– Это вряд ли.

– Ты ее знал?

– Нет. Клуб «Фламинго» находится вне зоны моего патрулирования.

– Как думаешь, у нее был мужчина? Тайный?

– Наверняка, и притом не один.

Он легко шлепнул ее по заду, давая понять, чтобы она встала на четвереньки. Мэдди как-то сказала, что никогда не занималась сексом иначе, чем лежа на спине, что Милтон не желал ничего слышать о других позах.

Это было и правдой, и неправдой. Она и Милтон действительно делали это только в одной позе, но муж, хотя верил в это, не был ее единственным любовником, а первый любовник был рисковым человеком и, увы, мог уговорить ее почти на все. Диван с обивкой из зеленого шелка. Желтый краешек луны во время затмения. Но это профессиональная уловка мадам Клэр. Какие бы цвета она ни назвала, клиент домысливает остальное.

Медиум

Людям, у которых нет дара, трудно это понять. Но, возможно, необходимо. Если б вы знали, что я вижу, как я вижу… А ведь были времена, когда подобных мне сжигали на кострах и, может статься, тем самым оказывали им милость.

Вижу, сегодняшняя женщина не верит. И решаю немного ее пугнуть. Она недостойна моего дара, хочет использовать его не во благо. Я говорю, что у нее есть секрет, ведь у кого нет секретов? В самом деле увидела желтую ауру вокруг нее, увидела почти наперекор себе самой. Но не смогла определить, связана эта аура с ней или с чем-то таким, что продолжает висеть в воздухе с тех пор, как ко мне приходила мать Клео Шервуд и попросила погладить тот меховой палантин. В то время я была так уверена, что девушка еще жива. И, глядишь, так оно и было, почем знать? Тело могло попасть в озеро в конце февраля. Но если она еще была жива, то где находилась? Почему я не смогла ее спасти? Не был ли зеленый цветом стен в той комнате, где ее держали? А желтый – цветом лампочки в чьей-то подвальной тюрьме?

Мне было восемь, когда я поняла, что у меня есть дар ясновидения. Мне приснился сон. В нем моя тетя, которая тогда была еще совсем юной, ехала в машине вместе с каким-то мужчиной, которого почти не знала. Он ехал слишком быстро, и она просила притормозить. Машина потеряла управление, тетя получила травму, а мужчина погиб. Утром я проснулась и узнала, что все это произошло на самом деле. Тетя лежала в больнице со сломанной ногой, а мужчина-водитель погиб. Я сказала моей матери, что видела эти события во сне. Та попыталась убедить меня, что я ошибаюсь. Она сказала:

– Нет, дорогая, должно быть, ты услышала наш ночной разговор. А может быть, этот сон приснился тебе на следующую ночь, но затем все смешалось в твоей голове, поскольку в тот день у нас стоял дым коромыслом, столько людей приходили и уходили, и мы так боялись, что она умрет.

Теперь я думаю: мать боялась за меня. Знала, что мне придется заплатить за мой дар – и так оно и вышло. Я не могу контролировать его, не могу призвать его на помощь, когда он бывает мне нужен. Люди решили бы, что я мошенница, если бы я призналась, так что я об этом не говорю. Но каждый, кто приходит ко мне, получает хорошие советы, так что деньги платит не зря. Не каждому выпадает пережить подлинный экстрасенсорный опыт. Это не в моей власти.

Мать Клео Шервуд – с нею все было по-настоящему. Я действительно видела зеленое и желтое, они были повсюду. Подумала, что это, возможно, солнце; мне казалось, что она не может повернуть голову и вынуждена смотреть на солнце. Комната или чердак… В последние минуты ее жизни, пока она была в сознании, ее окружало что-то желтое. Я в этом убеждена.

Когда женщина уходит – мне не нужен дар, чтобы понять: она не удовлетворена, – я выключаю свет и решаю закончить работу, хотя обычно большинство клиентов приходит по вечерам. Люди, особенно набожные, предпочитают обращаться ко мне после наступления темноты. Но я чувствую себя как выжатый лимон, а в таком состоянии даже самые слабые эманации забирают слишком много сил.

Мне сорок семь. Была замужем три раза, каждый раз катастрофически, но никогда об этом не говорю, потому что тогда люди, опять же, усомнились бы в моих способностях. Как ясновидящая может выбирать себе таких плохих мужей? Слушая свое сердце, вот как. Сердце ничего не понимает, ничего не видит, но буянит, бузит, истерит, лишь бы получить то, чего хочет. Никто не понимает, что я делаю, не понимает, кто я, как работает мой дар. Это не машина, которую можно включать и выключать. Дар чувствителен, капризен. Он предпочитает сухую погоду дождливой, холод жаре.

Мать Клео пришла ко мне в хороший день, холодный, ясный и сухой. Когда стоит такая погода, я чувствую то, чего не могу почувствовать в другие дни. Я видела, что творилось в душе миссис Шервуд, и мне никогда не доводилось видеть такой печали. Она любила свою дочь и хотела, чтобы я увидела что-нибудь такое, что свидетельствовало бы о том, что она жива – быть может, именно поэтому мне тогда и показалось, что это возможно. По-моему, мужа и остальных детей она любит не так сильно, как эту свою дочь, из-за которой было столько проблем. Среди матерей бывают такие. Когда я погладила палантин, он вроде как оживился, как кот, которому почесали спинку. И от него распространялся затхлый, но приятный запах, похожий на запах каких-то духов. От него пахло – желанием. Бедняжка до невероятия желала чего-то.

Я увидела что-то ярко-желтое, ослепительно желтое. Увидела женщину, лицо которой было повернуто к солнцу, которая, возможно, пролетала слишком близко от него, как Икар. Людям не положено летать, не положено видеть то, что вижу я. Я хорошая женщина, хожу в церковь и иногда по воскресным дням – никогда не скажу этого исповеднику – молюсь Богу, прося его сделать так, чтобы я стала видеть меньше. Но Бог отвечает:

– Сюзанна – мое настоящее имя Сюзанна – я не даю такой дар тем, кто не способен справиться с ним.

От этой женщины, той, что приходила, чтобы расспрашивать о Клео Шервуд, добра не жди. От нее тоже пахло желанием, но в этом запахе не было приятности. Она была как автомобильный двигатель, все набирающий и набирающий обороты, ревущий, сыплющий искрами. Хочет куда-то попасть, но беда в том, что ей невдомек, куда именно. Это и делает ее опасной.

С удовольствием съедаю ужин – свиную отбивную с фасолью – и позволяю себе выпить немного сладкого вина, которое успокаивает. Готовлюсь лечь в кровать и отойти ко сну, чего я страшусь. Сны мне в тягость, потому что иногда сбываются, и я не знаю, какой сбудется, а какой нет. С вами когда-нибудь бывало, что вам снится страшный сон, а потом вы пробуждаетесь и испытываете облегчение, потому что на самом деле ничего этого не происходило? Ну так вот, мне не дано испытать такое облегчение, пока я не убеждаюсь, что мои сны не сбылись. Да, ясновидение – дар, но я о нем не просила, и мне очень хочется избавиться от него. Боже, забери его у меня, потому что так не должно быть. Сделай меня обычной женщиной, такой, которая смогла бы жить с мужчиной и вечером класть голову на подушку, не боясь ни того, что увидит в снах, ни того, что узнает после пробуждения, момента, когда для обычных людей пора снов и кошмаров кончается.

* * *

Зеленый и желтый, да?

Зеленый и желтый, да? Ты получила то, за что заплатила, Мэдди Шварц. Знаешь, что было зеленым и желтым? Обивка кресел на балконе в театре, где я сидела за две недели до смерти.

