— Подайте ночлежнику — для праздника!

— Смилуйтесь бедному на ночлег!

У кого сердце чёрствое, тот, конечно, откажет; но большинство подают ночлежнику, кто сколько может.

Да и как откажешь, когда среди ночи видишь человека, которому негде ночевать.

— Подайте бедному на ночлег!

Монотонно повторяет ночлежник одну и ту же фразу каждому прохожему. Кончилась заутреня, и «стрелки» с шумом и гамом возвращаются домой, т. е. в ночлежный приют, где для них уже приготовлено хорошее разговенье.

— Ты сколько «настрелял»?

— Рубль!

— А ты?

— Два рубля!

— Вы плохо «стреляете», братцы! Вы стреляйте по-моему, я три рубля «настрелял» у Спаса на Сенной…

Вскоре из соседней церкви пришёл в ночлежный дом священнослужитель. Он освятил трапезу, и ночлежники принялись за еду. На другой день ночлежники встали поздно. Смотритель едва поднял их. Некоторые из них побрели «к быкам», на скотопрогонный двор, где устроена народная столовая для бедных. Кто не может заплатить «пятачок» за обед, тот получает обед даром… Ночлежники и здесь не упустили своего…

Татарин-халатник

Кто не видал юркого «князя», расхаживающего и в центре, и по окраинам Петербурга? В долгополом азиатском кафтане с длинными рукавами, подпоясанный красным кушаком, в меховой шапке, из-под которой выглядывает татарская тюбетейка, с котомкой за плечами — ходит он из одного двора в другой. Подняв голову, озирая окна верхних этажей, он кричит на весь двор:

— Халат, халат! Старые вещи продавать!

Но вот где-то в пятом этаже открылась форточка, высунулось чьё-то лицо, и раздался голос:

— Эй, «князь», поди сюда!

«Князь» побрёл по чёрной лестнице, в пятый этаж. А там в ожидании татарина, и двери отпёрты настежь.

— Не купишь ли поношенный сюртук, старые сапоги, шляпу?

«Князь» внимательно осматривает предлагаемый вещи, поглядел изнанку сюртука, попробовал оторвать подошвы у сапог…

— Что с тебя взять-то! Красненькую[188] за все!..

— Дорого, барыня! Дорого…

— Ну, много ли?

— Полтора рубли — довольно будет!

— Что ты? Сюртук-то, ведь, почти новый!

— Был новый, а теперь вывороченный…

— Говори крайнюю цену!

— Два рубли — последняя цена!

Долго торговался татарин и наконец, скупил все вещи за бесценок…

Петербургские татары прибыли в столицу с берегов Волги: из симбирской, пензенской, нижегородской и казанской губерний.

Татарин-торговец существует двух родов: халатник и разносчик красного галантерейного товара. Татарин-халатник торгует старым платьем — скупает всякое — старье и сбывает его на толкучем рынке. Посещает татарин и «ссудные кассы под залоги вещей», скупает там у еврея просроченные вещи н тоже несёт их на толкучку.

День-деньской татарин-халатник слоняется по Петербургу и к вечеру возвращается домой — с ношей за плечами. Не столько он продал халатов, сколько накупил всякого старья. И чего-чего у него только нет! Самое пылкое воображение не в состоянии соединить вместе всех тех разных вещей и предметов, какие, подчас, видишь у татарина в руках: гитара с оборванными струнами; поношенный офицерский мундир; медный подсвечник, покрытый зеленью; старые сапоги, модный франтовской цилиндр и т. п.

Татарин-разносчик мануфактурного красного товара представляет собою ходячую лавочку. Его товары — ситцевые платки, шерстяные шарфы, ремни и кушаки — отличаются яркими пёстрыми цветами, что, как известно, любит наш простой народ. Являясь в окрестные захолустья, например, на дачу, «князь» хорошо понимает, что его ходячая лавочка представляет собою целый «гостиный двор», и потому за свой незатейливый товар назначает цену по совести, руководствуясь принципом, что-де «за морем телушка — полушка, да рубль — перевоз».

— «Князь», покажи-ка платки-то!

— Изволь, барышня!.. Каких вам? Подешевле, или подороже?

— Самых лучших!

— Вот самые лучшие… с картинками…

— А нет ли у тебя — «по нетовой земле, да небывалыми цветами![189]»

— Есть, как не быть…

— Какие это платки?

— Московские!..

— Поди-ка, линяют?

— Нет, нет… только воды боятся!.. Мы говорим правду, не любим обманывать!

— Этот, что стоит?

— Полтина только! Задаром отдаю…

Заходят татары и в петербургские портерные и трактиры, продавая здесь казанское мыло и духи посетителям, прохлаждающимся за кружкой пива.

Татары в Петербурге живут артелями человек от 10-ти до 80-ти. Артель и староста зорко следят друг за другом: в квартире строго воспрещено не только являться пьяным, что возбраняется и Кораном, но даже и курить. Если артель заметит, что один из товарищей пришёл пьяным, то на первый раз делают ему словесное внушение. На второй раз виновного связывают и кулаками задают ему более осязательное наставление, а в третий раз «заблудшую овцу» выгоняют из артели. Татары сильны коммунальным началом: если они, например, узнают, что какой-нибудь их товарищ торгует «на шею» т. е. в убыток себе, и если он не находит подходящего места, то артель посредством складчины сама высылает его на родину. Нищие из татар в Петербурге никогда не бывают.

