Она стремительно перебрала остальные карточки, но перед ней представала та же самая надпись. Снова и снова.

После кончины ее отца.

9

Карточки выпали у нее из рук и рассыпались по полу.

— Что ты надеялась там найти, Матильда? — спросил Франсуа, но его голос казался далеким, как если бы муж находился в другой комнате.

В голове у нее образовалась томительная пустота, которая унесла все мысли, оставив ее голой и безоружной.

Затем стены начали обрушиваться, вызывая в памяти целые эпизоды.

Похороны… роза, брошенная в зияющую дыру, на гроб. Толпа вокруг нее на колючем холоде зимнего утра.

Люди по очереди подходят, чтобы пожать ей руку и принести соболезнования. Франсуа стоит справа от нее, в темном пальто, прямой, как буква I, без костыля. Конечно, это еще до стрельбы.

А слева… Камилла. Невозможно лгать самой себе. Это она и есть. Не просто плод ее воображения, а картина, запрятанная в глубине ее памяти. Воспоминания были о похоронах ее отца, которые произошли двумя годами раньше.

Матильда подняла глаза на Франсуа, пытаясь снова найти в нем мужчину, которого еще недавно уважала как спутника жизни. Но несмотря на все, что только что сказала, она продолжала видеть в нем лишь врага.

Больше не обращая внимания на валяющиеся на полу карточки, он воспользовался ее замешательством, чтобы продолжить:

— Ты хотела последовать совету врачей. Ты была на пределе. Сознавать, что Камилла в таком состоянии, на больничной койке, для тебя было бы хуже, чем узнать о ее смерти. Но я… я настолько чувствовал себя виноватым, что не хотел позволять событиям идти своим чередом. Я ждал чуда… Я прочитал все, что можно было прочесть о затяжном растительном состоянии. Некоторые пациенты выходили из него спустя многие годы… Но врачи не оставили нам надежды. Было сделано много экспертиз: после произошедшего мозг Камиллы перестал увлажняться. Никакая терапия невозможна. Ничего общего со случаями «чудесного» выздоровления, когда к пациентам возвращались минимальные умственные способности.

Матильда хотела запротестовать, но слова намертво застряли у нее в горле. Вдруг она почувствовала на щеках что-то холодное. И только поднеся к ним пальцы, поняла, что это слезы.

— Я должен показать тебе кое-что… у меня в кабинете.

— Ты не двинешься отсюда, — возразила она, напрасно пытаясь взять себя в руки.

— Это единственное средство, чтобы ты наконец поверила.

Матильда почувствовала, что ситуация начинает выходить у нее из-под контроля. Она хотела положить конец этому разговору. Она пыталась бороться, снова обрести власть над своими мыслями и воспоминаниями. Ее ответ сорвался с губ сам собой:

— Иди передо мной и веди себя спокойно.

На лице Франсуа она не увидела ни удивления, ни удовлетворения. Он просто опустил глаза, развернул свой костыль и, подскакивая, направился в другой конец комнаты.

Когда они вошли в кабинет, Матильда была потрясена царящим там беспорядком. В кресле и по всему полу валялись книги, стул завален домашней одеждой Франсуа. Запыленная комната была еле освещена. Матильду тотчас же охватило ощущение дурноты.

Франсуа прошел дальше в комнату, она же предпочла остаться настороже у входа.

— Посмотри в ящике.

Она непонимающе покачала головой.

— Который в моем шкафу, — добавил он, указывая на него рукой.

После минутного колебания она безропотно вошла. Стол, где все было аккуратно разложено по местам, выглядел странным диссонансом рядом с хаосом, царящим в остальной комнате. Удостоверившись, что муж держится от нее на приличном расстоянии, Матильда сразу же набросилась на толстую связку бумаг, лежащую отдельно от остальных документов. Она была уверена, что раньше никогда их не видела. Если только сама не сделала все возможное, чтобы их не видеть.

— Читай, Матильда.

Поскольку единственным источником света в комнате была лампочка торшера, Матильде понадобилось некоторое время, чтобы присмотреться к мелкому шрифту. Она разглядела имя дочери на первой странице, сверху: «Камилла Элоиза Вассер». Наскоро пробежав глазами «шапку» документа, она поняла, что перед ней один из отчетов экспертизы, о которой только что говорил Франсуа.

Она прочитала несколько параграфов по диагонали, выхватывая только случайно выбранные формулировки.

Пациентка никогда не демонстрировала ни малейшего признака общительности и не подала ни единого обнадеживающего признака…

Моторика… Спинномозговые рефлексы… Произведено сканирование мозга…

Рекомендуется сократить терапевтические процедуры…

Дальнейшее лечение признать нецелесообразным… Диагноз признать окончательным…

…перевод, являющийся следствием лечебного прогресса, согласован с лечащими врачами…

Затем строчки перемешались у нее перед глазами, будто стадо испуганных муравьев.

— Когда ты захотела уехать в Бретань, мы сильно поспорили. Удалиться на сотни километров от больницы, где находится Камилла, для меня было равносильно тому, чтобы ее бросить. Я знал, что будет невозможно ездить в Париж каждую неделю. Однако в конце концов я сдался. Ради тебя… Потому что я хорошо видел, что жизнь, которую мы ведем, становится невыносимой. Но только потому, что после самой последней экспертизы, несмотря на колебания врачей, я добился, чтобы Камиллу перевели под Ренн, в Монфор-сюр-Ме, в специализированную лечебницу, десятками принимающую пациентов в растительном или полусознательном состоянии.

Франсуа остановился, присаживаясь на край кресла и вытягивая ногу.

— Мне требовалось еще время… даже несмотря на то, что сегодня я сознаю, что это было ошибкой… Мне следовало позволить ей уйти… И не мучить больше мою доченьку…

Совершенно растерявшись, Матильда в последний раз посмотрела на документы, а затем положила их на место.

— Но не мог же ты за столько месяцев ни разу не навестить ее, — с убежденностью в голосе возразила она.

Франсуа тотчас же поднялся на ноги и сделал движение в ее направлении. Казалось, он даже не отдавал себе отчета в опасности, которую представляет собой направленное на него оружие.

— Я навещал ее. Ездил в лечебницу каждую неделю или почти каждую. Ты никогда не сопровождала меня, Матильда. Когда я, вернувшись, пытался заговорить о нашей дочери, ты всегда переводила разговор на другую тему. Затем я замолчал — от усталости и трусости. Судя по всему, ты даже не замечала моих отлучек… По крайней мере, вначале, пока я не понял, что ты намеренно закрываешь на них глаза. Что ты даже не признаешь того, что наша дочь еще жива. Так же, как в упор не видела мейлы и письма, которые мы получали из лечебницы.