Мой мужчина сделал мне сюрприз – отвез в Нью-Йорк, где повел на мюзикл – «Человек из Ламанчи». Не очень хорошие места, и, по-моему, среди зрителей мы были единственными неграми. Что же до музыки – то, на мой взгляд, она неинтересна и старомодна, но я видела, что его она трогала. По его щекам текли слезы, но не во время той песни, которую знают все, той, которую крутят по радио. (Опять же, только если вы слушаете старомодное радио.) Он рыдал в конце, когда та женщина сказала, что мертвый старик, лежащий в кровати, – не тот, кого она знала, что мужчина, которого она знает и любит, еще где-то живет. В ту минуту я думала, что он будет моим, что он решит стать героем, а не тем, кто лежал в кровати. Но нет, он плакал, потому что знал предел своих возможностей, знал, что выберет в конце. Он слаб.

Я смотрела, как он смотрит представление о представлении внутри представления. И это напоминало мне ту шутку о бесконечности, которую мы рассказывали друг другу в детстве. Я пишу картину, на которой изображено, как я пишу картину, на которой изображено, как я пишу картину. Она становится все меньше, и меньше, и меньше, пока ты не перестаешь что-либо различать.

И я решила, что стану той, кто остается жить. Не стариком, лежащим в кровати на сцене, не теми красивыми и взбалмошными женами Генриха VIII, которых он казнил, Анной Болейн и Кэтрин Говард, не его последней женой, что ухаживала за ним перед его смертью и вскоре после нее умерла сама, и о ней никто не говорит. Я стану Марией Болейн, сестрой Анны, которая обвела всех вокруг пальца и прожила хорошую долгую жизнь. Вот что я выберу.

Но тогда уже оказалось поздно. Право выбора уже было отнято у меня, а я об этом даже не подозревала.

В три часа ночи первого января я подошла к своему шкафу и выбрала одежду для свидания, удостоверившись, что среди выбранных вещей нет шмоток Летиши. Мы одалживали одежду друг друга, но моя была намного, намного лучше. Это было не первое мое ночное свидание, к тому же на праздники я всегда оставалась одна. Считала это чем-то вроде своей второй смены. Мой мужчина был щедр, но мне всегда требовалось больше, а торча за барной стойкой, я не получала тех чаевых, которых была достойна, и кто тут виноват? Все знали, что у меня бывают ночные свидания. Все, кроме него. Надеюсь, он так ничего и не узнал, но уверена, что те, кто хотел настроить его против меня, сделали так, чтобы узнал.

Я засунула меховой палантин поглубже в шкаф, положив его в мешок из химчистки, как будто зима уже подошла к концу. И для меня она действительно закончилась. Для меня все закончилось. Я жила не в самом благополучном районе, в не очень-то хорошей квартире, несмотря на вид на парк и озеро. Полагаю, эти дома на Друид-Хилл когда-то были шикарными – тогда в них жили белые, но это было давно. Такова история нашего района, такова история всего мира. Белые всегда успевают убраться вовремя – они чуют, когда полетят водопроводные трубы, когда испортится проводка и случится короткое замыкание. Взять хотя бы тебя, Мэдлин Шварц: скорее всего, ты считала, что как раз вовремя избавилась от своего брака.

Я затолкала свой меховой палантин в самую глубину своего шкафа и отправилась на свидание, хотя живот подводило от страха. Но надо было идти. Конец уже был написан, и не в моих силах было что-то изменить.

Полтора месяца спустя, когда мать уговорила домовладельца пустить ее в нашу с Летишей квартиру, она нашла палантин и поняла, что я любила его. Отнесла его ясновидящей, и та уткнулась лицом в бледно-розовую шелковую подкладку, гладя белый мех. Это кролик, но она объявила его горностаем, что ясно говорит о том, чего стоит женщина, утверждавшая, будто видела последние часы моей жизни. Зеленое и желтое, как же. Да, на мне была зеленая блузка, но желтого там не было вообще. Если не считать трусости[85] мужчины, который решил, что я должна умереть, но не соизволил сделать все сам.

Июнь 1966 года

Джудит Вайнштейн собиралась съесть ложку куриного супа с креплах[86], когда Мэдди рассказала ей о своем визите к мадам Клэр. Джудит, помешанная на чистоте, не пролила из ложки ни капли супа, но ее приятно удивили недавние похождения Мэдди.

– Я ходила в морг и видела тело Клео Шервуд. А затем нанесла визит ясновидящей, к которой обращалась ее мать.

– Вы об этой мертвой негритянке? Той, которая работала в клубе Шелла Гордона?

– Во «Фламинго». Ты об этом заведении? Кто такой Шелл Гордон?

Джудит фыркнула, хотя это было более похоже на кошачий чих, сдержанный и аккуратный.

– Стюарт Гордон по прозвищу Шелл[87]. Мелкая рыбешка, пытающаяся стать крупной, как Уилли Адамс[88], которого он и боготворит, и ненавидит.

– Кто они такие? Я никогда не слышала ни одного из этих имен.

– Я же тебе говорила, тебе надо вместе со мной сходить в Демократический клуб. Это интересно. Хотя большую часть того, что я об этом знаю, мне рассказал дядя Дональд. Шелл Гордон хочет стать закулисным политическим воротилой, как Адамс. Он раздает кучу денег в день выборов.

– То есть?

Джудит сделала глоток своего супа, хотя странно было выбирать в меню суп в такой жаркий день. Супы в «Сабарбан Хаусе» были хороши, но сегодня Мэдди решила побаловать себя и заказала бейгл с копченой лососиной и сливочным сыром и диетическую колу. На этой неделе пришлось много ходить, к тому же Ферди она нравилась такой, какая есть.

– Таким образом обеспечивается явка тех избирателей, которые голосуют за твоего кандидата.

– Но ведь это противозаконно – платить людям за то, чтобы они голосовали как кому-то нужно.

Джудит улыбнулась, довольная тем, что в недавно зародившейся нежной дружбе она может сыграть роль более информированной подруги.

– Людям платят не за конкретное голосование, а за то, что они вообще приходят голосовать, наращивая явку.

– Не вижу разницы.

– Да, в конечном итоге разницы может и не быть.

Мэдди не интересовала политическая кухня. Она разыскала Джудит, поскольку ей нужна была наперсница, которой можно рассказывать о работе. Ферди для этого не годился – он или скучал бы, или был бы шокирован, поведай она о своих похождениях – о визите в морг, о том, что побывала в негритянском районе. Своей матери она не могла рассказать об этом и подавно, так что требовалась подруга – но оказалось, что у нее нет подруг. Попробовала позвонить Элинор Розенгрен, которую не видела со дня того ужина с Уоллесом Райтом, изменившего ее жизнь. Но Элинор говорила сухо. И Мэдди поняла, что старые друзья в Пайксвилле будут на стороне Милтона – это так же очевидно, как то, что Пайксвилл – пригород, а не часть города. Мэдди покинула не только Милтона, но и все сообщество. Ее новая жизнь была упреком им всем.

И она обратилась к Джудит, молодой женщине, полной энтузиазма, которая всегда была готова пообщаться. Джудит с такой готовностью согласилась вместе поужинать! И даже предложила пойти после ужина в кинотеатр «Пайкс», после чего она отвезет Мэдди домой на машине отца.

Мэдди полагала, что за ужином разговор пойдет о подвигах, связанных с работой в газете, что Джудит будет просто слушать, но, к ее удивлению – и, если честно, досаде, – оказалось, что Джудит тоже хочет кое-что рассказать.

– Помнишь копов, которые… – Ей было все еще тяжело говорить о Тэсси Файн, о металлической подбойке, о рыжих волосах, зеленом пальто.

– Конечно.

– Мой мне позвонил.