Столичный Толкучий рынок[190] представляет главную арену деятельности для татарина — старьёвщика. Еженедельно по воскресеньям на Толкучем рынке бывает так называемый развал, куда собираются тряпичники и татары-халатники со всего Петербурга. В это время фигурирует, главным образом, «голь перекатная» со всей столицы. Мастеровой и фабричный народ, свободный от работ, спешит на «развал» за покупками дешёвого товара. Торг начинается рано утром, ни свет, ни заря. Сутолока бываете страшная.

Бедняк, войдя на Толкучий рынок, может одеться с ног до головы за каких-нибудь 5 рублей: и дёшево, и сердито. Мало того, вся экипировка, кроме сапог, будет новая, точно сейчас с иголки. Тут можно купить и «жениховскую» меховую шапку и немного поношенные брюки с потёртыми на коленях, и вывороченную «пару» и почти новые сапоги, щедро вымазанные дёгтем!

После тряпичников, первенствующая роль на Толкучке принадлежит татарам-халатникам, стоящим на так называемой «татарской площадке», находящейся внутри Александровского рынка.

В лавках, окружающих «татарскую площадку», торгуют разным домашним скарбом, начиная от матрасов и подушек и кончая старым платьем, подержанной мебелью и даже каретами… Около каждой лавочки, у дверей, загромождённых разным старьём, стоят приказчики-крикуны, которые заманивают к себе покупателя.

— Эй, господин, пожалуйте к нам!

— Сапог не угодно ли вам?

— Пальто не требуется ли?

— Заверните к нам: у нас дешевле!

— Сударыня, кровати, матрасы не надо ли вам? Зайдите, останетесь довольны!

— А вот пальто «случайное» продаётся! Купите случайное: подешевле отдам!

Тут же в особых маленьких лавочках еврейки торгуют «бальными платьями», доставшимися им от прокутившихся господ.

К еврейкам понаведываются «кукольные швеи» для закупки бархата и шёлка — на отделку хороших дорогих кукол.

Выдержав перекрёстный огонь от назойливых приказчиков, вы, наконец, пробираетесь на «татарскую площадку». Здесь — шум, крик разношёрстной толпы, которая медленно движется, увлекаемая общим течением. Для безопасности следует опустить руки в карман, чтобы тут не заблудились случайно чьи-нибудь посторонние руки.

Группа татар в их национальных шапках выстроились рядами, в виде каре. Снаружи этого четвероугольника и движется главным образом толпа. Перед каждым татарином, на земле, лежит куча старья: шапки, сарафаны, юбки, сапоги, кафтаны и многое множество других предметов обыденной жизни, собранных сюда точно после сильного пожара в большом городе. У одного татарина накинута на плечи подержанная енотовая шуба, вынесенная тоже для продажи; у другого на голове надето несколько шапок…

Поминутно слышатся возгласы, обращённые к татарам:

— «Князь», продай!

— «Князь», что стоит?

— «Князь», Бога ты не боишься?

— «Князь», много-ли просишь за сапоги-то?

— Рубль — целковый!

— Дорогонько!..

— Купи! Хороши сапоги — козловые, со скрипом… Сам бы носил, да деньги нужны!

— Ну-ка, дай-ка, примерю!

— Как раз!.. Точно на тебя шиты!..

— А брюки почём?

— За все синюю[191] бумажку!..

— Возьми зелёненькую[192]!.. Брюки-то, ведь, старые! Уступи, «князь»!

— Были старые, а теперь за новые пойдут!

Покупатель-мастеровой выворотил брюки на изнанку и торжественно поднёс их татарину почти под самый нос:

— А это что? Смотри, «князь», во!

— Что… ничего!.. Брюки!..

— Решето, а не брюки!

— Брюки хороши, хороши!

— Хороши, только починить надо! Зелёненькую, так и быть, «князь»!

— Нет, нет!.

Татары стойко держат свою цену, по временам отпуская остроты, нередко сопровождаемые энергическим «крепким подтверждением».

Простой народ покупает у «князя» то брюки — в три рубля, то зимнее пальто — в пять рублей. Попадается здесь и енотовая шуба, и фрачная пара, и другие принадлежности лучших условий жизни. Всё это так недавно было свидетелем хорошей жизни, но нужда не свой брат, и пришлось за грош спустить татарину. Таким образом, «порфира и виссон[193]», поистрепавшись, с барского плеча идут на покрытие наготы столичных бедняков, и это перемещение платья с одного плеча на другое происходит при посредстве услужливого татарина.

Богатые татары промышляют на Петербургских аукционах, и занимают здесь видное место.

Как известно, «частный ломбард» и «общество для заклада движимых имуществ» имеют, между прочим, несколько аукционных зал, где производится продажа просроченных и невыкупленных вещей с публичного торга.

При отделениях аукционная продажа бывает два, три раза в неделю.

Кроме того, имеются специальные аукционные залы, в которых продажа просроченных вещей производится ежедневно.

Щегольской бальный фрак, заложенный «в минуту жизни трудную»[194] в частный ломбард, или золотые часы, отданные «на сохранение» туда же, — испытывают следующую горькую участь, если они не были вовремя выкуплены.

Прежде всего они идут в продажу с аукциона по оценочной стоимости.

Аукцион производится при непосредственном участии «присяжного оценщика» от города, который контролирует добросовестность ломбарда. Если вещь не была продана на двух аукционах, то она поступаем в собственность ломбарда, который распоряжается ею по своему усмотрению.