— Каждую неделю… — повторила она, пытаясь поверить в реальность этих слов.

— Появление Людовика лишь обострило ситуацию. Я ни за что не хотел, чтобы он поселился у нас… Когда он пришел к нам жить, я начал реже ездить туда. Я наивно полагал, что от его присутствия тебе будет хорошо, что оно положит конец нашему уединению. Но все было как раз наоборот. Я и представить себе не мог, что события повернутся таким образом…

Франсуа протянул к ней руку:

— Дай мне ключ, Матильда. Мы и так сделали достаточно зла. Надо покончить с этой историей. Сейчас мы освободим Людовика… мы оба. Я хочу, чтобы это решение исходило от тебя, я ничего не сделаю против твоей воли. А затем мы позовем мужа Лоренс. Мы расскажем ему правду, всю правду. Тебе помогут, о тебе позаботятся. Потом, когда тебе станет лучше, мы позволим уйти нашей доченьке. Освободим ее от всех страданий.

Но Матильда больше не слышала ничего, кроме звука своего прерывистого дыхания. Губы Франсуа продолжали шевелиться, но с них не слетало ни одного звука. Уши заложило от громкого пронзительного свиста. Все вокруг нее зашаталось. Франсуа обвиняет ее во всех бедах. Ее запрут в психиатрической больнице. Как ее тетю. Она закончит жизнь далеко от дома, закрытая в комнате или в камере… Прищурившись, Матильда заметила, что Франсуа еще приблизился к ней. Инстинктивным движением она снова наставила на него пистолет и положила палец на спусковой крючок.

— Ни шага больше.

— Ты не выстрелишь, Матильда. В глубине души ты знаешь, что я прав. Ты же неплохой человек. Дай мне ключ.

Вдруг что-то в ней дрогнуло. Запоры, которыми она слишком долго закрывала свои чувства и которые позволяли ей держаться, разом открылись, впуская поток противоречивых мыслей. Все запутывалось. Последние минуты превратились в полную неразбериху. В каком-то отупении она смотрела вокруг себя, не понимая, что делает в этой плохо освещенной комнате. Слова Франсуа вылетели у нее из головы, будто стая вспугнутых птиц. Ей показалось, что ее куда-то сносит сильным течением. Как если бы некое вещество, проникнув в ее вены, потихоньку усыпляло ее.

Она смотрела на Франсуа и видела в нем только ужасающую опасность, которая может уничтожить ее. Ее сердце бешено заколотилось. Та же парализующая паника, что и в присутствии Ле Бри.

В комнате повисло ледяное молчание. Матильде показалось, что ноги больше не в состоянии ее держать. Теперь она могла чувствовать только огромное ничто.

Услышав звук выстрела, она даже не поняла, что она сама это сделала. Все в поле зрения вдруг оказалось усеяно черными точками. По правой руке разлилась обжигающая боль, похожая на ожог, заставляя пальцы разжаться. Эхо выстрела еще долго не переставало звучать в ушах. Затем вокруг нее распространился едкий запах пороха.

Когда перед глазами снова прояснилось, она увидела, что Франсуа пошатнулся и странным образом скрутился, будто матадор перед нападающим быком, как если бы пытался с двухсекундным опозданием увернуться от пуль. Несмотря на свое помраченное состояние, Матильда поняла, что он задет. Сложившись вдвое, Франсуа рухнул на пол, лицом вперед, рядом с креслом. Его костыль отбросило к стулу.

Матильда не слышала ни криков, ни стонов. Она осталась будто приклеенная к месту, во власти странного жара, который не распространялся из какой-то конкретной части тела.

Франсуа больше не шевелился. На мгновение она подумала, не приснилось ли ей все, что только что произошло. Или ей это все просто почудилось из-за приступа дурноты.

Она посмотрела на оружие, которое в ее руке становилось все тяжелее и тяжелее. Лишь резкий запах пороха убедил ее, что она и в самом деле только что им воспользовалась.

Пройдя мимо кресла, она взяла семейный альбом, который Франсуа вынул из шкафа несколько недель назад. Затем сунула пистолет в распахнутый карман своего жилета.

Теперь она знала, что у нее есть время спуститься в подвал и заняться Людовиком.

10

Прилетев как смерч, машина резко затормозила в туче гравия и пыли.

Марк был удивлен, увидев дом: под мелким моросящим дождем, который начал сеять, он едва смог поверить, что это грустное невыразительное здание — то же самое, которое он посетил двумя днями раньше. Он заметил машину Вассера, все еще припаркованную на том же месте, перед старой постройкой, но не увидел в этом ничего ненормального.

Лейтенант быстро вынул ключ зажигания из замка и повернулся к напарнику:

— Помнишь, что я тебе говорил?

Жандарм-стажер, которого Марк второпях подхватил с собой на выходе из участка, был всего лишь краснолицым двадцатилетним парнем, поступившим в бригаду в начале года. Марк уже начал всерьез жалеть, что взял его. Не только потому, что тот ничего не знал, что бы от него ни потребовалось, — за ним следовало приглядывать, чтобы тот не оказался в опасной ситуации.

Кивнув, парень наклонился над отчетами, чтобы посмотреть на мирный фасад дома. Несмотря на все правила предосторожности, которые Марк внушал ему всю дорогу, он, судя по виду, все равно считал их выезд скучным рутинным делом.

— Я еще не знаю, что здесь происходит, но ты совершаешь большую ошибку, понял?

Едва Марк открыл дверцу машины, как лицо ему усеяли мелкие холодные капли. Его первым движением было достать из кобуры свой полуавтоматический пистолет. Марка мучили ужасные сомнения. Сюда он уже приезжал четверо суток назад. Он чувствовал, что у этой пары что-то не так, но был настолько глуп, что уехал так же, как и явился, отмахнувшись от впечатления, которое у него тогда сложилось.

Из-за Лоренс, которая оставалась в больнице на обследовании из-за всех ее спазмов и бессонных ночей, он больше об этом не думал. До того тревожного телефонного звонка, который двадцать минут назад поступил в жандармерию. Таинственное послание неизвестного абонента, длившееся всего несколько секунд… Едва установив адрес, Марк бросился в путь.

Он указал рукой на конец лонжера, закрытый плющом:

— Пройдись вокруг дома и посмотри, что за ним. А я иду внутрь.

Выразив согласие, жандарм-стажер неловко и без особого воодушевления засеменил в направлении лужайки.

Марк приблизился к входной двери и отметил, что она приоткрыта. По идее, он должен был позвонить, но, учитывая ситуацию, решил послать процессуальные формальности ко всем чертям.

Он легонько толкнул дверь плечом, держа обеими руками свой «зиг-зауэр». Комната была залита смешанным светом голландской люстры и электрических свечей. Единственное, о чем Марк мог сейчас думать, — это о вызове, который привел его сюда. В голове у него крутилось множество версий, но ни одна не представлялась ему удовлетворительной и логичной. Что могло произойти? Он думал о заметном недоверии и беспокойстве мадам Вассер, о странном поведении ее мужа, о том непонятном типе, который работал у них и который якобы забыл в комнате половину своих вещей…

Марк предпочел не афишировать свое присутствие и двинулся в комнату, пытаясь быстро освоиться с обстановкой. Он не чувствовал ничьего присутствия, не слышал ни единого шума.

Слева от него открытая дверь выходила в кухню. Войдя, он оставался там ровно столько времени, чтобы убедиться, что в помещении никого нет. Под одним из ботинков хрустнул кусочек керамики. Но Марк не обратил на это особого внимания.

Вернувшись в гостиную, он обошел кругом кушетку и направился ко второй приоткрытой двери, находящейся напротив двери в кухню. Толкнул ее. По легкому запаху пороха в воздухе он понял, что здесь недавно стреляли. Тотчас же все его чувства обострились. Он провел рукой по стенке, пока не нащупал выключатель.

Ему понадобилось не более секунды, чтобы понять, что находится в библиотеке. На второй секунде он заметил пару туфель, торчащих из-за кресла, стоящего посреди комнаты. В венах забурлил адреналин. Марк поспешил к лежащему телу.

Едва увидев расслабленное лицо Вассера, Марк подумал о Лоренс, о том, что она рассказывала ему об этом человеке, о ее предчувствии, о том беспокойстве, которое он в свое время почти не принял всерьез.

Присев перед ним на корточки, он постарался осмотреть его, действуя профессионально и не позволяя личным чувствам повлиять на его выводы. Бежевый джемпер Вассера был испачкан кровью — широкое пятно на уровне бедра пропитало шерсть и отпечаталось на полу из утоптанной земли.

Марк приложил пальцы к основанию шеи. Через несколько секунд, которые показались ему вечностью, он наконец почувствовал пульс, но спросил себя, не его ли это собственное сердцебиение отдается в ушах.

Он снова приложил пальцы и закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Что-то он все равно чувствовал. В этом он не сомневался… Пульс был очень слабым и ненормально замедленным.

— Черт! Что здесь произошло?

Приподняв голову, Марк заметил в дверном проеме стажера — его растерянную толстощекую физиономию и широко открытые глаза.

— Он жив! — крикнул Марк. — Не стой там! Удостоверься, что «Скорая помощь» уже выехала. Скажи им поторапливаться!

— Сделаю… сейчас… — забормотал молодой человек, выскакивая из комнаты.

Вассер был жив, но надолго ли? Марк знал, что должен как можно сильнее зажать рану, чтобы избежать слишком большой потери крови. Не теряя времени на то, чтобы задрать джемпер, он оперся обеими руками на то место, где предположительно находилось входное отверстие.

Что еще можно сделать? Держать тело в тепле… Лейтенант посмотрел вокруг себя и, заметив на кресле большой пестрый плед, набросил его на Вассера, накрыв его почти целиком.

Рана в живот и брюшную полость… Марк сделал над собой усилие, чтобы вспомнить технику первой помощи, которую уже несколько лет не применял на практике. Переложив Вассера на спину, он согнул ему ноги, чтобы заставить расслабиться мышцы брюшной полости. Пистолет он положил так, чтобы в случае необходимости тот оказался под рукой.

— Если бы я знал…

Напарник вернулся на удивление быстро. Он немного пришел в себя и поспешно присел рядом с ним.

— «Скорая» выехала. Группа усиления, кстати, тоже, — задыхаясь, произнес он.

— Очень хорошо.

Марк чувствовал под руками теплую кровь. На него волной нахлынуло чувство вины. Он не мог не понимать, что на нем лежит часть ответственности, чтобы этот человек остался жив. Но сейчас он не должен об этом думать. Сперва нужно обшарить все комнаты в этой хибаре и отыскать жену этого бедняги.

— Оставайся с ним, мне нужно идти.

Юноша посмотрел на него с обалдевшим видом.

— Что?

— Поддерживай ему колени в воздухе, вот так. И держи руки на ране. Я не хочу, чтобы мы его потеряли… Как ты сам чувствуешь, способен ты на такое?

Несмотря на беспокойство, которое ясно читалось на его лице, тот, казалось, был задет за живое:

— Конечно…

— Отлично. Тогда принимай смену.

Марк убрал красные от крови руки и снова взял свой полуавтоматический пистолет.

— Кстати, ты снаружи ничего не видел?

— Ничего, — ответил стажер, наклонившись над раненым.

— Дерьмо! Почему эта «Скорая» так долго не едет?

Никто, даже он сам, не расслышал конца вопроса за звуком выстрела, который заставил вздрогнуть весь дом.

11

Матильда смотрела на обе решетки: настоящую — с прутьями, которые из-за оптического обмана с того расстояния, где она находилась, казались ей не параллельными, — и чуть дальше ее тень, падающую на каменную стену в свете неоновых ламп.

Она сидела в самом темном углу погреба, у шкафчика, подтянув ноги к груди. Она чувствовала, как сквозь брюки просачивается сырость — единственная осязаемая часть мира, который еще затрагивал ее.

В течение нескольких минут ее разум блуждал между настоящим и прошлым, по своему желанию приближаясь к разным образам из ее жизни, сама же Матильда не имела никакой власти над этими умственными блужданиями. Ей было странно видеть, с какой легкостью могут быть отменены время и пространство.

По мере того как перед ней проходили эти образы, она удивлялась, что ее жизнь в конечном итоге можно свести к такому малому количеству явлений. В основном к тяготам и разочарованиям.

Погрузившись в эту смехотворную игру, она попыталась скользнуть дальше по нити своих воспоминаний, чтобы найти тот момент, когда все опрокинулось, тот воображаемый перекресток, где решается ее жизнь. Но она его не нашла. Может быть, потому, что нужно было бы отправиться в прошлое еще дальше, а на это у нее уже не хватало духу.

Она поместила безжизненное тело за решетками; старый ужасающий намордник скрывал его лицо, а точнее, посмертную маску. Матильде даже в голову не приходило, что она ответственна за все это. С большим трудом она надела на жертву орудие пытки, будто самое сильное оскорбление, символ. Чтобы окончательно заставить их всех замолчать.

Ле Бри, Франсуа, Людовик… Положить конец их вранью, их предательству, их хитрым уловкам.

Последняя неделя представала перед ней одной сплошной неразберихой. Людовик… Она сделала то, что было нужно. Другого решения не было и не могло быть.

Она сердилась на него за ту власть, которую он имел над ней. Заблуждения, в которые она впала из-за его присутствия. Но разве не он сказал ей: «Я вам никто, всего лишь случайный человек, который занимался вашим садом»? Нет, он не был для нее никем, и она удивлялась, что потратила столько времени, пытаясь ему это растолковать.

Она попыталась больше не думать о нем. У нее больше не было времени на сожаления. Посмотрев на часы, она постаралась расшифровать бестолковый язык стрелок. Вот уже больше получаса, как она спустилась в погреб. Они не замедлят прийти и внезапно появиться в доме… И, может быть, так будет даже лучше.

Матильда открыла альбом, который лежал у нее на коленях. Тот, который Франсуа намеренно оставил в кабинете на видном месте.

Камилла была такой миленькой. Ее лицо было лицом малышки, с тех пор Матильде удавалось видеть это только на фотографиях. Это не было настоящими воспоминаниями. С тем же успехом это могла быть дочь каких-то других людей. Ребенок, которого она на самом деле не знала, которого не носила в своем чреве.

Вскоре все сцены, проходившие у нее перед глазами, канули в забвение, будто никогда и не существовали. Почему все хорошее в конце концов исчезает?

Все еще держа альбом открытым, она снова подумала о замке своего детства, об огромном парке и пруде, о старых качелях, которые ее отец сделал и повесил на столетнем дубу.

Они с сестрой качались на них, сложив тонкие ножки, чтобы придать качелям больший размах, а затем взлетая высоко к небу и к листьям, которые шевелились под ветром. Внезапно эта картина стала для нее гораздо реальнее стен погреба вокруг нее.

Платьице в клетку… она почти ощутила под пальцами его жесткую ткань. А еще запахи… Запах волос, вымытых марсельским мылом, а затем прополосканных водой с уксусом, которые ее старшая сестра часами заплетала в косички перед туалетным столиком в комнате. И запах крохотных лесных земляничек, которые собирали весной и которые так пачкали белые передники, к отчаянию матери.

Ей показалось, что она слышит на нижнем этаже какой-то шум. Или, может быть, снаружи…

Шаги и разговор. Наверху.

Сюда кто-то идет.

Но все это уже не имело ни малейшего значения.

Еще несколько секунд, всего несколько… Чтобы в последний раз попробовать сладкий вкус детства… Скрыться в надежном коконе полнейшей невинности.

Наконец, когда эта маленькая девочка, которой она когда-то была, этот далекий силуэт на горизонте памяти слился с Камиллой, она приставила дуло пистолета себе к виску и, не колеблясь, не испытывая ни малейшего страха, отправилась к призракам своего прошлого.

12

Марк оставил левую руку скользить вдоль правой и наставил «зиг-зауэр» на нижние ступеньки лестницы. Он был потрясен чудовищным запахом, поднимавшимся из глубины погреба. От этой вони у него начало сильно першить в горле. Несмотря на все усилия, которые он делал, чтобы сосредоточиться, он не мог отделаться от мысли, что не принимает в происходящем никакого участия и является всего лишь обычным зрителем.

Путь ему преградило нагромождение ящиков и бочек. Он спустился по крутым ступенькам, согнув ноги в коленях, чтобы попытаться рассмотреть, что происходит внизу. От неоновых ламп тревожные тени падали на старые стены, покрытые известью.

Когда Марк добрался до промежуточной лестничной площадки на повороте лестницы, он заметил что-то скорченное в тени и сразу же понял, что причиной этому был выстрел, который он недавно слышал в доме. Все еще держа палец на спусковом крючке пистолета, он поспешно спустился с трех оставшихся ступенек.

Даже если бы он не мог видеть лицо под копной разлохмаченных волос, он бы все равно безошибочно узнал лежащую на земле женщину. Она полусидела с вытянутыми ногами, прислонившись к шкафчику.

Марк не видел раны в основании ее черепа и не заметил пистолета, зажатого у нее в руке. Его глаза были прикованы к брызгам крови, усеивавшим каменную стену и превращавшим ее в абстрактное полотно.

В висках у него бешено застучало. Был момент нерешительности, во время которого лейтенант не знал, что ему следует делать — если, конечно, предположить, что у него несколько дел. Он снова подумал о Вассере, раненном, лежащем в бессознательном состоянии в комнате нижнего этажа. Две сцены накладывались друг на дружку, но Марку еще не удавалось установить логическую связь между этими двумя драмами.

Внезапно его чуть не вывернуло. Он отвел взгляд. И сразу же перед глазами у него оказалась зарешеченная камера с другой стороны от лестницы. То, что сейчас было у него перед глазами, просто не укладывалось в голове.

Никогда ему не случалось видеть ничего подобного. При виде этого зрелища он почти забыл о мертвом теле, которое находилось у него за спиной.

— Господи боже! — произнес он наконец.

За прутьями решетки человек, лицо которого было стянуто ужасающей железной маской, казался сошедшим со средневековой гравюры. Лишь значительно позже, в ходе длительного расследования, которое его ждало, Марк узнает, как называется это орудие пытки: узда для ведьмы.

Труп — так как Марк был в полной уверенности, что этот человек мертв, — лежал на обычном матрасе рядом с несколькими бутылками и ведром. Его голова опиралась о стену в положении, в котором не было ничего естественного. Вот так мизансцена… Такой была первая разумная мысль, которая пришла Марку в голову при виде этого мрачного зрелища.

И тут Марк подумал о молодом человеке, который работал и жил у Вассеров и предметы одежды которого оставались в комнате гостевого дома. Затем лейтенант вспомнил о странном металлическом звуке, который слышался из дома и привлек его внимание в день предыдущего визита. Тогда он об этом забыл.

Снова он ощутил ужасное чувство вины и собственного бессилия. Он мог помешать всему этому и ничего не сделал. Даже хуже: он совершенно заблуждался, воображая, будто этот парень опасен для Вассеров.

Когда больше не оставалось сомнений, что запах, который он ощутил, спускаясь в погреб, это запах трупа, Марк оперся о стойку лестницы и тут же изверг все, что у него было в желудке.

Из-за шума в ушах он не услышал ни как прибыла «Скорая помощь», ни как подоспела группа усиления. А также как его напарник кричал, что внизу, возможно, тоже нуждаются в их помощи.

Год спустя

и за 11 000 километров от этого места…

Начало мая.

Квартал Сан-Тельмо, Буэнос-Айрес.

Комната двухэтажного дома в паре шагов от плаза Доррего.

Первые лучи дневного света проникают в патио и, просочившись сквозь неплотно закрытые занавески, освещают низкий белый потолок.

В комнате только матрас, положенный прямо на пол, старый облезлый сундук, на котором стоит лампа без абажура, и стопка картонных коробок, большинство из которых еще не распаковано.

На потрескавшейся стене афиша легендарного концерта Боба Марли: «Кингстон, Ямайка, 29 августа 1975 г.».

С улицы в передние комнаты этого дома, стоящего в глубине, доносится шум машин. Комнаты расположены анфиладой вокруг ряда квадратных патио. Casa chorizo, как называют такие здесь.

Торопливые шаги в общей комнате по соседству, урчание кофемашины, стук посуды в раковине.

Затем голос радио. Старый шлягер «Сода Стерео»[37]…

Дверь комнаты резко открывается. На пороге появляется молодой человек 22 лет, небольшого роста, с мокрыми темными волосами. Капли воды сверкают на субтильном торсе, единственная одежда на вошедшем — обернутое вокруг талии красно-голубое полотенце в цветах Еl Ciclon[38]. С губ свисает наполовину выкуренная сигарета, и завитки дыма танцуют в лучах света, падающего из окна.

— Черт! Еще не встал? Мы же сейчас опоздаем!

Вместо ответа раздраженное ворчание. Из кучи простыней появляются длинные светлые волосы и рожа с самой бандитской гримасой.

Брайан открывает глаза, и от света в комнате у него начинает ужасно болеть голова. Он чувствует вдали запах кофе, который наполовину перекрывает запах сигареты. Между усталыми веками медленно вырисовывается образ его друга Антонио, который давит окурок в пепельнице, находящейся у него в другой руке.

— Тебе правда хочется, чтобы тебя подгоняли? Date prisa![39] Кофе уже готов.

Брайан пытается проснуться после слишком короткой ночи. На лицо ему падают пряди волос. Его рука ощупывает коробку рядом с постелью и вытаскивает оттуда пластиковый пакет. Брайан складывает волосы в конский хвост и торопливо их связывает. Вот уже почти год, как он не стригся, — он не может припомнить, чтобы когда-нибудь носил такие длинные волосы. Эта прическа и тоненькая бородка, которую он отпустил, придают ему совершенно другой вид. Хотя он больше не такой параноик, каким был после своего приезда в Аргентину, но все равно старается не выделяться — из страха быть узнанным…

Его череп! Он как будто раздавлен дорожным катком. За этот уик-энд придется расплачиваться целую неделю. Они провели его у приятеля Антонио в Тигре, в часе езды от Буэнос-Айреса, в маленьком деревянном доме под железной крышей в двух шагах от дельты. Доки, каналы, речные автобусы… Они остались там на два дня пить и предаваться радостям. Антонио настоял, чтобы они пошли в городской парк аттракционов. Они поднялись на «американские горки», и Брайан настолько испугался, что не переставая орал как ненормальный, заставляя остальных помирать со смеху.

А теперь — на следующий день после пьянки — он еле ворочает языком. При виде того, как Антонио курит, в его еще не проснувшемся теле пробуждается жажда никотина.

— Оставишь мне докурить?

Антонио ставит свою пепельницу на стопку папок рядом с дверью и, раскачиваясь, поправляет обернутое вокруг талии полотенце.

— А может, тебе еще и завтрак в постель?

— От кофе я бы не отказался.

С наигранным презрением помахав в воздухе рукой, Антонио выходит из комнаты.

Брайан садится на край постели и натягивает футболку, которая валялась на полу. Каждое утро вид этой комнаты вызывает у него депрессию. Они переехали месяц назад, но он еще не решился распаковать вещи. Квартира, которую они снимали в центре, стала слишком дорогой, чтобы снимать ее на их тощие зарплаты официантов.

Сан-Тельмо еще не так освоен Portenos[40], и Антонио отыскал там этот большой дом — в два раза просторнее их старой квартиры — по такой дешевой цене, что это даже наводило на подозрения. К тому же можно не обращать внимания на еле шатающиеся плитки в коридоре, запах сырости, который все здесь пропитал, и ободранные стены, краска с которых отваливается большими кусками.

На все эти мелочи Брайану было наплевать. Он сразу же полюбил этот дом со странной архитектурой. Все комнаты выходят в тесный внутренний коридор, ведущий в большую общую комнату.

Здесь еще одна съемщица — девушка еще моложе их, долговязая, с волосами цвета воронова крыла. Белен… Это распространенное здесь имя показалось Брайану необычным в первый раз, когда он услышал его. И на второй секунде он оказался во власти ее очарования — «se enamoro»[41], повторяет Антонио, чтобы его поддеть. Напрасно он пытается сопротивляться, у него все равно не получается выкинуть ее из головы. Тем более что она спит в нескольких метрах от него и они все время проводят вместе. Прямо трое неразлучных друзей. Они работают в одном и том же ресторане «Де Монсеррат», проводят долгие часы за выпивкой и разговорами, развалившись на большой потертой кушетке в гостиной, и почти на каждый уик-энд выезжают в пригород Буэнос-Айреса. Иногда — в редкие дни каникул — подальше, на антикварном «Форде Фальконе» Белен — единственной из них, у кого есть машина.

Всем этим — работой, домом, встречей с Белен — Брайан целиком и полностью обязан Антонио. Когда он приехал в Аргентину, то едва мог сказать по-испански несколько слов. Товарищу по колледжу повезло владеть двумя языками с рождения: он выучил его испанскому — терпеливо и в течение нескольких месяцев, не давая ему сказать ни слова по-французски.

Несколько недель спустя Брайан начал даже во сне говорить по-испански. Во всяком случае, вспоминая, что ему снилось, он был в состоянии все изложить только на этом языке. И чудом эти новые сновидения почти полностью прогнали ночные кошмары.

Не так давно ему случалось проснуться в холодном поту, вглядываясь в темноту комнаты. Первые несколько секунд после пробуждения он думал, что все еще заперт в погребе, распростерт на матрасе, пропитанном грязью и потом. Вонь этого погреба, которую он в конце концов перестал замечать, с удвоенной силой била в ноздри тогда, когда стала лишь воспоминанием. Он был парализован, неспособен даже пошевелиться. Его глаза блуждали в темноте, стараясь найти тоненький лучик луны за окном или силуэт какой-нибудь привычной вещи. Тогда он снова понимал, где находится. Но даже после этого тревога не отпускала его. Ему казалось, что его потихоньку истончает, растворяет ночная темнота. Брайан чувствовал себя абсолютно одиноким.

Иногда в такие неустойчивые колеблющиеся мгновения ногу ему пронзала ужасная боль, и Брайан корчился в своей постели, не в силах понять, это реальная физическая боль или фантомная — как у людей, переживших ампутацию и продолжающих чувствовать отсутствующую часть тела.

Когда он начинал засыпать и сознание делалось не таким ясным, он слышал голоса. Чаще всего это был голос мадам Вассер. Он был мягким и приветливым. Брайан снова видел ее такой, какой она предстала перед ним в первый день. Стоя в идеально прибранной кухне, с улыбкой на губах, рядом с итальянской кофеваркой, распространяющей восхитительный запах, который ощущался уже в дверях. Проснувшись, он объяснял себе, что этот образ — ловушка его бессознательного, которая стремится еще глубже погрузить его в кошмары. Женщина из сна всегда повторяла одну и ту же фразу: «Уж я-то займусь вами». Но вскоре кухня сменялась погребом. Гас дневной свет, будто в театре задергивали занавес. Между ними появлялась тюремная решетка.

Затем остатки сна и его собственные воспоминания смешивались настолько, что он сам уже не мог их различить.

Брайан стоял, опираясь на каменную стену, напряженно прислушиваясь. Его ужаснул выстрел, раздавшийся на нижнем этаже дома. Последовавшие за этим минуты были самыми томительными в его жизни. Он понял, что Вассер так и не вышел из дома, что он никогда не пойдет звать на помощь. Жена просто-напросто устранила его. Сейчас она придет и сделает то же самое с ним.

Жить ему, без сомнения, оставалось всего несколько минут, но Брайан так и не смог ясно выразить это бессмысленное предположение. Обессиленный, он схватил с пола матрас, чтобы защититься. Но что могли несколько сантиметров пеноматериала против пули?

Дверь открылась. На потолок упал луч света, а затем вспыхнули неоновые лампы.

Ему хотелось, чтобы в голове появилась какая-нибудь последняя мысль, которая стала бы для него воображаемым убежищем, но внутри была лишь огромная мучительная пустота. Шея затекла. Все части тела будто превратились в кашу.

С несвойственной ей неторопливостью мадам Вассер спустилась с лестницы. Спрятавшись за своим матрасом, он даже не осмеливался посмотреть на нее.

— Все кончено, Брайан.

Это было первый раз, когда она назвала его настоящим именем. Но в ее устах это не означало для него ничего хорошего. Наконец он взглянул на нее, и это простое движение потребовало от него столько же храбрости, сколько понадобилось, чтобы выдержать все предыдущие дни заключения и все унижения.

Он увидел ее лицо, которое всего за несколько часов сделалось изможденным и постаревшим. Затем боковым зрением он заметил, что она держит в руке пистолет.

— Сейчас я отпущу вас.

В этой фразе для него содержалось не больше смысла, как если бы эта женщина сказала: «Вам надо будет сегодня подстричь лужайку».

— Все ваши вещи и ваши ключи на столе в гостиной. Ваш фургончик заперт в гараже.

Он отпустил матрас, который, как он и сам знал, был жалкой защитой, не в состоянии произнести ни слова. Он был убежден, что она приготовила ему ловушку, чтобы заставить его покорно выйти, а затем убить там, в доме. Он вспомнил, с каким трудом она пыталась втащить по лестнице тело своего соседа. Эта попытка послужила ему уроком. Вот единственная причина, по которой она откроет решетку.

Не ожидая его ответа, Матильда подошла к решетке и повернула ключ в замке. Брайан отступил на шаг. Она сделала то же самое, наставив на него пистолет, хотя при этом было незаметно, что она на самом деле хочет им воспользоваться.

— Уходите прямо сейчас, пока я не передумала. Покиньте этот дом и никогда больше сюда не возвращайтесь. Вы принесли сюда зло! Вы все разрушили!

Брайан застыл в оцепенении. Он посмотрел вокруг себя, будто искал свои вещи, чтобы их не забыть. Не в состоянии выразить ни одну сколько-нибудь логичную мысль, он, прихрамывая, двинулся к двери.

— Уходите! — крикнула она, целясь в него уже с более угрожающим видом.

Тогда он вышел из клетки так быстро, как только мог. Не думая о своей ноге, которая все еще болела. Не оглядываясь. Даже не посмотрев на тело соседа, которое уже несколько часов лежало на лестнице в нескольких метрах от него, и моля небо, чтобы не услышать новый звук выстрела и не свалиться, преодолев добрую половину ступенек.

Порядок действий, которые он затем совершил, вспоминался весьма туманно. Он напрасно искал месье Вассера в гостиной, каждую минуту ожидая, что наткнется на его труп. Но у него не хватило смелости проникнуть в другие комнаты.

Когда оцепенение отпустило, все внутри его существа затопил животный страх. Брайан хорошо понимал, что каждая лишняя секунда, проведенная в этой халупе, грозит ему смертельной опасностью. В ушах у него еще звучали последние слова этой сумасшедшей: «Уходите, пока я не передумала…»

Она не соврала. На столе в гостиной он обнаружил спортивную сумку, наполненную одеждой, свой мобильник, ключи и все свои деньги, уложенные в пластиковый пакет. Когда позже он начнет их пересчитывать, то обнаружит среди банковских билетов фотографию, сделанную поляроидом в тот воскресный вечер у камина… У ножки стула он подобрал свои туфли, которые из-за травмированной ноги натянул только с большим трудом.

Дойдя до входной двери, он остановился, увидев телефон. После секундного колебания, борясь с голосом разума, твердившим, что отсюда надо рвать когти без промедления, он наконец снял трубку и набрал 17.

У него не осталось никаких воспоминаний, какие именно слова он пробормотал. Может быть, он говорил об «убийстве» или о «жертвах». А может быть, о «несчастном случае»… Уверен он был только в одном: он дал точный адрес Вассеров.

Ему даже не пришло в голову подождать прибытия полиции. Он просто-напросто сбежал. Никто не поверил его словам о том, что произошло в тот вечер с девушкой, и, даже пустив в ход все свое воображение, он не мог представить себе, что благополучно выпутается из еще более безумной истории, чем эта.

Даже не закрыв входную дверь, он сел в свой фургончик. И в последний раз в жизни доехал до конца аллеи, не в силах оторвать взгляд от зеркала заднего вида. Дом начал уменьшаться, голубые ставни теперь казались лишь еле различимыми пятнами. А затем лонжер исчез за живой изгородью, которую он стриг в свой первый день работы здесь.



Только несколько часов спустя, когда Брайан был уже далеко, очень далеко от жилища Вассеров, он и в самом деле осознал свое физическое состояние: истощенность, следы, которые остались у него на теле после недели заключения. Нога, опухоль на которой уже спала, должна была через несколько дней снова прийти в нормальное состояние. Ему не требовалось идти к врачу.

Он пережил часы и целые дни ужаса. Вновь обретенная свобода стала для него тяжким бременем, с которым он не знал, что делать. Он представлял себе объявленную по всей стране охоту на человека, толпы полицейских, бросившихся на его поиски, полицейских экспертов, обшаривающих дом снизу доверху в поисках доказательств его вины. Было невозможно даже вообразить, что он смог бы достаточно легко выкрутиться и что никто не попытался бы повесить на него эти убийства.

Он купил бесчисленное количество районных и общегосударственных газет в надежде наткнуться на статью о своем деле. Самая старая, которую он нашел, была от 6 апреля — следующий день после его освобождения.



Двое убитых, один серьезно ранен.

Драматические события в окрестностях Кемперле

Зловещая сцена предстала глазам жандармов в субботу в элегантном лонжере в пятнадцати километрах от Кемперле. Вызванные телефонным звонком, они прибыли к 16 часам в летний дом Франсуа и Матильды В., университетского преподавателя и владелицы парижской галереи. Согласно первым результатам расследования, женщина в возрасте 50 лет убила своего соседа, фермера 75 лет, при обстоятельствах, которые еще предстоит выяснить. Тело соседа, убитого за несколько часов до прибытия жандармов, было обнаружено в погребе дома, за решеткой, где он мог содержаться в течение многих дней.

Но на этом темная история далеко не заканчивается. Матильда В. также серьезно ранила своего мужа, воспользовавшись огнестрельным оружием, которое позже обратила против самой себя. На момент прибытия «Скорой помощи» у женщины уже остановилось дыхание, и ее не смогли реанимировать.

Согласно первым свидетельствам, пятидесятилетняя женщина держала своего мужа, находящегося в отпуске по болезни, в состоянии зависимости. Она заставляла его принимать чрезмерное количество лекарств и против воли удерживала в доме. Мужчина, за жизнь которого можно больше не опасаться, имел лишь короткую беседу с жандармами, но уже сейчас находится вне подозрений по делу об убийстве фермера и в настоящий момент рассматривается только как жертва.

«Мы имеем дело с совершенно непостижимым преступлением, — сказал нам лейтенант Марк Л. — Судя по всему, эта пара несколько месяцев жила уединенно вследствие драматических событий в семье. В настоящее время мы полагаем, что мадам В. действовала под влиянием подавленного психологического состояния и ни один из ее поступков не был преднамеренным или вызванным реально существующими причинами. Возможно, муж хотел утихомирить ее во время ссоры с соседом. Многочисленные образцы следов, взятые со сцены преступления, находятся в процессе анализа».

Прокурор республики открыл два дела: одно о преднамеренном убийстве, другое — о покушении на убийство. Полное свидетельство мужа, которого очень ждет следственная группа, должно пролить свет на обстоятельства этой двойной драмы.



Чтобы собраться с силами и вернуть себе человеческий облик, Брайан провел несколько ночей в жалких гостиницах, каждую ночь в другой, а иногда спал просто в своем фургончике.

Он думал о мадам Вассер без особой ненависти, даже когда снова мысленно возвращался к тому, что ему пришлось из-за нее вынести. Наконец он начал безо всякой причины чувствовать к самому себе необъяснимое отвращение.

В последующие недели в печати появились другие статьи, более подробные. Нигде не упоминалось о таинственном незнакомце, который остановился у этой пары. Казалось, никто даже не в курсе, что он жил у Вассеров. Он стал призраком. В конце концов, Вассер был единственным, кто знал правду, и ничего не сообщил жандармам. Что касается его возможного задержания, правосудие решило не начинать против него судебных преследований. Расследование склонялось к тому, что месье Вассер, как и сосед, был жертвой безумия его жены, находился под действием наркотических веществ и против воли удерживался в доме.

Еще на два месяца Брайан остался во Франции. Его деньги медленно таяли. Половину всех имеющихся у него денег пришлось заплатить за поддельные документы: паспорт и удостоверение личности. Последнюю пачку банковских билетов он потратил, чтобы купить билет в одном направлении, Париж — Буэнос-Айрес, в бюджетной компании.

Единственным, что он взял с собой в самолет, была спортивная сумка: немного одежды, курс Assimil по изучению испанского языка, который был куплен месяцем раньше после первого телефонного разговора с Антонио, и, разумеется, черная записная книжка, которой он пользовался во время работы.

В зале отправления, ожидая своего рейса, он рассеянно смотрел программу новостей дня, которую можно было видеть повсюду на телеэкранах. Только что поступило сообщение. Спустя более двух лет после потрясшей страну стрельбы в университете скончалась еще одна жертва. По решению врачей и ее отца она была отключена от аппаратов жизнеобеспечения.



Антонио вернулся в комнату с чашкой кофе в руке и новой сигаретой во рту. Банное полотенце он заменил красными плавками, что придало ему еще более рахитичный вид.

— Держи, я ее тебе прикурил.

И в этом весь Антонио. Всегда первым насмехается, но любит помогать и поддерживать. Если бы не он, Брайан не знал бы, что бы с ним сегодня было.

Он поспешно делает затяжку и наконец просыпается. Антонио бесцеремонно сует ему чашку. Часть ее содержимого переливается через край и течет на простыню. Брайан чувствует, как горячая жидкость стекает у него между пальцами.

— Ну что ты делаешь!

— Lo siento[42].

Брайан вытирает руки прямо о грязную футболку, улыбается и повторяет за ним по-испански, но свое произношение кажется ему смешным. Затем он дует на горячую жидкость в чашке; в это время Антонио наклоняется над коробкой, которая заменяет ночной столик.

— А что это за книжечка? Никогда ее у тебя не видел. Ты что, увлекся чтением?

Раздосадованный, Брайан протягивает руку, чтобы отобрать свою книгу, но друг оказывается более быстрым и начинает ее с осторожностью перелистывать.

— Madame Bovary[43]. Какое забавное название.

Брайан сожалеет, что оставил ее на виду.

— Не трогай, это первоначальное издание.

Антонио едва слушает его и продолжает рассматривать каждую страницу и каждый шовчик так, будто держит в руках совершенно незнакомый предмет.

— Точно, первоначальное, не иначе! Никогда не видел такой старой книги.

— Если бы ты знал, сколько она стоит, ты бы перестал с ней дурачиться…

На самом деле Брайан знает, что это не первоначальное издание. На такое у него никогда бы не хватило денег; из любопытства он посмотрел цены в Интернете и только в это мгновение понял, почему так растерялся букинист, которому он тогда хотел загнать книгу Вассера. Речь идет всего лишь о переиздании 1874 года, впрочем, это последняя публикация при жизни Флобера. Целый день Брайан провел перед букинистическим магазином, где продавали старые книги: будто знак судьбы, эта книга красовалась в витрине, открытая на офорте, где можно было разглядеть героиню, которая с почти обнаженной грудью закрывает дверь комнаты, где находится ее любовник. Даже со своим жалким испанским Брайан сумел поторговаться за книгу, но, несмотря на это, она все равно обошлась ему в треть месячного заработка.

«Госпожа Бовари»… А ведь он прочел книгу до конца всего лишь раз или два в жизни. Сначала ему было жутко тяжело, он спотыкался на трудных словах, был вынужден по три раза перечитывать одно и то же предложение. Но это вовсе не обескуражило его. Его будто подталкивало смутное желание дойти, сам не зная почему, до конца этой истории.

Сцена бала послужила своего рода спусковым механизмом. После нее он больше не выпустил книгу из рук. Танцы, платья, веера, искрящиеся бриллианты… И особенно грусть Эммы, заполнявшая дни, отдалявшие ее от бала. «Ах! Это было восемь дней назад… пятнадцать… я была там три недели назад!» Брайан был охвачен жалостью, хотя и думал, что смешно так расстраиваться из-за судьбы человека, которого даже никогда не существовало.

Антонио открывает книгу на другой странице, безуспешно ища краткое содержание.

— А про что она?

Брайан делает длинную затяжку и стряхивает пепел в большую консервную банку, которая служит ему пепельницей. Он не знает, с чего начать. Ему никогда особенно не удавалось пересказывать фильмы, а тут такая длинная книга…

— Это история женщины, с которой случилась целая куча несчастий. Которая много о чем мечтала, разочаровалась в своем замужестве, в жизни… И в конце концов покончила с собой.

Он спрашивает себя, точно ли он рассказывает об Эмме Бовари. Антонио корчит недовольную гримасу.

— Да уж, веселенькая история. Напомни мне, чтобы я никогда такого не читал!

Из любопытства он перелистывает пальцем еще несколько страниц. Брайан видит, как оттуда вылетает и падает на пол фотография, сделанная поляроидом. Он не может припомнить, что снимал ее. Но едва он успевает встать с кровати, как Антонио уже нагибается, чтобы подобрать ее. Побуждаемый любопытством, он внимательно изучает снимок, водя по нему пальцем.

— А кто эти люди?

Брайан пытается сохранить безразличный вид. Антонио — единственный человек, который знает, кто он на самом деле. Он знает, что ему пришлось пережить в Дуэ. Но что касается всего остального… Брайан предпочитает об этом умалчивать во избежание ненужного риска. Он хорошо знает, что друг никому ничего не расскажет о двух месяцах, проведенных им в Бретани. Два месяца, которые, как бал Эммы, в конце концов медленно изгладятся из его памяти. Уйдут подробности, перепутаются лица, сотрутся голоса… Но вот сожаление останется.

— Друзья моих родителей, — предпочитает соврать Брайан. — Люди, у которых я жил некоторое время.

— Судя по твоему виду, они тебе чертовски близки!

— Одно время они мне очень помогли…

Похоже, Антонио замечает печальную нотку в его голосе. Иногда Брайан замечает, как тот украдкой поглядывает на него, стоит ему задуматься. Тогда он чувствует себя очень уязвимым, как будто его просвечивают насквозь.

Антонио протягивает ему фотографию. Даже не взглянув, Брайан бросает ее в консервную банку у постели.

— Ты ее выбрасываешь?

— Все это уже в прошлом; я даже не знаю, чего это она вдруг оказалась в книге.

Отпив глоток кофе, Брайан ставит чашку на коробку — ночной столик. И замечает настойчивый взгляд Антонио.

— В чем дело? — спрашивает он, опасаясь, как бы приятель снова не положил фотографию на простыню.

— Ничего… Скажи, а тебе не случается иногда жалеть, что обосновался здесь?

Брайан корчит гримасу.

— Что ты такое говоришь? Почему я должен жалеть?

— Не знаю, мало ли… Твои родители, братья… Не скучаешь по своей семье?

Брайан давит окурок в пепельнице, выпускает последнюю струйку дыма, а затем качает головой.

— Я не собираюсь туда возвращаться, вот что я тебе скажу! Теперь моя семья — это вы. Единственная, настоящая…

Против всякого ожидания, Антонио принимается ржать как ненормальный, бесцеремонно бросив книгу на смятые простыни.

— Перестань, хоть ненадолго, а то я сейчас расхнычусь! Это романы на розовой воде сделали тебя таким сентиментальным?

— Подожди: ты же вроде говорил, что мы опаздываем?

— Черт, а ведь правда… Патрон опять разорется.

Походкой комического артиста Антонио поспешно выходит из комнаты. Брайан босиком следует за ним, но на пороге комнаты останавливается. Вздохнув и мгновение поколебавшись, он возвращается. Удостоверившись, что друг больше не может его видеть, он вынимает снимок из консервной банки и дует на него, чтобы очистить от пепла, покрывающего три лица.