Мэдди отметила про себя это слово – мой. Следует ли из этого, что второй коп был ее? Он хотел проводить ее до двери дома, но ведь это наверняка всего лишь вежливость, не так ли? Как бы то ни было, он не позвонил, не попытался связаться, и ее слегка кольнула зависть, как будто они с Джудит побывали на двойном свидании, но для Джудит оно оказалось успешным, а для нее нет. Какая глупость. Она бы ни за что не стала встречаться с копом. Хотя… уже встречается. Нет, не встречается. Это слово не подходит для того, чем она занимается с Ферди. Она покраснела, но Джудит этого не заметила.

– Что ему было надо?

Джудит не обиделась на этот вопрос, хотя он был не очень-то вежлив.

– Пригласил сходить куда-нибудь. Я знала, что мать будет шокирована, но больше всего разозлился отец. Не знаю, что возмутило его больше – то, что он коп, или то, что он ирландец. В общем, он заявил, что ни за что не позволит своей дочери куда-то пойти с «таким человеком».

– Жаль, – сказала Мэдди, хотя вовсе так не думала. – Он был довольно мил. – И опять-таки она так не думала. Не смогла бы вспомнить об этом копе ничего, кроме бессодержательной болтовни.

– Он хочется встретиться с нами сегодня вечером, – сообщила Джудит. – В кинотеатре. Ты согласна?

Мэдди почувствовала, что Джудит использует ее, и ощутила себя дурой, хотя сама позвонила. Даже подумала, что скорее сочувствует не Джудит, а ее родителям, к которым она была ближе по возрасту. Если бы Сет захотел встречаться с шиксой[89], Мэдди бы это не одобрила. Но повела бы себя осторожно, не став возражать. Именно так поступила ее мать, когда в старшей школе начались отношения с Алланом. Сделала вид, будто это ее не беспокоит, и пригласила его родителей на Седер Песах.

Интересно, что бы сделала мать, если бы узнала, кто на самом деле был ее первой любовью? Каким-то образом ей удалось скрыть его ото всех. Возможно, в этом состоит ее настоящий талант, в тайных любовных связях. Но сейчас 1966 год, и быть куртизанкой – не способ сделать карьеру.

«Куртизанка». Ей казалось, она слышит, как первая любовь смеется над ней. Эвфемизмы для трусов, Мэдди. Если подумать, он часто смеялся над ней. Над желанием писать. Говорил, что она станет просто еще одной мамашей из пригорода.

– Разумеется, я согласна, – заверила она Джудит.

– И еще я подумала, – сказала Джудит, – что, если ты не против, мы оплатим тебе такси до дома. Понимаешь, если мои родители будут думать, что мне надо отвезти тебя к твоему дому, в город, и затем вернуться домой, а это занимает не менее часа, и…

На сей раз покраснела уже Джудит. Мэдди позавидовала бы ей, если б не знала: чем бы Джудит и этот коп ни занялись в этот украденный час, оно не пойдет ни в какое сравнение с тем, что за тот же период времени проделывают она и Ферди. Но как было бы здорово просто посидеть с кем-нибудь в кино, держась за руки. Всегда ли приходится делать именно такой выбор: респектабельность или страсть?

Они собрались смотреть «Кулика»[90]. Разыграв якобы случайную встречу в фойе, выбрали места в заднем ряду, после чего Мэдди сказала, что пересядет вперед, поскольку забыла очки. (Коих не носила.) Джудит и ее коп – Пол как-его-там – вяло запротестовали. Он был одет в гражданское и показался Мэдди не особенно привлекательным. Но в осведомленности об этой тайной любви (похоти) через одиннадцать рядов было что-то восхитительное. А может, дело в Ричарде Бертоне, таком привлекательном, несмотря на рябую кожу. Она чувствовала, что возбуждена.

И тут мужчина рядом положил руку на ее колено.

Мэдди взяла ее и переложила на его колени, украдкой посмотрев на него. Он не выглядел порочным – не пытался трогать себя, и его глаза смотрели на экран. Следовало бы закричать, позвать служителя – однако у него оказался неплохой профиль. Красивый римский нос, густые волосы, глаза с длинными ресницами за стеклами очков. Ни грязного плаща, ни расстегнутых брюк…

Мэдди закричала.

Не потому, что он испугал ее, нет. О, она была в ужасе, но не из-за него. Мэдди ужаснуло то, что она совсем не испытывала страха, она была ошеломлена своей мыслью, пусть и мимолетной, о том, что могла бы увести этого мужчину из кинотеатра и заняться с ним кое-чем. Она становилась растленной, для этого не было другого слова. Поэтому и постаралась как можно скорее выйти замуж. Первый любовник пробудил в ней ужасную похоть, и она понимала, что должна загнать ее в бутылку, укротить. Но теперь похоть вырвалась из-под спуда, оказалась выпущена в мир.

Разумеется, после того, как она начала кричать, Пол и Джудит среди прочих бросились ей на помощь, а мужчина с римским носом скрылся. О том, чтобы отправить Мэдди на такси, больше не было речи, ведь ей пришлось пережить такой страх. Они отвезли ее, и Мэдди почти чувствовала себя виноватой из-за того, что лишила их времени, которое они могли бы провести вдвоем. Правда, троица ушла из кинотеатра через сорок пять минут после начала фильма, так что у любовников оставался по меньшей мере час друг для друга.

На следующий день Джудит позвонила шепотом с телефона в ювелирном магазине ее брата.

– Он захотел припарковаться на Силберн-авеню, – сказала она. – Рядом с… это не странно?

– Нет, – ответила Мэдди и подумала: Да. Но это все же не так странно, как то, что вчера вечером хотела сделать я сама, так что кто я такая, чтобы судить?

Либертенка[91], подумала она, повесив трубку. Я становлюсь либертенкой. От кого она впервые услышала это слово? Ну конечно же, от первого любовника. Жив ли он еще? Давно уехал из города, и она потеряла его след. Но, поскольку в Балтиморе у его семьи сохранились связи, надо думать, если бы он умер, местные газеты напечатали бы некролог. И его жена тоже наверняка удостоилась бы некролога. Но он еще не стар, ему сейчас под шестьдесят. Нет причин думать, что умер.

Она увидела себя саму, семнадцатилетнюю, стоящую на тротуаре и смотрящую, как грузчики ставят мебель в фургон.

– Куда они уезжают? – спросила она того из грузчиков, который показался ей наименее грозным.

– В Нью-Йорк, – буркнул он.

– Я знаю его. То есть их, – сказала она. – Я… я училась в одной школе с их сыном.

Грузчика это не заинтересовало. Много месяцев самым большим страхом Мэдди было опасение, что кто-нибудь узнает ее секрет, узнает, что она сделала. Но теперь она поняла, что хуже всего – когда никто ничего не знает. Она слишком хорошо хранила секрет. Все его обещания, все клятвы, данные, чтобы забрать то, чего она никогда не сможет получить назад, были даны без свидетелей. Только он знал, как уверял ее, что они сбегут вдвоем, как живописал совместную жизнь – словами он владел куда лучше, чем кистью, – будущее, в котором они станут жить в Гринвич-Виллидж, жить как истинные либертены, не заботящиеся ни о чем, кроме искусства и любви. Она не смогла бы доказать, что все это было. Самую важную часть ее молодой жизни грузили в мебельный фургон, чтобы перевезти – подумать только – в Нью-Йорк, но наверняка не в Гринвич-Виллидж. Скорее всего, поселятся в Верхнем Ист-Сайде и будут вести такую жизнь, которую он, по его словам, презирает.

Грузчики затолкали в фургон диван с зеленой шелковой обивкой. На этом диване Мэдди потеряла девственность – летом, в семнадцать лет.

– Ты не могла бы задержаться? – спросил ее он. – Вечером будет затмение. Такое случается всего раз в жизни. И я знаю, что твои родители никогда не беспокоятся за тебя, когда ты здесь, со мной.

Да, они не беспокоились. Даже в семнадцать Мэдди понимала всю иронию такого положения дел.

Два месяца спустя, осенью, она познакомилась с Милтоном. Тот, разумеется, полагал, что Мэдди девственница, и она не сочла нужным разуверять его. Она и была ею, и не была. Она стала другой Мэдди. Но, если уж на то пошло, чувствовала себя более невинной и юной из-за того, что ее осквернил и обманул мужчина намного старше, без зазрения совести уговоривший отдать ему то, что, по словам других, было самым драгоценным достоянием, единственным настоящим приданым.

Имелся ли у Клео Шервуд постоянный мужчина? Все говорили, что нет, но случайный знакомый не станет дарить девушке горностаевый палантин. Cherchez l’homme[92]. Мэдди найдет любовника Клео, женатика, и потребует у него ответов. Это уравновесит ту ее давнюю неспособность решиться и поговорить с женой своего любовника.

Та жена, разумеется, знала ее, но только как однокашницу сына, как девушку, с которой тот встречался, которую пригласил на выпускной бал, а затем бросил. И портрет которой писал муж. Этот портрет вышел неудачным, он не передавал ни ее очарование, ни молодой задор. Не передавал ни одного из тех достоинств, которые он, по его словам, видел в ней, когда откладывал в сторону свои кисти и занимался любовью снова, снова и снова в то лето, когда ей было семнадцать.

Кинозритель

Клянусь, прежде никогда не делал ничего подобного. Не планировал этого делать. То есть да, планировал сесть рядом. Ведь имею же я право выбрать место. В кинотеатре бывает не так уж много народу, и обычно я предпочитаю не садиться так близко к экрану. Плохо и для шеи, и для глаз. Но я вижу, как она входит в зал с той парочкой, почти как воспитательница, затем оставляет их сидеть в заднем ряду, а сама перебирается вперед. Я иду за ней, сначала усаживаюсь через проход, затем, когда кончается мультик и начинается фильм, сажусь на соседнее кресло.

Я… нет, я не хочу говорить вам, чем я занимаюсь. Я приличный человек, хороший человек, можете поверить. И глава семьи. Да, я женат, но жена равнодушна ко мне. Всегда была равнодушна. По-моему, я ей не нравлюсь. Иногда я спрашиваю ее:

– Я тебе нравлюсь? – и она отвечает:

– Я люблю тебя, – как будто от этого лучше, как будто этого должно быть достаточно.

Но недостаточно. Мне нужно, чтобы я еще и нравился ей, чтобы она смеялась над моими шутками, чтобы ее не так напрягал сам факт моего существования. Когда в конце дня я прихожу домой, жена, кажется, находит мое присутствие в доме чем-то вроде обузы. Это хороший дом, и плачу за него я. Напоминает мне миф об Эросе и Психее, только в отличие от Психеи моя жена не станет утруждать себя тем, чтобы смотреть на меня, пока я сплю[93]. Ей было бы все равно, если б муж в самом деле был чудовищем, лишь бы содержал ее.

Так что иногда я говорю, что надо задержаться на работе, а сам иду в кино или захожу куда-нибудь, чтобы немного выпить. Но поверьте – никогда, ни разу в жизни не делал ничего похожего. Впрочем, разве это так уж страшно? Дотрагиваюсь до ее ноги, до колена. Юбка коротка, поэтому я и касаюсь его. Не планирую касаться, правда, но тут что-то происходит с ее дыханием, оно замедляется, и это выглядит почти как приглашение. Мне это кажется чувственным, хотя сцена, что разыгрывается сейчас на экране, не очень-то романтична. От нее так хорошо пахнет – нет, не духами, а чем-то, присущим только ей, и это лучше любых духов, шампуня или мыла. Так бывает, когда ты идешь мимо куста во дворе твоего соседа прямо за забором, а несколько цветков перевесились через забор. Сначала тебе хочется только понюхать их. Подаешься вперед, вдыхаешь аромат. Невозможно не коснуться цветка, не провести пальцем по шелковистым лепесткам, не стряхнуть пыльцу. Затем, если соседа не видно, ты срываешь его и уносишь с собой. Разве так не делали все мы?

Я не захожу так далеко. Дотрагиваюсь до ее колена. Дружеское прикосновение, легкое, как бы невзначай. Мгновение кажется, что она подумывает о том, чтобы тоже коснуться меня. Чувствую ее мысли, чувствую, как она взвешивает возможные варианты. Она кладет мою руку обратно мне на колени, но делает это мягко и даже нежно.

А затем начинает истошно кричать.

К счастью, я хорошо знаю этот район, включая кинотеатр. Выбегаю из зала через пожарный выход, расположенный у самого экрана и выходящий в переулок. Оказавшись снаружи, веду себя осторожно и не бегу. Ведь искать будут того, кто пытается скрыться. Достаю сигарету – руки чуть заметно дрожат – и закуриваю, прислонившись к задней стене прилегающего к кинотеатру китайского ресторана и вдыхая больше жира, чем никотина. Вижу, как из кинотеатра выходит мужчина, за ним две женщины, смотрю, как они оглядывают переулок. Смотрю прямо на них, куря и стараясь придать себе как можно более беспечный вид.

Они идут в сторону улицы, но уже не так напряжены, уже пытаются не столько найти злоумышленника, сколько успокоить эту женщину; парочка берет ее под руки, как будто она инвалид. Мне хочется крикнуть им вслед: «Я всего лишь дотронулся до ее колена!»

Возвращаюсь домой. Жена сидит за столом на кухне, разгадывая словесную головоломку. Проще простого, однако она тратит на нее почти двадцать минут.

– Как работа, – говорит она, не глядя на меня и даже не придавая голосу вопросительную интонацию. Это не вопрос, а просто слова, которые жене полагается говорить мужу, когда он возвращается домой. В голосе служанки-робота в «Джетсонах»[94] и то больше чувств.

– Нормально.

Она пишет карандашом. Ей нужен карандаш для головоломок, а я использую ручку для кроссвордов в «Нью-Йорк таймс».

– Шейла, я тебе нравлюсь?

Она вздыхает.

– Опять ты за свое. Сколько раз говорить, что я люблю тебя?

– Я спросил, нравлюсь ли я тебе.

– Любить – лучше.

В самом деле? Четыре года назад на танцах я познакомился с женщиной. Говорила она немного и оттого казалась загадочной и притягательной. На поцелуи и ласки была так же скупа, как и на слова. Мне казалось, что за этим ее молчанием, за этим сопротивлением кроется многое, ведь недаром говорят, что тихие воды глубоки. Не прошло и трех месяцев, как мы поженились.

И оказалось, что даже если тихие воды глубоки, в них нет течения, они никуда тебя не влекут. Просто в конце концов смыкаются над твоей головой.

Июнь 1966 года

Свернув на улицу, где жили родители Клео, Мэдди поняла, что квартал ей знаком. Этот участок Очентороли-Террас не только находился недалеко от синагоги и бывшего магазина старого Шварца, он также являл собой часть того маршрута, по которому она и Милтон обычно ездили в расположенные в центре рестораны или в театр. Милтону нравилось отклоняться от прямого пути, чтобы проехать по этой улице. Для не совсем еще бывшего мужа это было путешествием в прошлое, он снова и снова заглядывал в него, показывал Сету свой прежний дом, магазин, школьный двор. Нет, дело было не в ностальгии, а в том, что Милтон хотел напомнить Сету и, возможно, Мэдди, что его юность была полна упорного труда и лишений, что он всего в жизни добился сам.