Сделавшись обладателем вещи, ломбард или продаёт её в своём собственном магазине, или-же снова пускает её на аукцион — «с предложенной цены».

Ломбард принимает для заклада всякие вещи и предметы, кроме жидких и сыпучих тел. В магазине ломбарда можно купить «по сходной цене» и картины, и музыкальные инструменты, и бронзу, и золотые, и серебряные вещи, и одежды, и полотна, и меховые товары, красные товары и т. д.

В особенности — большой выбор готового платья. Прогулявшийся и промотавшийся Петербург снёс в ломбард всё, что возможно заложить — вплоть до бального и «стамесовой юбки[195]».

Самая наименьшая ссуда — два рубля.

Множество вещей возвращают принёсшим их беднякам обратно, за малоценностью; за них не выдаётся никакой ссуды, даже 1 рубля.

В магазинах ломбарда можно наблюдать интересные типы покупателей и покупательниц, желающих приобрести по дешёвой цене какую-нибудь драповую тальму[196] или пальто с чужого плеча.

Вот, например, чиновник с Петербургской стороны привёл сюда своих двух дочерей, купить каждой по пальто. С вешалки им то и дело подают пальто. В сотый раз они примеривают на себя, смотрятся в большое зеркало — и пальто оказывается «Тришкиным кафтаном»: то в талии узко, то в плечах широко, то в подоле коротко. Бедняжки уже устали, а не хотят уйти с пустыми руками.

Вон гимназист, быть может, будущий Ломоносов, тоже отыскивает себе пальто в пору.

Приходят сюда покупатели и с Александровского рынка.

Если в магазинах ломбарда покупателями бывает сама публика, зато на аукционах первенствующую роль играют татары и маклаки.

Вы входите в довольно обширное зало. Посреди эстрады навалены целые груды разной одежды, поношенного платья. Впереди расставлены параллельными рядами скамейки. На стенах навешаны таблицы с обозначением №№ просроченных вещей и с обозначением правил аукциона.

Скамейки заняты многочисленной публикой. Преобладают преимущественно хищные типы: торговцы, маклаки, евреи и татары.

Татары сидят отдельно от других и невольно останавливают на себе внимание. Перед вами — целый цветник татарских тюбетеек: и малиновых, и жёлтых, и красных, и зелёных, и бархатных, и простых, и шитых золотом. Все татары хорошо упитаны. Очевидно, покупка вещей на аукционах и перепродажа идёт им впрок. У многих на лицах плутовская, хитрая улыбка. У некоторых татар в руках и на скамье — целый ворох благоприобретённых вещей. Среди шума и гвалта слышен татарский говор.

Продажа золотых и серебряных вещей только что кончилась. Бриллианщики и золотых дел мастера ушли. Теперь приступили к продаже так называемого красного товара и одежды.

Аукционщик то и дело выкрикивал название продаваемой вещи.

— Продаётся драповое пальто мужское, с предложенной цены.

— Рубль! — слышится чей-то голос.

— Гривенник — кричит кто-то.

— Пятак!

— Рубль пятнадцать копеек! Кто больше? — спрашивает аукционщик.

— Пятак! — раздаётся чей-то голос.

— Так!.. Так!.. — вторят все новые н новые голоса. Причём так есть не что иное, как сокращённое «пятак».

Вы то и дело слышите перестрелку: то тут, то там набавляют пятак. Долго продолжалась эта перестрелка, и цена вещи понемногу подымалась в гору… Так!.. Так!..

— Кто больше? — окликнул аукционщик и ударил молотком.

— Раз! Кто больше? Никто?

Вдруг среди всеобщей тишины, со стороны татар раздался чей-то голос — громкий, словно иерихонская труба.

— Полтынник!.. — крикнул один из татар.

— Пятак! Так!.. Снова возгорелась перестрелка, и когда она немного поутихла, снова раздался знакомый грубый голос татарина, с восточным акцентом:

— Полтынник!.. — победоносно выкрикиваете татарин.

— Никто больше?

Воцарилась тишина.

— Тайбулин! Вещь за тобой!

Рослый, толстый татарин, в бархатной тюбетейке, полез в бумажник, а ему в это время принесли с эстрады драповое пальто.

Перед началом аукциона каждая вещь тщательно осматривается маклаками и татарами. Подобно тому, как естествоиспытатель исследует в лупу какое-нибудь насекомое, так точно татары рассматривают на аукционе полотно, шёлковые ткани, одежду и проч. Купленный вещи они перепродают с хорошим барышом.

Этим делом занимаются исключительно нижегородские татары.

— Куда вы сбываете вещи?

— В Александровский рынок продаём!

— И больше никуда?

— В провинцию отправляем! В Новгород, в Псков!

— А на Нижегородскую ярмарку петербургская одёжа идёт?

— Как-же! Идёт! Наши на ярмарке петербургским старьём торгуют!

— Где-же именно?

— А там есть «Ярославский ряд!» — одёжей торгуют…

— Много отправляете?

— На десятки тысяч!

Долго ещё продолжался аукцион. На этот день пущено было в продажу 500 номеров, преимущественно одежды. Большинство №№ были куплены татарами. По окончании аукциона, когда все уже расходились, один из татар с самодовольной улыбкой рассматривал приобретённые вещи, стоя у окна.

— А что, «князь», дёшево купил?

На аукционе бывают почти всегда одни и те-же покупатели — маклаки и татары.

Фамилии каждого из них известны аукционщикам.

