– Мы не знали, где ты, Дриззл, – сказал Джослин. – Какой выигрыш в этом конкурсе?

– Пятьдесят долларов.

– Пятьдесят долларов и столько коктейлей, сколько сможешь выпить за вечер, – вмешалась блондиночка с вуалеткой, танцевавшая мамбо одна. Она обращалась к Силасу.

– Ты танцуешь?

Несколько секунд он изучал ее движения.

– Ты слишком хорошо справляешься без меня.

Она рассмеялась. Ее ямочки выглядели на семнадцать лет, складочка у рта на тридцать. Реальный возраст был, наверно, где-то на полдороге.

– Я Джозефина Ливингстон, а ты?

– Стэнли.

– Потанцуем, Стэнли?

Он улыбнулся в знак отказа. Подхватил Дидо и Джослина под локти и повел их к рядам стульев, где расселась небольшая часть публики. Джослин заметил Пейдж в углу, на барном табурете. Он пошевелил пальцами в знак приветствия.

Он бы не отказался смотреть конкурс в ее обществе, тем более что ему хотелось пить, но барные табуреты все были заняты. Пейдж была с молодым человеком… которого Джослин исподтишка разглядывал.

Темноволосый растрепанный парень опирался локтями о барную стойку и как будто скучал. Джослину казалось, что он его уже где-то видел. Наверно, один из молодых актеров, которых он то и дело встречал в свите Пейдж.

– Hi! Oyé Oyé! Порядок следования решил жребий, таков здесь обычай. Первую певицу зовут… Señorita Capello-de-Fuego? Чем вы усладите наш слух, мисс Огненные Волосы?

Хоть и родившийся от итальянских родителей, Киллер Джо в совершенстве освоил лингвистику «Палладиума». Мисс Огненные Волосы, рыжеволосая стройняшка, сделала три шага вперед. Она приняла задумчивую и озабоченную позу, прежде чем открыть рот.

Она начала безупречно. Потом, черт знает почему, запела A Hundred Years from Today[108] на грани высоких и сверхвысоких нот. Голос был хорош, но не терпелось, чтобы это кончилось.

– Она точно прорвала кожу бонго, – пробормотала Дидо после невыносимых финальных трелей.

Силас одарил ее своей самой чудесной улыбкой, пока оркестр играл интермедию.

Вторая кандидатка, пуэрториканка, убежденно исполнила южноамериканский хит Ната Кинга Коула. Она имела успех, три банкетки целиком устроили ей овацию стоя и топали ногами, подняв изрядный гвалт.

– Она хорошо пела, – вынуждена была признать Дидо с ноткой досады.

– Когда придет очередь Урсулы, придется произвести как минимум столько же шума втроем, – постановил Джослин.

– Это не понадобится, Джо, – хорохорился Силас из-под шляпы. Но и его охватила тревога.

Следующая певица пристойно прощебетала песенку… которую все забыли, как только она закончила. Дидо, Силас и Джослин аплодировали ей, потому что у нее не было никаких шансов.

Далеко позади, в баре, рядом с Пейдж, Бад внимательно смотрел то на пивную пену, то на аквариум с красной рыбкой, красовавшийся на полке с бутылками между мартини и виски «Олд Кроу». Пейдж вдруг наклонилась к нему.

– Слушай… Это не Лестер вон там? – прошептала она.

Он оторвался от золотистых пузырьков в своем стакане и бросил апатичный взгляд туда, куда она указывала.

– Рядом с девушкой в цветастом платье. Брюнет, спиной к нам.

– Возможно, – сказал Бад, отпив глоток пива и деликатно слизнув пену с губ. – А что?

– Я плохо представляю его в таком месте, как… здесь.

На соседних табуретах шептались над стаканами две женщины. Пейдж могла бы поклясться, что они ловили каждое слово «этого такого чудесного Марлона Брандо»! Тот допил свое пиво с самым безмятежным видом и с бесспорной элегантностью рыгнул.

– И все-таки это Лестер, – подтвердил он, взглянув в ту сторону еще раз. – Почему бы нет… Ему случается исполнять томные танцы с девушками в бассейнах при лунном свете.

Пейдж покраснела. Взгляд ее задержался на преподавателе. Тот разговаривал с какой-то спиной среди толпы.

– Ты не был на Кубе, насколько мне известно. Меня бросили одетой в этот чертов бассейн! – вскинулась она. – Лестер прыгнул, исключительно чтобы спасти меня от посмешища.

Бад улыбнулся своей неотразимой улыбкой, очень ласковой и лукавой. Он показал свой пустой стакан бармену, и тот поспешил его наполнить.

– Он спас твое лицо, допустим. Но прежде всего он спасал свое. Идеальный двойной удар. Как говорят французы, deux coups pour une seule pierre[109].

– Спасал свое? О чем ты?

Он лениво повернулся на табурете и оказался лицом к двум их соседкам. Пейдж поняла, что, даже не взглянув на них, Бад все время знал бог весть каким инстинктом, что за ним шпионят.

– Актерская студия – настоящее гнездо сплетников, леди, – заявил он приветливо. – Лучше воздержитесь иметь с ней дело.

Они ответили нервным и польщенным хихиканьем. Внимание Пейдж снова переключилось на Лестера. Тот по-прежнему был поглощен разговором, склоняясь к самому лицу собеседника, так как приходилось перекрикивать микрофон.

– Ты влюблена в него? – прошелестел Бад ей в щеку.

– Мое сердце уже занято.

– Тем лучше. Если хочешь поберечь твое занятое, но наверняка хрупкое сердечко, забудь о Лестере, детка.

Пейдж уставилась на поверхность стойки. В зеркале полированной меди Эддисон Де Витт послал ей свою излюбленную гримаску, жгучую, как его сарказм.

Она поставила на стойку свой стакан.

– Лестер бросает меня то в жар, то в холод. Сегодня я Бетт Дэйвис, а завтра получаю ушат холодной воды. Его эта игра, похоже, очень забавляет. Должно быть, я из таких девушек.

Пейдж снова посмотрела на своего преподавателя и моргнула. Она узнала его собеседника. Это был Хуан, новый студент. Хуан Лебброса.

Пейдж внезапно почувствовала себя ввергнутой в бездну странности. И озадаченности.

– Выпей, прелестная инженю! – шепнул ей Бад, наливая пива, которое как раз принес бармен. – Мама говорила тебе, что девочки спят только с мальчиками, а мальчики только с девочками? Чертовски однообразно, если хочешь мое мнение. Жизнь куда интереснее.

Прошла целая вечность, она не проронила ни слова. Смотрела, не видя, на новую кандидатку на сцене.

Господи, как же она была глупа и как наивна…

Она вспоминала одно замечание по поводу Лестера, услышанное в отеле «Капри» в Гаване. Как раз после приключения в бассейне… Кто поднял эту тему? Кажется, Рон.

Да, Рон что-то такое шепнул. Фразу вроде: Я готов был поклясться, что наш Лестер не любит женщин… Она помнила повисшую неловкость, всеобщее смущение.

Молчание нарушил Виктор Вальдес. Вик произнес слова, которые она вспомнила теперь во всей их ужасающей грубости: В Америке такого рода сплетни могут привести человека прямиком к смирительной рубашке и электрошоку.

Она уставилась на пену на своем пиве.

У матери Пейдж был юный кузен, чье имя в семье редко упоминалось. Он покинул Путнамс-Лэндинг и долгие годы лечился в психиатрической больнице, раз за разом.

В конце концов он выбросился из окна.

После его самоубийства Пейдж, которой было тогда одиннадцать лет, подслушала тихий разговор родителей, полный незнакомых слов. Извращенец. Смирительная рубашка. Гормоны. Электрошок. Изоляция. Психиатр. Она слышала молитвы матери. Та молилась о спасении души несчастного Филипа.

Она хранила в памяти последний образ кузена Филипа. Это было после его очередного возвращения из больницы, этого медицинского учреждения, куда его клали так часто и которое вся семья стыдливо называла «там».

Филип, темноволосый, тощий, как койот в пустыне, серые глаза в серых запавших глазницах. Он раскачивал качели, на которых, смеясь, сидела Пейдж. Он тоже смеялся, как будто лаял.

Каждый раз, когда он брался за веревку, задирался рукав его рубашки, и Пейдж видела синяки на его худой белой руке, как будто из нее извлекли большие гвозди.

Пейдж подняла голову и слабо улыбнулась Баду. Он лениво поглаживал указательным пальцем ее руку, но смотрел остро и проницательно. Она впервые обратила внимание на его высокий лоб.

– Если Лестер хочет играть, окей, – тихо сказала она. – Я тоже играю.

Он прыснул в стакан.

– Браво, sister[110] Пейдж. Я еще никогда не флиртовал с монашкой.

– А мы с тобой флиртуем?

– Ты нет. Я да.

Он щелкнул ее по носу, коротко, но не без нежности.

– Твоя подружка, кажется, – указал он подбородком.

И действительно, на сцене подошла очередь Урсулы.

30. The way you look tonight[111]

Она шагнула вперед и в грациозном пируэте бесстыдно похитила у ведущего микрофон.

– Я – мисс Capello-de-Noche[112], – представилась Урсула, заговорщицки подмигнув Киллеру Джо, усиленно изображавшему оторопь.

Затем состроила смешную гримаску а-ля Чарли Чаплин, предназначенную на сей раз пианисту.

– Я имею удовольствие исполнить великий хит Эллы Мэй Морс Cow Cow Boogie, – объявила она. – Который пела также Элла Фитцджеральд с «Инк Спотс».

Пианино загудело в ритме буги-вуги. Урсула отбивала такт ладонью по бедру, раз, два, три, четыре… И она запела.

Out on the plains down near Santa FeI met a cowboy ridin’ the range one dayAnd as he jogged along I heard him singingA most peculiar cowboy songIt was a ditty, he learned in the cityAh, comma ti yi yi yeahComma ti yippity yi yeah[113]

Забавная, кокетливая и развязная, она изображала покачивание ковбоя в седле, ее бедра раскачивались, кач-кач, в этом странном прихрамывающем буги. Не прошло и минуты, как половина зала топала ногами, другая хлопала в ладоши. Урсула завела всех по мановению своего мизинца, вернее своего голоса.

Singin’ his cowboy song he’s just too much!He’s got a knocked out western accent with a Harlem touch![114]

Ее чистый искрящийся тембр наполнял зал и сердца. Джослин покосился на Силаса, чье лицо стало сгустком экстаза.

– Знаешь что, юный Джо? Я по этой девушке все больше и больше схожу с ума.

…Singin’ his Cow Cow Boogie in the strangest wayAh, comma ti yi yi yeahComma ti yippity yi yeah[115]

– Обалдеть! – взвизгнула Дидо в буре восторга, накрывшей под конец обе половины зала. – А я-то думала, что люблю только Дорис Дэй!

Урсула приняла свой триумф со спокойствием бронзового божества. Ее глаза скосились, нашли взгляд Силаса. Их безмолвный разговор продолжался полвзгляда, полвздоха.

– Жюри? Куда подевалось жюри? – кричал в микрофон Киллер Джо, для вида роясь внутри трубы и под пианино. – А, вот оно!

Он нарочно длил напряжение. Кандидатки смеялись, немного вымученно, над его шутовством. Все, кроме Урсулы, которую, кажется, ничто не впечатляло.

– Две претендентки вышли в финал! Расслабимся, señoras y señores… Я потею, а вы? Qué calor[116]. Хотите узнать их имена?

Зад взревел «да-а-а!», хлынувшее, как волна на серфинге.

– Bueno, bueno[117], имена на этой бумажке… Где мои очки?

Снова задержка. Снова принужденные улыбки девушек на сцене.

– Ах, дурная моя голова! Я же не ношу очков, потому что они мне совершенно не нужны! Señoras y señores… Две финалистки – это… это… это… Кандида Лопес и мисс Capello-de-Noche, она же Урсула Келлер!

Джослин не мог определить, какая связь существовала – должна была существовать – между этой Урсулой, богиней на Олимпе «Палладиума», невозмутимой в своем платье из черного тюля и со своим чарующим голосом, и другой Урсулой, дурочкой из пансиона «Джибуле», которая за завтраком перед яйцом всмятку вопила: «Уберите это яйцо! Видите, какие у него острые клыки, оно хочет меня сожрать!»

Силас дал ему тычка локтем под ребра.

– Эта чокнутая огребет пятьдесят долларов. Я от этой чокнутой балдею.

Кандида Лопес, судя по всему фанатка Ната Кинга Коула, прошелестела незабываемую Unforgettable[118], в которой от избытка эмоций и нервозности пропустила куплет. Она выкрутилась, заменив слова на ля-ля ля-ля-ля. Такое преступление тоже было не забыть.

Урсула снова завладела микрофоном, чтобы объявить свою вторую песню.

– Волнующая мелодия, увековеченная во время войны Верой Линн, чтобы поддержать бойцов на фронте: Wish Me Luck As You Wave Me Goodbye…[119] Вы не солдаты или уже не солдаты, а в моем голосе нет света голоса Веры Линн, но я постараюсь как могу.

– Вера Линн? Кто это? – шепнул Джослин Дидо.

– Что-то вроде Дины Дурбин, кажется. Типа British jelly[120].

– Англичанка!

– Yes, indeed[121], – пробормотал Силас. – Одна из этих стальных англичаночек, ее не достанет никакая бомба, и умрет она, вероятно, с песней в сто три года.

Жестом он призвал их к молчанию. Место Урсуле.

Другая Урсула. Опять новая. У этой горло было полно сдерживаемых рыданий, улыбка блестела от слез.

Wish me luck as you wave me goodbyeCheerio, here I go, on my wayNot a tear, but a cheer, make it gayGive me a smile I can keep all the whileIn my heart while I’m awayTill we meet once again, you and I[122]

Никто больше не хлопал в ладоши. Ей подпевали вполголоса, сжав губы, вспоминая… Вспоминая о ком-то дорогом, кто не вернулся, кто, может быть, вернется; о том, кто далеко, неведомо где, с кем увидятся когда-нибудь или никогда. Страстный тембр девушки открыл глубоко личный ларчик, из тех ларчиков, что открывают только наедине с собой.

Глубокая тишина встретила финальную ноту и последнее goodbye. Контраст с недавним исступлением был разителен.

Потом весь зал аплодировал ей, потрясенный, стоя. Урсула моргала, в глазах у нее стояли настоящие слезы.

– Какой пыл, señoras y señores! Ах, какое чувство! Какие эмоции! Полноте, расслабились… Терпение, терпение!

И оркестр снова заиграл интермедию, пока совещались три гавайские рубашки, составлявшие жюри. Оглянувшись через плечо, Джослин пробежался взглядом по людям, прилипшим к бару. Пейдж подняла стакан в его сторону и подмигнула ему.

– Жюри никогда не принимало решения так быстро и так единодушно. Расслабились, señoras и особенно señores! Сегодня вечером победительница, чемпионка, королева «Палладиума» – это… это… Джослин сжал руку Дидо в своей.

– Урсула Келлер!

Силас подбросил вверх свою шляпу и, вскочив со стула, вылетел на танцпол в ту самую секунду, когда оркестр Тито Пуэнте заиграл «Мамбо номер 4».

Нос Силаса наткнулся на нос, затененный вуалеткой, – его белокурая обладательница уже разминала все мускулы под «Мамбо номер 4».

– Э-э… – промямлил он. – Мисс Ливингстон, я полагаю?

Джозефина Ливингстон прыснула и послала ему поцелуй кончиками пальцев, не переставая танцевать. Она нашла себе партнера. Этакий молодой Борис Карлофф, светловолосый, с медальоном Богородицы на груди и запонками со стразами цвета шпината, с торчащей из-под манжет каштановой порослью.

Целью Силаса была сцена. Сцена, где богиня Урсула в окружении толпы бравировала перед новоиспеченными поклонниками.

В разнузданном множестве, двигавшемся во все стороны, обращая на него не больше внимания, чем на случайно брошенный здесь корешок салата, Силас рассчитал траекторию. Но руки, бюсты, ноги, бедра, вырывавшиеся из причудливых орбит «Мамбо номер 4», мешали ему пройти.

Чья-то спина чуть не сбила его с ног. Страз цвета шпината, украшенный каштановой порослью, тотчас схватил его за шиворот, почти оторвав от пола.

– Эй, ниггер. Не толкай меня, понял?

На глазах у Силаса светловолосый Борис Карлофф вдруг опрокинулся назад, как срубленный ствол. Из носа у него пошла кровь, заливая медальон Богородицы. Раздались крики.

Силас пошевелил правой рукой. Суставы болели. Он понял, что ударил мужчину, лежавшего перед ним на полу.

– Извини, старина, – выдохнул он. – Я никого не толкал, это раз. Я не выношу, когда меня хватают за шиворот и называют ниггером, это два.

Тот поднялся, с подбородка у него капали слюна и кровь. Силас не успел уклониться, мощный удар в челюсть послал его по прямой к бару. Он ухватился за складки платья в голубую полоску, стукнувшись головой о стойку с хрустом надкусываемого яблока.

– Негодяй! Животное! – крикнул кто-то.

Силас, кажется, узнал Дидо. Виски больно стучали о зубы.

– Эй, негро. Ты поня…

– Эй, Франкенштейн! – перебил его тягучий, с ленцой голос.

Бад отпил глоток пива, аккуратно поставил стакан, и два кулачища по очереди врезались в солнечное сплетение Бориса Карлоффа, прямо под медальоном Богородицы. Тот сорвался с цепочки, перелетел через стойку и нырнул в аквариум составить компанию невозмутимой красной рыбке. Борис Карлофф остался распростертым на паркете, сложив манжеты со стразами крестом на груди.

Бад допил свой стакан. Потом обнял Пейдж за талию и показал на выход.

– Пойдем потанцуем в другом месте?

Никто не удостоил и взглядом грогги фальшивого Бориса Карлоффа на полу. Все смотрели на настоящего Марлона Брандо, который уходил с очаровательной незнакомкой.

У стойки Дидо, Джослин и Урсула присели на корточки вокруг Силаса. Урсула осторожно приподняла его затылок, устроила голову на своих обтянутых тюлем коленях.

– Что случилось с твоим подбородком, Дриззл? – спросила она строго.

Он открыл один глаз.

– А что? Я его потерял?

Бонго дали сигнал. Вернувшийся Тито Родригес заворковал прелюдию к медленному мамбо, призванному успокоить умы. На танцпол уже выходили пары.

– Tutto va bene, amici?[123] – осведомился Киллер Джо, от волнения вспомнивший родной итальянский.

Он увидел, что все неплохо и идет к лучшему, и вернулся на свое место, коротко махнув рукой бармену. Тот взял графин с водой – или с джином, кто знает? – и принялся методично кропить Карлоффа со стразами цвета шпината.

Урсула поцеловала Силаса в лоб.

– Дурак, – сказал Джослин. – Ты надеялся, что твои сто фунтов в костюме могут послать в нокаут этого верзилу, в котором двести?

– Где он, этот верзила? Я верну ему его апперкот.

– Кончай думать кулаками, Дриззл, – нежно прошептала Урсула. – От твоей глупости я лишусь голоса.

– Только для этого я и старался.

– А, ты признаёшься, что не любишь мой голос, лицемер?

– Я обожаю твой голос, красавица. Спой.

– Встань сначала. Ты можешь встать?

– Только если ты споешь.

Why don’t you do right? (Like some other men do)

* * *

Гуинивир Вихаукен-Хоукинс – для всех Джинджер, – супруге Фридриха-Гюнтера Фройденкерлештурма, пришлось вынести в Саскуэханс-Фоллз три грозы.

Две весенние и еще одну, скорее домашнего свойства.

– Ба, – возразила ей Энид Вердален, владевшая вместе с сестрой ближайшей фермой в пяти милях, – Джинджер нанесла им визит. – Весенние грозы приходят, уходят, думаешь, что все кончилось, а они опять.

– …пять, – сказала ее сестра Дженевьева, имевшая странную причуду повторять эхом последний слог последней фразы последнего собеседника. – Берегите ваши новорожденные яблони.

– Ага. Могут погибнуть все цветы сразу, – заявила Энид. – А цветы – это плоды!

– …ды, – повторила Дженевьева. – Гроз еще не было в этом году. Весенние грозы приходят, уходят.

Ей случалось повторять и целые фразы.

Сестры Вердален были старыми девами, близнецами атлетического сложения, с кое-как закрученными шиньонами. Шиньон Энид напоминал буханку, хорошо поднявшуюся на дрожжах, а Дженевьевин – помет полевой мыши, оставленный на исходе ночи.

Обе пекли удивительные пироги, с мясом, с вишнями, с яблоками, на дровяной плите, которой Джинджер не воспользовалась бы ни за что на свете. Это чугунное чудовище то ли из каприза, то ли от внутреннего порока то и дело выплевывало взрывы, синее пламя брызгало из-под крышки, а из стыков трубы валил черный дым. Тогда одна из сестер выливала на плиту кувшин дождевой воды, который был всегда наготове. Только ливень мог успокоить разбушевавшуюся злодейку.

– Что это? – спросила Джинджер, принюхавшись. – У вас всегда так хорошо пахнет.

– Ба! Старые орехи с остатками муки.

– …ки. Просто миндальное печенье. Надо было закончить горшок.

Джинджер украдкой вздохнула. Старые орехи и остатки муки, сказали они. Просто зло берет, ведь из этого получилось наверняка чудесное печенье. Она потрепала по холке Белоснежку, которой запах тоже пришелся по вкусу, и отогнала мрачное воспоминание о далеких уже анисовых бисквитах.

– Вы поедете на ярмарку графства в воскресенье?

– Да, – ответила Джинджер. – Фред хочет купить еще корову и бутылки, чтобы разливать сидр и медовуху. Может быть, и еще один пресс, более современный. Я поеду с ним, я еще никогда не была на сельскохозяйственной ярмарке.

Ее нога наткнулась на толстуху Дотти, черную курицу – огромную! просто великаншу! – которая жила с близняшками. Она свободно разгуливала по дому, клюя бог весть что между терракотовыми плитками. Джинджер ее немного побаивалась без особой на то причины. Наверно, из-за ее гигантских размеров, большущего клюва и когтистых шпор. И ее красных глаз (единственного, что было в ней маленьким). И покачивания ее шеи, как будто она искала мишень. Короче говоря, Джинджер ее избегала.

– О, прости! – сказала она птице, которая, разумеется, не ответила.

Близняшки прыснули.

– Просить прощения у курицы! Вы точно городская…

– …ская. Вы ведь тоже держите кур.

– Они в курятнике. Это был рефлекс.

– …флекс. А продавать вы ничего не будете на этой ярмарке?

– Не в этот раз. Мы готовимся к осенней, когда соберем яблоки и разольем сидр. Наша ферма начнет приносить доход, – закончила Джинджер со вздохом, полным надежды.

– Ба. Всегда найдется что сделать и продать, – отрезала Энид с легким неодобрением. – У меня вот консервированная свекла, у Джинни шмотки. Вы ведь умеете что-нибудь мастерить, правда?

– Ей-богу, нет. Я умею только… э-э, петь.

– На сельскохозяйственной ярмарке? Петь? – хихикнула Энид. – Для этого есть другие места…

На Бродвее, например, подумала Джинджер. В Карнеги-холле. В «Метрополитен». В Радио-сити-мюзик-холле. Все равно где. В Нью-Йорке.

– …но я не думаю, что сельскохозяйственная ярмарка входит в их число.

– …сло. Вот уж нет.

Она почувствовала, что краснеет. Как они справляются, эти двое? Она уже удостоилась чести получить большой ларь, полный состряпанных Энид пикулей. Женевьева же кроила и шила кухонные фартуки и распашонки для младенцев. Ими были набиты два больших шкафа. Все это помимо работ на ферме, да еще успевали печь чудесные вкусности.

Джинджер же падала без сил в иные вечера – нет, каждый вечер, – и никогда не успевала выполнить намеченную на день программу.

– Вопрос организованности. Этому можно научиться.

– …читься.

– У меня не получается, – пожаловалась она с виноватой гримаской. – Мне понадобятся уроки.

– …роки. Вопрос организованности.

В эту минуту Джинджер почувствовала, как перья великанши Дотти коснулись ее ноги. Плутовка наверняка воспользовалась ее минутной слабостью. Джинджер вздрогнула, отскочила к дровяной плите… которая выбрала именно этот момент, чтобы шумно выпустить газы. Из-под крышки брызнуло пламя, взметнулось, урча, прямо к потолку в десяти сантиметрах от Джинджер, которая громко вскрикнула. Белоснежка залаяла, Дотти заквохтала, как лягушка, и заметалась по кухне, хлопая крыльями.

Энид схватила стоявший наготове кувшин и обрушила ливень. Чудовище злобно зашипело и выбросило в самую середину кухни облако кипящего пара под равнодушным взглядом близняшек. Джинджер задыхалась и терла заслезившиеся глаза. Она выбежала наружу, потянув за собой Белоснежку, которая продолжала тявкать.

Когда пар рассеялся, Энид заглянула в духовку. Миндальное печенье подрумянивалось на противне ровным строем.

– Еще семь минут, Джинни, – сказала она, как будто ничего не произошло.

* * *

Гроза застала Джинджер на обратном пути, на полдороге от близняшек. Собака бежала впереди, ждала ее и снова убегала, как будто укоряя ее за то, что не торопится. Гроза же разразилась внезапно.

Вдруг стало темно, как в зимних сумерках. Капли размером с ее пудреницу начали хлестать и стегать. Джинджер казалось, что на нее падают мешки с гвоздями. От раскатов грома дрожала земля. Черное тело Белоснежки стало призрачной тенью под дождем и молниями. В несколько секунд Джинджер промокла до костей, шлепая по грязи. Время от времени до нее доносился лай.

– Подожди меня, Белоснежка! – закричала она.

У нее вырвалось ругательство. Несмотря на окаянные мешки с гвоздями, продолжавшие ее хлестать, она обратилась к небу с гневной речью:

– Ты не могло хотя бы подождать, пока я дойду до конца тропинки, гнусное чудовище?

Обычно, то есть в хорошую погоду, она срезала путь по тропинке через лес. Сейчас об этом нечего было и думать.

По дороге идти дальше на добрый километр… а дорога-то и в сухую погоду была вся в выбоинах, рытвинах и лужах. После каждой поездки Фреду приходилось подкачивать шины своего пикапа.

Белоснежка шла теперь рядом, с нее текло в три ручья, мокрая шерсть билась о бока. Дорога шла вверх, изливая реки воды и грязи на ее промокшие ноги. Подальше (но не очень далеко) ручей вдруг стал рекой, доходившей ей почти до колен. Молнии сверкали со всех сторон, словно по небу бежали скелеты.

Одна из них вдруг пустила огненную стрелу в одинокое дерево посреди поля. Стрела взорвалась с оглушительным треском. Дерево рухнуло, расколотое надвое, как под топором людоеда. Джинджер чувствовала дрожь земли каждой косточкой.

Теперь ей стало по-настоящему страшно. Дороги больше не было видно под потоком грязи, отяжелевшие башмаки и брюки тянули ее на дно. Вымотанная, с трудом дыша, она хотела было укрыться под деревьями вдоль дороги, которые сейчас служили ей ориентирами. Но вспомнила молнию и заставила себя идти дальше. Она запела во все горло:

I like the rhythm of the rain dropsTeep pee ti patWe share the same umbrellaI like the rhythm of the raiiiiin…[124]

Белоснежка тоже устала. Грязная вода доходила ей до брюха. Джинджер поймала ее и взвалила на плечо. Собака оказалась ужасно тяжелой.

Она хлюпала носом, говорила сама с собой. Кричала Белоснежке, что они все равно погибнут. Не лучше ли остановиться, сесть в грязь и ждать конца?

I like the rhythm of the rain dropsTeep pee ti patWe share the same umbrellaI like the rhythm of the raiiiiin…

Она умолкла и замерла, обшаривая глазами этот конец света. Должно было быть что-то, хоть что-то, что могло бы им помочь. Прав да же?

– ПРАВДА ЖЕ? – выкрикнула она, прижимая к себе бок собаки. – Гнусное чудовище!

Ответ пришел с неба меньше десяти секунд спустя.

Дождь кончился! Гром смолк. Ручейки иссякали. Скелеты убрались, как будто их не было.

Солнце раздвинуло облака, чтобы взглянуть, извиняясь, на этот пейзаж, временно сданный им вандалам и варварам. Оно задержало лучи на бедной молодой женщине с собакой, потерянной среди луж и полных воды рытвин.

– Негодяйское солнце! – крикнула она ему в лицо. – Ты не могло исхитриться удрать попозже? Или выйти пораньше? Гадкое!

Земля с облегчением начала впитывать потоп. Грязь все еще липла к ботинкам Джинджер. Пахло черноземом, корнями, корой, мокрой мукой, разграбленной булочной.

Где-то вдали затрещал мотор. Джинджер погладила Белоснежку, которая уже встала на ноги и развернулась. Она узнала пикап Фреда.

Он просигналил, поравнявшись с ней. Затормозил осторожно, чтобы не обрызгать любимую. Или для того, – подумала она, донельзя счастливая, что он с ней, и донельзя же взбешенная, что его с ней не было, – чтобы пикап не увяз.

– Что с тобой случилось? – воскликнул он ошеломленно.

Как будто трудно догадаться… Она замкнулась в обиженном и недовольном молчании.

Он открыл дверцу, помог ей сесть. Не удержавшись, брезгливо поморщился, когда плотный ком грязи отделился от ног Джинджер и шмякнулся, как гнилая тыква, на пол машины, а когда собака хотела забраться к нему на колени, лицо его исказила гримаса откровенного отвращения.

– Нельзя, Белоснежка! – рявкнул он. – Фу! Что ты здесь делала? Ты попала под дождь?

Как будто не видно было…

– О, весенняя гроза, – мягко сказала Джинджер. – Они приходят, уходят, сам знаешь.

Она показала на темную тучу, надвигавшуюся с горизонта.

– Думаешь, что все кончилось, а она опять.

Джинджер взяла собаку на колени.

I like the rhythm of the rain dropsTeep pee ti patWe share the same umbrellaI like the rhythm of the raiiiiin…

– Ты поешь? – проворчал Фред.

Как будто не слышно было…

– Ты поешь, – проворчал Фред, – когда собирается новый ливень, а наша крыша что твое решето!

Teep pee ti patWe share the same umbrellaI like the rhythm of the raiiiiin…

* * *

Вторая гроза разразилась через несколько дней, все такая же весенняя, на все еще не починенную крышу.

Джинджер опять была дома одна. Фред работал в хижине на берегу ручья. Он взял с собой доски и ящик с инструментами. Ей пришлось признать, поморщившись, что супруга своего она видела мало, даже когда он был на ферме.

Со вздохом она решила разобрать большую коробку с книгами, которую ее сестра Ферн прислала по ее просьбе. Там были все романы, которые Джинджер читала и любила. К каждому полагалась специальная закладка. Она их коллекционировала.

«Вдали от обезумевшей толпы» Томаса Гарди. «Ребекка», конечно же. Все книги Эдит Уортон… Ферн добавила еще несколько свежих бестселлеров, которых Джинджер не знала, «Яйцо и я» Бетти Макдоналд, детектив новой звезды по имени Патриция Хайсмит «Незнакомец из „Северного экспресса“»…

Как разбирать книги, все знают. Хочешь их расставить по местам… и совершаешь непоправимое: открываешь одну, пробегаешь глазами строчку, потом абзац, потом пару страниц…

Она сама не заметила, как развалилась в кресле, полная благих намерений продолжить разборку, потом домыть посуду, начистить кастрюли, убраться в загоне козы Эсмеральды, сварить суп из птицы, потом еще…

Белоснежка лежала рядом, свернувшись клубочком.

На каждой странице Джинджер обещала себе вложить закладку и вернуться к делам. Но прощайте, кастрюли, посуда, суп… Ситуация героини книги «Яйцо и я» так чертовски походила на ее, их сельские злоключения были так до странного похожи! Вдобавок дама рассказывала о своих невзгодах с таким юмором!

Джинджер, однако, находила ее слишком мягкой и покорной мужу. Почему она не взбунтуется, эта приличная девушка? Почему не прокричит НЕТ?

– Нет! – крикнула Джинджер стенам кухни.

Дама была влюблена. Высшая степень смягчающего обстоятельства, не так ли? Читая, Джинджер хмурила брови. Влюблена, да. Как и она сама. В сущности, она была далека от фермерши-бунтарки. Она посмотрела на Белоснежку. Только собака и была у ее ног. Дверь комнаты хлопнула от порыва ветра. Белоснежка повела ухом, как локатором.

На этом месте размышлений Джинджер разразилась весенняя гроза. На четвертой главе «Яйцо и я», если точнее.

Лампа под потолком угрожающе замигала. Ах ты черт возьми! Не забыла ли она заправить генератор бензином, как Фред приказал ей три дня назад? Нет. Не приказал. Попросил. (Хотя…)

Как бы то ни было, она его не заправила. Была ли она поэтому непокорной? Легкомысленной скорее. Потому что это просто-напросто вылетело у нее из головы!

В ту же минуту потоки воды обрушились на уцелевшую черепицу. Джинджер вскочила с подушек и побежала собирать все емкости – ведра, тазы, кувшины, – что были в доме. Скорее! У крыши были чувствительные зоны…

Она расставила емкости в стратегически важных пунктах. И пора было! Тотчас раздался концерт капель по жести. Джинджер проверила, заперты ли окна. Она была одна. Опять одна. Фред не вернется из хижины, пока не кончится ненастье.

Хижина. Они обнаружили ее на следующий день по приезде. Она, должно быть, служила какому-то рыболову или браконьеру и располагалась на излучине в идиллической рощице, там, где ручей низвергался дивным водопадом на большие синие валуны. Утки и лысухи исполняли танцы на поверхности воды под взглядом выдры, изображавшей из себя Эстер Уильямс.

Жуткий удар грома сотряс весь дом. За окнами скелеты снова завели свою сарабанду. Джинджер содрогнулась. Она показала язык гадким часам и заставила себя подумать о другом.

О хижине.

– Как красиво! – сказала она тогда. – И она твоя!

– Наша, миссис Фройденкерлештурм. Мы можем сделать ее нашей летней виллой. Нашим убежищем на выходные, чтобы отдыхать от фермы. Будем ловить рыбу. Ты споешь, чтобы ее привлечь. Будем плавать в ручье. Спать в густой траве, пожарив пойманную рыбу.

Сказанное звучало такой волшебной сказкой, но… Чтобы отдыхать от фермы?

На данный момент Джинджер не знала, о каком отдыхе идет речь. По воскресеньям они чинили, чистили, скребли, красили, смазывали, ели и ложились спать без сил. Ферма представлялась чем-то вроде операционного блока, где всегда был тяжелый больной и звучали команды, редко превышавшие два слога: «Куры!», «Трактор!», «Пикап!», «Дрова!» Единственной освободительной и синонимом благодати была: «В кровать!»

В дверь постучали. Джинджер вздрогнула. Фред! Он пренебрег дождем и ветром, он вернулся, чтобы быть с ней! Терзаясь угрызениями совести и чувством вины, она поправила волосы и пошла открывать.

Под ливнем стоял мужчина, с достоинством, несмотря на свой маленький рост. Яростные порывы ветра и мокрые волосы, прилипшие к ушам, придавали ему сходство с кокером.

– Я попал под дождь, – сказал он просто.

– Правда? – отозвалась она (довольно глупо, пришлось ей признать впоследствии).

Он не двигался с места, с него текло в три ручья, а он все смотрел на нее из-под своей собачьей прически.

– Ох, – наконец очнулась она. – Входите. Вы очень… промокли.

– Да, – сказал он все с тем же достоинством. – Весенняя гроза.

Прежде чем войти, он посмотрел на что-то рядом с собой, как будто колебался или искал одобрения. Джинджер вытянула шею, но рядом с ним не было ничего и никого. Мужчина был один. Он встряхнулся у камина – так встряхивалась Белоснежка, выходя из реки. И подал Джинджер лапу. То есть руку, холодную и мокрую.

– Джинджер. Вы, должно быть, встретили моего мужа и его ящик с инструментами, – сказала она, просто чтобы предупредить его – никогда ведь не знаешь, – что у нее есть муж.

– Оруэлл. Оруэлл Флэтбаш. Нет, Фреда не видел.

Значит, они знакомы. Более или менее успокоившись, она предложила гостю кофе. Оруэлл Флэтбаш не заставил себя просить и уселся за стол. Голова кокера лишь чуть-чуть возвышалась над спинкой стула.

– Вы далеко живете?

– В шести милях к западу. За домом этой пары плоскодонок Вердален.

– Плоскодонок?

– Дурочка, помноженная на два, равняется паре плоскодонок.

Его лицо расплылось в улыбке, в которой не хватало двух третей зубов. Он снова покосился в сторону и кивнул со сконфуженным видом.

– Прости, моя Кальпурния. Ты права, у меня злой язык. Моя Кальпурния не любит, когда я злословлю.

– Кальпурния?

– Моя жена. Бедняжка, она умерла уже больше двенадцати лет назад. От туберкулеза. Ее похоронили в Саскуэхансе. Скажите, м’дам Джинджер, у вас не найдется пары-тройки печений? Знаете, полезно перекусить в грозу, взбодрить желудок… И потом, – продолжал он, – недели через три после похорон, кого, по-вашему, я вижу под сливой у сарая, розовую и пышущую здоровьем? Мою Кальпурнию. С тех пор она всегда со мной.

Джинджер лишилась дара речи. Челюсть у нее отвисла. Она схватила кофейник, кружку, налила горячего кофе.

– Остались пирожки, – сказала она так тихо, будто в комнате спал младенец. – Хотите?