– Эти люди бедные, да? – спросил как-то Сет, когда ему было семь или восемь. Тогда было лето, стояла жара, и люди здесь сидели на своих крыльцах, а дети бегали по улице и прыгали под струей воды, бьющей из открытого пожарного гидранта.

– Да, – ответил Милтон. – Но не беднее, чем была моя семья.

Сегодня день выдался не особенно жарким, во всяком случае, на открытом воздухе, но на лестнице, ведущей к расположенной на втором этаже квартире Шервудов, было душно и так сильно пахло жиром, что Мэдди сразу же почувствовала себя заляпанной.

Хотя, может быть, ей было просто стыдно из-за того, что она собиралась без предупреждения нагрянуть к родителям погибшей женщины и из-за вопросов, которые она собиралась им задать.

Правда, она не смогла бы их предупредить, даже если бы хотела. У Шервудов нет телефона. Впрочем, Мэдди мало-помалу училась не спрашивать разрешения. Разрешения могут и не дать, а если вести себя так, будто у тебя есть полное право находиться в данном месте, напускная уверенность может помочь добиться успеха. Не так ли поступил мистер Бауэр, притом совсем недавно, хотя сейчас такое чувство, будто прошли годы с тех пор, когда она была такой наивной?

Она деловито постучала в дверь.

– Здравствуйте, я Мэдлин Шварц из «Стар», хочу задать вам несколько вопросов о Клео Шервуд.

Дверь открыла молодая женщина – сестра Клео? Когда она повернула голову, чтобы посмотреть на кого-то, Мэдди просто взяла и вошла. Хватит просить разрешения. В кресле у окна сидел мужчина, по-видимому, отец Клео, и читал газету. Мэдди заметила, что это «Стар». Ее газета. Он не поднял взгляд, не поздоровался и вообще не обратил ни малейшего внимания.

У его ног двое детей, мальчики, играли на ковре с грузовичками. Надо думать, сыновья Клео, хотя не похожи на братьев. Тот, который постарше на вид, наверное, года четыре или пять, был коренаст, похоже, силен и явно умел сосредоточиваться. Он катал желтый грузовичок по ковру, целиком поглощенный игрой. Мальчик помладше был очень похож на Клео на той единственной фотографии, которую Мэдди видела на вырезках из «Афро-американ». Такие же светлые глаза, тонкие черты и замкнуто-мечтательное выражение лица.

Из кухни вышла миссис Шервуд, тяжело шагая и вытирая руки кухонным полотенцем. Однако руку Мэдди она не пожала.

– Есть новости? – спросила она.

– Нет, новостей нет, – ответила Мэдди. – Но я хочу написать о Клео. Поскольку надеюсь, что моя статья поможет нам что-то раскопать, освежить чью-то память и помочь найти убийцу. Наверняка все случилось не очень тихо, – она посмотрела на мальчиков, – и, думаю, кто-то мог обратить внимание на происходящее у озера в ту ночь. Статья может заставить кого-то задуматься и вспомнить нечто такое, что тогда показалось неважным.

На самом деле она пришла сюда не за этим, но нельзя же сразу начинать задавать неудобные вопросы.

– «Афро-американ» уже много писал о Юнетте, – сказала миссис Шервуд. – Тогда никто не проявил интереса, всем было все равно – так с какой стати теперь будет иначе?

– Думаю, многим не все равно. – Мэдди не любила говорить неправду, но ведь это не такая уж и неправда. Если убийца будет найден, и особенно если это случится благодаря ее упорству, людям наверняка будет не все равно. – Просто… нет ли чего-нибудь такого, что мне следует знать? Меня поразила одна деталь, которую мне сообщила ясновидящая, мадам Клэр.

– Эта? Не очень-то нам помогла.

– А цвета, о которых она толковала, желтый и зеленый, ни о чем вам не говорят?

– Нет, мэм.

Мэдди было странно, что женщина явно старше называет ее «мэм». Но это говорило о том, что ей каким-то образом удалось убедить Шервудов, что у нее есть влияние и авторитет. Связано ли это с работой в газете? Или с тем, что она белая?

– Меня поразило, что вы принесли ей меховой палантин. Так оно и было?

– Да, мэм.

– А кто подарил этот палантин – Юнетте? – Она отметила про себя, что миссис Шервуд назвала свою дочь настоящим именем, словно в укор.

– Этого я не знаю.

– Но он принадлежал ей?

– Да, мэм.

– А как он оказался у вас?

– Простите?

– Она ведь жила не здесь, не так ли? Снимала квартиру вместе с другой девушкой.

– Да, мэм. У нее была соседка по квартире. Девушка по имени Летиша. Она уехала из города, не внеся свою долю арендной платы примерно за неделю до того, как Юнетта… – она взглянула на мальчиков, играющих на ковре, но они не обращали на нее ни малейшего внимания. – В общем, в декабре. Летиша сказала Юнетте, что отправляется во Флориду вместе с джентльменом, с которым познакомилась перед самым Рождеством. А пару недель спустя послала телеграмму, сообщая, что выходит замуж. Я рада за нее, но ей следовало внести свою долю за январь. И в квартире было некому получить ее телеграмму, хотя она, думаю, не могла этого знать. Домовладелец решил, что Юнетта такая же взбалмошная, как Летиша. – Она замолчала, похоже, решив, что это объясняет все.

– Все равно не понимаю, как палантин попал к вам.

– Домовладелец наверняка поменял бы замки, выбросив вещи на улицу – это было просто вопросом времени. И я сходила туда и собрала некоторые вещи, самые лучшие. От палантина пахло дымом и гардениями, так что я подумала, что она надевала его совсем недавно. Поэтому я и отнесла его к мадам Клэр. Потому что полагала, что Юнетта надевала его за неделю или две… до того, как это произошло.

– А кто подарил его ей?

– Откуда мне знать?

Мэдди не стала указывать миссис Шервуд, что та не ответила на ее вопрос.

– Я могу его увидеть?

Отец Клео громко зашуршал газетой и делано прочистил горло, но миссис Шервуд сделала Мэдди знак и провела ее в глубь квартиры, к тому, что когда-то было кладовой для провизии, а теперь оказалось превращено в чулан, полный одежды, коробок и детских игрушек. Но миссис Шервуд явно знала, где здесь что, и быстро нашла палантин, висящий на вешалке и завернутый в полиэтилен. Мэдди знала, что это неправильный способ хранить меховое изделие, но сразу же увидела, что это не очень хороший мех. Не стала спрашивать разрешения развернуть упаковку, просто достала палантин и посмотрела на этикетку. «Меха Файнов». Бабушка и дедушка Тэсси. Как же тесен Балтимор. Мэдди внимательно осмотрела палантин, запоминая каждую деталь.

– Она купила его?

Миссис Шервуд ответила быстро:

– Она не воровала. Юнетта была хорошей девушкой.

– Нет, я имею в виду… это был подарок?

– Она хорошо зарабатывала. Судя по тем деньгам, которые она давала нам, чтобы мы заботились о мальчиках, пока она пыталась… устроить свою жизнь.

– Понятно. Она была бухгалтером? Кажется, так писали в «Афро-американ»?

– Не совсем. Кассиршей, помогала за стойкой бара в клубе «Фламинго» на Пенсильвания-авеню. Наша семья не пьет, но в том, чтобы обслуживать тех, кто выпивает, нет ничего дурного. Ведь это законно.

Мэдди продолжала разглядывать палантин. Нет, не дорогой мех, но довольно неплохой. Искусственная розовая подкладка выглядит как шелковая. И палантин хорошо сшит.

– Значит, купила сама?

– Не могу сказать.

Это «не могу» было больше похоже на «не хочу».

– А у вас есть еще что-то из ее одежды?

– Я не должна была… Домовладелец…

– Я никому не скажу, миссис Шервуд. Мне просто… так интересно. Я хочу понять ее, представить себе, какой она была. Если бы я могла увидеть ее одежду… – На самом же деле ей просто хотелось продолжить беседу.