В столице насчитывается до десяти тысяч татар. Живя вдали от родины, татары, однако же, крепко держатся религии и обычаев своих предков и не смешиваются с другими элементами столичного населения. Так в Петербурге они имеют свои молельни, конебойни и мясные лавки.

На конебойне ежегодно убивается семь тысяч лошадей. Татары имеют четыре мясных лавки. При входе в татарскую мясную лавку вы заметите над дверями прибитую вывеску, на которой нарисован конь вместо нашего быка. На вывеске надпись: «Торговля мясом из татарской общественной конебойни». Отборная вырезка конины для бифштекса стоит 8 —10 копеек за один фунт.

Лошадей для убоя татары покупают на Конной площади[197], где бывает торг лошадьми. Многочисленные барышники снуют около своих лошадей, расхваливая прекрасные качества их! Обыкновенно, каждый покупатель тщательно осматривает у лошади зубы, ощупывает мышцы, треплет лошадь по шее, тянет за хвост.

На Конной площади продают и старых заезженных лошадей, негодных более для работы. Этих «росинантов» покупают татары, но только никому уже не перепродают, а оставляют для себя — на потребу, на убой.

Тридцать отборных кляч уныло стояли, повесив головы. Казалось, если они тронутся с места, то загремят своими костями. Подъезжает какой-то чухонец на малорослой лошадёнке с потёртыми до крови боками и с оттопыренными рёбрами. Не слезая с саней, чухонец начинает торговаться с татарином.

— «Князь», купи рысака!

— Продай!

— Много-ли дашь?

— Три рубля!

— Мне за неё шесть давали…

— Давали, да, видно, денежки не считали! — бойко ответил татарин.

Чухонец поехал дальше. В это время привели рослую вороную лошадь, чёрную, как ворон. Некогда это быль «буцефал», а теперь от него остался только один скелет, из больной ноги сочилась кровь. Татары окружили лошадь, осмотрели больную ногу и начали говорить между собой по-татарски. По-видимому, происходило нечто в роде консилиума.

— На убой! — решил один из татар.

— Как цена?

— Пятнадцать рублей.

— Пять рублей!

— Пять с полтиной!

Глава 1

— Шесть рублей!

Когда я приблизился к главному входу Главного Банка Райского Уголка, автоматика уловила мое присутствие и двери гостеприимно разъехались в стороны. Я вошел, но тут же остановился. Створки поехали навстречу друг другу, сейчас они сойдутся, а потом разойдутся снова – я же не вышел из поля сенсоров, а в закрытом состоянии пробудут секунду шестьдесят семь сотых. Это я уже проверил во время предыдущего посещения банка. Ничего, управлюсь.

Один за другим татары начали набивать цену.

Створки сошлись, мой разрядник зажужжал, выбросил пламя и намертво сварил половинки двери друг с другом. В автоматике что-то защелкало, двери попытались снова разойтись, но не тут-то было, они напряглись, крякнули, начали искрить и отрубились навсегда.

С приподнятой больной ногой бедное животное своим печальным видом невольно вызывало к себе участие. Увидя большое стечение народа около хромой лошади, подошёл к ней и татарин-живодёр.

– Вы арестованы за нанесение ущерба имуществу банка! – Ко мне, протягивая лапищи, уже несся робот-охранник.

— Живодёр идёт! Живодёр идёт! — произнёс кто- то; толпа расступилась, давая дорогу.

– В другой раз, рухлядь ржавая, – счел необходимым ответить я и приставил к его груди стрекало для свинобразов. Два контактика на конце стрекала выдавали вольт триста со вполне приличным амперажем. Вполне достаточно, чтобы прошибить свинобраза весом с тонну, что уж говорить об этом роботе. Естественно, изо всех его дыр повалил дым, и чучело рухнуло на пол, грохоча, как мусорный бак.

Смотря на лошадь и опершись на свою длинную палку, живодёр громко и отчётливо произнёс:

Но уже у меня за спиной. Я рванул вперед и успел даже отодвинуть от окошка кассы какую-то подвернувшуюся леди. Достав из сумки самый большой пистолет, я навел его на кассиршу и приказал ей не вполне деликатно:

– А ну-ка, киска, сыпани мне в эту сумку шуршунчиков.

— Кожа да кости!..

Ну, вышло почти ничего, разве что в конце фразы голос немного дрогнул и съехал на визг. Тут кассирша усмехнулась и заявила:

– Иди лучше домой, мальчик. Это тебе не… – Дальше она не успела досказать, потому что я спустил курок и мой безоткатный шарахнул у нее над ухом. Впрочем, ее не задело, хотя и могло. Ее глаза закатились, и она медленно сползла куда-то под кассу. Подумаешь, Джимми ди Гриза бабскими обмороками не проймешь! Я перемахнул через барьерчик и навел пушку на остальных, уже вполне струхнувших клерков.

— Шесть с полтиной!.. Цена шкуры…

– Все на шаг назад! Быстро! И не нажимать кнопок! А теперь ты, толстяк, – я поманил толстого кассира, всегда относившегося ко мне не вполне доброжелательно, зато теперь весьма внимательного, – набей-ка емкость бумажками, да покрупней.

Тот повиновался, работая с большим энтузиазмом и обильно потея. Кругом, застыв от ужаса, торчали остальные служащие и клиенты.

Все молчали.

Дверь управляющего была закрыта; похоже, его на месте не было. Толстяк набил сумку всей имевшейся наличностью и протянул ее мне. Полиция не появлялась, и шансы смотаться еще оставались. Я смачно выругался, надеясь, что это прозвучало достаточно круто, и указал на мешочек с монетами.

