Писать письма: домой, Матвею Александр<овичу>, Надежде Никол <аевне> и Жуковскому, Толстому; вторые: Шевыреву и в нем Малиновск <ому> — к Плетневу.
В Назарете дождь задержал нас двое суток.
——
Статистика обозов.
Зимние — с какими именно припасами приходят первые обозы, вторые и третьи? И чтó вообще предметом обозов и куда, кроме столиц, они стремятся? Также и об обозах летних.
——
Anecdotes Françаises — Allemandes par abbé Mozin.
——
Вопросы Хомякову:
О крестьянах: вольных, господских, казенных и удельных, их внутреннем быте, правлении, правах и преимуществах, состоянии нравственности и духе, как результате [всего] быта.
——
[в доме Рачинского]
в М<оскве> Сухар<ев>ка. № 14783. Марта 1. 1849 год. 400 р. стр. 147.
——
Зачем я оказался учителем? Я сам не помню. Мне показалось, что гибнет лучшее что перо писателя обязано служить исти<не> и беспощадное жало сатиры коснулось, вместе с искоренением злоупотреблений, и того, что должно составлять святыню; что слишком уже много увлеклись теченьем времени и не останавливаются оглянуться вокруг себя.
——
Мне так стало совестно [за мою недеятельность], мне так стали тяжелы упреки, что я остаюсь так долго в бездейственности. Я поспешил: [я думал], что если обнаружу мое состояние душевное и чем я занят <?>
——
Из настол<ьной> книги.
Гляди и любуйся красотой души своей, лжесвидетель, клятвопреступник, первый нарушитель закона и святыни, думающий быть христианином и не умеющий пожертвовать пылью земной небесному, дорожащий презренным достояньем <1 нрзб.>.
——
Милосердия, господи. Ты милосерд. Прости всё мне грешному. Сотвори, да помню, что я один и живу, в тебе, господи; да не возложу ни на кого, кроме на одного тебя, надежду, да удалюсь от мира в святой угол уединения.
——
Он вспоминал, как гренадер Коренной, когда уже стихнули со всех сторон французы и офицеры были переранены, закричавши: “Ребята, не сдаваться”, отстреливался и потом отбивался штыком, когда прижали их теснее и когда всех их перебили, один остался и не сдавался, и в ответ на предложенье, схвативши ружье за дуло, отбивался прикладом и ляд<ункой>, так что [изумляясь] не хотели погубить, ранили только легкой раной. Взявши в плен, Наполеон приказал выпустить.
Чепышенко в Турецкую войну 1828 года, будучи ранен пулей близ груди, вытащил окровавленную пулю и, зарядив ее в ружье, выстрелил по неприятелю, сказавши: “лети туда, откуда пришла”. Сам перевязал рану наскоро и не оставлял сраженья до окончанья дела.
Рядовой 5 егерской роты Гаврилов, находясь конвойным при начальнике стрелковой цепи 2 баталиона, стрелял редко, говоря: “Берегу патроны вашего благородия: стреляю только по тех, кто на вас прицелится”. И, сказавши эти слова, выстрелил в ту же минуту и положил француза, прибавя: “Он на вас целил”.
——
Фразеология.
Белы руки со подносом.
Язык с приговором.
“Ты прощай, моя укат-гора высокая”, говорит невеста, прощаясь с катальными горами.
——
Гулянка, которой ждали целый год поселяне, была в полном своем разгаре.
——
Вынос ноги и все ружейные приемы и постройки.
Потянул ветер с яровой стороны.
——
Зима.
И одни<м> цветом белым рисует зима. Бедный цвет, но как много и ка<кая> изобретательность в <1 нрзб.>. Эти роскошные завесы, снеговые глыбы, покрывающие от корней до верха большие и малые дерева; это множество жемчугу и брильянтов, сверкающих при свете солнца и луны; этот недвижный, величественный вид растений, как будто выточенных из слоновой кости, это многозначительное безмолвие и тишина, этот полумрак днем и полусвет ночью.
——
Кукольник против Семенов<ских> казарм в Гороховой улице рядом с Москов<скими> казарм<ами> в доме Демидова.
Боткин у князя Вяземского.
——
Никола на <1 нрзб.> по Дмитровой дороге.