Немного поколебавшись, миссис Шервуд начала доставать один наряд за другим, явно гордясь гардеробом своей дочери. На каждый из них был надет пакет из химчистки, но Мэдди понадобилось какое-то время на то, чтобы сообразить, что есть и другая общая черта – все они были немного старомодны. Не этого сезона – и даже не прошлого. По сегодняшним меркам платье, расшитое блестками, слишком длинно. Костюм, похоже, вдохновленный Шанель, будто сшит лет десять назад, очень элегантное черное шерстяное платье с этикеткой универмага «Ванамейкерз» – точная копия того, что Мэдди надевала на похороны тестя. Оно было очень модным – два года назад.

Ничего желтого или зеленого, заметила Мэдди. Вот вам и заверения мадам Клэр.

Вернулись в гостиную, но Мэдди все еще думала о нарядах. Платье куплено в «Ванамейкерз». Но у этого филадельфийского универмага никогда не было филиала в Балтиморе. Как же Клео стала обладательницей маленького черного платья, притом хорошего, из «Ванамейкерз»? И на этикетке значился четырнадцатый размер, а у Клео почти наверняка был десятый или даже меньше.

– Миссис Шервуд у… Юнетты был мужчина? Я знаю, что в ту ночь она отправилась на свидание с кем-то, кого, похоже, никто не знал и кого копы так и не нашли. Может, встречалась с кем-то еще? С кем-то, кто подарил ей палантин, платья?

К изумлению Мэдди, этот вопрос вызвал у миссис Шервуд слезы, и она закрыла лицо руками.

– Она была хорошей девушкой. Мне все равно, что говорят или думают люди. Она была молодой и глупой, но хорошей, и ничего не затевала.

– Да, она была глупа, – сказал отец Клео. – Тут я согласен с тобой. Глупа и избалована, и виновата ты, Мерва. Ты всегда ее выгораживала, никогда не заставляла брать ответственность на себя…

– Вы хотите сказать, что… – Мэдди осеклась из-за резкой боли в ноге: старший мальчик запустил в нее металлический игрушечный грузовик, который разорвал чулки и поранил до крови.

– Не смей заставлять бабулю плакать! Не смей говорить о моей матери! Убирайся, убирайся, УБИРАЙСЯ!

Второй мальчик даже не поднял головы и продолжал катать свою машинку по ковру как ни в чем не бывало.

– Эй, братец, прекрати! Перестань сейчас же! Какая муха тебя укусила? – Миссис Шервуд была шокирована, но мистер Шервуд, хотя его лицо было сурово – похоже, оно всегда такое, и невозможно представить его улыбающимся – кивнул, будто мальчик выполнил то, о чем он попросил его.

Мэдди, хромая, вышла из квартиры, спустилась по лестнице и не останавливалась, пока не прошла несколько кварталов. Затем села на скамейку на автобусной остановке, чтобы передохнуть и посмотреть на свои ноги. Она знала, что такие раны заживают долго. Они открываются снова и снова, чулки прилипают, остаются пятна. Ноги загорели благодаря солнечным ваннам в городских парках в эти теплые летние дни, но нельзя же явиться на работу без чулок.

Но дело того стоит, решила она. Ее догадка была верна. У Клео был любовник – кто-то, кому по карману такие подарки и кто не мог позволить себе, чтобы об их отношениях стало известно. Если того мужчину, который увел ее в новогоднюю ночь, никто не видел ни прежде, ни после, то кто дарил Клео одежду?

Если бы палантин ей подарил тот, с кем она встречалась в ту ночь, то разве она не надела бы его, несмотря на теплую погоду?

Братец

Эта женщина довела маму до слез. То есть бабулю. Я называю ее и так, и так, потому что теперь она и бабушка, и мать. Когда мы приехали сюда, у меня были мама и бабушка. Потом мама съехала, но все время возвращалась, почти каждую неделю. Сказала мне, что работает на такой работе, где ей приходится и спать. И что она старается сделать так, чтобы мы стали жить в новом доме здесь, в Балтиморе, вместе с папой – не с моим папой, а с новым, – и что там, возможно, будет достаточно места, и мне больше не придется спать в одной спальне с Теодором. В квартире бабули мы с ним спим в одной комнате с тетей Элис, в односпальной кровати, и он спит очень неспокойно и иногда падает на пол. Ну, ладно, ладно, иногда я сталкиваю его на пол, но это потому, что во сне он лягается и машет руками, а мне нужен покой. Так часто говорила мама, когда жила здесь. МНЕ НУЖЕН ПОКОЙ! Потом брала книгу и свое пальто и выбегала из квартиры, и я боялся, что она уже не вернется.

А потом случилось это. Сперва бабуля сказала, что она в другом городе.

– В Детройте? – спросил я, потому что в Детройт переехал мой отец. Мой живет в Детройте, а отец Теодора погиб на войне, хоть я не знаю, где идет эта война, и, по-моему, сейчас вообще нет войн. Но мой отец жив, он мог бы послать за мной, но не шлет. Наверное, из-за Теодора.

– Ни один мужчина не хочет растить детей другого. – Так сказал маме дедушка перед тем, как она уехала туда, куда уехала. Я думаю, это Сент-Луис, это может оказаться Сент-Луис: иногда она говорила о Сент-Луисе.

Пока она не уехала, жила здесь, в Балтиморе, и навещала нас каждую неделю. И приносила нам подарки. Бабуля сказала, что те деньги, которые она тратит на подарки, можно было бы отложить, чтобы мы скорее смогли снова жить вместе. Мама засмеялась и ответила:

– Это же не твои деньги, не так ли? – Ее одежда становилась все красивее и красивее. У нас самая красивая мама из всех, но после того как она съехала, она стала носить шикарную одежду с мехом. Мех был у нее на рукавах, на шапке, а потом она пришла в целой меховой накидке. Сказала, что работает в магазине одежды и иногда ей разрешают одалживать вещи при условии, что она ничего на них не прольет. Не знаю, почему ей приходилось там спать; может, она охраняла тот магазин. В общем, она разнервничалась, когда Тедди захотел пощупать накидку, которую она называла «палантин», а я спросил:

– Какой шикарный. Ты его украла, что ли?[95]

Дедушка засмеялся и сказал:

– Братцу палец в рот не клади. Братец у нас умный, дело говорит.

– А я? – спросил Тедди.

– А ты красивый, – сказала мама.

Зачем мужчине быть красивым? Это для девчонок.

Потом, через несколько дней после Рождества, мама пришла и принесла нам еще лучшие подарки, чем раньше. Игрушечные грузовики фирмы «Тонка» – желтый тягач для меня и красный пикап для Тедди – хотя только что было Рождество. Она дала бабуле конверт и жакет с мехом на запястьях.

– Почему отдаешь мне? – спросила бабуля.

– Я видела, как ты смотришь на него, – ответила мама.

Бабуля сказала:

– Мне же некуда его надевать, и ты это знаешь.

Мама сказала:

– Ну, ведь бывают же похороны, – а бабуля сказала, что нельзя так говорить: приносит несчастье.

Тогда мы видели ее в последний раз. Я спрашивал:

– Когда мама вернется? – Сперва бабуля и дедушка отвечали: «скоро», но я видел, что они не знают.

Бабуля начала подолгу плакать, когда думала, что мы не слышим. Тетя Элис тоже плакала, по ночам. Потом пару недель назад к нам пришел какой-то мужчина, и все в нашей семье заплакали, только это был такой плач, которого я никогда раньше не видел, больше похожий на крики. Почти как в ужастике, на которые я иногда втихаря хожу с тетей Элис; есть один, где мужчина крадет женщин и делает из них статуи; и когда происходит что-то плохое, ты вздрагиваешь, но появляется странно приятное чувство. Вот мне и показалось, что тут то же самое: плохое произошло, и теперь, наверное, станет лучше.