– И мелочь тоже сыпь туда, – одновременно грозно и высокомерно потребовал я у толстяка. Тот незамедлительно исполнил приказание, а полиция так и не ехала. Что ж такое, неужто ни один из служащих так и не нажал на кнопку тревоги? С них станется, что же делать?!

— Никто — больше?

Я протянул руку и схватил еще один мешочек с мелочью.

И лошадь осталась за ним.

– Загрузи и это, – приказал я толстяку, швыряя ему мешок.

К вечеру торг прекратился, и барышники — русские, татары, цыгане и чухны, — стали мало-помалу разъезжаться. Лениво переступая ногами, тронулись и лошади, предназначенные на убой.

Проделывая это, я исхитрился нажать локтем на кнопку. Что за дела, ни на кого нельзя положиться?

Слава богу, кнопка сработала. Когда толстяк ссыпал третий мешок и я, взяв сумку, тащился к двери, шатаясь от тяжести, полиция наконец объявилась. Но как?! Две патрульные машины умудрились столкнуться прямо у входа в банк (впрочем, в наше время вызов полиции – дело редкое, практики у ребят маловато). Постепенно все же копы разобрались и взяли оружие на изготовку.

— Ну, тругайтесь, на отдых! — крикнул татарин, хлестнув кнутом заморённых кляч.

– Не стреляйте! – провизжал я. Это вышло вполне естественно, поскольку вид полицейских нельзя было назвать дружелюбным. Сквозь стекло услышать меня они не могли, но видеть-то видели.

– Это пугач! – крикнул я. – Смотрите!

Татарских молелен три: одна помещается на углу Николаевской улицы и Разъезжей[198], другая — на Лиговке[199] и третья — против Полицейского моста[200].

Приставив дуло к виску, я нажал курок. Дымогенератор окутал меня облаком дыма, а от звука зазвенело в ушах. Тьфу, зато хоть стрелять не будут. Ругаясь и корча рожи, полицейские начали выламывать двери.

Если вам все это странновато – я вас понимаю. Гоп-стоп – одно дело, а подстроить так, чтобы вас непременно взяли, – совсем другое. Но зачем же такие глупости? – спросите, наверное, вы. Извольте, я вам объясню.

Соответственно этому, все мусульмане, живущие в Петербурге, подразделяются на три прихода.

Но сначала мне придется рассказать вам, как мы живем на этой планете. Ну, по крайней мере, как тут живу я.

Райский Уголок обжили несколько тысяч лет тому назад последователи какого-то экзотического культа, памяти о котором не осталось. Они прибыли сюда с другой планеты, называемой то ли Землей, то ли Грязью. Некоторые утверждают, что это и была мифическая прародина всего человечества. Ну, не знаю. По мне, вряд ли. Во всяком случае, из этой затеи ничего хорошего не вышло. Непосильные труды истощили предков совершенно – в те времена житуха в Райском Уголке была не сахар. В школах о тех временах учителя толкуют всякий раз, когда хотят урезонить испорченную современную молодежь. Мы, в общем, им не возражаем, то есть не говорим им в ответ, что они, верно, испорчены не меньше нашего – если учесть, что за последнюю тысячу лет на нашей планете ничегошеньки не изменилось.

Первый приход — самый большой, к нему причислено около трех тысяч человек нижегородских, симбирских и пензенских татар — халатников, разносчиков, извозчиков, дворников.

Ну да, вначале было тяжело. Вся растительность тут была для человека сплошной отравой, так что сначала пришлось всю ее уничтожить, чтобы на ее месте выращивать съедобные злаки. Фауна тоже в пищу не годилась, да еще у нее были сплошные когти и клыки. Да, вначале было тяжело, настолько даже, что средняя продолжительность жизни овец и коров оказалась тут удручающе короткой. Проблему решили генетически, выведя свинобраза. Представьте себе – тут, правда, требуется воображение – матерого хряка, весом этак в тонну, с острыми клыками и отвратительным нравом. Уже ничего, а если учесть, что он еще и покрыт длинными, как у дикобраза, иглами, а? Зато его мясо съедобно, с тех пор наши фермеры разводят только свинобразов, копченые окорока которых известны уже на всю Галактику.

Ко второму приходу причислены преимущественно касимовские татары: официанты разных петербургских ресторанов и буфетчики на станциях по Николаевской железной дороге. Все буфеты по Николаевской железной дороге, вплоть до самой Москвы, содержатся татарами; прислуга в этих буфетах, официанты и лакеи — тоже татары.

Что, увы, не означает, что наша поросячья планетка приобрела галактическую популярность. Я тут родился и вырос, так что можете мне поверить. Тут не то что мухи – свинобразы мрут со скуки.

И самое смешное, что я, пожалуй, единственный на планете, кого это не устраивает. Окружающие считали меня чудаком, матушка в свое время решила, что это возрастное, и прибегла к испытанному народному средству от всех напастей, окурив мою комнату дымом тлеющих игл свинобраза. Папенька, тот вообще решил, что я не в себе, и регулярно таскал меня к психиатру. Но тот никак не мог найти у меня отклонений и заключил, что мое поведение есть проявление атавистических черт характера первопоселенцев, этакий генетический нонсенс, как в опытах Менделя. Впрочем, все это было жутко давно.

Весь этот лакействующий персонал причислен ко второму магометанскому приходу в Петербурге и в религиозно-нравственном отношении подчиняется ахуну Атауди Баязитову. Этот, так сказать, лакейский приход — самый богатый в материальном отношении.

Когда мне было пятнадцать лет, отец выгнал меня из дома, так что с тех пор родительская опека мне не досаждает. А выгнал он меня после того, как, обшарив мои карманы, обнаружил там денег больше, чем сам зарабатывает за месяц. Мать против не была и даже сама открыла передо мной дверь. Думаю, теперь они счастливы. Слишком уж я мешал их спокойствию.

Что, как я себя чувствую? Да, я знаю, что париям бывает иногда слишком одиноко, а что поделаешь? По-другому я жить не могу. Проблемы у меня бывают, так ведь на то и проблема, чтобы нашлось и решение.

Наконец, в Петербурге живёт немало татар, состоящих на государственной службе, например, солдаты из татар.

Вот, например, была такая: меня регулярно лупили старшие. Началось это с первых дней в школе. Я допустил ошибку – дал им понять, что умнее их всех, вместе взятых. И немедленно получил по физиономии. Так и пошло. Хулиганью это так понравилось, что они даже установили на битье меня предварительную запись. Что было делать? Пришлось пойти учиться драться к университетскому тренеру. Попотел немало, прежде чем почувствовал, что готов к схватке. И одного за другим отделал трех самых отъявленных хулиганов. Смею вас заверить, после этого остальные оказались моими вернейшими друзьями, постоянно твердившими мне, что более упоительного зрелища, чем то, когда я гнал драчунов до конца квартала, им видеть не доводилось. Я уже сказал, что проблема порождает решение, но не только – еще и удовольствие.

Для них учреждён особый «военный магометанский приход».

Откуда я добыл деньги на тренера? Да уж не у папочки одолжил. Мне там полагалось только три доллара в неделю, которых хватало лишь на мелкие радости да на леденцы. Первый урок бизнеса преподала мне нужда, а не жадность. Дешево купи, дорого продай, а выручка – твоя.

Понятно, без начального капитала купить я не мог ничего, так что решил за товар не платить вовсе. Но в магазинах тащат все подростки. Потом их хватают и выбивают дурь из головы. Всю эту механику я видел и решил сначала хорошенько изучить поле деятельности и лишь затем взяться за дело. Могу дать совет.

Не суйтесь в мелкие лавочки. Тамошние продавцы знают свой товар наизусть и берегут как зеницу ока. Идите в большие магазины. А там надо сначала выяснить, как устроена сигнализация, и запомнить в лицо дежурных детективов. И изучить их поведение.

Самое первое мое изобретение было жутко примитивным – даже теперь, как о нем вспомню, так краснею – книга-коробка. Просто-напросто я сделал коробку, которая выглядела как книжка, а ее корешок был откидным, на пружине. Этой вещицей я пользовался довольно долго и уже было решил использовать более серьезную модель, как подвернулся замечательный случай. Можно было разделаться с Вонючкой.

Вообще-то его звали Бедфордом Смиллингэмом, но мы нарекли его Смелли, Вонючка. Знаете, бывают прирожденные танцоры или, скажем, художники. Вот так и Вонючка. Он родился стукачом. Самым большим наслаждением для него была слежка за одноклассниками. Подсматривал, вынюхивал – и стучал. Доносил даже о самых невинных шалостях. За то учителя его и любили – можете представить, что за педагоги у нас были. Поколотить его поэтому было невозможно. Его словам верили на сто процентов, и любой борец за справедливость был бы неминуемо наказан.

Вонючка однажды подстроил мне какую-то пакость. В чем там было дело, я уже и не помню, главное – я задумал месть. И придумал. Всякий подросток любит прихвастнуть, вот так и я – взял да и рассказал о своей книжонке одноклассникам, что лишний раз укрепило мой авторитет. Особенно после того, как еще и угостил их своей добычей. Но авторитет – ладно, главное, я подстроил так, что все это подслушал Вонючка. Ей-богу, сколько лет прошло, а словно все было вчера – это воспоминание до сих пор греет душу.

– Здорово работает! – сказал я. – Слушайте, давайте я вам покажу как! Пошли в универмаг Минга!

– В самом деле, Джимми?!

– Конечно. Только не толпой. Заходите по одному и становитесь так, чтобы видеть прилавок с конфетами. Ровно в 15.00.

Но дела должны были развернуться интересней, чем они могли себе представить. Я понимал, что Вонючка отправится сообщить новость директору, и, когда он ушел, я забрался к нему в ранец.

Все прошло как по маслу. Это был мой первый криминальный сценарий, в котором действовали другие, и я до сих пор этим горжусь. В назначенное время я был в универмаге возле прилавка с леденцами, старательно делая вид, что не замечаю шпиков, которые, в свою очередь, делали вид, что не обращают внимания на меня. Небрежным движением я положил книгу возле леденцов и нагнулся, чтобы завязать шнурок на ботинке.

– Попался! – заорал самый дюжий из детективов, ухватив меня за шиворот.

– Что, доигрался?! – ухмыльнулся второй, забирая книгу.

– Эй! – прохрипел я, поскольку воротник сильно сдавил мне горло. – Ты что?! Отдай «Историю», знаешь, сколько моя матушка сплела ковриков из иголок свинобраза, чтобы наскрести семь долларов на книгу!

– Учебник? – осклабился бугай. – Знаем мы, что это за учебник.

И рывком раскрыл книжку. До сих пор приятно вспомнить выражение его лица, когда он увидел там нормальные страницы.

– Меня подставили! – заверещал я и вырвался на свободу. – Я знаю, кто! Это тот воришка, что тырит конфеты! Это Вонючка, вон он, держите его, пока не смылся!

У Вонючки челюсть так и отвисла, когда детективы кинулись к нему. Из его сумки вытряхнули содержимое, и лжекнижка раскрылась, вывалив на пол леденцы.

Прелесть, а не картинка. Крики, угрозы, слезы. Замечательная рабочая обстановка. Да, именно так, поскольку в тот же день я проводил и испытания устройства «Тип-2». Основу механизма составлял бесшумный вакуумный насос, к которому была подведена заборная труба, конец которой был пропущен сквозь рукав. Стоило поднести руку к пачке леденцов, как – фьюить! – она исчезала. Другой конец трубы уходил в брюки. Они висели на мне мешком и выше колена были перехвачены эластичной лентой. Леденцы исправно, пачка за пачкой, падали туда, но вот беда – я никак не мог выключить эту штуковину. Слава богу, Вонючка продолжал орать и брыкаться, все глазели на него, а я лихорадочно щелкал выключателем. Наконец с ним удалось сладить. Но если бы хоть кто-то взглянул на меня и на пустой прилавок, то, думаю, справедливые подозрения неминуемо посетили бы его голову. Но никто так и не взглянул, и бодрой, хотя и тяжелой походкой я вышел из магазина.

Конечно, все это еще никак не объясняет, почему я решил ограбить банк, да еще в день своего рождения, да еще и подстроил так, чтобы меня схватили.

Тут полицейские наконец сломали дверь и ворвались внутрь. Я поднял руки и встретил их теплой улыбкой.

Так вот, главная причина – именно день рождения. Мое семнадцатилетие. У нас, в Райском Уголке, семнадцать лет – очень важная дата в жизни любого человека.

Глава 2

Судья подался вперед и взглянул на меня безо всякой враждебности.

– А ну-ка, Джимми, поведай, зачем ты затеял весь этот балаган?

Вилла судьи Никсона стояла у реки, неподалеку от нашей фермы, я часто бывал у его младшего сына, и меня там хорошо знали.

– Меня зовут Джеймс ди Гриз, господин начальник. Давайте обойдемся без фамильярностей.

И вы знаете, эти слова сильно улучшили цвет его лица. А его здоровенный, а теперь – красный нос с раздувающимися ноздрями выпирал из лица, как лыжный трамплин.

– Не сомневайся, парнишка, к тебе отнесутся со всей серьезностью. Обвинения, выдвинутые против тебя, это вполне позволяют. Так что лучше будет, если ты не станешь распускать язык. Твоим адвокатом я назначаю судебного юрисконсульта Арнольда Фортескью.

– Мне адвокат не нужен. Тем более – старина Фортескью. Кстати, вы не скажете, сколько лет назад вы в последний раз видели его трезвым?

Смешок, пробежавший по рядам в зале, привел судью в ярость.

– Тишина! – взревел он и так сильно стукнул молоточком, что у того сломалась ручка. Он отшвырнул обломок и свирепо уставился на меня.

– Вы испытываете терпение суда. Юрист Фортескью был назначен…

– Да не нужен он мне. Назначьте его лучше в Муки-бар. Свою вину по всем пунктам обвинения я признаю и отдаю себя на милость справедливого суда.

Он втянул в себя воздух с таким свистом, что я решил немного притормозить, а то его еще хватит удар, суд сегодня не закончится, и я потеряю много времени.

– Извините, господин судья! – Я наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. – Я поступил дурно и знаю, что должен понести наказание.

– Вот так-то будет лучше, Джимми. Ты парень умный, и мне всегда было больно видеть, как ты разбазариваешь свои способности. Тебя поместят в исправительный дом для малолетних правонарушителей сроком не менее чем…

– Извините, ваша честь, – перебил я, – но это невозможно. Если бы я совершил эту глупость месяц назад или хотя бы на прошлой неделе! Закон суров, и я обречен. Но я совершил преступление в мой день рождения. В семнадцать лет.

Судья замешкался. Охранники позевывали, ожидая, пока он вытрясет информацию из своего компьютера. Репортер из «Бьюгл» не менее энергично стучал по клавиатуре своего портативного терминальчика. Что ж, ему досталась неплохая история. Судья разузнал все довольно быстро.

– Все так, – вздохнул он. – Семнадцать тебе исполнилось. Ты достиг совершеннолетия, и судить тебя придется, как взрослого. Значит, тебе светит срок в тюрьме – если не принять во внимание смягчающие обстоятельства. А они таковы: первое преступление, молодость обвиняемого и его чистосердечное раскаяние. В нашей власти отсрочить исполнение приговора, поставив осужденного на учет. Вот мой приговор.

Этот приговор мне решительно не пришелся по вкусу. Надо было что-то предпринять. И я предпринял. Мой вопль заглушил последние слова судьи, я перепрыгнул через барьерчик, свалился на пол, лихо перекувырнулся вперед и кинулся через весь зал в сторону репортера.

– Ты не будешь писать обо мне всякую чушь, щелкопер! – заорал я и грохнул об пол его терминал. Тот раскололся, для пущего эффекта я потоптался на обломках и ринулся в сторону двери. Мне наперерез кинулся коп, но, получив ногой в живот, согнулся и следом не побежал.

Удрать я мог в два счета, но бежать пока было еще рано. Пришлось повозиться с ручкой, чтобы наконец меня удосужились схватить и после недолгого сопротивления с моей стороны нацепить наручники.

Теперь я восседал на скамье подсудимых в наручниках, а судья со мной уже не миндальничал. Ему доставили новый молоток, и он размахивал им так, будто хотел вышибить из меня мозги. Я скорчил ему рожу и зарычал.

– Джеймс Боливар ди Гриз! – провозгласил судья. – Приговариваю вас к максимальному наказанию, возможному в данном случае, – каторжным работам с содержанием в городской тюрьме до прибытия корабля Лиги, после чего вас отправят в ближайший исправительный центр, где вам придется пройти курс противокриминальной терапии.

Молоток обрушился на стол.

– Увести.

Вот так-то оно лучше. Я грозно потряс на прощание наручниками, осыпал судью бранью – затем, чтобы он вдруг не дал слабины. Двое здоровенных копов подхватили меня под локотки, выволокли из зала суда и засунули в машину. И только после того, как дверь за мной закрылась, я позволил себе откинуться на спинку и расслабиться – можно было порадоваться победе.

Да, именно победе. Цель всей операции в том и состояла, чтобы попасть в тюрьму. Я испытывал необходимость в профессиональном росте.

В моем безумии была четкая логика. С младых ногтей, с мелких краж всех этих леденцов я всерьез задумывался о карьере преступника. Побудительных мотивов у меня было несколько, но главный – мне нравилось быть преступником. А что? Заработки приличные, работенка не особо пыльная, и, если честно, мне нравилось чувствовать свое превосходство, оставляя остальных в дураках. Нехорошо? Возможно, но это приятное ощущение.

Тут я столкнулся с весьма серьезной проблемой. Как подготовить себя к будущему? Преступность – нечто большее, чем кража леденцов. Кое-что я уже понимал. Мне хотелось иметь деньги. Чужие деньги. А деньги хранятся под замками, так что – чем больше я узнаю про замки, тем проще окажется добраться до денег. И я засел за учебу. Мои оценки так стремительно взлетели вверх, что учителям показалось, будто я не так уж и потерян. И особенно горячо они одобрили мой выбор, когда я заявил, что собираюсь выучиться на слесаря. Курс был рассчитан на три года; я, впрочем, управился за три месяца. Тут я попросил, чтобы у меня приняли экзамен. Но мне отказали.

Так дела не делаются – объяснили мне. Надо продвигаться вперед вместе со всеми, так что всего через два года и девять месяцев я получу диплом, закончу школу и отправлюсь вкалыватъ.

Однако. Я попытался им втолковать, что уже выучился, а мне объяснили, что это невозможно. Видно, у меня на лбу уже было написано «слесарь». Так, по крайней мере, полагали они.

Я стал пропускать занятия, не ходил в школу по нескольку дней. Им приходилось ограничиваться устными выговорами, поскольку на экзаменах я получал высшие баллы. И по праву получал, между прочим, – потому что много практиковался. Свои личные делишки я обделывал так аккуратно, что никто ничего не подозревал. Однажды ночью несколько долларов принес мне торговый автомат, потом настала очередь кассы автостоянки. Такая практика не только шлифовала мое мастерство, но и давала средства на обучение. Разумеется, не на школьное – там я и так должен был тянуть лямку до семнадцати, – а на внеклассное.

Никаких руководств по преступлениям не существовало, так что учиться приходилось как придется. Однажды в словаре я отыскал слово «подделка», и это послужило толчком к изучению фотографии и печатного дела. Искусство рукопашного боя в жизни мне очень помогало, так что я продолжал совершенствоваться в нем, пока не получил «черный пояс». Техническими сторонами моей будущей профессии я также не пренебрегал: к шестнадцати годам я знал о компьютерах все, что можно, – к тому же приобрел квалификацию микроэлектронщика.

Все это было славно, но – что мне все это даст? Пока я не знал. Поэтому и решил сделать себе на совершеннолетие подарок. Сесть в тюрьму.

Глупо? А что делать?! Надо же отыскать преступников, а где их искать, как не в тюрьме? Согласитесь, смысл есть. Ведь тюрьма мой дом родной, раз там мои близкие. Я буду их слушать, глядеть на них и, когда почувствую себя готовым к трудовой деятельности, достану из башмака отмычку и уйду на волю.

Но все оказалось не так, как я ожидал.

Прежде всего меня остригли, обработали антисептиком, выдали тюремные одежду и обувь. Правда, сделано все это было настолько непрофессионально, что у меня оказалось достаточно времени, чтобы перепрятать отмычку и деньги. Затем сняли отпечатки пальцев, записали цвет глаз и отвели в камеру. Ну, слава богу, хоть сокамерник у меня был. Вот-вот начнется учеба. Это был первый день моей настоящей преступной жизни.

– Добрый день, сэр, – вежливо поздоровался я. – Меня зовут Джеймс ди Гриз.

– Повязали лопуха, – пробормотал он, едва взглянув на меня, и продолжал ковырять под ногтями.

Итак, вот и первый урок. Здесь не в чести вежливые формы общения. Что же, крутая жизнь – крутое общество. Я изобразил на лице улыбку и заговорил снова. На этот раз порезче.

– Тебя и самого повязали, чистюля. Меня зовут Джим. А тебя?

По правде говоря, насчет сленга я был не слишком уверен, поскольку изучал его исключительно по видикам…

Он медленно поднял голову – взгляд его был полон ненависти.