молча хлопал глазами. Вид у него был расстроенный.

– И я надеюсь, – вдохновенно продолжила Анна, – что вы на меня не в обиде и мы по-прежнему будем дружить.

– Что вы! – Он отчаянно замахал маленькими пухлыми ручками. – Конечно, будем, какие обиды, пани Анна? Просто… – Уголки губ опустились. – Просто я вас так хорошо знаю, вы порядочная и приличная женщина и вообще ответственный человек, а это я ценю больше всего! А искать, – он покачал головой. – Нет, дорогая. Не стану. Мало ли что? Мы с Зосенькой прожили чудесную жизнь. А тут еще нарвешься на какую-нибудь стервозу.

Нарвался. Бедный пан Чижик, все получилось как по сценарию! Как обхаживали его местные вдовушки и разведенки! Так нет, кривил рот: эта старая, эта страшная, у этой куча внуков и детей. В общем, выбрал он молодуху, немного за тридцать, работающую сиделкой у знакомой старой дамы. Узнав, что пан Чижик хочет жениться, девица изо всех сил стала его обхаживать. Еще бы – своя аптека, свой дом, машина. Ну и попался старый дурак. За год толстяк похудел на двадцать килограммов. Нет, ему это шло, да и для здоровья полезно. Постройнел «молодой», похорошел, надел джинсы, на этом дело и кончилось – женушка изменила ему с молодым и сделала ручкой.

Бракоразводный процесс длился долго. Соседи ходили на слушанья и божились, что сиделка преследовала только корыстные цели. Аптекарь нанял дорогого адвоката. Но все же молодая стерва отсудила машину и загородный дом, хорошо хоть не тронули городской дом и аптеку.

– Это ты во всем виновата, – смеялась Амалия. – Приняла бы предложение – ничего бы не случилось.

Анне смешно не было – она не Амалия, – и бедного Чижика было искренне жаль.

Господи, что за чушь лезет в голову! Да, чемодан она соберет за полчаса, это Марек пижон, обожает красивые вещи и умеет их носить, до сих пор ведь хорош, по сей день дамы смотрят вслед.

Лежали у бассейна и болтали. Настроение – Анна это чувствовала – у Марека было так себе, но он как мог это скрывал. И вправду, зачем Анне его семейные проблемы? Мужской эгоизм.

– Ты давно была у мамы? – наконец спросил он.

Анна ждала этого вопроса.

– Недавно, – ответила она. – Прибралась, положила свежие цветы. Мальчику – ромашки, а Эстер – белые лилии. Ты же знаешь, других она не признавала. Посижу, поговорю, и становится легче.

– На следующий год я обязательно выберусь, – не очень уверенно сказал он и добавил: – Да, обязательно. Давно я не был. Давно.

– Давно, – кивнула Анна. – Конечно, выберешься, – поддержала его она. – Я в этом уверена.

– Знаешь, – после долгого молчания проговорил Марек, – я ведь всегда скучаю по Кракову, сколько лет он мне снится. Старый город, наша улица, наши места. А приезжаю – и такая тоска. Вернее, печаль, так будет точнее. Но и тоска тоже, да… Сколько лет я там не живу, а не отпускает. Хотя говорят, родина там, где твой дом и твоя семья. Но ведь и там, в Кракове, мой дом, и ты тоже моя семья. Вот так и живу, сердце пополам. Всю жизнь, Аннушка, всю…

– Это нормально, – кивнула она. – Там детство, молодость. Молодые родители. Твой первый дом, друзья по школе, коллеги. Там было много хорошего.

– Там была ты, – глухо ответил он. – Ты и мы. Ладно, закончили! Пора на обед. – И он резко поднялся с шезлонга.

Вернувшись в номер, Анна в бессилии села на кровать.

Их совместное времяпрепровождение было прекрасным. Весь год она ждала этой встречи. Никого у нее ближе не было, ближе, чем он. Ближе, роднее, понятнее. Но при этом она понимала и ощущала, что эти встречи ее опустошают. Марек и их прошлая жизнь неразделимы. Их безмерное счастье и безмерное горе.

И всегда – всегда! – когда видит его, она вспоминает их прошлую жизнь. Хотя вряд ли она ее забыла – все это с ней навсегда, каждый день и каждую ночь. Да, у них был договор: на отдыхе об этом не говорить. Они и не говорили. Но это был театр, фарс. Находясь вместе, они не могли не думать об их общей жизни. Общем счастье и общей беде, которая была с ними, пока они живы, как ни крути, ни притворяйся и ни делай вид, что все в далеком прошлом.

И они знали, что это «далекое прошлое» их никогда не отпустит.



На ужине – конечно, с бокалом вина – он сообщил, что отвезет ее в Братиславу.

Анна замахала руками:

– Даже не стану об этом слушать! Приедет такси, мой автобус рано утром, твой – в ночи, и что? Тебе, немолодому человеку, болтаться туда-сюда, терять день? Нет и нет. Ты останешься здесь, поплаваешь в бассейне, отдохнешь днем, спокойно и вкусно поужинаешь и спокойно поедешь в аэропорт, сытый и отоспавшийся. Тебе и так предстоит «веселая» ночка. Марек, и думать не смей! Да и вообще, какой в этом смысл? Не люблю дурацкие поступки.

– Что-то вы раскомандовались, пани Ванькович! Разбушевались. И голос звучит о-го-го! Не ожидал от вас такой прыти! – рассмеялся он и со вздохом добавил: – Какой смысл, говоришь? Да простой, Аннушка. Побыть с тобой еще пару часов.

– Я, Марек, не люблю нелогичные поступки, – повторила она.

Кажется, он немного обиделся. Ну и ладно. В конце концов, это он раскомандовался. Пусть командует своей Широй и своими детьми.

– Ладно, – миролюбиво заключил он. – Понимаю, устала от моего общества. Старик-зануда не самый приятный партнер.

– Ты – старик? – искренне рассмеялась Анна. – Кокетничаете, пан! Это слово к тебе неприменимо. – И Анна подняла указательный палец. – Посмотри вокруг, все по-прежнему от тебя в восторге.

Он посмотрел на часы.

– Ладно, Аннушка. Осталось совсем мало времени. Может, пройдемся по парку? Вечер сегодня шикарный! – И он втянул носом свежайший горный воздух. – А завтра снова в жару. В зной. Правда, море. Это единственное, что примиряет с нашим климатом.

– Но зато у вас теплые зимы, – ответила Анна, – ни слякоти, ни снега, ни холодов!

– Ну да, – усмехнулся он, – как зарядят дожди, из дома не выйдешь. Ладно, все. Не скулю. А то вправду ворчащий и нудный старикашка.

Вечер был прохладным, и Анна быстро замерзла.

Захотелось в номер, в теплый душ и в теплую кровать. Проверить чемодан, полчаса почитать, написать эсэмэс Амелии и принять снотворное. В ночь перед отъездом без таблетки ей точно не уснуть: как-никак волнение. Дорога всегда волнение, а уж в ее возрасте… Да что говорить.

Дороги она всегда побаивалась, трусиха, заячья душа. Это Марек думает, что она великан. Какой там великан? Пожилая, одинокая, нездоровая и трусливая женщина. Вернее, старуха.

В семь утра он постучал в ее номер.

Анна сидела в полной готовности – свободные брюки, широкая майка, кроссовки. В дороге одежда должна быть удобной. На коленях сумочка с водой, лекарствами, расческой, леденцами, кошельком с деньгами и кредитные карты: одна – ее пенсионная, вторая – та, что сделал Марек и куда он ежемесячно отправлял ей довольно приличную сумму.

Сколько лет она с ним ругалась! Сколько билась! Как горячо и искренне убеждала его, что ей на все хватает. Обижалась, переставала отвечать на его звонки. Не помогало. Деньги поступали с завидной точностью. Потом силы кончились и Анна сдалась. Понимала, что бесполезно. Упрямый осел, не зря его так называла Эстер.

– Вот скажи, – говорила она, – что мне с ними делать? Тряпки мне не нужны, шкаф забит. Ем я скромно и мало, ты знаешь. Путешествовать одна боюсь, возраст не тот. Компаньонки у меня нет, Амалия не в счет, она не может уехать из-за мужа. Ну и что? Что мне с ними делать? Если только отдать на благотворительность?

– Делай что хочешь, – был ответ. – И вообще, отстань от меня с этими чертовыми деньгами. А мне куда их девать? Только не говори, что у меня дети! У этих детей есть все и даже больше! Я небедный человек, ты это знаешь. Только не знаешь, насколько небедный! В общем, так, Анна, считай, что я покупаю свое спокойствие. Такой вариант тебя устраивает?

Что оставалось делать? Только смириться.

– Готова? – улыбнулся он. – Ну что ты психуешь? Давай отменим машину, со мной тебе будет спокойнее?

Анна замотала головой:

– Нет и нет. И вообще, с чего ты взял, что я нервничаю?

– Ну да, – усмехнулся он, – ты, верно, позабыла, дорогая, что мы очень близко знакомы и что я вижу тебя насквозь. Ладно, упрямица. Выпьем кофе, и посажу тебя в машину.

Кофе выпили. От еды Анна решительно отказалась, но два сэндвича, которые Марек попросил официанта сделать в дорогу, ворча, засунула в сумку.

– А вода? – озабоченно спросил он. – У тебя есть вода?

Анна раскрыла сумку и показала ему бутылку.

Служащий взял ее чемодан, и, попрощавшись с заспанной девушкой на рецепции, они вышли на улицу. Такси стояло у входа, шофер тут же выскочил и принял чемодан, услужливо распахнул заднюю дверь – отель дорогой, публика отдыхает небедная, а значит, есть надежда на хорошие чаевые. Правда, с виду бабуля уж слишком скромная. Но это ничего не значит – миллионерши одеваются еще скромнее. В такси он давно, всякого повидал. И миллионерш в том числе.

– Ну, – сказал Марек, – будем прощаться?

Анна на минуту прижалась к нему и тут же отпрянула. Закинув голову, посмотрела ему в глаза:

– Береги себя, Марек! Это единственное, о чем я прошу!

– К тебе такая же просьба.

Потом взял ее под локоть и бережно усадил в машину. С шофером расплатился сам, не разочаровав его чаевыми. Тот едва не присвистнул и со счастливой улыбкой слишком рьяно рванул с места, но, тут же взяв себя в руки, выровнял ход, и машина плавно и величаво выехала с ухоженной территории пятизвездного отеля. Разноцветные флаги Евросоюза, России, Израиля и арабских стран мирно колыхались на ветру.

Марек стоял до тех пор, пока белое такси «Мерседес» не скрылось из вида.

Вмиг поникший и постаревший, красивый и видный пожилой мужчина по-стариковски зашаркал по выстеленным красной ковровой дорожкой ступеням. Он пошел в ресторан, но есть не хотелось: два двойных эспрессо, надкусанный круассан.

За окном начинался мелкий дождик. Анна всегда говорила, что дождь в дорогу – это прекрасно.

Марек в приметы не верил и тут же разнервничался. Скользкое шоссе, удлиненный тормозной путь. И почему в голову всегда лезут самые отвратные мысли? Почему он так устроен? Анна говорила, что это национальная особенность – повышенная тревожность. «Ваш народ пережил слишком много, немыслимо много, как ни один народ в мире. Ваша кровь навсегда отравлена беспокойством за своих родных. В ваших сердцах и памяти отпечатались такие страшные вещи, что вы не можете быть другими». Наверное, она права. Точно так было с детьми и женой – если нет связи или кто-то задерживается, у него в голове возникали самые страшные картины.

– Психопат, – говорила Шира. – Я тоже еврейка, но, когда наши дети отрываются на дискотеках, я сплю по ночам, а не торчу у окна.

– Сравнила, – возражал Марек. – Ты родилась здесь, у тебя всегда была родина. Да, история твоей и моей страны тоже невероятно трудна и кровава. И все-таки ты не сравнивай вас и нас, европейцев, переживших войну и Холокост, ты же знаешь историю моей матери и моих предков.

Он посмотрел на часы – прошло двадцать минут. Надо выдержать хотя бы еще пятнадцать, а уж потом позвонить. Шира права, он законченный психопат.

Дождь чуть покрапал, и на небо снова вывалилось огромное желтое солнце.

Анна смотрела в окно. Поля, лесочки, милые, ухоженные деревушки. Не пейзаж – услада для глаз! Ах, как хочется домой!

К своим милым и старым вещам, к пластинкам, чашке с дурацким розовым кальмаром, как хочется нарвать цветов и поставить их в любимую синюю вазу!

Хочется в свое кресло, немного потрепанное с боков, но удобнее его нет, на свою крошечную кухоньку, к своим чугункам и кастрюлькам. И еще хочется сварить холодник, настоящий холодник с огурцом, яйцом и сметаной, кисловато-сладкий, ярко-бордовый, к нему кусок ржаного хлеба с селедкой. И да, у нее припасена бутылка сладкой вишневки. Две рюмочки обязательно, за возвращение.

Как она скучает по своему шкафу с любимыми книгами и старыми журналами, по фотографиям на стенах, по картинкам, купленным у уличных художников, по фарфоровым фигуркам собак, которые она собирала когда-то.

В свой милый сад, в свое плетеное кресло! Флоксы уже отцветают, но их нежный, устойчивый запах будет держаться еще какое-то время. Не успеешь оглянуться, как придет время гладиолусов, астр и георгинов. Золотые шары почти закроют забор. Черноплодная рябина согнется под тяжестью веток, усыпанных ягодами. А яблоки? Прошлый год был слабенький, неурожайный. С одной стороны, это радовало – вечная мука с этими яблоками: пару корзин сестре, корзинку врачу, корзину пану Чижику, ну а дальше? Дальше приходилось придумывать: резать на дольки, сушить в духовке. Процесс долгий и муторный, на маленьком огне пять, а то и шесть часов! А ведь давно собиралась купить сушку для фруктов. Конечно, повидло – такое густое, хоть режь! Если есть настроение, можно испечь рогалики с повидлом, кстати, отличная штука – такое повидло вполне заменяет мармелад. А можно сделать и мармелад, и даже пастилу. Соседки варят, и получается превосходно. Но Анна не сластена, да и времени жалко. Сок, компот – тоже хлопотно. Да и кто все это съест и выпьет? Она точно нет. В общем, проблема. А яблоки у нее отменных сортов – айдорет, ее любимый лигол, декоста, чемпион. А какая вкусная груша конференц, лучший из сортов. А сливы, ренклод и венгерка? Любимое лакомство – джем из венгерки. А сочный и сладкий ренклод хорош на еду.

Анна представила свежую крку или рогалик, густо намазанные густющим сливовым джемом, и поняла, что проголодалась. Вспомнив про сэндвичи, заботливо положенные Мареком, она осторожно, словно воровка, приоткрыла сумочку и отщипнула кусок хлеба с ветчиной. Но от острого глаза шофера укрыться не удалось.

– Пани, – обратился он к ней, – хотите остановимся на заправке, и я куплю вам кофе?

Смущенная, Анна отказалась:

– Сойдет и так, большое спасибо! Кофе я выпью на автобусной станции, все равно надо как-то убить время, верно?

Он глянул на навигатор:

– Двадцать минут, пани! Двадцать минут, и мы будем на месте.

«Странно, что он не звонит, – подумала Анна. – Наверное, пошел в номер и уснул. Ну и слава богу». В первый раз он позвонил, когда она была в дороге, и еще пару раз когда уже была на автобусной станции в Братиславе. Анна злилась и отчитывала его, но он оставался непреклонен. Стоило об этом подумать, как раздалось пиликанье телефона.

– Все нормально, – монотонно отчитывалась она, – и даже отлично. Дождь? А, ну да, был. Минут десять, не больше. Сейчас ясно и сухо. Осталось совсем немного, минут пятнадцать. Послушай, занимайся своими делами! Кстати, как ты, позавтракал? Вот и иди отдыхать! Снова дождь? Замечательно! Слаще, чем в дождь, не спится! Иди в номер и ложись! А что с чемоданом? Еще не приступал? Как вы, мужчины, беспечны! Проверь все шкафы, не забудь про подарки и сейф! Все, все, отстала! Это тебе моя месть, – рассмеялась она. – Ну все, Марек, все. Нет, больше звонить не буду. Когда доберусь, напишу сообщение. Ну конечно, из Кракова, Марек! Три с половиной часа, ты о чем? Сесть, подремать, если получится, поглазеть в окно – и все, я дома! Конечно, домой на такси! С этим, слава богу, проблем нет. Да, да, все прекрасно! Голова? А почему она должна болеть? Нервничаю? Ничего я не нервничаю! Да, у меня все прекрасно, и настроение в том числе. Все, Марек, кажется, мы подъезжаем. Не волнуйся и не названивай, я тебя умоляю! Да, когда прилетишь, напиши. Сразу, слышишь? Ну все, пока. И еще раз большое спасибо! Все было чудесно!

Анне досталось место у окна, и она, задернув шторку, тут же задремала.

От дождя настроение совсем упало, и Марек окончательно расклеился.

Целый день торчать тут одному, практически до ночи. Он ненавидел одиночество. Это Анна привыкла к нему и даже получает удовольствие. А он нет – он от одиночества страдает. В номере он завалился в кровать. Скинул только кроссовки – черт с ним, с бельем, последний день.

Дождь то усиливался, то затихал. Он задремал, но вскоре проснулся. Разболелась голова, таблетки у него не было. «А надо бы, – подумал он. – Все кажусь себе молодым, а на деле… Как там Анна?» Он схватил телефон: уфф, слава богу, висело эсэмэс, что дорога была легкой, она дома и у нее все хорошо. Анна в Кракове, можно расслабиться. В городе, по которому он так скучал и в который боялся возвращаться.

* * *

Марек лежал и вспоминал картины из прошлого. Детство, мать, отец, большая и красивая квартира доктора Ваньковича.

Отец всегда безупречен: стрижка волосок к волоску, хороший одеколон, идеальные ногти, дорогой костюм и дорогие туфли – денди. Отец всегда выдержан и спокоен, никогда не повышает голоса, но почему-то маленький Марек его побаивается. Он какой-то чужой. И еще он вечно занят.