Но мама не вернется никогда, и лучше не станет.

Сейчас уже лето. Вчера бабуля чуть не засмеялась над чем-то, что сказал или сделал Тедди. Тедди вылитая мама, только мальчик. Наши тетушки иногда шутки ради одевали его как девочку, когда он был маленький, и люди говорили:

– На что мальчику такие глаза?

– Чтобы смотреть, – отвечал я, и они смеялись и смеялись; мне это и нравилось, и не нравилось. Когда мама уехала, я старался все время говорить смешные вещи и делать смешные вещи, чтобы люди смеялись. И они смеялись, но не так. Теперь все смеются не так, как раньше. Раньше мне бывало так легко смешить людей, но теперь они не смеются, как бы я ни старался, а когда смеются, обычно из-за Тедди, то их смех иногда превращается в плач.

* * *

Ты заслужила это, Мэдди Шварц, так тебе и надо…

Ты заслужила это, Мэдди Шварц, так тебе и надо. Жаль, что Братец не двинул тебе еще сильнее. Жаль, что не проломил тебе голову своим грузовиком.

И на этом ты не успокоилась. Тебе было недостаточно того, что ты довела мою мать до слез и заставила моего ласкового, нежного Лайонела наброситься на тебя. Недостаточно пощупать палантин, как это сделала мадам Клэр. Ты хотела узнать, откуда он взялся, кто подарил. Обязательно надо было все разнюхать, и плевать на последствия.

Была ли я для тебя реальным человеком из плоти и крови? Ты не увидела меня в том трупе в морге, не имевшем лица, и я тебя не виню. Но ты видела мои фотографии, трогала мою одежду, вторглась в квартиру моих родителей. Вероятно, попыталась бы продолжить поиски и в той квартире, которую я снимала вместе с Летишей, если бы теперь там не жили новые жильцы.

Тебя не интересовала моя жизнь, только смерть. А это не одно и то же.

Июль 1966 года

– Вот, держите, – сказал Боб Бауэр, бросив на стол Мэдди конверт.

– Вы что же, теперь доставляете зарплатные чеки? – спросила она. Ей нравилось быть дерзкой с ним, нравилось ухитряться одновременно и флиртовать, и не флиртовать.

– Босс дал два билета на игру «Ориолз»[96] завтра вечером. За работу над делом Корвина. Я не могу пойти и подумал…

Он не закончил мысль. Мэдди даже не была уверена, что она вообще приходила ему в голову, что он способен признать тот факт, что она променяла один из лучших сюжетов года на свою почти что канцелярскую работу. Боб Бауэр публиковал статью за статьей об упорно молчащем убийце, о его сообщнике, все еще остающемся неизвестным, и о столь же таинственных экспериментах в Форт-Детрике, куда Корвин был отправлен после его отказа проходить военную службу по религиозным соображениям как адвентист седьмого дня и где ему давали ЛСД. Бауэр даже взял интервью у матери Корвина, которая с грустью сказала, что после службы в армии сын так и не вернулся в норму.

Мэдди чувствовала себя как Джек в сказке «Джек и бобовый стебель», вот только бобы, которые она получила за корову, оказались простыми бобами, не волшебными. Билеты на бейсбол не впечатлили ее, пусть даже это были хорошие места, находящиеся через четыре ряда от скамейки запасных. Но она взяла их, подумав, что пригласит Сета, который будет в восторге от вылазки и, возможно, даже впечатлен тем, что мать сумела раздобыть билеты на такие хорошие места. Сет собирал бейсбольные карточки и говорил о Бруксе Робинсоне[97] так, будто тот ветхозаветный пророк.

– У меня планы, – сказал Сет, когда она позвонила ему вечером. – Не могу пойти.

– Разве нельзя их изменить? – спросила Мэдди. – Ведь такая замечательная возможность. И в этом году команда играет хорошо, не так ли? – Она была уверена, что в этом году «Ориолз» играют хорошо. Спорт ее не интересовал, но в «Стар» была традиция печатать на первой полосе комикс, отражающий основные моменты вчерашней игры. И этим летом рисованные «Ориолз» по большей части праздновали победы.

– Я видел тебя только вчера, – сказал Сет.

Так оно и было. Еще один вялый ужин в «Сабарбан Хаусе». Он жевал с открытым ртом, а она пила кофе. Ничего в знакомом меню не привлекло ее. Она начала читать «Нью-Йорк таймс» в библиотеке «Стар», переписывая кулинарные рецепты, публикуемые там и подписанные мужским именем «Крейг Клейборн». Особенно впечатлила последняя публикация. Ей никогда не приходило в голову, что можно поджарить курицу с тем, чтобы оставить ее на потом и намеренно съесть прямо за столом холодной. Мэдди всегда считала, что холодная курица – это нечто, съедамое перед холодильником, как Милтон делал во время своих ночных набегов на кухню, из-за которых набрал вес, что и привело его в теннисный клуб в Кросс-Киз. В результате в жизнь Мэдди явился Уилли Вайс, и она оказалась здесь. На прошлой неделе она подала Ферди на ужин холодную курицу и жареные помидоры, и блюдо впечатлило его. Она не сказала ему, что это рецепт из газеты, поскольку чувствовала, что он сочтет смехотворным жарить курицу по газетным советам.

– Что, есть правило, запрещающее встречаться со мной не один, а два вечера в неделю? – спросила Мэдди.

– У меня планы, – повторил Сет.

– Свидание?

– Мам. – Он вложил в это слово такое высокомерие, что Мэдди решила не продолжать. И отпустила его.

А когда к ней явился Ферди и они насытились сэндвичами со стейком, пивом и сексом – в той же статье рекомендовалось поджаривать стейков не ровно сколько нужно, а побольше, чтобы потом класть лишнее в сэндвичи, (хотя на свое жалованье Мэдди не стоило бы покупать стейки), – она спросила:

– Тебе нравится бейсбол?

Чуть менее чем сутки спустя они сидели на Мемориальном стадионе, делая вид, будто познакомились только что и теперь ведут ни к чему не обязывающий приятный разговор. Правда, из них двоих говорила только Мэдди – оказалось, что Ферди любит и бейсбол, и «Ориолз». Он почти все время смотрел на поле, неистово аплодируя и крича. Один раз, когда ему особенно понравился какой-то игровой момент – Мэдди в это время ушла в свои мысли и не знала, что произошло на поле, – он так внезапно вскочил на ноги, что люди вокруг него вздрогнули. Большинство болельщиков предпочитали вести себя сдержанно.

Мэдди заметила, что в их секторе он единственный негр. Но, конечно, на очень хорошем месте. Она окинула взглядом более дешевые места на верхней части трибун. Почти все болельщики белые. Возможно, на поле негров больше, чем на трибунах. Им что, не нравится бейсбол?

Она едва не дотронулась до Ферди, но вовремя поняла, что ей нельзя этого делать. У нее свой билет, у него свой. Чистая случайность, что места оказались рядом. Они болтали, как могут болтать незнакомые люди, вежливо и сдержанно. «Вам нравится бейсбол?» – «Да, учась в Паттерсон-Парке, я играл аутфилдером[98], хотя умел и подавать. А в Политехе центральным аутфилдером». Сейчас она в каком-то смысле узнавала о нем больше, чем когда-либо в постели.

Игрок номер шесть отбил мяч в их сторону, но он приземлился где-то сзади, через несколько рядов. Ферди следил глазами за траекторией, как какой-нибудь подросток, жаждущий получить его. Счастливчик, поймавший мяч, отдал его маленькому мальчику, сидящему за ним, и Ферди кивнул, довольный его великодушием.