——
И вдруг яр среди равной дороги — обрыв во глубину и вниз, и в глубине лесá, и за лесами — лесá, за близкими, зелеными — отдаленные синие, за ними легкая полоса песков серебряно-соломенного цвета, и потом еще отдаленные леса, легкие как дым, самого воздуха легчайш<е>.
Над стремниной и кручей махала крыльями скрипучая ветряная мельница.
——
Круто выпуклилась стеновая равни<на>, чтобы лучше показаться, и полосато пестрела гладкая покатость. [<1 нрзб.>] По зелено-пепельному грунту резко пробивалась темно-красная орань, только что взрытая плугом. За ней лентой яркого золота — нива сурепицы, и вновь бледно-зеленый грунт и как снег белые кусты.
——
Ива, плетень и куры.
Сорока села на брюхо свинье, [Далее зачеркнуто: которая развалилась посереди лужи] побрататься, но скотина не шевелилась, лежа в луже, ленивым хруканьем изъявляя неудовольствие от постороннего прикоснове<ния>.
——
Рубец во всю дорогу зеленый с растущими по нем бодягами и ничего за ним, [Далее зачеркнуто: со всех сторон] кроме безграничной равнины зелено-седоватой: чуть-чуть, как точки, какие-то копешки, и вот деревцо, и вот оживилась равнина: брызнуло по ней золото цветов; засинела на миг [васильками] и станет поле виолевого цвета от множества столпившихся васильков, и потом зарябит всеми цветами вдруг, и опять станет одноцветно-зеленое.
——
Вишневые низенькие садики, и подсолнеч<ники> над плетнями и рвами, и соломенный навес чисто вымазанной хаты, и миловидное, красным обводом окруженное окошко.
Случались сложные трансакции. «Гражданин, не опускайте… Сколько у вас? Десять? Давайте сюда, держите две, и гражданка вам даст две, а тот товарищ должен женщине три, а она вам одну, и с того товарища еще одна…»
Всё на доверии, что особенно интересно.
Никто не говорил: подумаешь, мелочь какая! Потому что, например, две копейки – это, если одной монетой, звонок по телефону-автомату. Или две коробки спичек. Или две газировки без сиропа. И вообще, если бутылка водки стоит 2,87, то никто тебе ее за 2,85 не отпустит.
Вот.
Однажды, году этак в 1970-м, поздним вечером сажусь в троллейбус. Народу никого. У меня пятак. Я его бросаю, отрываю билет, жду. На следующей остановке входят два араба. Я потом понял, что они арабы, по их разговору. А так просто два южных хорошо одетых товарища.
Я говорю:
– Копейку не бросайте, пожалуйста.
Один мне отвечает:
– Pardon?
Я не понял, что он иностранец. Мало ли. Я говорю:
– Одну копейку дайте мне, пожалуйста.
Он поворачивается к своему другу, они переговариваются. Тут я услышал, что по-арабски.
Оборачиваются и протягивают мне по три рубля каждый. Ласково улыбаясь при этом.
Я хотел возмутиться, но потом тоже улыбнулся и отрицательно помахал рукой.
Потом вошла какая-то бабушка, и я с нее получил копейку. Сошел у метро. А арабы поехали дальше.
мертвый язык
Север и юг
Был чуточку похожий случай с другим исходом.
Мы с ребятами оказались на научной студенческой конференции в одном большом и прекрасном южном городе.
Идем гулять по красивой центральной улице.
Стоит мороженщик. Я решил съесть сахарный рожок. Он стоил 15 копеек. Роюсь в кармане, достаю двугривенный, даю мороженщику. Рожок за пятнадцать, пожалуйста. Приятного аппетита, молодой человек. Но сдачи не дает. Я молчу, он молчит. Смотрю на него, он на меня. Довольно долго смотрим друг на друга. Потом я спрашиваю:
– Вот это мороженое, – показываю на купленный рожок, – сколько стоит?
– Пятнадцать копеек, – равнодушно говорит он.
– А я вам дал двадцать копеек.
– Ну? – говорит он.
– Но мороженое-то сколько стоит? – говорю я.
– Пятнадцать копеек, – спокойно говорит он.
– Но я ведь вам дал двадцать копеек!