Мама… Красивая, тонкая, хрупкая. Узкие кисти рук, огромные черные глаза, тонкий нос с изящной горбинкой. Мама красавица. И большая модница. Какие у нее платья, какая обувь! Мама – сама элегантность. У нее всего в избытке: нарядов, духов, украшений. У нее есть прислуга. Мама – фея! Представить ее с веником в руках? Смешно. Мама – это ванна с душистой пеной, запах гиацинтов из ее комнаты, пушистые и легкие меха, в которые она кутает свои острые плечи. Мама – это театр, концерты классической музыки, кофе с пирожными, запах духов. Мама – это строгость, даже суровость и полное отсутствие ласки. Никаких поцелуев, никаких объятий. Мама сдержанна и строга, в этом они так похожи с отцом. Марека никто не целует, ни папа, ни мама. И еще маму почему-то все время жалко. Она красивая, богатая, но все равно какая-то несчастная – не может забыть того, что случилось с ее семьей. Мама не спит по ночам и часто болеет. Мамы часто нет в доме – мама то на курорте, то в клинике. Мама нездорова, это видно по ее глазам, печальным, тревожным, беспокойным, с навсегда застывшей тоской. Красивый сын, успешный муж, большая квартира, много денег – чего ей не хватает для счастья?

Она почти не обращает на сына внимания. В зоосад он идет с няней, а все дети с мамами и папами. По улицам тоже гуляет с няней. Няня хорошая, добрая, но ему хочется с мамой.

У них почти не бывает гостей – тогда для чего в столовой такой огромный стол?

У мамы есть несколько подружек, но эти дамы ему не нравятся – они вечно приподнимают холеными пальцами его подбородок и небрежно похлопывают по щекам.

Вечерами, после семейного ужина, проходящего в звенящей тишине, все расходятся по своим комнатам. Марек тоже плетется в свою. Там есть все – кровать, письменный стол, книжный шкаф и куча игрушек. Там пахнет мастикой от недавно натертого пола, и он ненавидит этот запах. В его комнате одиноко и грустно. Но друзей звать не разрешают – будет шумно, а у мамы часто болит голова.

Хорошо, что его отпускают к друзьям, Милошу или Йосе. И там, и там весело, шумно и светло. А у Ваньковичей же всегда горят только торшеры или настольные лампы, верхний свет мама не переносит, отец раздражается и говорит, что они как в кротовьей норе.

У Милоша веселая и добрая мама, она печет печенье с корицей и зовет их пить чай. Мама Йосика много работает, приходит усталая, но всегда приносит мороженое. И никто, никто не говорит им «потише» и не делает замечаний.

Лет в двенадцать он начинает кое-что понимать. После пережитого у мамы нервное расстройство и меланхолия, хандра и нарушение сна, маме снятся кошмары. От этого пережитого все проблемы.

У папы много работы и есть женщины. Это он узнает, приложив ухо к двери, где родители выясняют отношения. В смысле – ссорятся.

Мама говорит папе, что все знает про его «штучки», а папа отвечает, что имеет на это право.

– С такой жизнью, какую ты мне устроила, – шепотом кричит отец, – я имею право на все! И да, – охрипшим голосом говорит он, – умерь свои расходы и потребности! Второе кольцо за месяц, не многовато?

– Забери его, – спокойно и равнодушно отвечает мама, – оба забери. Мне они не нужны. Забери и сдай в магазин. И наконец спи спокойно! – И она смеется страшноватым и хриплым смехом. – Мне они не нужны, – повторяет она, – так, развлекаюсь. На пару часов хватает.

Так мама шутит. А вообще в их доме никто не смеется.

Однажды в кино он встречает отца и прячется за колонной. С отцом женщина. Наверное, именно про эти «штучки» говорила мама. Женщина молода и красива. Пожалуй, только сильно накрашена и полновата. Громко хрустя фольгой, пани ест шоколад и заливисто хохочет. На ее белых и пухлых руках много блестящих и крупных колец. Она вульгарна – он вспоминает это слово и наконец понимает, что это такое.

Отец сдержанно улыбается, что-то смахивая с ее жакета. Потом он берет ее под пухлый локоть, и они идут в зал.

Марек выскакивает на улицу – слава богу, отец его не заметил.

Он долго бродит по окрестностям, домой идти неохота. Вообще ничего неохота. На сердце такая тоска. Выходит, их семья – красивая оболочка для окружающих. А на деле никакой семьи нет. У отца любовница, у мамы… возможно, тоже есть какой-нибудь кавалер. Самое противное, что они живут во лжи. И никто друг друга не любит. Его не любят уж точно, а он… он, пожалуй, тоже. Нет, маму он жалеет. А отца… За что его жалеть? Раньше он его уважал. А сейчас, кажется, нет. Да, точно нет. Он стал ему противен.

Вокруг него одна ложь. Дешевый театр. Вечно страдающая мать и гулящий отец. Зачем они вместе, почему не разъедутся? А кстати, с кем бы он, Марек, остался? С отцом или с мамой?

Вопрос… И ответ – да ни с кем! С огромным удовольствием он бы остался один! Он им не нужен, да и сам в них не нуждается.

Потом Марек научится не обращать на родителей внимания и жить своей жизнью. Кончилась школа, начался институт.

Студенческая компания, споры и разговоры до самого утра, от выпитого и выкуренного раскалывалась голова.

Но там была жизнь. Жизнь, а не темный и мрачный склеп. Он ожил: приятели, походы, баскетбол, карты.

Он почти не думал о родителях. Мама все чаще лежала в больницах, отец пропадал по неделям. Марек знал, что он у любовниц. Ну и отлично. Его ни о чем не расспрашивали, его жизнь их не интересовала. Они были слишком увлечены своей. Карманных денег ему хватало, отец не жалел, откупался.

А потом появилась Анна. И только тогда началась настоящая жизнь.

Он влюбился в нее в ту же минуту, как только увидел ее кудрявые рыжеватые волосы, подсвеченные солнцем и от того золотистые, ее серо-зеленые глаза, удивленные, распахнутые, наивные. Тоненькую подростковую фигуру, при этом невероятно женственную и хрупкую. Вся она была сама женственность, изящество, плавность.

А как она говорила! Он замер и слушал не отрываясь. Хрустальный и чистый голос, немного растянутые гласные. И смех. Колокольчик.

Она излучала такое спокойствие и такую силу, что ему хотелось взять ее за руку и повести. Куда? Куда угодно, хоть на край света! Куда она скажет. Или пусть молчит, сама судьба их поведет куда следует, укажет дорогу. А он будет крепко держать ее тонкие пальцы и смотреть на нее. Профиль, фас – все равно. Ему нравится все: и ее редкие веснушки на чуть вздернутом маленьком носу, и ее четкие скулы, красные от волнения. И ее рот, небольшой, четко вырезанный, похожий на спелую землянику.

И еще – она отличалась от всех, была другой, необыкновенной, загадочной и в то же время очень понятной. Юной и взрослой. Смешливой и одновременно печальной.

Первое впечатление его не подвело – каким мудрецом он оказался! В дальнейшем все подтвердилось, сошлось. Анна действительно была необыкновенной. Таких больше не было.

Она была неопытной, он был ее первым мужчиной, но она чувствовала его каждой клеточкой своего тела, и это было куда важнее, чем опыт и искушенность.

Она не умела врать, кокетничать, притворяться. Она была естественной, как река, как ветер, как солнце.

Она умела быть счастливой. Она была сильной. Невероятно сильной, несгибаемой, как стальная пластина.

Она была находчивой и находила выход из любой ситуации.

Она не знала, что такое лесть и ложь.

Она жалела людей и многое им прощала.

Она была великодушной. Терпеливой. Старалась всех оправдать.

Но если человек предавал, она отрезала его от себя навсегда, не желая вникать в подробности. Предательства она не прощала.

Она умела восхищаться мелочами, могла заплакать, услышав ночного соловья.

А если приходила беда – она не плакала, она решала проблему.

Она была скрытной и откровенной.

Она была верной. Верной тем, кого любила и кто в ней нуждался.

На нее можно было положиться.

Словом, она была… просто таких больше не было, вот и все.

Как же ему повезло!

Марек был уверен, они никогда не расстанутся. Никогда. Он любил ее так, что ему становилось страшно. Страшно, что с ней что-то случится, что она заболеет или разлюбит его.

Нет, он ее не отпустит! Ни за что не отпустит. А если она увлечется – кто может это исключить? – он все ей простит. Все простит и забудет. Потому что жизни без нее у него просто не будет.

Но жизнь распорядилась по-другому.

* * *

Такси остановилось у дома – уфф, слава богу! Анна открыла калитку. От усталости дрожали руки. От усталости или от старости?

Сад дыхнул ей в лицо свежестью и знакомыми запахами.

Она медленно шла по дорожке к дому, и ее сердце наполнялось радостью и покоем. Наконец-то! Наконец-то она здесь, у себя, на своей территории. Она шла и здоровалась с садом. Шаткие ступеньки привычно скрипнули. Анна открыла дверь в дом и, войдя, присела на табуретку в прихожей. Огляделась. Все на своих местах – старый дождевик на вешалке, замызганная столетняя куртка для работ в саду, куртка новая, почти новая, ей лет пять. Зонтик в медной подставке, резиновые сапоги, кроссовки, осенние туфли и летние босоножки. На тумбочке под зеркалом цветной шелковый платочек известной фирмы – наверняка дорогой, подарок Марека.

Все, дух перевела, можно идти дальше.

Гостиная с любимым креслом и старым диваном, любимый торшер, журнальный стол, покрытый маминой скатертью, на столе серебряная резная плошка с орехами. Цела, значит, мыши, незваные гости, не приходили – их смелая Анна боялась до дрожи. Телевизор, современный, дорогущий – тоже, естественно, купил Марек. Она бы вполне обошлась старым. Ящик с пластинками, проигрыватель. Коврик с восточным орнаментом. Буфет с посудой, синяя ваза Томашевичей, в ней всегда стояли цветы.

Из гостиной вход в кухоньку. Анна открыла холодильник – пустота, но кое-что есть. Банка рыбных консервов, сыр в вакууме, масло в морозильнике. Сливовый джем, молоко долгого хранения. Значит, будет роскошный обед – сыр, кофе, печенье с джемом. Что еще надо? Сухие крекеры есть постоянно, потому что не всегда самочувствие позволяет сходить в пекарню.

После обеда она приляжет и, дай бог, уснет.

Чемодан оставим до вечера, ничего с ним не случится, и, если останутся силы, доползет до магазина за свеклой, сметаной, селедкой и яйцами для завтрашнего холодника. И, конечно же, за свежим хлебом, за любимыми булочками с кунжутом и маком.

О господи, Марек! Как она могла забыть? Совсем голова не работает. Он ответил сразу – ждал.

– Все нормально? Ну слава богу. Жива? Очень устала? Нормально? – повторял он. – Ну да, у тебя всегда все нормально! Ну да, ха-ха, спрашиваю только из вежливости! Конечно, собрался! Мне кажется, ты меня держишь за дурака. Нет, не обиделся, но обидно. Шучу. Выеду в десять, все рассчитал. Да, с запасом, конечно, с запасом! И поужинать тоже успею. И подремать. Машину сдам в аэропорту. Дома все ок, все на местах. Эстер ноет, Илан неразговорчив, Шира постанывает и корчит из себя героиню. Сейф проверю, не беспокойся. Скажи честно: признаки старичка Алоиса у меня налицо? Погода? Да так себе. Два раза шел дождь. Я знаю, что ты любишь дождь. У вас сухо? А в доме? В доме все нормально? Амалия позвонила? Нет? Не удивлен. Все, отпускаю, не злись. Да, да, конечно, ложись отдыхать! Из аэропорта напишу. И как прилечу, тоже! Все, Аннушка, все. Я рад, что ты дома. И не поверишь, я уже скучаю! Почему глупости? Ну все, все. Ложись.

Сестрица не позвонила. Впрочем, забот у нее полон рот. Забот и хлопот. И, вздохнув, Анна сама набрала ее номер.

Та разговаривала коротко, отрывисто, в голосе слышалась тревога:

– Времени нет, жду врача. Дела? Как обычно, ничего нового и ничего хорошего. Завтра зайдешь? Ну хорошо, до завтра.

Ни одного вопроса, как Анна. Как отдохнула, как добралась, как себя чувствует. Амалия верна себе. Правда, и ей не позавидуешь.

Анна забралась под одеяло и закрыла глаза.

Сегодня день лени. А завтра уже распорядок, завтра жизнь потечет по привычному графику и, дай бог, войдет в свою колею.

* * *

Анна уставала. Так уставала, что плакала от усталости. Не от того, что ей выпало, нет. Не о своей горькой судьбе. По этому поводу она давно не плакала. Не потому, что смирилась – смириться с этим было нельзя, – потому, что приняла, просто приняла, и все, и нечего рассуждать. Плакала от физической усталости. Руки, спина – все болело, как у столетней старухи. К вечеру руки висели плетьми, а спина страшно ныла.

Плакала на кухне, одна, до прихода мужа с работы. А потом умывалась холодной водой, шлепала себя по щекам, расчесывала волосы и, услышав его шаги, надевала на лицо привычную улыбку.

Докладывала:

– День прошел хорошо, Мальчик ел, долго гуляли в саду. Долго спал – еще бы, надышался! Потом читали, слушали музыку, каши поел немного, но зато съел тертое яблоко! На ужин судак и пюре, мой руки и быстро за стол!

Она разогревала ужин и кричала из кухни:

– Кто, мама? Да, заходила! Поговорила с Мальчиком, выпила кофе. Торопилась, у нее врач, кажется, гинеколог. У моих все хорошо! Ну где ты застрял? Боже, какая же ты черепаха!

Пока он ел, она тараторила, чтобы он ничего не заметил. А впереди еще был вечер, еще пару часов надо было продержаться, не клевать носом и не зевать во весь рот, чтобы он не понял, как ей тяжело и как она устает.

Ему тоже тяжело, он много работает. Рано уходит, поздно приходит. Разъезжает по командировкам. Она видела – устает, хотя иногда и завидовала – его целый день нет дома, а у нее каждый день как под копирку. Все одно и то же. Каждый божий день все одинаково, и ничего в ее жизни не происходит. Ничего. Странно, правда? Странная жизнь ей досталась.

Нет, она не жалуется, нет! Она констатирует. Удивляется. И в который раз задает вопрос «почему?».

Потому, что они были слишком счастливы? Неприлично, вызывающе счастливы, беззастенчиво и откровенно? И им казалось, что это нормально, это в порядке вещей. А что тут такого? Но кто-то там, наверху, решил, что это слишком. Все не так! Нет никаких белых и черных полос! И чаша страданий у всех тоже разная. Но тут же вспоминала Эстер. Сколько ей, девочке, пришлось пережить? А это куда страшнее. Или – нет? Ничего нет страшнее, чем родить больного, беспомощного и безнадежного ребенка?

Мама старела и слабела, и помощи от нее почти не было. Амалия продолжала крутить романы и мечтать о замужестве. Свекор был занят своей работой и женщинами. Пожалуй, Эстер единственная, кто был рядом с Анной, кроме мужа.

Она по-прежнему обожала внука, приезжала, чтобы побыть с ним, сюсюкалась, что было ей вовсе не свойственно, целовала его руки, гладила лицо и волосы и без конца повторяла, что он прекрасен.

Анна понимала, что свекровь нездорова. Ее экзальтация по поводу Мальчика не очень нормальна. Но была искренне рада – впервые у Эстер появились любимый человек и смысл жизни. Она по-прежнему часто лежала в больницах и выходила оттуда вялой, безжизненной, апатичной. Единственное, что ее возвращало к жизни, был Мальчик – при виде него у Эстер загорались глаза.

Она покупала ему самые дорогие вещи и игрушки, но скорее делала это для себя, чем для него, он по-прежнему ни на что не реагировал.

Анна не смотрела на себя в зеркало: ни желания, ни времени, ни сил на это у нее не было. Но однажды застыла перед ним, замерла. Матка боска! Голова полна седых волос, под глазами набухли темные тяжелые мешки, а у губ образовались глубокие складки, как у женщин после пятидесяти.

Сердце упало: «Боже, как я постарела! Ничего не осталось от той, прежней Анны. Совсем ничего. А глаза? В них навеки застыла печаль».

А ведь ей нет и сорока…

«Ну и черт с ним, – решила она, – никогда не была красавицей, значит, не от чего отвыкать».



Это случилось в красивый, теплый, солнечный и разноцветный октябрьский день.

С Мальчиком было что-то не то. Анна дотронулась до его лба – он горел как в огне.

Анна звала его, пыталась напоить водой, осторожно теребила и гладила, но он тихо постанывал и глаз не открывал.

Она позвонила Эстер, та тут же примчалась, перепуганная, трясущаяся, бледная. Вызвали врача, он пришел неожиданно быстро и стал настаивать на больнице – скорее всего, воспаление легких, дома не справиться, капельницы, наблюдение – а вдруг что-то пойдет не так? Тяжелый ребенок, огромные риски.

Анна отказывалась:

– Мальчик боится больниц! Там ему станет еще хуже, нет, ни за что! Я сама буду делать уколы, выпишите, и я справлюсь, поверьте! Я и не с такими ситуациями справлялась! Только не больница, умоляю!

Врач молча выписал жаропонижающее.

К вечеру стало понятно, что без больницы не обойтись.

Карета «Скорой» приехала через сорок минут, а через полтора часа Анна и Марек сидели в коридоре возле палаты Мальчика.

Марек дремал у нее на плече, а у нее – сна ни капли, ни грамма. Только страх, страх и страх.

К ночи отделение затихло, погрузилось в сон. Голубоватый приглушенный свет давал ощущение ирреальности происходящего. Оглядываясь, Анна зашла в палату к сыну. Он спал. Лоб стал прохладным. Он не стонал, спал спокойно и тихо.

Она наклонилась к его груди – дыхание хриплое, булькающее, но это нормально, так, наверное, и должно быть.

«Все будет хорошо, – как заведенная повторяла она про себя. – Все уже почти хорошо! Мальчик спокойно спит, ему лучше! А завтра станет еще лучше – антибиотики сделают свое дело и он поправится. И через неделю, ну пусть через две, мы будем дома. И снова все пойдет своим чередом, и будет сад, и книжки, и музыка, и тертое яблоко – кажется, оно ему нравится. Мальчик будет спать в своей комнате, а я – кормить мужа ужином, все будет как прежде».

Какой замечательной и счастливой была их прежняя жизнь.

Анна не заметила, как задремала прямо на стуле, положив голову на край больничной кровати, от которой шел запах дешевого мыла, резиновой клеенки и кисловатый металла, но эти запахи казались ей замечательными – рядом спокойно спал ее сын.