Секс в эту ночь был лучше, чем когда-либо прежде, что удивило Мэдди. Она и не подозревала, что он может стать еще лучше. Но Ферди, казалось, был воодушевлен – победой «Ориолз», их озорной игрой – и занимался любовью с таким энтузиазмом, что Мэдди начала опасаться, как бы ее крики не услышали на улице, несмотря на шум коробчатого вентилятора в окне.

– Не нравится мне этот вентилятор, – сказал Ферди.

– Потому что громко шумит? – Она была благодарна за гудение его старомодных лопастей.

– Потому что, когда ты пользуешься им, окно должно быть открыто. Это опасно.

– Ты выбрал для меня район.

– Знаю. Но тогда я в основном думал о себе. Нужно было такое место, куда я смогу приходить и откуда смогу уходить так, чтобы до этого никому не было дела. Тогда мне казалось, что тут безопасно. Зимой, когда я познакомился с тобой, окна запирались, и эта пожарная лестница была важна для меня, потому что только по ней я мог попадать к тебе, пока не установили телефон. Но теперь я беспокоюсь за тебя. Вспомни, как мы познакомились.

Мэдди посмотрела на африканскую фиалку, огромную и бархатистую.

– Но все сложилось как нельзя лучше. Отсюда до «Стар» можно ходить пешком, так что я экономлю на автобусе. А когда приходится ездить на автобусах и такси, выполняя задания, мне возвращают деньги за проезд.

– Я слышал, ты ездила к родителям Клео Шервуд.

Это удивило ее.

– Кто тебе сказал?

Ферди вздохнул.

– Ты можешь пострадать, посещая такие районы. Сейчас везде беспорядки. Они могут произойти и в Балтиморе.

– Это негры страдают. Смотрел новости про Кливленд? Там убили двоих чернокожих и арестовали несколько белых мужчин.

– В убийстве Клео Шервуд нет ничего интересного, из него ничего не выжмешь. Просто еще одна девушка, отправившаяся на свидание с плохим парнем.

– У нее был мужчина. Возможно, он ее приревновал, возможно…

– Бармен во «Фламинго» описал мужчину, с которым она ушла.

– Он не был ее парой. – Она гордилась тем, как уверенно она это сказала, будто непреложный факт, но понятия не имела, так это или нет.

– Бармен из «Фламинго» не является вообще ничьей парой, – сказал Ферди.

– Я имела в виду… – Она не стала продолжать. Ферди знал, что она имела в виду, и нарочно идиотничал.

Он положил ладонь на ее живот. В модных журналах печатали фотографии девушек в бикини, с выступающими тазовыми костями, с руками и ногами как у скелетов. Мэдди всегда очень гордилась своей стройностью, но по сравнению с этими девицами она выглядела тяжеловесной. Женщиной из другой эпохи. Ей хотелось быть современной и худой, обтекаемой ракетой, построенной для полетов к звездам.

– Я очень хотел бы… – незаконченная фраза Ферди вдруг сделала мгновение моментом невероятных ожиданий, и Мэдди ощутила одновременно и страх, и волнение. Чего он очень хотел бы?

– Я очень хотел бы, – повторил Ферди, – сам поймать тот мяч. Я бы тоже отдал его ребенку. Но все равно хотел бы поймать сам. Было бы здорово, правда?

Номер шесть

Низ третьего иннинга[99]. Во втором мы сделали ран[100], выведший нас вперед. Передо мной Лопес. От него можно ждать чего угодно. В этом сезоне он уже выбил шестерых бэттеров[101]; крепко им досталось. Лопес неуправляем.

Первый болл[102].

Второй. Близко от меня. Чувствую, как мои напрягаются на скамейке запасных.

Первый страйк[103]. Провожаю взглядом.

Второй страйк. Мяч отлетает от биты и летит за линию фола на трибуны.

Мой третий сезон в «Ориолз»; правда, в шестьдесят четвертом у меня по-настоящему не было игрового времени. Один выход на биту, один страйк-аут[104], всего восемь появлений в составе. В прошлом году сыграл в ста шестнадцати матчах. Не очень-то хороший процент попаданий, но лучше, чем у Эчебэррена, а к моей игре в обороне вообще не придерешься. Четырежды получал хит-бай-питч[105]. Я не то чтобы против, чтоб в меня попадали, но вообще так себе способ оказаться на первой базе.

Следующая подача – на сей раз кёрв[106], идет прямо на меня. Замахиваюсь, попадаю, бегу. Вот как надо оказываться на первой. Ведем 2:1.

Фанаты «Ориолз» слишком вежливы, они склонны бормотать, а не кричать от радости, но редко и недовольно вопят, так что, думаю, сейчас они выражают мне поддержку. Хотя наши матчи на Мемориальном стадионе проходят в относительной тишине, видно, что фанаты знают – это лето особенное. Мы творим чудеса. К Матчу всех звезд имеем баланс игр 54:25. Я выбиваю вполне ничего, но не для команды звезд, конечно. Не попаду в нее; видимо, это будет Фрэнк и, возможно, Брукс. Но когда-нибудь удастся и мне, наверняка. Окажусь в команде всех звезд и, может, стану обладателем «Золотой перчатки» или даже двух. Мне двадцать два, я зарабатываю восемь тысяч в год и каждый день просыпаюсь с улыбкой.

Это именно то, чего я хотел всю жизнь, с восьмилетнего возраста. Моим героем был Уилли Мейс[107], но когда я понял, что меня могут принять в команду высшей лиги, то подумал: Надо найти свой собственный стиль, а не ловить все мячи, используя его излюбленный «баскет кетч»[108]. Я не хотел, чтобы люди говорили, что я копирую Уилли. Но я вполне могу защищаться как он, вылавливая практически все мячи. Если не поймал, будьте уверены: это хоумран[109].

После матча сижу в своей машине, «Додж-Дарте» шестьдесят пятого года выпуска, купленном по сходной цене, когда в продажу начали поступать модели шестьдесят шестого, и вокруг толпятся молодые ребята и просят дать автограф. И пока есть хоть один парень, ждущий, чтобы я что-то подписал, я не уезжаю. Ведь фанаты – наши настоящие боссы. Если они не будут приходить на игры, у нас не будет работы. Подписываю бейсбольные карточки, мячи, клочки бумаги, все что угодно. И если какой-нибудь пацан спрашивает, стоит ли ему пытаться стать бейсболистом, отвечаю: да, мечты сбываются. Я – живое тому доказательство.

Сегодня ко мне подходит парень постарше меня. Он не просит ничего подписать.

– Меня зовут Ферди Плэтт, и я хочу пожать вашу руку, мистер Блэр. Вы живете настоящей жизнью.

Мистер; а ведь он на шесть или семь лет старше.

Впрочем, он прав. Я живу по полной.

Июль 1966 года

«Фламинго» немного разочаровал Мэдди, и не потому, что нехваткой великолепия – она с самого начала мало чего ожидала от второразрядного клуба на Пенсильвания-авеню, – а из-за его скучной обыденности, из-за того, что тут не возникало ощущения опасности. Правда, было только шесть часов, слишком рано для падения нравов; но все равно казалось, что «Фламинго» ничем не отличается от загородного клуба.

Мэдди села у стойки и заказала вермут. Бармен оказался белым коренастым малым с темными волосами и набрякшими веками. Интересно, это он дал полиции описание того мужчины, с которым ушла Клео Шервуд? Мэдди не ожидала увидеть белого бармена в клубе, который принадлежал негру и посетителями которого в основном были негры. Ей казалось, что, будучи белым, он поведет себя менее враждебно, чем негр, но он просто сложил руки на груди, даже не пытаясь ее обслужить.