– Ну? – холодно говорит он. – Зачем повторяешь, а?
– А сдача где? – вежливо говорю я.
Вдруг он взрывается. Вся его полуденная разморенная меланхолия мигом улетает прочь. Он взмахивает руками.
– Ты бедный, да? – возмущенно кричит он. – Ты, значит, совсем бедный, да? Весь такой бедный-несчастный?! Совсем голодный, да?! Раз ты такой бедный, тогда на, на, на! – налившись яростным кирпичным цветом, он достает из кармана десятку и пихает мне: – На, бери, бедный такой! Бери, купи себе хлеб, а то с голоду умрешь!
Я так обозлился, что взял эту десятку и спрятал в карман.
– Спасибо, – говорю.
Он рот раскрыл от возмущения. Молчит и руками разводит.
А я повернулся и пошел к своим ребятам, которые стояли в стороне и за всем этим наблюдали.
Мороженщику уже неудобно было давать обратный ход, кричать: отдай, отдай. Да и нас было четверо все-таки.
Хотя назавтра мы уже по этой улице не гуляли.
А послезавтра и вовсе уехали в Москву. Говорить же о том, какое применение мы нашли этой десятке – излишне, полагаю.
мертвый язык. зато мы делали ракеты
Комок державы
Дима Семицветов из фильма «Берегись автомобиля» был богат. У него был дом – полная чаша, и даже машина «Волга». Для 1960-х годов это было ой-ой-ой. Для 1970-х – тоже.
Потому что он работал продавцом в комиссионном магазине. Он мог придержать магнитофон фирмы «Грюндиг» и получить за это деньги. У него был свой круг клиентов, пробиться в который было непросто.
Правда, тесть Семен Васильевич считал его воришкой. И страховой агент Юрий Деточкин тоже. Но это были исключения. Остальные искали с ним дружбы.
Комиссионный магазин – не просто скупка, барахолка, секонд-хэнд.
Для обычных советских людей, не входящих в спецконтингент, то есть не прикосновенных к 200-й секции ГУМа, к магазину «Березка» и к поездкам за рубеж, то есть для 99 процентов советских людей, комиссионный магазин был почти единственным местом, где можно было безопасно приобрести дефицитный импортный товар. Безопасно – то есть не связываясь с фарцой.
Были знаменитые одежные комиссионки. Были технические (фото-радио) – на Новослободской, на Комсомольском, на Садово-Кудринской и на Смоленской-Сенной.
Знакомый продавец был очень нужен. Потому что пристойный товар сразу распределялся среди своих.
Надобно сказать, что в комиссионках часто продавались совершенно новые вещи. Потому что некоторые советские граждане ездили за рубеж. И привозили оттуда разное барахло, чтобы нажиться вдесятеро. Но многие из них боялись торговать самостоятельно, у себя на квартире. Поэтому они законопослушно несли всякие кофточки, брючки и магнитофончики прямиком в комиссионку. В комок, как говорили тогда.
А продавцы и товароведы бросались звонить своим клиентам.
Но, согласно правилам, вещь нельзя было держать в подсобке. Ее надо было вынести в торговый зал. Но можно было повесить на нее специальную бумажку, чек. Дело в том, дорогие дети, что товар у продавца надо было сначала выписать, а потом этот чек нести в кассу. Зачем, почему? А потому, что товар был в единственном экземпляре. Вот я решил его купить, говорю продавцу: «Выпишите мне эту вещь». Он выписывает. И я спокойно иду с этим чеком в кассу, и никто меня не обскачет на повороте.
Более того. Я мог сказать продавцу: «Выпишите, а я схожу за деньгами». Вот как удобно! Можно было выписать на целых два часа.
Продавцы этим пользовались: «Покажите мне эту кофточку!» – «Извините, она уже выписана».
Но некоторые опытные покупательницы говорили в ответ:
– Выписана? Так-с. А до которого часа? Покажите-ка чек. До половины шестого? Отлично! Сколько сейчас времени? Без пяти четыре? Отлично. Я подожду.
И ровно в половину шестого победно восклицали:
– А теперь выпишите ее мне!
Продавщица зубами скрипела, но ничего не могла поделать.
Бедная продавщица.
Бедная клиентка продавщицы, которая вся в мыле вбегала в магазин без двадцати пяти шесть – и увы.
Бедная опытная покупательница, которая маялась полтора часа у прилавка и покупала кофточку более из азарта и злости.
Бедные все.
мертвый язык
Слова и выражения
Конечно, если ты от Петра Иваныча, тогда вообще не было никаких проблем с получением дефицитных товаров и услуг. Говори: я от Петра Иваныча. Плати, сколько скажут, и забирай.
Но сами по себе деньги, в одиночку, без поддержки со стороны Петра Иваныча, в той системе не работали.
И как трудно было человеку, которого жизнь заставляла вступить на стезю блата, нужных людей и полезных знакомств!
Честные и порядочные советские люди – и потомственные интеллигенты, и простые труженики – сходились в одном: «Ну не умею я давать взятки! И договариваться не умею! Слов таких не знаю!»
Однако такие слова и выражения были. Например.
Продавцу мясного отдела:
– Мясо, значит, по два двадцать… А по три тридцать нету?
Находчивый мясник мог ответить:
– Есть по три пятьдесят.
Администратору в гостинице:
– Я по брони Госбанка (или Министерства финансов).
Если администратор был согласен, он отвечал: «Давайте паспорт». Надо было вложить туда червонец и протянуть в окошечко.
А вот как поступал один мой знакомый, житель одного прекрасного южного города.
Он приезжал в Москву, приходил в ГУМ, заходил в пустую секцию мужской верхней одежды, подходил к продавцу и говорил:
– Мне нужно два модных английских осенних пальто!
– У нас импорт бывает только Венгрия, – вяло отвечал продавец. – Но сейчас нету. Может, в конце месяца завезут.
– Вы меня не дослушали, – ласково говорил мой знакомый. – Я хочу купить два пальто. Модных, понимаете? Английских, так? Два! – он поднимал два пальца. – Два, понимаете? Одно себе, другое – вам!
Продавец светлел лицом.
– Как раз сегодня утром подвезли, – негромко говорил он.
И приглашал пройти в примерочную.
отвези меня, шеф, на Пьяцца дель Пополо
Вечный город
Один знакомый римлянин советовал мне: когда в Риме садишься в такси (особенно если долгая дорога, из аэропорта например), надо сказать таксисту: ricevuta, per favore! Квитанцию, пожалуйста.
Тут уж он не накрутит, поскольку ты можешь прийти в таксопарк и пожаловаться, имея на руках документ.
Я на всякий случай всегда просил ричевуту.
Один раз вышло смешно. Таксист взял с меня 10 евро, а ричевуту написал – безо всякой моей просьбы – на 25 евро. Я спрашиваю: почему? Он говорит: раз вы просите ричевуту, значит, вы понесете ее на свою фирму, чтоб вам оплатили поездку на такси, ведь так? Ну, пусть вам заплатят побольше!
Логика такая: раз я не смог обжулить вас, давайте вместе обжулим вашу фирму!
Потому что она наверняка обжуливает государство.
А государство как обжуливает своих партнеров на мировой арене – вообще кошмар.
Но, если честно, эти партнеры сами хороши.
В общем, la vita è un gioco!
Жизнь – это игра!
С ненулевой суммой, что особенно восхитительно.
сорок тысяч разных книжек
Послесловие
Лет пятьсот тому назад я любил одну женщину. И она меня тоже, наверное. Потому что мы прожили вместе тринадцать месяцев. Мы с ней не были расписаны, но считали себя мужем и женой и называли так друг друга в разговорах со знакомыми: ведь мы жили под одной крышей и вели совместное хозяйство.
Я часто бывал к ней несправедлив, требователен, зол. Это было ужасно. Но это было понятно: я пришел к ней весь израненный-истерзанный; уж простите за такую красивость, но это я для краткости. Она меня приголубила и успокоила, подарила бесценное чувство любимости. По всем правилам, мою душу должны были наполнять светлая благодарность и нежная терпеливая любовь, а вот поди ж ты… Впрочем, она меня тоже мучила. Потому что она тоже была израненная-истерзанная своим прошлым, даром что ей было чуть за двадцать, да и мне тоже.
Израненным людям трудно вместе, чего уж там.
Потом мы расстались.
О, эти три слова!
Любая история кончается ими.
Тоскливый мотив: па-рам пам пара-рам. Потом мы расстались.
Да, потом мы расстались, она несколько раз выходила замуж, а потом уехала в очень далекую страну, где и осталась жить.
Все эти пятьсот лет мне трудно было вспоминать о ней, об этих тринадцати месяцах. Я ругал себя и укорял ее. Было неприятно. Стыдно, досадно, тяжело.
Но буквально позавчера я вдруг вспомнил ее и неожиданно почувствовал, что эти воспоминания мне легки. Интересны. Любопытны. Забавны. Даже трогательны. Но не более того.
Как будто бы только сейчас эта история завершилась. Наконец-то поставлена точка. Будто бы кусок моей жизни превратился в книгу. Будто бы эта книга стоит на полке. Я могу ее взять, перелистать, почитать, сидя в кресле. Погрузиться в эти страницы страсти и стыда, злобы и нежности, раскаяний и упреков, чашек и тарелок, комнат и коридоров, городских тротуаров и дачных проселков, веселых пьяных ночей, похмельных рассветов, бесконечной вереницы друзей и подруг, отъездов и возвращений, простынь и одеял, рук и ног, поцелуев и объятий, бешеных ссор, страшных обид и новых ласковых примирений, казалось бы, теперь уже навсегда, навсегда…
Вздыхать, морщить лоб, снимать очки, промокать платком глаза, но каждую секунду понимать: это всего лишь книга.
А потом закрыть книгу и поставить на место.
Я даже забеспокоился.
Узнать бы, как она там, в своей далекой стране.
нас мало, избранных, счастливцев праздных
Буря над Алатау
У мамы была подруга, артистка Катя С. У нее был муж Юра. Он был высокий красивый мужчина. С залысинами. В больших роговых очках. В сильно не новом, но дорогом и отлично сидящем костюме. Всегда в белой рубашке и галстуке.
Юра С. был переводчик с туркменского, киргизского и прочих языков советской Средней Азии. Он переводил прозу. Толстые романы тамошних прижизненных классиков. Про путь дехканина в революцию. А также про борьбу с басмачами в разрезе преодоления психологии кочевника на пути социалистического строительства. В общем, «Буря над Алатау». Или «Заря над Памиром».
Одни говорили, что он настоящий востоковед-полиглот. Другие – что он переводит с подстрочника или вообще сам все сочиняет, пообщавшись с киргизскими классиками в ресторане ЦДЛ. Получив от них основную идею и нечто вроде аванса.
Никто не знает, как было на самом деле. Наверное, и так, и этак.
Но я немножко про другое.
Катя рассказывала.
Однажды Юра долго был в творческом кризисе. Как-то ему не работалось. Не переводилось. Или в кризисе были киргизские романисты. В общем, он года полтора ничего не делал. И не получал денег. Это ощущалось. Катя была артисткой, она бегала по детским утренникам, чтоб заработать. Но все равно не хватало. А Юра просиживал целыми днями в ресторане ЦДЛ и от всех вопросов отмахивался.
Но вот однажды он вечером пришел домой, прошел в свой кабинет, сел за стол, достал из портфеля толстую папку и углубился в чтение. Катя тайком перекрестилась.
Назавтра из кабинета раздалось долгожданное тарахтение пишущей машинки.
Юра снова работал! Катя так радовалась, что даже ни о чем не спрашивала.
Но однажды, принеся ему чай, увидела, что он пишет:
«Уважаемый Иван Иванович!
Благодарю Вас за письмо. Ваши соображения по вопросу ловли окунька внахлыст интересны и содержательны. Совершенно согласен с Вами по поводу привязки блесны. Что касается манеры закидывания, то тут существуют разные мнения. Обратитесь к литературе, как советской, так и дореволюционной, а также к опыту Ваших друзей-рыболовов, прежде чем делать окончательные выводы.
С уважением,
общественный консультант журнала „Рыболов-спортсмен“
Ю.С.»
– И ведь главное, на общественных началах! – рыдала Катя. – То есть бесплатно! Я его чуть не убила!
Но потом очередной среднеазиатский классик написал очередной роман-эпопею, и жизнь в очередной раз наладилась.
рече безумец в сердце своем
Рождественские встречи
В самом начале 1980-х я писал сценарий. Про школьников старших классов.
В сценарии был верующий десятиклассник. Лучше сказать, он искал Бога. Читал что-то духовное. Осторожно заходил в храм. Давал сам себе обеты: не курить, не пить, не ругаться скверными словами и не прельщаться женским полом. И даже иногда носил под рубашкой железные цепи – как будто бы вериги. Это было смешно и трогательно.
Он был нужен для полноты картины. Потому что среди героев сценария были самые разные мальчики и девочки: идеалисты и циники, богема и мещане, карьеристы и скромники. Я решил, что такая альтернатива тоже может быть. Вернее, она реально была. Потому что я знал таких ребят.
На киностудии сразу сказали:
– А вот это, вот всё вот это выкинуть безо всяких разговоров.
– Но почему? – воскликнул я. – Смотрите, ведь этот мальчик в конце концов становится нормальным парнем. Преодолевает, так сказать, свои колебания. Это ведь четко написано, правда ведь? Почему бы не показать его трудное духовное взросление?
И я полчаса нес всякую постыдную околесицу.
– Правда, правда, – устало сказал редактор. – Но только имейте в виду: согласно недавнему распоряжению Госкино, не только таких трудно взрослеющих ребят… Даже церковного здания в кадре нельзя, вы поняли? Даже в качестве проходной детали пейзажа купол с крестиком нельзя, вам всё ясно?
Другой редактор, занимающий крупный пост в Госкино, тогда же говорил мне:
– А я не против хорошего, умного, уважительного фильма на такую тему. Я очень даже за. Я готов пробивать такой фильм через все инстанции. Давайте, напишите сценарий, заключим договор, начнем работать. Но, конечно, вы понимаете, это не может быть прямая пропаганда религии и церкви. Герою, который искренне верует в Бога, нужно противопоставить искреннего атеиста. И атеист должен победить его в этом вечном споре. Атеист должен доказать герою и всем нам заодно, что никакого Бога на самом деле нет. Так доказать, чтобы я, я! – тут он откинулся в кресле и похлопал себя по груди. – Чтобы я лично в это поверил. Вы сможете написать такой сценарий? Сможете убедить меня – а значит, и самого себя! – что Бога нет?
И он посмотрел на меня маленькими голубыми глазами сквозь сильные минусовые очки.
в шумном городе, на окраине
Та самая, которая
Антипов сумел уйти со свалки. Это трудно было: обычно там и помирали. Но он уговорил шофера. Шофер ему разрешил в кузов залезть и вывез.
Остановился у метро, как договорились. Антипов вылез и стукнул кулаком по двери кабины.
Он, конечно, не думал, что шофер его позовет залезть в кабину и ехать дальше. Но получалось, что надеялся. Потому что шофер на самом деле спас ему жизнь, раз вывез со свалки. А когда человеку спасаешь жизнь, всегда хочется с ним поговорить. Антипов один раз спас жизнь одному бомжику – тот спал как убитый, а бульдозер двигал гору мусора на него. Так бы и завалил, если бы не Антипов. Поэтому они потом держались вместе. Но скоро этот бомжик умер все равно.
Да. А шофер просто газанул и поехал дальше.
Антипов стоял, обрызганный водой, ослабевший и замерзший.
Повертел головой, увидел автобусную остановку.
Сел на скамейку и стал думать. Первый раз за шесть лет. Шесть лет, это же надо. Огромный срок. Но как мало при этом! Всего за шесть лет он слетел со всех ступенек. Поругался на работе, уволился. Поссорился с женой, развелся. С сыном не смог удержать отношений. Из-за Наташи, потому что она была жена сына. Нехорошая история. Сама Наташа, конечно, хорошая была, но не надо было этого делать, сын все-таки дороже. Но такое только потом понимаешь, а тогда – любовь, и в голове пусто. Наташа его тоже любила, а прогнала потом, когда он стал слишком выпивать из-за прошедшей жизни.
Кстати, на свалке он пить бросил. Совсем. Напрочь.
Он радостно засмеялся.
Парень, сидевший на другом краю скамеечки, покосился на него.
У парня в руках был мобильник.
– Слышь, – сказал Антипов, – извини. Позвонить надо.