– …Не стыди меня ребенком… Ты сам виноват, капитан… Я тебе предлагал свободу… а ты хочешь подохнуть в этом проклятом месте… как цепной пес…

Где-то слева в темноте хрустит ветка. Машинально перевожу туда взгляд – и тут же упускаю майора. Он вдруг дергается всем телом, как огромная рыба, сорвавшаяся с крючка, и веревка, ведущая к мине, резко натягивается. Лиза ее удерживает.

– А ну быстро идола мне вернул! – орет Бойко. – До трех считаю и дергаю! Раз!

– У меня с собой его нет, – я стараюсь звучать спокойно, но голос срывается.

– Где он?! Два!

– Он у меня, – раздается голос оттуда, слева, где хрустела сухая ветка.

Это голос Ермила. Он идет к нам. На плече у него двустволка. Он сжимает золотую лисицу с тремя хвостами мертвой черной рукой.

– А ну ружье бросил! – щерится майор Бойко.

– Я держу! – кричит Лиза.

Ермил снимает с плеча ружье – но не бросает, а, выронив лису и неловко прицелившись, палит в Бойко. Тот издает звериный, нутряной крик гнева и боли, и отпускает веревку, и сгибается пополам, и тоже стреляет, и роняет ТТ – а Ермил застывает и глядит на Лизу и Настю слезящимися глазами, как будто они его ослепляют. А потом он опускается на колени. Как будто обнаженная женщина и прижавшаяся к ней девочка – его золотые идолы и он молится им в кумирне.

Я подбираю свой револьвер и шагаю к Бойко. Я опрокидываю его на землю ударом ноги. Я приставляю дуло к его виску – а Лиза кричит:

– Нельзя убивать в кумирне! Богиня смотрит! Богиня тебя не простит! Пусть забирает грязное золото и идет! Он все равно уже проклят! Он все равно получит свое! Но без тебя! Не твоими руками, Максим!

Она права. Смерть – жадная, ненасытная тварь, но это не повод кормить ее прямо с руки. Пускай сама загоняет свою добычу. И я пинаю ворочающегося на земле Бойко, и я стреляю в воздух, стреляю в небо, с которого на меня смотрит чужая богиня, и я кричу:

– Бери свое золото и убирайся!

Он недоверчиво копошится, ожидая подвоха. Он подползает к чемодану, подхватывает его, поднимается на ноги и припускает прочь, но рядом с коленопреклоненным охотником останавливается, как будто не может уйти без его прощения… Это иллюзия. Не в прощении дело. Майор подбирает с земли золотую лисицу с тремя хвостами, сует ее в чемодан и скрывается в зарослях.





– Я все сделал, как ты сказала… Я помог… Да, Лиза? Я сделал правильно?

– Да, все правильно. Теперь не смей умирать!

Кровь выходит из простреленной груди Ермила толчками, но он как будто не замечает.

– Я, считай, уже умер. Я ж охотник. Знаю толк в ранах. Эта – смертельна.

– Нет! Есть средства, есть заговоры, есть целебные травы! Я тебе помогу, когда мы выберемся отсюда. – Она поворачивается ко мне. – Ты же знаешь способ, как обезвредить эту чертову мину?

– Заменить один вес другим, – отвечаю я.

Он достает охотничий нож:

– Этот способ я знаю.

Он прислоняет лезвие к поверхности мины своей черной рукой – и вместе с рукой осторожно проталкивает, просовывает между детской ступней и взрывателем, прижимает. Из-под синюшной от холода Настиной пятки, из-под пальцев охотника высачиваются черные капли.

– Ай, – говорит Ермил.

– Ты руку порезал, – шепчет Настя. – Тебе больно?

– Нет. Моя рука мертвая. «Ай» – это по-вашему значит «любовь». – Он протягивает Насте золотой крестик. – Это Проша тебе передал, чтобы Бог тебя поберег. Вы сейчас должны сойти с мины. А я останусь.

Охотник стоит на коленях перед обнаженной женщиной и ребенком, а они стоят на круглой зеленой мине, как на пьедестале, и он смотрит на них снизу вверх, он как будто умоляет богинь принять его жертву.

Он смотрит на Лизу, потом на меня. Он говорит:

– Я держу. Крепко.

Тогда они сходят с мины, женщина и ребенок, и отбегают, а я обхватываю их обеих, накрываю собой, и мы валимся наземь, и замираем в ожидании взрыва – но взрыва не происходит. Он действительно держит крепко. Навалившись на мину, держит смерть, затаившуюся под зеленым взрывателем, своей мертвой рукой.

Он говорит:

– Повезло тебе, капитан. Обнимай их вместо меня.

Я выпускаю из обьятий обнаженную женщину и ребенка, я велю им отойти на безопасное расстояние и дождаться меня, а сам подхожу к Ермилу.

Я говорю:

– У этой штуки задержка секунд пять-семь. Есть шанс успеть. Я сейчас тебя сдерну. Шагов десять хотя бы пробежать сможешь?

– Не смогу. Уходи. А то со мной сдохнешь.

Кровь выплескивается из его раны в дерганом ритме, через неравные интервалы, и все слабее. Он дышит со свистом. Я смотрю на луну, только чтобы не смотреть на него, потому что он прав. Он не сможет. Мне придется его здесь оставить. Его смерть – не в зеленой мине. Она уже в нем самом.

Я смотрю на охотника снова. Теперь он не один удерживает взрыватель. Поверх черной его руки лежит черная рука Флинта. Вор смотрит на меня нарисованным тусклым глазом:

– Говорил братан мой, а я не верил. Потому что живой был. Живые все дураки. Говорил мне Веня: всех Кронин рядком положит, а сам по жмурам до конца пойдет.

– Кто?.. – с натугой сипит Ермил. – Кто здесь?.. Кто меня держит за руку? Это ангел?..

– Да как скажешь, охотник, – Флинт лыбится гнилым ртом. – Ангел – так ангел.

– Значит, я прощен?.. Искупил?..

– Прощен, прощен. Пора нам с тобой, охотник. Я в файное место тебя отведу. Там такой есть зверь – сам бобер, а клюв как у утки. А другой еще – вроде волк, а на пузе сумка, будто у кенгуры. Люди вольные там. Вертухая нету ни одного. Ну ты понял. Рай, в общем.

– Тяжело… дышать… где воздух… нет воздуху…

– Так и не надо больше, охотник.

Флинт снимает свою черную руку с черной руки Ермила и кладет ладонь ему на лицо, зажимает и рот, и нос.

– Уходи, – говорит мне вор. – А то с нами сдохнешь.

И я киваю и ухожу. И я слышу взрыв. Влажные комья летят мне в спину – как будто мертвые швыряются землей из свежей могилы.

Глава 27

– Ты покидаешь нас, Аньли? И самурая уводишь? – Тин стояла на выходе из грота с озабоченным личиком. – Мы разве недостаточно гостеприимны? Умоляю, останься. Мы готовы на все, чтобы ты осталась.

Нуо опустила глаза, чтобы не видеть позора Тин. Сколько можно пресмыкаться перед отступницей? Для чего?

– И к тому же это нечестно, – подала голос Биюй. – Раз Ояма-сан сделал вакцину и мы теперь снова можем рожать, пусть он ляжет с каждой из нас, – она погладила пряжку ремня на брюках Оямы. – Мы жаждем зачать лисят!

Похотливая сучка. Она, кажется, и правда готова родить уродца от мясника. Смешать с его грязной кровью кровь Первородных. В этой стае гордость, похоже, осталась только у самой младшей.

– Я с ним не лягу, – скривилась Нуо. – Он недостоин.

– Как хочешь, милая, – Тин сбросила халат, по-прежнему стоя в проходе. Ее обнаженное тело отбрасывало на посеребренную луной стену грота длинную острую тень. – Нам достанется больше его силы ци. Раздевайся, Биюй. Раздевайся и ты, Аньли.

– Сейчас не время для этого, – Аньли попыталась выйти, но Тин не двинулась с места. – Мы оставили вам вакцину. Три ампулы.

– Целых три! Как щедро, – проворковала Биюй. – А остальное вы, значит, уносите? – она кивнула на чемоданчик в руке Оямы.

– Потом он сделает вам еще, – сказала Аньли. – Сейчас нам надо идти. Без вакцины Настя погибнет.

– Неужели погибнет? – охнула Тин. – Несчастное дитя! О Небесная Лисица Ху-Сянь, помоги ей! Давайте вместе помолимся, сестры.

– Да, помолимся! – Биюй встала рядом с Тин. – Мы так тебе сострадаем, Аньли. Мы ведь знаем, что значит терять детей. Мы теряли их много раз – с тех пор, как из-за тебя были прокляты. И никто их не спас. Никто не дал им вакцину.

– Ты правда думала, что мы поможем тебе спасти твое предательское отродье? – хихикнула Тин. – Неужели ты настолько глупа, Аньли? Неудивительно, что из-за такой дуры пострадала вся стая.

– Наконец-то, – с облегчением прошептала Нуо. – Слава Небесной Ху-Сянь, вы прозрели…

– Ты еще глупее, чем наша младшая, – добавила Тин. – Она тоже поверила в наше гостеприимство.

– Почему… – Слова застряли в горле Нуо.

Как будто ей кинули мясо, а внутри была кость. Как будто она подавилась трубчатой костью.

– Нужно было, чтоб ты вела себя естественно, милая, – ответила Тин. – Иначе у нашей сестрицы-отступницы и ее мясника возникли бы подозрения. – Она коротко кивнула Биюй, и та непринужденно, как у ребенка, отняла у Оямы чемоданчик и молниеносным броском опрокинула японца на каменный пол.

– Я слабее вас, – сказала Аньли. – Я умоляю вас, сильных, о снисхождении.

– Разве так умоляют? – Тин вскинула нарисованную бровь. – Встань на колени.

Аньли подчинилась.

– Умоляю, позвольте мне спасти девочку.

Вместе с сестрами Нуо наблюдала, как отступница ползает на коленях, но невидимая кость, застрявшая в горле, мешала насладиться ее унижением. Она пнула Аньли ногой, но даже это не помогло.

– Умоляю, позвольте мне спасти девочку… Позвольте мне спасти девочку…

– Мы отказываем, – сказала наконец Тин. – Пусть подохнет.

– Пусть подохнет, – повторила Нуо, и кость наконец проскользнула и перестала ее душить.

Глава 28

Мы втроем у кумирни, и в гудении колокола слышится вой взбудораженных полной луной зверей. Или, может быть, дикие звери и правда воют во тьме за сопкой. Я сижу на земле, Лиза молится, стоя перед пнем на коленях, каким-то своим китайским богам, а ребенок ее лежит на расстеленной на земле гимнастерке и дышит часто и поверхностно, по-собачьи, с подскуливанием. Узкие щелки полуприкрытых глаз желтовато мерцают – будто сочатся застывающей клейкой смолой. И так же мерцает и подрагивает на шее золотой крестик.

– О Небесная Лисица Ху-Сянь, спаси мою девочку!.. Поторопи мою мать!

– Это дикость! Ее нужно отнести в лазарет, – говорю я в который раз.

– Нет. Аньли обещала прийти в кумирню. Она придет. Она принесет вакцину. Нужно просто еще чуть-чуть продержаться…

Лиза касается губами покрытого испариной белого лба – и Настя резко вздрагивает всем телом, как будто поцелуй причинил ей боль, как будто под кожу вогнали невидимое тонкое жало, как будто кожи у нее вообще нет… Она встает на четвереньки и шепчет синеющими губами:

– Мне страшно, мама… спой мне… ту колыбельную… про зверей…

И Лиза поет.

Баю-бай, будет тигр рычать,Оберегать твой сон.Но если ты не заснешь тотчас,Тигр обернется псом.Баю-бай, будет пес лизатьМонету в твоей руке.Если ты не захочешь спать,Он тебя отведет к реке.

– Я вижу реку… – Настя выгибает спину дугой и конвульсивно подергивается – как мотылек, старающийся выпутаться из кокона. Она раскачивается в такт с гудящим чугунным колоколом, и в том же ритме раскачивается на шее цепочка с крестиком.

Баю-баю, мягок песок,Вода блестит серебром.На берегу погружайся в сон,Иначе придет паром.

– Паромщик… здесь… – шепчет Настя и как будто вдруг успокаивается, укладывается обратно на мою гимнастерку, и обмякает, и делает долгий, очень спокойный выдох, и больше не шевелится, а Лиза все гладит ее по голове и поет.

Баю-бай, я паромщик, детка,В лодку иди ко мне.Я заберу у тебя монеткуНа той стороне.

Я прикладываю руку к влажной от пота Настиной шее – и не чувствую пульса. Я наклоняюсь над ней и делаю искусственное дыхание.

Всего-то и нужно, чтобы мой выдох стал ее вдохом.

Всего-то и нужно, чтобы мой выдох стал духом, который она испустила.

Баю-баю, темна как воронВ стылой реке вода.Просто дыши этой тьмой, и скороты уснешь навсегда.

Часть 8

Репу и редьку мы рвали вдвоем — Бросишь ли репу с плохим корешком? Имя свое не порочила я, Думала: вместе с тобою умрем. (Ши-цзин, или «Книга песен». Песнь оставленной жены)


Глава 1

Никитка бежит и воет. Потому что луна говорит Никитке: стань зверем. А Никитка не хочет быть зверем. Зверь злой.

Никитка мог бы сейчас обратно стать человеком. У него есть стеклянный пузырек, а в нем яд, который умеет убивать зверя. У него есть даже несколько таких пузырьков.

Но Никитка не смеет: Старшая Мать ему запрещает. Ее голос звучит в его голове.

спаси мою девочку

Это Старшая Мать помогла Никитке украсть пузырьки. Говорила с ним в его голове. Призвала его туда, где живут старейшины ее стаи. Объяснила, как сделать подкоп и взять пузырьки, пока старейшины, ее младшие сестры, не видят.

Они плохие, старейшины. Они связали Старшую Мать и не выпускают. Никитка хотел за нее заступиться, но она сказала:

не надо

тебе с ними не справиться

спаси мою девочку

Она сказала, чтобы Никитка выкрал пузырьки с ядом, убивающим зверя, но в себе чтобы зверя пока не трогал, не убивал. Потому что, пока в нем зверь, он чует всю стаю. Чует, где ее девочка. И где все остальные.

Она сказала:

сначала помоги моей девочке

потом найди своих

дай им вакцину

своего зверя убьешь последним

если успеешь



Никитка бежит к кумирне, потому что он чует, что девочка и зверь внутри девочки там. Но когда кумирня уже совсем рядом, он вдруг теряет след. Как будто девочка и ее зверь куда-то исчезли. Как будто они перестали быть частью стаи.

Никитка не знает, куда теперь должен бежать. Он встает на четвереньки и чувствует во рту вкус крови и молока, и он воет, чтобы заглушить призывы луны

стань зверем стань зверем стань

А Старшая Мать говорит в его голове:

я тоже ее больше не чую

это очень плохо спеши

Никитка тогда выходит к кумирне и все понимает. Он видит тело девочки на земле, и видит, как мама девочки, тоже одна из стаи, трясет это тело и плачет, и как мужчина, которого зовут Шутов, пытается заставить это тело снова дышать, но у них ничего не выходит, потому что девочка уже не внутри, а снаружи. Она пока еще с ними рядом, и вместе с ними тоскует, но скоро уже уйдет. Никитка видит. Никитка знает.

Никитка помнит, как он сам сидел снаружи и тосковал.

– Никитка тоже умирал, – говорит он девочке. – Никитка тоже хотел обратно. И не знал как.

Никитка дает им пузырек с вакциной и шприц, и смотрит, как они делают Насте укол, и дрожит. Никитка не любит уколы. Укол – это больно, и ты после него умираешь.

Никитка пытается считать – раз, два три… а дальше не помнит. Он хочет посчитать, сколько времени прошло после укола, но не знает, что идет после трех.

Она все лежит на земле неподвижно, а Никитка считает в такт с ударами колокола:

– Раз, два, три… Раз, два, три…

Никитка считает шепотом до трех много раз, а потом вдруг вспоминает и кричит так громко:

– Четыре!

И тело ее вздрагивает, и она возвращается, как и он возвращался – на вдохе.

А зверь умирает, и душа его тоскует, и Никитка скулит, потому что ему жалко зверя.

Они уносят девочку в город. А Никитка бежит к своим через лес. А убитый зверь уходит наверх к Небесной Лисице.

Глава 2

Он нес ее спящую дочь на руках всю дорогу: от леса до Лисьих Бродов, от кумирни до дома, от полной луны до тонкой красной нити рассвета. В фанзе он осторожно, не разбудив, переложил Настю на кан и сразу хотел уйти, но Лиза не отпустила. Тяжело отпускать того, кто так долго нес на руках твоего ребенка.

Она попросила, чтобы он просто ее обнял. Сказала, что у нее сейчас грязные дни, в эти дни нельзя, но это было вранье. Она не хотела забирать его силу ци – и это была та правда, которую она не сказала.

Она расстегнула на нем пропахшую ее дочерью гимнастерку и обвела холодным пальцем шрам на его груди:

– Ты правда не помнишь, откуда это?

– Не помню.

– Знак хозяина. Как ты можешь не помнить?

– Контузия на фронте. Я много чего забыл.

– Обычно «ван» считают знаком власти и силы. А я вот думаю, это на самом деле знак подчинения. Клеймо от хозяина. Он ставит его на тех, кто призван служить его воле.

– И что это за хозяин? – он зарылся лицом в ее волосы.

– Мастер Чжао. Хозяин смерти.

– Как все у вас тут торжественно… и серьезно. – Кронин лизнул ее сосок, и он тут же сделался твердым и потемнел, как ягода можжевельника. – На самом деле шрам – это просто шрам. Я сам себе хозяин…

Он потянулся губами к ее губам – не к тем, что раскрываются, чтобы дышать и говорить, есть и пить, но к тем, что в скользкой темноте разбухают и раскрываются от совсем иной жажды. Тогда она повторила, что нечиста, но он сказал:

– Неважно. Люблю твой запах. Ты пахнешь лесом.

Она сдалась, но решила ничего у него не брать. Пыталась не допустить, не испытывать, а лишь имитировать наслаждение, но оно перетекло в нее из его горячего рта, и захлестнуло, и она перестала сопротивляться, и зверь внутри нее распахнул голодную пасть, и, заскулив, она оттолкнула его и тут же пристроилась сверху на четвереньках, и в скользкую пасть – не в ту, что стонала и скалилась, а в ту, что с чавканьем стискивала его глубоко внутри, – излился его густой и теплый, прозрачно-белый, как рисовый отвар, как пар над рисом, жизненный сок.

Ци – иероглиф из двух частей: разбухшая рисинка и ее испарения.

Сюэ – иероглиф, похожий на прутья клетки. На самом деле он изображает сосуд, в который стекает кровь жертвенного зверя.

Ци и сюэ забрала она у мужчины, который принес ее дочь на руках домой. По светлой циновке растеклись его семя и кровь, тут же хлынувшая из носа.

Она с тоской сказала:

– Это из-за меня.

– Ну что за чушь, – он вытерся рукой и беззаботно изучил измазанную красным ладонь. – Ты тут ни при чем. Переносица всегда была моим слабым местом, я даже…

– Нет. Это все я. Мы больше никогда не должны с тобой делать… это.

– Делать что? – он улыбнулся по-мальчишески и как-то вдруг очень счастливо. – Давай, произнеси это вслух – что мы с тобой делаем?

– Мы делаем ай.

– Ай? – Кронин расхохотался, и из носа снова брызнула кровь. – Какое детское слово.

– «Ай» по-китайски значит «любовь», – сказала Лиза, а он перестал смеяться и ничего не ответил: он явно не ожидал услышать от нее это слово и вряд ли был готов это слово с ней разделить. – Такие, как я, забирают у мужчин их силу… и жизнь.

Он усмехнулся, на этот раз без всякого ребячества:

– Многие пытались забрать у меня силу и жизнь. Как видишь, не справились. – Он оглядел ее насмешливо, но все-таки с нежностью. – Не думаю, что ты опаснее их.

– Я очень опасна, Максим, – она надела халат, потому что стало вдруг тоскливо и неуместно оставаться рядом с ним обнаженной. – Я не хочу тебе зла. Но это моя природа… Ты что, не веришь?

Он промолчал.

– После всего, что ты видел, после того, что случилось с Настей… Как ты можешь не верить? Не чувствовать?!

– Я просто уже не знаю, во что я верю. И что я чувствую, – сказал Кронин глухо. – Еще недавно все было предельно просто. Казалось, я не чувствую ни-че-го. Казалось, из меня кто-то вынул душу. Я жил как будто за кого-то другого, как будто я уже умер. Но я надеялся… я верил, что найду мою Лену – и жизнь вернется ко мне вместе с ней, и все станет как раньше…

Она отодвинулась от него. Лена. Такое нежное имя. Такое светлое. Должно подходить блондинке. Его блондинке. Его жене.

Она засмеялась – звонко и высоко, а он сказал:

– Ты смеешься не как другие. Не когда тебе весело, а когда ты напугана или зла.

Она ответила:

– Просто это вообще не смех. Лисица издает такие звуки, когда чует угрозу. Она так защищается.

– Тебе нужно от меня защищаться?

– Ты отдал мне свое семя, а теперь рассказываешь, как тоскуешь по другой женщине. Конечно, мне нужно от тебя защищаться.

– Не нужно, Лиза…

Он посмотрел ей в глаза, и она почувствовала, как губы – не эти, которые она до боли сжимает, а те, что спрятаны, – снова раскрываются для него.

– …Я не нашел жену. А нашел – тебя. И Настю. И ничего не стало как раньше, но все же… Теперь я снова живой. Понимаешь, Лиза? Живой!

Когда ее губы опять набухли и стали скользкими, когда голодная пасть начала раскрываться снова, она сказала – против собственной воли, только чтобы заткнуть эту пасть:

– Ты все еще хочешь найти жену?

Он отвернулся.

– Какая разница, раз это невозможно.

– Возможно.

Он поднял на Лизу изумленный, но полный надежды взгляд – и голодная пасть внутри нее тут же захлопнулась, тоскливо и больно, будто прокусив зубами кишки.

– Когда я просила тебя спасти мою дочь, я обещала сделать для тебя что угодно. Поэтому я…

– Ты знаешь, где она?!

Он вскочил – высокий, голый, сильный, нелепый. Засохшая кровь под носом. Засохшая слизь, ее и его, на мошонке. Знак ван в пушистой поросли на груди. Клеймо хозяина стада на породистом вожаке.

– Где моя Лена? – повторил он громко и требовательно. Как будто он – хозяин, а она его дрессированный зверь. Возможно, так и есть? Она опять засмеялась. И сказала сквозь смех:

– Я знаю, где моя мать, Аньли. Она была пленницей в «Отряде-512». И знаю, где японец, который истязал мою мать, а потом полюбил. Наверняка они что-то расскажут про твою Лену.

Она специально выделила голосом слово «твою» – подчеркивая обиду и почему-то надеясь, что он это слово возьмет обратно, оспорит, – но он только кивнул и стал одеваться.

– Где я могу их найти, Аньли и японца?

– В убежище, которое оказалось капканом.

– Прекрати говорить загадками.

– Ты прав. В этой сказке слишком много загадок. Я скажу как есть. Моя мать Аньли – лисица-оборотень, хулицзин, старейшина клана. Сейчас она в плену у своих сестер, тоже хулицзин. И японец там же. Я могу тебя отвести.

– Твоя мать в плену у хули знает кого, а ты ничего не предпринимала?

– Мы не близки. То, что Настя чуть не погибла… это из-за нее. Весь наш род был проклят по вине моей матери.

– Снова сказки… – Кронин пристально посмотрел ей в глаза. – Но ты в них и правда веришь.

Он сунул за пояс револьвер и поправил кобуру с «вальтером». Лиза устало покачала головой:

– Против моей семейки огнестрел не поможет. Только древнее оружие. Такое же, как они сами.

Глава 3

– Мы идем к Аньли? – Ояма слепо вглядывался во тьму. Младшая из сестер вела японца по неосвещенным катакомбам Грота Посвященных за руку, как ребенка. Он был так жалок, что Нуо почувствовала желание. Пожалуй, сестры были не так уж неправы, когда хотели с ним лечь. Пожалуй, ей не следует быть такой гордой. Да, после казни она тоже возьмет у него немного ци, как они.

Ояма делал маленькие, неуверенные шажки, а цепи, сковывавшие его запястья и щиколотки, звенели, как те медные погремушки, что Нуо подвешивала над люлькой своего малыша тридцать лет назад. Он был чистокровным – ее детеныш, ее первенец, ее маленький перевертыш. Он родился спустя два месяца после того, как старшая сестрица Аньли произвела на свет свою полукровку. Они играли вместе, полукровка и ее сын, двоюродные брат и сестра. А потом им исполнилось семь, сначала ей, а потом ему. Полукровка пережила превращение, а он нет – из-за проклятия, которое Аньли навлекла на их род. Несправедливо. Мастер Чжао всегда был несправедлив. Аньли была его любимицей, и даже в гневе, даже проклиная ее, он пощадил дитя в ее чреве, а других детей – нет. «Ребенок, которого ты носишь под сердцем, станет последним, кто сможет пережить превращение» – так мастер Чжао сказал Аньли.

Теперь все изменится. У них снова будут детеныши. У них будет вакцина.

– Мы чтим традиции, Ояма-сан, – сказала Нуо. – По традиции за предательство полагается наказание. Сестрица Аньли предала нас. Она помогла чужаку пробраться в Грот Посвященных и отдала ему вакцину, которую ты для нас сделал. Она будет сурово наказана. А ты будешь на это смотреть.

Нуо ввела японца в Нижнюю Пещеру, и он на несколько секунд зажмурился от света факелов, закрепленных в нишах каменных стен и вокруг горячего источника. Беспомощный и слабый. Не приспособленный ни к свету, ни к темноте. Она снова ощутила желание. Или просто предвкушение хищника, идущего по следу раненой жертвы.

Сестрицы Биюй и Тин, с высокими прическами, в вышитых жемчугами шелковых платьях – старшая в красном, средняя в желтом, – небрежно кивнули младшей. Какого черта они сказали, чтобы она пришла в обычном халате – а сами нарядились для казни?! К чему это унижение на каждом шагу?..

Сестрица Аньли, раздетая донага, стояла на коленях в бамбуковой клетке, помещенной на возвышении в центре пещеры. Она скосила глаза на вошедших через решетку, но повернуться к ним не смогла: мешала шейная колодка с шипами, в которой была закреплена голова.

Ояма смотрел на Аньли слезящимися глазами: то ли никак не мог привыкнуть к яркому свету, то ли и правда плакал, видя свою хозяйку такой бессильной и жалкой. Как бы то ни было, Нуо это возбуждало. Она почувствовала, что между ног стало скользко и жарко – как будто зверь в ее животе приоткрыл пасть и пустил горячие слюни.

– Это ли-цзя, традиционное китайское приспособление для пыток и казни, – Нуо кивнула на бамбуковую клетку. – Ты не знаком с ним, Ояма-сан? Дно опускается постепенно – до тех пор, пока приговоренный не повисает с зажатой колодкой шеей. Смерть наступит от удушения.

– Но это скучно, – Биюй, средняя из сестер, капризно надула алые губы. – Мне больше нравится казнь змеей, – она отстегнула от пояса черный бархатный мешочек; он шипел и подрагивал. – Это казнь специально для женщин. Молоко заливают в лоно, и змея заползает туда, чтобы им полакомиться… Принеси-ка нам кувшин молока, младшая сестра.

Нуо поклонилась и пошла к выходу.

– Ты всегда здесь будешь на побегушках, – спокойно сказала Аньли ей в спину. – Ты для них прислуга.

Нуо взяла кувшин и направилась к заячьей норе: еще неделю назад она приметила там запах нового выводка. Она сделала переход и зашла в нору. Самка как раз кормила. Увидев лису, она тоненько заныла, поднялась и попыталась пробраться к выходу, но на ней висели присосавшиеся зайчата; она была слишком грузной, медлительной. Нуо перегрызла ей глотку, вытащила из норы и после обратного перехода сцедила в кувшин остывающее молоко из ее сосков.

Нужно будет вернуться сюда до ночи, придушить и сожрать зайчат. Ей было жаль детенышей, но без матери им в любом случае не выжить. Если их не сожрет она, это сделает кто-то другой.

Когда Нуо вернулась в Нижнюю Пещеру, Аньли уже подготовили к казни змеей: ее голые ноги были раздвинуты и зажаты в капканы. Напротив клетки стояли Биюй и Тин, в руках Биюй держала охотничий нож. Аньли улыбалась и казалась очень спокойной. Японец смотрел на нее неотрывно, как преданная собака, – и по-собачьи же, часто-часто, дышал. На всю пещеру от него воняло любовью и страхом.

Нуо с поклоном протянула сестрам кувшин.

– А, молоко… – рассеянно бросила Тин. – Уже не надо. Мы со средней сестрой передумали. Аньли не заслуживает казни змеей. Она заслуживает казнь кровью. Кровь решает все, – Тин выплеснула молоко на каменный пол и вернула Нуо кувшин. – Помой его в источнике, милая.

– И руки заодно вымой, – поморщилась средняя. – Они у тебя все в заячьей крови, молоке и моче. Ой, и халат испачкан. Как хорошо, Нуо, что ты не надела красивое платье – а то и его бы заляпала.

Нуо почувствовала, как кровь прилила к лицу. Кровь решает все. Она стиснула кувшин липкими от молока и крови пальцами и погрузила его в пузырящуюся, обжигающую воду источника.

– Ты зря позволяешь им себя унижать, Нуо, – сказала Аньли.

– Нуо чтит традиции стаи, – возразила Тин. – Младшие ублажают старших. Мы все чтим традиции. – Она повернулась к средней сестре. – Ублажи-ка нашу старшую, дорогая.

Биюй поклонилась Тин, потом развернулась к клетке, поклонилась Аньли – и, резко просунув между бамбуковых прутьев руку с ножом, вонзила лезвие сестре в живот по самую рукоять. Аньли оскалилась и издала такой же тонкий, ноющий звук, как та кормящая зайчиха, которую Нуо напрасно убила.

– Чего стоишь? Подставляй кувшин, младшая, – скомандовала Биюй.

Нуо просунула дрожащую руку с кувшином через решетку и прислонила к ране Аньли; в кувшин закапала кровь. Она ожидала, что страдания отступницы доставят ей удовольствие, но вместо этого почувствовала ноющую боль в животе. Глаза Аньли порыжели и застыли в мучительной потуге начатого, но незавершенного перехода, и Нуо отвела взгляд, чтобы самой не опозориться, не совершить бесконтрольный и неуместный сейчас переход.

– Нам всем сейчас тяжело, – с наигранным сожалением вздохнула Тин. – Ведь мы чувствуем боль нашей старшей сестры через нашу общую кровь. Но что поделаешь. Предательство должно быть наказано. Разве что… – она повернулась к японцу, – …ты снова сделаешь для нас вакцину взамен украденной. И много. Нам нужно много.

– Отпустите ее, и я сделаю что угодно! – хрипло сказал японец.

– Так не пойдет, Ояма-сан. Сначала ты даешь нам вакцину – потом мы даем ей свободу.

– Но на изготовление вакцины нужно время! Она столько не выдержит!

– Она выдержит. Такие, как мы и она, способны вытерпеть многое – и умеют терпеть очень долго, тебе ли не знать? Она умрет от потери крови, только если мы не будем давать ее ране зажить. Но мы будем, – она кивнула Биюй.

Та вытащила из живота Аньли нож, и струйка крови, стекавшая в кувшин, мгновенно иссякла.

– Рана будет затягиваться, но мы будем ранить снова и снова…

Тин забрала охотничий нож у средней сестры и ударила Аньли в живот – в то место, где уже наметился розоватый рубец. Нуо подставила кувшин.

– …а ты будешь смотреть, Ояма-сан.

Он опустился перед Тин на колени:

– Прекратите! Я все сделаю, я все сделаю…

– Прекратим, когда получим вакцину.

– Не слушай… их… самурай, – прошептала Аньли.

Слова давались ей тяжело, она как будто выдавливала их из себя, и с каждым словом в кувшин, который держала Нуо, выплескивалась щедрая порция крови, и эта кровь говорила гораздо громче, чем слабеющий голос сестры:

– …если дать им… то, что они хотят… они меня… не отпустят… казнь… не будет отменена… настаивай… на своем…

– Остановите казнь, и я сделаю для вас сколько угодно вакцины, клянусь. Даю вам слово самурая!

– Нам недостаточно слова. Встань на колени и проси милосердия! – приказала Тин.

Ояма грохнулся на колени; его цепи ударились о каменный пол и на секунду словно бы рассыпались, раздробились мелкими осколками эха, а потом сковали его, коленопреклоненного, снова:

– Я умоляю о милосердии. Пощадите ее!

Тин медленно вытянула нож из живота Аньли, облизнулась, как хищник, идущий по кровавому следу, и сказала мечтательно:

– И они ее пощадили, а самурай изготовил для них волшебное средство для продолжения рода, и жили они долго и счастливо… таким тебе видится финал этой сказки, да, самурай?

Он резко кивнул – и застыл со склоненной головой, демонстрируя безоговорочную покорность. Тин наклонилась к нему и поцеловала, размазав по его губам и подбородку багровую, цвета сырого мяса, помаду:

– Сказки со счастливым концом появились не так давно. Наша сказка слишком древняя и кровожадная, самурай. В ней нет места милосердию.

Она снова всадила нож в рану.

– Род все равно не продолжится… – едва слышно сказала Аньли. – Вакцина… убивает именно зверя… человек выживает…

– Тебе трудно говорить, сестра, – Тин выпустила рукоять ножа, торчавшую из живота Аньли, заботливо погладила ее по голове и вернула руку на прежнее место, нарочно надавив на рукоять. – Твои мысли путаются. Постарайся сейчас молчать.

– Нет! Пускай она объяснит! – вмешалась Нуо. – Что ты там бормочешь про вакцину и человека, отступница?

– Ты всегда была… моей любимой сестрой, Нуо… ты заботишься о стае… думаешь о традициях… не то что они… От вакцины ваши дети… станут просто людьми… Это ли… не позор?

– Это позор, – согласилась Нуо. – Уж лучше мы просто вымрем.

– Идиотка, – оскалилась Биюй. – Хорошо, что ты младшая и ничего не решаешь. Лично я не собираюсь вымирать. Я хочу рожать детенышей. Кормить их грудью. Петь им колыбельную. А не вытравливать их в зародыше ядовитыми травами.

– Сделай нам вакцину, Ояма, – кивнула Тин.

Она повернула нож в животе сестры – три неспешных движения против часовой стрелки, – и отступница захлебнулась визгливым, отчаянным лисьим смехом и кровью. Нуо заскулила, зажмурилась, выронила кувшин и сделала переход – одновременно с отступницей.

Они стояли по обе стороны решетки, две треххвостые лисы. Та, что в клетке, – с зажатыми в капканах задними лапами, в луже крови. Другая – нелепо высовывая нос из-под влажного, воняющего падалью халата, который не успела скинуть до перехода.

– Удивительно, как можно настолько не контролировать свое тело? – Биюй сдернула с нее халат, отшвырнула в сторону и брезгливо обтерла руку о подол. – Хорошо, что мы не разрешили ей надеть платье из тонкого шелка, оно бы сейчас порвалось.

– Ничего удивительного, – отозвалась Тин. – В момент слабости становишься тем, кто ты есть на самом деле, – загнанным зверем.

не смотри на них, Нуо. они тебя презирают

Голос крови. Древний язык Первородных. Когда две лисы одной крови, они могут объясняться без слов.

не смотри на них. смотри на меня

Нуо подчинилась. Когда две лисы одной крови, младшая подчиняется старшей.

– я всегда тебя любила и уважала. ты помнишь?

– я помню

– мне так жаль, что твой детеныш не выжил. прости меня, милая

– я прощаю

– мне известен древний ритуал передачи старшинства. отпусти меня на свободу – и я сделаю тебя Старшей Матерью

– как же я отпущу тебя? сестры сильнее меня

– сейчас придет помощь

Глава 4

Она осторожно гладит клинок катаны, которую я хранил в сейфе. Она говорит:

– Это древний меч, но против трех сестер его мало. Мы победим, только если ты явишь силу.

Она говорит: