— Он холоден, собран, компетентен, технически образован, и он реально существует.

— Что вы хотите этим сказать? — спрашивает Лео.

Я смотрю на него:

Минка

— Как человек, он перешел линию, возврата для него нет. Он в восторге от того, что делает. Это его бодрит. И ты ведь никогда не ограничишься одним разом, если что-то тебе действительно нравится.

Люди исчезали из гетто, как отпечатки пальцев, которые стирают со стекла, – они появлялись, как призраки, и пропадали, будто их тут никогда и не было. Смерть брела рядом со мной, пока я, с трудом передвигая ноги, тащилась по улице, шептала мне в ухо, когда я умывалась, обнимала, когда я тряслась от холода в постели. Герр Фассбиндер больше не был моим начальником. Вместо работы у него в конторе меня перевели на фабрику, где делали кожаную обувь. Руки у меня дрожали, даже когда я не шила: так тяжело было протыкать иглой дырки в плотной коже. Мы жили в ожидании депортации. Некоторым женщинам с фабрики стоматолог имплантировал бриллианты из их обручальных колец в качестве пломб. Другие засовывали во влагалища маленькие мешочки с монетами и приходили так на работу, на случай если облава застанет их здесь. И все же мы продолжали жить. Мы работали, ели, отмечали дни рождения, сплетничали, читали, писали, молились и просыпались каждое утро, чтобы делать все это снова.

Он оторопело смотрит на меня. Эта мысль поражает его.

Однажды, дело было в июле 1944-го, я зашла за Дарьей, чтобы вместе с ней пойти в очередь за продуктами, а ее не было. Я даже погоревать толком не успела. Теперь уже все в гетто были готовы к утрате самых близких людей. К тому же через три дня мы с отцом обнаружили свои имена в списках на депортацию.

— И что теперь?

Стояла ужасная жара. Просто не верилось, что несколько месяцев назад мы никак не могли согреться. На фабрике духота, окна закрыты, воздух до того плотный, что застревал в горле, как губка. Выйдя на улицу впервые за двенадцать часов, я радовалась свежему воздуху и не спешила домой, где мы с отцом будем весь вечер сидеть в раздумьях о том, что ждет нас завтра утром, когда мы по приказу явимся на городскую площадь.

— Теперь вы все убирайтесь, и мы позовем сюда Джеймса.

Вместо этого я решила прогуляться по узким извилистым улочкам гетто. Где-то здесь неподалеку жил Арон, но мы с ним не виделись уже несколько недель. Возможно, как и Дарью, его уже депортировали.

Я слышу свой собственный голос, замечаю его холодность. «Ну вот, — думаю я. — Начинается. Это все еще во мне. Верно?»

Чарли и Лео в недоумении. Алан понимает. Он улыбается, и улыбка у него счастливая.

Я остановила на улице какого-то мужчину и спросила, знает ли он Арона, но тот лишь покачал головой и пошел своей дорогой.

— Ей с Джеймсом нужно пространство. Мне заменить Джеймса у медиков? — спрашивает он.

Что я делала? Уму непостижимо! Мы в гетто не говорили о тех, кого у нас забрали; как будто, не сговариваясь, следовали обычаю культур, где не принято поминать мертвых из страха, что они будут являться в этот мир и преследовать живых.

— Угу…

– Арон? Арон Зендик? Вы его знаете? – спросила я одну старуху.

Мой ответ неопределенен и сух. Я почти не замечаю, как они уходят. Мой рассудок — огромное открытое пространство. Взгляд устремлен вдаль.

Женщина поглядела на меня, и я в ужасе осознала, что она немногим старше меня, но волосы у нее поседели, на голове виднелись залысины, а кожа болталась на ее костяке, как тяжелая ткань на вешалке.

Потому что скоро подойдет темный поезд.

– Он живет здесь, – сказала незнакомка и указала на дверь чуть дальше по улице.

Я уже слышу его вдалеке — чух-чух, чух-чух, чух-чух. Он выбрасывает клубы черного дыма, состоящего из жара и тени.

Арон открыл мне. Лицо испуганное. И неудивительно. Когда мы слышали стук, в дом обычно вламывались эсэсовцы. Однако при виде меня черты Арона смягчились.

Я повстречалась с темным поездом (так я его называю) во время моего первого дела. Мне трудно его описать. Поезд жизни мчится по рельсам нормальности и реальности. Большая часть человечества ездит на этом поезде от рождения до смерти. Он заполнен смехом и слезами, трудностями и победами. Его пассажиры не идеальны, но они стараются.

Темный поезд — нечто другое.

– Минка… – Он протянул руку и втащил меня в дом. Внутри было жарко, как в печке.

Темный поезд бежит по рельсам, сделанным из хрустящих и хлюпающих вещей. На таком поезде ездят люди вроде Джека-младшего. Он заполнен убийством, сексом и воплями. Это большая черная змея на колесах, пьющая кровь. Если вы спрыгнете с поезда жизни и пробежите через лес, вы сможете найти темный поезд. Вы можете идти рядом с рельсами, бежать рядом, когда он будет проходить мимо, мельком увидеть рыдающее содержимое его товарных вагонов. Вскочите на подножку, пройдете по заполненным трупами вагонам и через шепот и кости дойдете до машиниста. Машинист и есть тот монстр, которого вы преследуете. Он имеет множество обличий. Он может быть приземистым, лысым и пожилым. Он может быть высоким, молодым и кудрявым. Иногда он может быть женщиной. В темном поезде вы видите машиниста в его натуральном обличье, таким, какой он есть, без фальшивой улыбки и костюма-тройки. Вы смотрите во тьму, и в тот момент если не моргнете, то все поймете.

– Тут кто-нибудь есть?

Убийцы, за которыми я гоняюсь, вовсе не тихие и не улыбчивые. Каждая клетка их тел — нескончаемый, вечный вопль. Они издеваются, они злобствуют, они по шею в крови. Они могут мастурбировать, пожирая человеческую плоть, и стонать от наслаждения, когда мажут себя человеческими мозгами и фекалиями. Их души не парят. Они скользят, дергаются и ползают.

Он покачал головой. На нем были майка и брюки, подколотые булавками на поясе, чтоб не сваливались с костлявых бедер. Худые плечи Арона блестели от пота, как медные набалдашники флагштоков.

Попросту говоря, темный поезд есть то место, где я мысленно снимаю с убийцы маску. Где я смотрю и не отворачиваюсь. Это такое место, где я не отступаю, не ищу отговорок или причин, но вместо этого принимаю. Да, в его глазах черви. Да, он пьет слезы убитых младенцев. Да, здесь нет ничего, кроме насилия.

Я встала на цыпочки и поцеловала его.

— Любопытно, — заметил доктор Хиллстед во время одной из наших бесед, когда я рассказала ему про темный поезд. — Полагаю, моим вопросом — и моей заботой, Смоуки, — будет следующее: когда вы садитесь в этот поезд, что мешает вам остаться там навсегда, стать машинистом?

От него пахло табаком, волосы сзади на шее были влажные. Я прижалась к нему всем телом и поцеловала крепче, словно мечтала об этом моменте долгие годы. Вероятно, так и было. Только не с Ароном.

Мне пришлось улыбнуться.

Наконец он понял, что это не галлюцинация, обхватил руками мою талию и начал целовать меня в ответ, сперва робко, потом дико, как изголодавшийся человек, который вдруг попал на банкет.

— Если вы его видите, действительно видите, то такой опасности не существует. Вы сразу узнаете, что вы не такая. Даже близко. — Я повернула голову и взглянула на него. — Если вы в самом деле срываете маску с машиниста, вы осознаете, что он чужак. Что он выродок, другой вид.

Я отступила от Арона и взглянула ему в глаза. Расстегнула блузку. Распахнула ее.

Он вроде согласился, улыбнулся мне. Но в глазах не было уверенности.

Смотреть было не на что. Ребра выпирали вперед сильнее, чем груди. Под глазами вечные темные круги. Волосы тусклые и спутанные, но, по крайней мере, они еще были длинные. Мне потребовалось мгновение, чтобы понять смысл взгляда Арона. Жалость.

– Минка, что ты делаешь? – прошептал он.

Одного я ему не сказала: проблема не в том, чтобы не стать машинистом. Проблема в том, чтобы забыть его. На это может уйти несколько месяцев ночных кошмаров и холодного пота по утрам. В этих случаях очень тяжело приходилось Мэтту, который не переносил молчания и закрытых помещений и не мог ко мне присоединиться.

Вдруг устыдившись самой себя, я запахнула блузку, чтобы прикрыться. Даже для этого парня, который раньше интересовался мной, я теперь слишком отвратительна. Он не ловился на крючок.

– Если ты не догадываешься, значит я делаю все очень плохо, – сказала я. – Прости, что побеспокоила тебя…

Эта та цена, которую вы платите за поездку в темном поезде. Часть ваша уединяется, чего нормальные люди никогда не испытывают. В это уединение никто не может проникнуть. Тоненький пласт вашего существа становится навеки одиноким.

Повернувшись спиной к Арону, я торопливо пошла к двери, на ходу застегивая блузку, но он остановил меня.

– Не уходи, – тихо произнес он. – Пожалуйста.

Я стою в комнате Энни и чувствую, как темный поезд мчится ко мне. Вокруг меня не должно никого быть, когда он настигнет меня — не важно, буду ли я просто смотреть, как он проходит мимо, или сяду в один из его вагонов. Я становлюсь в этих случаях отстраненной, холодной и… неприятной. Исключением может быть только человек, который тоже понимает все насчет этого поезда.

Когда Арон снова поцеловал меня, я подумала: будь у меня время и, может быть, другая жизнь, я могла бы влюбиться в него.

Джеймс понимает. Какими бы многочисленными недостатками он ни обладал, какой бы задницей ни был, у него тоже есть этот дар. Он умеет видеть машиниста, ехать в темном поезде.

Он уложил меня на матрас, где спал сам, посреди комнаты. Ни к чему было спрашивать: почему сейчас? почему он? Я не хотела отвечать, а он вряд ли хотел слышать ответы. Вместо этого Арон сел рядом со мной, взял мою руку и спросил:

– Ты уверена?

Если отбросить все метафоры, посадка на темный поезд — умение поставить себя на место преступника.

Я кивнула, и он снял с меня одежду; пот на моей коже сразу высох. Потом скинул майку, стянул с себя брюки и накрыл меня своим телом.

И это неприятно.

Было больно, когда он завозился между моих ног и вошел в меня. Я не понимала, о чем тут столько шума, почему поэты посвящали сонеты этому моменту, зачем Пенелопа ждала Одиссея, отчего рыцари выезжали на поединки, обвязав рукоятки мечей лентами, полученными от своих возлюбленных. А потом поняла. Трепетный, как взмахи крылышек мотылька, стук сердца под ребрами замедлился и совпал с ритмом биения сердца Арона. Я чувствовала, что кровь в его сосудах движется так же, как в моих, они сливаются в единый хор. Я менялась вместе с ним, превращалась из гадкого утенка в белоснежного лебедя. На несколько мгновений я стала девушкой чьей-то мечты. Причиной, чтобы жить.

Я оглядываю комнату, пытаясь проникнуться ее атмосферой. Я чувствую убийцу, различаю его запах. Мне необходимо вообразить его, услышать. Вместо того чтобы оттолкнуть, мне нужно привлечь его. Как любовника.

Потом, когда я оделась, Арон настоял, что проводит меня домой, будто он по-настоящему мой парень. Мы остановились перед дверью в мое жилище. Отец был дома, я это знала, – укладывал вещи в чемодан перед депортацией; каждому разрешили взять всего один. Он удивится: где я была? Арон наклонился и поцеловал меня прямо на улице, не обращая внимания на проходивших мимо соседей. Он выглядел таким счастливым, и я подумала, что должна сказать ему правду.

Про эту свою особенность я никогда не рассказывала доктору Хиллстеду. И не думаю, что когда-нибудь расскажу. Ведь это интимная привычка, она не только настораживает, но и завораживает. Она возбуждает. Убийца охотится за всеми, я же охочусь только за ним одним.

– Мне хотелось узнать, каково это, – прошептала я.

Он был здесь, значит, и я должна теперь здесь находиться. Мне нужно найти его и подобраться поближе к его тени, к червям и крикам.

Потому что, может быть, это мой последний шанс.

– И?..

Первым делом я ощущаю всегда одно и то же. Никакой разницы и на этот раз. Его возбуждение от нарушения чужого пространства. Человеческие существа обособляются, создают пространства, которые называют своими собственными. Они договариваются между собой уважать границы личной собственности. Это основа основ, почти из первобытного строя. Твой дом — это твой дом. Закрыв дверь, ты обретаешь уединение, где не нужно беспокоиться о своем лице и о том, что насчет него думает мир. Разные человеческие существа проникают в это пространство только по твоему приглашению. Они соблюдают это условие, потому что сами хотят того же.

Я посмотрела на него:

Первое, что его возбуждает, — вторжение на вашу территорию. Он подглядывает в ваши окна. Он следит за вами днем. Возможно, он залезает в ваше жилище, когда вас нет дома, рыскает по вашим потайным местам, трется о ваши личные вещи.

– Спасибо тебе большое.

Уничтожение людей есть для него способ полового удовлетворения.

Я помню допрос некоего чудовища, пойманного мною. Его жертвами были маленькие девочки. Некоторым было пять лет, другим шесть, но никогда старше. Я видела их фотографии до встречи с ним — банты в волосах, сияющие улыбки. И я видела их фотографии после — раны, кровоподтеки, смерть. Крошечные трупики, безмолвные крики. Я уже собиралась выйти из комнаты, когда мне в голову пришел один вопрос, и я снова повернулась к нему.

Арон засмеялся:

— Почему именно они? — спросила я. — Почему маленькие девочки?

– Звучит немного официально. – Он картинно поклонился. – Госпожа Левина, могу я зайти за вами завтра?

Он улыбнулся. Большая, широкая улыбка, как на Хэллоуин. Глаза как два мерцающих пустых колодца.

Если я хоть немного любила его, одной крупицы правды было мало. Я должна подарить ему утешительную ложь.

— Потому что ничего паскуднее этого я не сумел придумать, дорогуша. Чем хуже, — и он облизнул губы, — тем лучше. — Он опустил веки и мечтательно покачал головой: — Такие юные… Бог мой… это паскудство было таким сладким!

Сделав реверанс, я заставила себя улыбнуться:

Потребность убивать питает ярость. Не просто легкое раздражение, но полноценная ярость по поводу всего на свете. Постоянное, ревущее пламя, которое никогда не затухает. Как бы убийца ни мотивировал свои действия, в конечном счете он совершает их в приступе ярости. Он теряет над собой контроль.

– Разумеется, мой добрый господин. – Как будто завтра я смогу пойти с ним на свидание.

Это был наш последний разговор.

Ярость обычно рождается из-за грубого обращения, которому ребенок подвергается в детстве. Битье, пытки, содомия, изнасилование. Люди с закрученными мозгами воспитывают детей по своему образцу и подобию. Они выбивают из них души и отправляют в мир на горе ему.



В принципе это не имеет никакого значения. Во всяком случае, с позиций моей работы. Все чудовища без исключения не подлежат перевоспитанию. В итоге не важно, почему кусается собака. Ее судьбу определяет то, что она кусается и что у нее острые зубы.

Я живу, зная все это. С этим пониманием. Это тот нежелательный компаньон, который всегда рядом. Монстры становятся моими тенями, и иногда мне кажется, что я слышу, как они хихикают за моей спиной.

— Как это на вас действует в длительной перспективе? — спросил меня доктор Хиллстед. — Есть какие-то постоянные эмоциональные последствия?

Если бы вам нужно было уложить в чемодан всю свою жизнь – не только необходимые вещи вроде одежды, но и воспоминания о людях, которых вы потеряли, о девочке, какой когда-то были, что бы вы взяли? Последнюю фотографию матери? Подарок на день рождения от лучшей подруги – вышитую ею закладку для книг? Билетик на представление заезжавшего в ваш город пару лет назад бродячего цирка, где вы с отцом боялись дохнуть, пока женщины в блестящих костюмах летали по воздуху, а бравый укротитель совал голову в пасть льва? Возьмете ли вы эти вещи, чтобы чувствовать себя там, куда отправляетесь, как дома, или оттого, что вам важно не забыть, откуда вы приехали?

— Да, конечно. Разумеется. — Я помолчала, подыскивая точные слова. — Это не депрессия и не цинизм. И это не означает, что вы не можете быть счастливы. Это… — Я щелкнула пальцами, глядя на него. — Это изменение в душевном климате. — Я поморщилась. — Что-то занесло меня на поэтическое дерьмо.

В конце концов я взяла все это, а еще – экземпляр «Дневника падшей», и ботиночки Мейера, и свадебную вуаль Баси. И разумеется, свою книгу. Теперь моей писаниной были заполнены четыре тетради. Три я сунула в чемодан, а четвертую положила в заплечный мешок. В каблук ботинка я засунула свои документы на христианское имя вместе с золотыми монетами. Отец в последний раз открыл дверь дома, который не был нашим, и немного постоял молча.

— Прекратите, — укорил он меня. — Нет ничего глупого в том, что удается найти правильные слова для чего-то. Это называется «ясность». Заканчивайте мысль.

— Ну… вы ведь знаете, как океан влияет на климат близлежащих районов. Чем ближе, тем влияние сильнее. Конечно, в климате могут быть какие-то дикие выверты, но в основном главная тенденция сохраняется, потому что океан огромен и почти не меняется. — Я посмотрела на него. Он кивнул. — Вот и тут так же. Вы живете в постоянной близости к чему-то огромному, темному и страшному. Оно постоянно здесь, никуда не девается. Каждый день, каждую минуту. — Я пожала плечами. — Оно изменяет климат вашей души. Навсегда.

На дворе было лето, но мы надели теплые пальто. Это говорило о том, что даже теперь, несмотря на доходившие до нас слухи, мы все еще надеялись. Или проявляли глупость. Потому что продолжали думать о будущем.

Глаза его стали печальными.

Нас не посадили в фургоны. Вероятно, людей было слишком много – казалось, их сотни. Мы шли пешком, а по сторонам от нас на лошадях ехали солдаты, их винтовки сверкали на солнце.

— И что это за климат?

Отец двигался медленно. Он так и не оправился после исчезновения мамы, потеря Баси и Мейера тоже оставила на нем свой след. Он не мог поддерживать разговор, взгляд его то и дело становился отстраненным; мышцы почти атрофировались; он плелся, тяжело шаркая ногами, а не шагал. Папа как будто выцвел от постоянного пребывания на солнце, и хотя прежние черты еще можно было различить, телесного в нем осталось не больше, чем в призраке.

— Это такое место, где часто идет дождь. Там может быть красиво, иногда выпадают солнечные дни, но чаще там серо и облачно. Близость всегда ощущается.

Солдаты хотели, чтобы мы двигались энергично, и я боялась, что отец не выдержит этого темпа. Я и сама ослабела, сильно хотелось пить, и дорога, по которой мы шли, рябила перед глазами, но все-таки я была сильнее отца.

– Станция недалеко, – подбадривала я его. – Ты справишься, папа.

Я оглядываю спальню Энни, мысленно слышу ее крики. «Сейчас идет дождь», — думаю я. Энни была солнцем, убийца — туча. А кто же тогда я? Снова поэтическое дерьмо.

Я забрала у него чемодан, чтобы освободить от ноши.

Шедшая передо мной девушка споткнулась и упала. Я остановилась. Отец тоже. Возникла толчея, будто вода скопилась у плотины.

— Луна, — шепчу я себе. — Свет против тьмы.

– Was ist los? – спросил ближайший к нам эсэсовец и пнул ногой лежавшую на боку девушку, потом наклонился, поднял с обочины дороги палку, ткнул ею бедняжку и приказал ей встать.

— Привет.

Девушка не шевельнулась, тогда солдат намотал на палку ее волосы и потянул сперва легко, потом сильнее. Заорал, чтоб она поднималась, та не отреагировала, и он начал крутить палку. Девушка закричала, и кожа у нее на голове лопнула, как шов на ткани.

Голос Джеймса прерывает мои раздумья. Джеймс стоит в дверном проеме и оглядывает спальню. Я вижу, как его глаза обегают комнату, останавливаясь на пятнах крови, кровати, перевернутом столике. Ноздри его раздуваются.

Подошел другой эсэсовец, достал пистолет и выстрелил девушке в голову.

— Что это? — бормочет он.

Вдруг стало тихо.

— Духи. Он налил духи на полотенце и заложил им щель под дверью, чтобы запах тела Энни не сразу был бы замечен.

Я заплакала. Я захлебывалась слезами. Мозги этой незнакомой девушки забрызгали мне ботинки.

— Ему нужно было время.

У меня на глазах убили десятки людей, это почти перестало шокировать. Те, кому стреляли в грудь, падали камнем, чисто. Получавшие пулю в голову оставляли после себя месиво из серой каши и розовой пены, и теперь эта гадость была у меня на ботинках, висела на шнурках… Я подумала: какая это часть мозга? Отвечавшая за речь? За движение? Память о первом поцелуе, ее любимой собаке или о том дне, когда она оказалась в гетто?

— Да.

Он показывает мне папку:

Я почувствовала, как рука отца с неожиданной силой подхватила меня за локоть. И откуда только взялась в нем эта сила?

— Получил от Алана. Здесь фотографии с места преступления и отчеты.

– Минуся, – прошептал отец, – посмотри на меня. – Он подождал, пока я встречусь с ним взглядом и мое испуганное дыхание замедлится. – Если ты погибнешь, то от пули в сердце, не в голову.

— Отлично. Ты должен посмотреть видео.

Я поняла, что это была мрачная версия игры, в которую мы когда-то играли, планируя его смерть. Только на этот раз речь шла о моей.

Когда мы начинаем работать, оно так и идет. Мы обмениваемся короткими фразами, как пулеметными очередями. Мы превращаемся в эстафетных бегунов, передаем эстафетную палочку туда-сюда, туда-сюда.

— Ставь.

Отец больше не произнес ни слова, пока мы не погрузились в поезд. Чемоданы наши куда-то унесли, и нас самих загнали в товарные вагоны, как скот. Отец сел и обнял меня одной рукой, как делал, когда я была маленькой.

Мы садимся, и я смотрю фильм еще раз. Смотрю, как Джек-младший выкидывает коленца, смотрю, как Энни кричит и медленно умирает. На этот раз я ничего не чувствую — почти. Я отстранена, наблюдаю за поездом прищуренными глазами. Перед моим мысленным взором возникает картинка: я вижу голову Энни, лежащую на травянистой лужайке, дождь течет в открытый рот и бежит дальше, по серым, мертвым щекам.

– Ты и я, – тихо произнес он, – у нас будет другая пекарня там, куда мы едем. И люди будут приходить издалека за нашим хлебом. Каждый день я буду печь для тебя булочку с корицей и шоколадом внутри, как ты любишь. О, она будет пахнуть божественно, когда я достану ее из печи… – (Я заметила, что в вагоне стало тихо. Все слушали, как фантазирует мой отец.) – Они могут забрать у меня дом и деньги, жену и ребенка. Могут отнять у меня средства к жизни, пищу и… – голос его дрогнул, – моего внука. Но они не отнимут у меня мои мечты.

— Зачем он это нам оставил? — тихо спрашивает Джеймс.

Его слова сетью затягивали всех в общий одобрительный хор.

Я пожимаю плечами:

– Я мечтаю сделать с ними то же, что они сотворили с нами, – сказал один мужчина.

— Я еще не все поняла. Давай начнем сначала.

Раздался удар в деревянную стенку вагона, испугавший нас.

Он открывает папку:

Мы, они…

— Они обнаружили тело вчера, приблизительно в семь утра. Время смерти определено приблизительно, но на основании разложения трупа, температуры воздуха и так далее медики полагают, что умерла она три дня назад примерно в девять-десять вечера.

Не все евреи были жертвами. Взять хотя бы председателя Румковского, он спокойно жил со своей новой женой в уютном доме и составлял списки на депортацию; кровь моих родных на его руках. И не все немцы были убийцами. Посмотрите на герра Фассбиндера, он спас многих детей в ту ночь, когда их забирали из гетто.

Я задумываюсь.

— Надо учесть, что у него ушло несколько часов на то, чтобы насиловать и мучить ее. Значит, здесь он появился около семи часов. То есть он вошел, когда они не спали. Как он проник в квартиру?

Новый удар по вагону, теперь в том месте, где я опиралась головой о дощатую обшивку.

Джеймс сверяется с папкой.

– Бегите, – прошептал голос снаружи сквозь щели в досках. – Бегите, если можете. Ваш поезд идет в Освенцим.

— Никаких признаков взлома. Или она его впустила, или он вошел сам. — Он хмурится. — Вот хитрожопый мерзавец. Проделывает все, когда никто вокруг еще не спит. Самоуверенный.



— Но как же он вошел?

Это был хаос.

Мы в недоумении смотрим друг на друга.

На платформе, куда мы высаживались, бушевало людское море. Мы онемели, задеревенели, задыхались от жары, жадно глотали свежий воздух. Все кричали, пытаясь отыскать своих родных. Солдаты с нацеленными на нас винтовками стояли вокруг через каждые несколько десятков метров и командовали мужчинам идти в одну сторону, а женщинам в другую. Вдалеке виднелась длинная очередь из людей, прибывших перед нами. А еще дальше – кирпичное здание с трубами.

«Дождь, дождь, уходи…»

— Начнем с гостиной, — говорит Джеймс.

Несколько мужчин в полосатых робах пытались рассортировать нас. Они были похожи на плоды ваточника, которые когда-то, вероятно, имели цвет, но теперь высохли, растрескались и ждут дуновения ветра, чтобы пустить по ветру семена. Я схватила за рукав одного из сортировщиков и спросила:

Пулеметная дробь: тра-та-та.

Мы выходим из спальни, идем по коридору и останавливаемся в дверях. Джеймс оглядывается.

– Это фабрика? – указывая на здание с дымовыми трубами.

— Подожди. — Он возвращается в спальню Энни и приносит оттуда папку. Протягивает мне фотографию: — Вот как.

На фотографии входная дверь. Я вижу то, что он хочет, чтобы я увидела: три конверта, лежащие на ковре. Я киваю.

– Да, – ответил он, и его желтые зубы обнажились в улыбке. – Фабрика, на которой убивают людей.

— Он не выпендривался — просто постучал. Она открыла дверь, он ворвался, и она уронила почту, которую держала в руках. Все произошло внезапно. Быстро.

В этот момент я вспомнила паренька, который рассказывал, что случилось с моей матерью, а я тогда решила, что он врун или сумасшедший.

— Не забывай, был ранний вечер. Как смог он помешать ей закричать и позвать на помощь соседей?

Я выхватываю у него папку и просматриваю фотографии. Показываю на фото обеденного стола:

Отец пошел налево с другими мужчинами.

— Вот.

– Папа! – закричала я и побежала к нему.

Меня ударили в висок прикладом, в глазах засверкали звезды. Я заморгала, а когда зрение прояснилось, увидела, что отец уходит все дальше от меня, двигаясь в очереди вместе с другими мужчинами. Меня схватила за локоть и потащила вперед женщина, с которой мы работали на фабрике у герра Фассбиндера. Я обернулась, изогнув шею, и увидела отца: он стоял первым в очереди перед эсэсовцем, который, приложив палец к выпяченным губам, оценивал каждого подходившего к нему мужчину и отдавал команду:

На снимке виден лежащий на столе учебник по математике. Мы оглядываемся и смотрим на стол.

– Links. Rechts[49].

— До него не больше десяти футов. Когда Энни открыла дверь, там сидела Бонни.

Отец пошел налево, присоединившись к более длинной череде людей.

Он кивает. Он понял.

– Куда они его ведут? – в отчаянии спросила я.

— Он схватил ребенка, и мать делала все, что он скажет. — Он присвистывает. — Значит, он сразу вошел. Без всяких колебаний.

Никто не ответил.

— Настоящий блиц. Он не дал ей ни секунды времени. Ворвался в квартиру, оттолкнул ее, подошел к Бонни и, возможно, приставил нож к горлу.

Меня толкали, волочили и тянули вперед, пока я не оказалась перед одним из охранников. Он стоял рядом с мужчиной в белом халате, который приказывал нам, куда идти. Солдат был высокий, светловолосый, с пистолетом в руке. Я отвернулась, пытаясь отыскать отца в толпе людей. Мужчина в белом халате взял меня рукой за подбородок и повернул к себе, я едва удержалась, чтобы не плюнуть в него. Он посмотрел на синяк, уже проступавший на моем лице, и буркнул:

— И сказал матери, что, если она закричит, он убьет ребенка.

– Links, – после чего указал влево.

— Да.

Я страшно обрадовалась. Меня отправили в ту же сторону, что и отца, а значит, мы с ним воссоединимся.

— Решительный ублюдок.

– Danke, – по привычке ответила я, совсем тихо, но солдат, блондин, услышал меня и спросил:

«Дождь, дождь, уходи».

– Sprichst du deutsch?[50]

Джеймс задумчиво пожевал губами.

— Теперь следующий вопрос. Как скоро он принялся за дело?

– J-ja, fließend[51], – запинаясь, проговорила я.

«Вот здесь все и начинается», — думаю я. Мы не просто рассматриваем темный поезд, мы садимся в него.

Солдат нагнулся к человеку в белом халате и что-то сказал ему. Тот пожал плечами и буркнул:

— Тут несколько вопросов. — Я считаю по пальцам. — Сколько прошло времени, прежде чем он принялся за нее? Сказал ли он, что собирается с ней сделать? И что он тем временем сделал с Бонни? Он ее связал и заставил смотреть?

Мы оба смотрим на входную дверь и прикидываем. Я могу мысленно его видеть, я могу его чувствовать. Знаю, что то же самое может Джеймс.

– Rechts.




В коридоре тихо, он полон нетерпения. Сердце колотится в груди. Он ждет, когда Энни откроет ему дверь. Он уже снова поднимает руку, чтобы постучать… А что у него в другой руке? Нож?


Я запаниковала.


Да.



Он должен ей что-то сказать, он репетировал свое выступление много раз. Что-то совсем простое, например: «Я сосед с нижнего этажа, не знаете ли вы?..» Что-то подходящее к случаю.


Отца послали влево, а меня теперь отправляют направо, из-за того что я по глупости заговорила на немецком. Может, я обидела их; может, я не должна была говорить с ними, тем более на их родном языке. Но я, очевидно, осталась в меньшинстве. Другим женщинам, в том числе той, с которой я работала у герра Фассбиндера, велели идти налево. Я начала было мотать головой, протестуя, моля, чтобы меня отправили туда же, но один поляк в полосатой робе молча толкнул меня в правую сторону.


Она открывает дверь, причем сразу широко. Еще начало вечера, город не спит. Энни у себя дома, в доме с решетками и охраной. В квартире везде горит свет. Никаких оснований пугаться.


Знаете, я много раз думала об этом. О том, что случилось бы, если бы я пошла налево, куда меня влек каждый мускул моего тела. Но кому по вкусу истории с плохим концом? Я знала, что должна исполнять приказания, если рассчитываю получить шанс на то, чтобы снова увидеть отца.


Он решительно проходит в дверь, прежде чем она успевает прореагировать. Ей его не остановить. Он сшибает Энни с ног и закрывает за собой дверь. Кидается к Бонни. Прижимает ее к себе и подносит к горлу нож.


Проходя мимо эсэсовца, который заговорил со мной, я заметила, что у него дрожит правая рука, в которой зажат пистолет. Это был почти тремор. Я испугалась, как бы он не пристрелил меня случайно, если не намеренно. А потому прибавила шагу и остановилась рядом с несколькими женщинами. Другой эсэсовец повел нас к зданию из красного кирпича в форме буквы «I». Вдалеке я видела людей, которые топтались среди нескольких чахлых деревьев, тихо сидели перед большим домом с дымовыми трубами. Был ли среди них отец? Видел ли он меня?


— Один звук, и она умрет.


Нас затолкали в здание и велели раздеться. Снять все: одежду, обувь, чулки, белье, вынуть шпильки из волос. Я огляделась, стыдно было видеть вокруг голых незнакомых женщин, но еще больше я смутилась, поняв, что охранявшие нас эсэсовцы вовсе не собираются уходить. Но они даже не смотрели на наши тела, им, казалось, было все равно, голые мы или нет. Я двигалась медленно, будто снимала с себя слои кожи, не просто одежду. Одной рукой я пыталась прикрыться, в другой держала ботинки, соблюдая отцовский завет.

Ко мне подошел один из охранников. Скользнул по моей щуплой фигурке ледяным взглядом и остановил его на ботинках.


Энни сдерживает инстинктивный крик. Полный шок. Все происходит слишком быстро. Она все еще надеется, что происходящему есть разумное объяснение. Может быть, он снимает все на скрытую камеру, может быть, кто-то из друзей решил пошутить, может быть… Безумные мысли, но любое безумие лучше, чем реальность.


– Хорошие башмаки, – сказал он, и я крепче сжала их. Эсэсовец протянул руку и выхватил у меня ботинки, а вместо них сунул мне пару деревянных башмаков, добавив: – Слишком хорошие для тебя.


Бонни смотрит на нее, глаза расширились от страха.




Вместе с ботинками я утратила и всякую возможность подкупить кого-нибудь, чтобы выбраться отсюда или добыть информацию об отце. С этими башмаками пропали и христианские документы, которые дал мне Йозек.

Энни, конечно, поняла, что никакой это не розыгрыш. Незнакомец с ножом у горла ее дочери. Это РЕАЛЬНОСТЬ.

Нас подвели к столу, где вновь прибывших ждали еврейские женщины в полосатой одежде с электрическими бритвами в руках. Подойдя ближе, я увидела, как они бреют арестанткам головы. У одних все-таки оставались короткие волосы, другим везло меньше.




— Чего вы хотите? — спрашивает она, надеясь, что можно поторговаться с незнакомцем. Что он хочет чего-то другого, не убийства. Может быть, он грабитель или насильник. Господи, пожалуйста, только пусть он не окажется педофилом!


Я не была тщеславной и не отличалась особенной красотой, всегда находилась в тени Дарьи и даже Баси. Пока мы не переехали в гетто, я оставалась по-детски пухлой, круглолицей, бедра у меня терлись друг о дружку при ходьбе. От голода я отощала, но в красавицу не превратилась.



Я кое-что вспоминаю.

Единственным моим достоянием оставались волосы. Да, они потускнели и были спутанными, но переливались всеми оттенками коричневого – от орехового до красного дерева и тика. Они были волнистые и завивались на кончиках. Когда я заплетала их в косу, она получалась толщиной с кулак.

— У нее небольшой порез на горле, — говорю я.

– Пожалуйста, – взмолилась я, – не остригайте мне волосы.

— Что?

– Может, у тебя есть что-нибудь, чем ты убедишь меня лишь немного подравнять их? – Женщина наклонилась ко мне. – Похоже, тебе удалось протащить с собой кое-что.

— У Бонни. У нее небольшой порез в ямке, на горле. — Я касаюсь своего горла. — Вот здесь. Я заметила, когда была у нее в больнице.

Я вспомнила о ботинках, которые оказались в руках у немецкого солдата. Подумала об этой женщине, которая, вероятно, когда-то была на моем месте. Если немцы хотели превратить нас в животных, тогда, судя по всему, им это удалось.

Я вижу, что Джеймс раздумывает над моими словами. Его лицо мрачнеет.

– Даже если бы протащила, – прошипела я в ответ, – тебе бы это досталось в последнюю очередь.

— Этот след он оставил ножом.

Женщина посмотрела на меня, подняла бритву и скосила волосы на моей голове под корень.

Разумеется, мы не можем быть уверены. Но похоже на правду.

В этот момент мне стало ясно, что я больше не Минка, теперь я какое-то другое создание, не человек. Дрожа и всхлипывая, не глядя по сторонам, я по команде быстро прошла в душевую. В голове крутилась только одна мысль – о матери и фальшивом душе, про который мне рассказывал тот парень; о наполненных газом фургонах и телах, выгружаемых оттуда посреди леса. Я уставилась на душевые лейки и подумала, что из них потечет – вода или газ? Одна ли я слышала такую историю, и только ли у меня сердце едва не разрывается от страха?



Вдруг послышалось шипение. Я закрыла глаза и попыталась представить себе всех, кого любила в этой жизни: родителей, Басю, Дарью, Рубина и Мейера, Йозека, герра Бауэра, даже Арона. Мне хотелось умереть с их именами на устах.


Незнакомец щекочет горло Бонни кончиком ножа. Ничего серьезного, только чтобы появилась капелька крови, чтобы девочка вскрикнула. Достаточно, чтобы убедить Энни в серьезности происходящего, чтобы заставить ее сердце колотиться все сильнее.


По коже потекли капли. Вода. Холодная, льется урывками. Потекла и пропала. Я не успела даже сделать полный поворот вокруг, жарко твердя про себя: «Не газ, не газ». Может, тот парнишка ошибся? Или здесь все устроено не так, как в Хелмно. Может, тут действительно, как сказали нам солдаты, трудовой лагерь.


— Делай, что я велю, — говорит он, — иначе твоя дочь умрет медленно.


Вот он опять – жалобный крик надежды.


С этого момента все кончено. Пока Бонни у него в руках, Энни принадлежит ему.


– Raus![52] – заорал охранник.


— Я сделаю все, что вы хотите. Только не троньте мою дочь.


Мокрая, я быстро выскочила из душевой, и мне дали одежду. Рабочее платье, платок на голову, куртку в сине-серую полоску, ни носков, ни белья.


Он чувствует запах страха Энни, его это возбуждает. Он ощущает эрекцию.




Я быстро оделась. Мне хотелось поскорее избавиться от стыда, прикрыть наготу, стать такой же, как другие женщины вокруг. Я еще застегивала куртку, когда охранник схватил меня и подтащил к столу. Там какой-то мужчина протер спиртом мое левое предплечье, а другой стал писать на мне. Сперва я не понимала, что он делает. Кожу жгло, и я чувствовала запах горелого мяса. Опустила взгляд: А14660. На мне поставили клеймо, как на скотине. У меня больше не было имени.

— Я думаю, он пытал и насиловал Энни на глазах у Бонни. Он заставил ее быть свидетелем всего, — говорю я.

Нас затолкали в какой-то барак без света. Когда глаза привыкли к мраку, я увидела нары в три яруса с соломенными подстилками, как в стойлах. Окон не было. Стояла страшная вонь, и внутри находились несколько сотен женщин.

Джеймс наклоняет голову набок:

Я вспомнила, как нас везли в переполненных вагонах, несколько дней мы не видели солнца, не выходили наружу, чтобы размяться или справить нужду. Мне не хотелось больше терпеть этот ад, лучше умереть. Да поскорее, думала я.

Не успев толком сообразить, что делаю, я развернулась и побежала прочь от входа в барак. Напрягая все силы, я летела в своих деревянных башмаках по грязи к электрической изгороди.

— Почему ты так думаешь?

Я знала: если доберусь до нее, буду свободна. Тогда Арон, Дарья и (прошу Тебя, Господи!) отец будут помнить меня Минкой, а не этой лысой, пронумерованной скотиной. Я вытянула вперед руки, будто неслась навстречу любимому.

— Он оставил Бонни в живых. Зачем? У него ведь был еще один человек, над которым он мог поизмываться. Ему было бы куда проще убить девочку. Но его добычей стала Энни. Он обожает пытать, он обожает страх. То, что при этом присутствовала Бонни, причем Энни об этом знала… это приводило его в экстаз.

Джеймс ненадолго задумывается.

Сзади прозвенел женский крик. Я услышала сердитые возгласы охранника, который через мгновение нагнал меня, толчком сбил с ног и навалился сверху всем своим весом. Он схватил меня за шиворот, поднял на ноги и швырнул в барак. Я растянулась на бетонном полу вниз лицом.

— Согласен. Но есть и еще одна причина.

Дверь захлопнулась. Я заставила себя встать на колени и тут обнаружила, что кто-то протягивает мне руку.

— Какая?

– О чем ты думала? – сказала какая-то девушка. – Ты погибла бы, Минка!

Он смотрит мне прямо в глаза: