— В холодном контакте? — переспрашиваю я.

— Ну да, — говорит Шошана. — Да ладно вам, давайте, вставайте. Алле-оп!

Они оба протягивают нам руки и помогают встать.

— Идемте обратно на кухню, — зовет нас Шошана.

Мы снова усаживаемся за столом.

— Я хочу сказать, — начинает Марк, — что это нас, хасидов, больше всего и достает. Это еще хуже, чем все гадости, которые про нас говорят: за нами еще и следят все. Нет, правда, куда бы мы ни пошли, народ наблюдает. Ну просто полиция нравов в полной готовности к аресту.

— Люди с улицы! — восклицает Шошана. — Пару дней назад, по дороге из аэропорта, останавливаемся у Макдональдса. Юри идет в туалет. Подходит к нему тракер один и спрашивает: «А что, вам можно сюда ходить?» Представляешь, прямо так и спрашивает.

— Врешь, — не верит Дебби.

— Не вру!

— Меня это все даже забавляет, — говорит Марк. — У нас в Иерусалиме, например, есть мормоны. У них там своя база, семинария. Есть уговор с правительством: они могут там находиться, но не могут проповедовать. Никакой вербовки. Ну вот, я веду дела с одним из них.

— Мормоны из Юты? — удивляется Дэбби.

— Из Айдахо. Моего друга зовут, не поверишь, Джебедайя.

— Нет, правда, Иерушам и Шошана, — отвечаю я, — Джебедайя — очень необычное имя.

Марк на это закатывает глаза и передает мне остаток сигареты. Не спрашивая разрешения, он встает, берет банку с травой и лезет в сумку Лорен за следующим тампоном. Видно, что он чувствует себя совсем как дома. Мне, напротив, как-то не по себе, и даже больше, чем в случае с хлебом — пришел в гости, понимаешь, и выкуривает всю травку из запаса сына. Дэбби, кажется, того же мнения, потому что она заявляет:

— Рассказывай дальше. А я потом позвоню Тревору, как бы он не вернулся в ближайшее время.

— Хорошая мысль, — поддакиваю я.

— Вообще, нет. Я велю ему идти домой сразу после тренировки. Или я разрешу ему поужинать с друзьями, но велю вернуться к девяти, ни минутой позже. Тогда он будет меня упрашивать разрешить ему гулять до десяти. Если я буду с ним категорична, мы в порядке.

— Да, — поддерживаю я Дэбби, — отличный план.

— Ну вот, когда Джеб приходит к нам и усаживается есть, он наливает себе кока-колу, и я устраиваю ему религиозный допрос, ну просто не могу удержаться. Я говорю ему: «Слушай, Джеб, тебе разве можно? Вам что, разрешается пить кока-колу?» И так каждый раз. Не могу удержаться. Свои собственные правила мы часто нарушаем, но за другими следим строго!

— Так можно им кока-колу? — интересуется Дэбби.

— Не знаю, — отзывается Марк. — Джеб обычно отбивается одной фразой: «Это кофе нам нельзя, и вообще не твое дело!»

— Что происходит в Иерусалиме, остается в Иерусалиме, — цитирую я рекламу.

Хотя там, в Израиле, эту рекламу крутить нельзя, потому что там с нее никому не смешно.

Тут Дэбби опять о своем, просто не может удержаться:

— Вы слышали о скандале? Мормоны пересматривают список жертв Холокоста!

— Как в «Мертвых душах» — поясняю я, — как у Гоголя, только по-настоящему.

— А это в обязательном чтении? — спрашивает Марк. — Для хасидов или еще в школе?

Спрашивая, он передает мне сигарету, и его слегка агрессивный вопрос звучит смешно. Затем, потому как одно другому не мешает, он наливает себе выпить.

— Они взяли списки погибших, — продолжает Дэбби, — и стали их обрабатывать. Перевели погибших евреев в мормоны. Шесть миллионов людей обратили в мормоны против их воли!

— И это тебя волнует? — спрашивает Марк. — Вот от этого у американской еврейки бессонница?

— О чем ты? — не понимает Дэбби.

— А я вот о чем…

Но Шошана его останавливает.

— Не надо объяснять, Юри. Оставь все так, пожалуйста.

— Ничего, мы справимся, — настаиваю я. — Нам даже интересно. Эта штука, — я тычу пальцем с сторону жестянки с травой, — прояснила наши умы. Мы во всеоружии для самых возвышенных размышлений.

— Самых возвышенных, потому что мы просто улетели, — без грамма шутки, серьезно произносит Дэбби.

— Сын ваш — хороший вроде парень…

— Не надо об их сыне, — просит Шошана.

— Не надо о нашем сыне, — поддакивает Дэбби.

Тут уже я перегибаюсь через стол и беру ее за локоть.

— Говори о сыне, — требую я.

— Я не вижу в нем еврея.

— Как ты можешь? — возмущается Дэбби. — С ума сошел!

На реакцию Дэбби никто не обращает внимания, потому что все просто уставились на меня, так громко я хохочу.

— А что такое? — спрашивает Марк.

— Не видишь в нем еврея? — восклицаю я. — Ну конечно, у тебя — шляпа, борода, эти огромные башмаки. Попробуй-ка соответствовать такому еврею. Это как бы Оззи Осборн или ребята из Kiss заявили Полу Саймону: «Что-то ты не очень на музыканта похож…»

— Дело не в одежде, а в том, как ты строишь свою жизнь в неиудейской среде. Ну вот что мы видим по дороге из аэропорта? Супермаркет, супермаркет, лавка с порнокнижками, супермаркет, супермаркет, любительский полигон.

— Жители Флориды очень любят стрельбу и порно, — подтверждаю я, — и супермаркеты тоже.

— О, боже! — вздыхает Дэбби, — В том же духе, что и «Голдберг, Голдберг, Атта…». Та же музыка, слова другие.

— Его любимый напев, — подтверждает Шошана. — Он часто так выражается.

— Я просто пытаюсь объяснить, хотя вам и смешно, что нельзя сохранить иудейскую идентичность на основе одного ужасного преступления. Эта ваша одержимость Холокостом как обязательным элементом самоидентификации… вы на нем все ваше воспитание построили. Потому что по-другому вы не можете обеспечить связь поколений. У вас не осталось больше ничего, что связывало бы вас с еврейскими корнями.

— Ого, вот это обидно, — протестует Дэбби. — И однобоко. Еврейская культура существует. И жить богатой культурной жизнью очень даже возможно.

— Нельзя, если ты говоришь о жизни по-еврейски. Иудаизм — это религия. Религия диктует обряд. Культура ничего не значит. Культуру придумали недавно. И поэтому она непостоянна, она все время меняется, она не может обеспечить связь поколений. Это как если ты возмешь две железки и, вместо того, чтобы хорошенько их спаять, просто склеишь их.

— О чем ты? — не понимает Дэбби. — Приведи пример.

Марк поучительно поднимает указательный палец.

— А вы знаете, почему в Израиле все автобусы и грузовики, даже все такси — Мерседесы?

— Им скидку дают из чувства вины? — интересуюсь я. — Или вот: потому что Мерседес производит лучшие машины для перевозки евреев — в них есть какая-то изюминка!

— Потому что мы в Израиле — здравые и непоколебимые в своей идентичности евреи, и нам все равно, где сделана машина, даже после этой войны, и мы водим немецкие автомобили и слушаем еврейские новости из приемников Сименс. Мы не провозглашаем бойкот стране-производителю, мы не занимаемся символическими акциями в память об исторических событиях. А все потому, что сейчас мы живем так же, как жили наши родители до войны. И это нам служит основой во всем — в отношениях, в браке, в воспитании детей.

— Ты что, хочешь сказать, что ваш брак лучше, чем наш? — возмущается Дэбби. — В самом деле? Только потому что вы живете по ритуалу? Ритуал укрепит брак, даже если поженить двух случайных людей?

— Я говорю о том, что в таком браке твой муж не впадает в шок от того, что у жены есть от него секреты. А твой сын не покурит травку, не рассказав сначала тебе. Потому что в таком браке все определено. Отношения расписаны и открыты.

— Потому что они спаяны, — вставляю я, — а не склеены.

— Да, уверен, что Шошана со мной согласится.



___

~~~

Она плавно движется по серому миру. Солнце еще не взошло. Она очень любит этот мир, в котором нет света, но нет и тьмы, мир, лишенный теней и красок. Пока еще ничего как следует не разглядеть, но в то же время все вроде перед глазами: сплошные догадки да ошибки.

Звуки ночи — шелест ветра, хриплый зов самца косули, шорох крылышек ночных бабочек — уже стихли, а другие, дневные, еще не пробудились. Но они вот-вот появятся. Сначала утренний бриз тронет кроны деревьев, потом закричат морские птицы и защебечут пташки, и под конец вступит людской хор — какофония из голосов, шума моторов и музыки.

Но пока еще царит тишина. Мир отдыхает, ожидая наступления нового этапа, и в этой тишине расслабленного мира она странствует по морю, безветренному и спокойному, словно пещерное озеро. Байдарка скользит вдоль знакомого берега, огибая отвесные горные утесы и поросшие зеленью бухты, лодка словно вылизывает их, как узкий и проворный язык.

И вот перед ней открывается водный простор: между островами до самого горизонта простирается широкий путь. Далеко в море, с внешней стороны охраняющих путь островов, виднеется несколько маленьких шхер. Она отходит от берега и устремляется между островами — прямо к шхерам.

Преодолеть этот путь можно только в штиль. Бывает, что возле берега абсолютно безветренно, а выйдешь в открытое море, и там огромные волны. И приходится поворачивать домой.

Но сегодня опасаться нечего. Море кажется настолько спокойным и неподвижным, что просто непонятно, как по нему вообще можно передвигаться, прямо-таки удивительно, что байдарке удается прорезать водную гладь.

Дыхание в точности повторяет ритм весла, мышцы рук полны сил и решимости. Она — русалка. От человека у нее только верхняя часть туловища. Нижняя же часть просто движется где-то внизу, пассивно скользит под темным корпусом лодки. Эта половина принадлежит морю.

До цели еще далеко, но птицы ее уже заметили. Они кричащим облаком взмывают над шхерами. Их белые перья словно освещают серый воздух. Птицы встречают ее, и дальше она плывет в окружении кричащей стаи.

___

~~~

Никакого забора не было. Казалось, что участок по-прежнему открыт и доступен. Но все же что-то мешало мне войти. Я в нерешительности остановилась.

Не так все просто. Над дачей витало ощущение неприкосновенности. Хотя в детстве ко мне в этом доме и относились как к собственной дочери, я продолжала испытывать прежнюю неуверенность. Чувствовала все то же желание принадлежать к этой семье и то же сомнение, — а возможно ли такое на самом деле.

Тут ничего не изменилось. Этот поросший дубами холмистый участок оказывал на меня такое же магическое воздействие, как и в тот день, когда я впервые ступила сюда ребенком. Холмистый, дикий, невозделанный. Трапеции, веревочной лестницы, качелей и канатов, естественно, уже не было, как и шалаша, и пиратского корабля, но приключенческий дух сохранился.

Я не знала, кому дом принадлежит теперь. Возможно, им все еще владели Гаттманы.

Я медленно поднималась к коричневому дому по бревенчатой лестнице. Сентябрь уже подошел к концу, и я думала, что едва ли кто-нибудь так долго задержался на даче. Машин возле дома не было, и это придавало мне уверенности.

Я обошла дом и поднялась на веранду. Море казалось темно-синим, каким оно бывает только весной и осенью. Словно там, внизу, растеклись густые чернила.

Я встала на цыпочки и заглянула в окно.

На миг мне показалось, что все это — абсурдный сон. Ведь это же мой собственный дом! Вот стоят под углом друг к другу диваны, обитые тканью в широкую бело-синюю полосу, а над ними — картина с кораблем. Раздвижной круглый обеденный стол с чудными шарнирами и стулья с изогнутыми ножками и скругленными спинками. Над столом на цепях висит лампа в стиле модерн. Матросский сундук. Белое кресло-качалка с восточной подушкой и подушечкой-подголовником с кисточками. По всему периметру комнаты, почти под самым потолком, тянется уставленная всякими мелочами полка.

Все это было невероятно похоже на мою собственную гостиную. Когда прошел первый шок, я, конечно, увидела различия, но тем не менее такое сходство меня удивило. Если бы кто-нибудь попросил меня описать гостиную Гаттманов, я бы этого сделать не смогла. Их кухню я помнила очень хорошо и, естественно, каморку Анн-Мари, но эта комната помнилась мне смутно, погруженной в золотистый полумрак и с опущенными шторами.

Свою гостиную я обустраивала постепенно, год за годом, и никак не думала, что подражаю кому-то. Но должно быть, эта комната во всех деталях сохранилась у меня в памяти, и я подсознательно обставила собственный дом точно так же. А я-то полагала, что все придумала сама. Я так гордилась тем, как объединила старое и новое, тем, что я не подражаю какому-то определенному стилю. Особенно я гордилась длинной полкой, проходящей по периметру комнаты.

Я услышала, что мальчики принялись бегать по веранде у меня за спиной.

Но Шошане не до того. Она старательно ковыряет ножом в яблоке. Мастерит трубку из яблока, потому что тампоны закончились.

— А ваши дочери? — продолжает настаивать Дэбби. — Если они вам все рассказывают, то что же — они сначала вам объявили, а потом начали покуривать?

— Наши дочери растут не как мы, у них совсем другая реальность. Им это все неинтересно.

— Ну это вы так думаете, — говорю я.

— Я точно знаю. У нас другие проблемы, мы не об этом переживаем.

— Давай, рассказывай, — требует Дэбби.

— Давай, не будем, — просит Шошана. — Ну правда, мы выпили, покурили, мы здорово сидим.

— Каждый раз, когда ты просишь его помолчать, — возражаю я, — мне еще больше хочется услышать, что он имеет сказать.

— Мы переживаем не о прошлом Холокосте. Наша проблема — это современный Холокост, из-за которого мы теряем половину евреев нынешнего поколения. Наша беда — это смешанные браки. Вот она — Катастрофа, которая разворачивается у нас перед глазами. Бросьте переживать по поводу мормонов, которые химичат над списком из шести миллионов погибших. Лучше позаботьтесь от том, чтобы ваш сын женился на еврейке.

— Боже ж ты мой! — восклицает Дэбби. — Смешанные браки для тебя Холокост? Ты что, правда… Шошана, скажи… Ты же не… Ты серьезно сравниваешь..?

— Ты спрашивала, что я думаю, и вот, что я думаю. Не воспринимай это лично, просто я переживаю, какой пример вы показываете сыну. Ты сама — еврейка, поэтому твой сын для меня — такой же еврей. Абсолютно.

— Я в иешиве училась, проповедник чертов! Можешь не рассказывать мне про правила.

— «Проповедник чертов»? — переспрашивает Марк.

— Именно!

Тут они оба заливаются смехом. «Проповедник чертов» вдруг кажется им самой смешной фразой года. Шошана тоже начинает смеяться, и я к ним присоединяюсь, потому что смех заразителен, особенно когда покуришь.

— Нет, скажи, ты же не считаешь, что моя чудесная семья, что мой замечательный сын, мы все на пути к Катастрофе? Потому что мне ужасно обидно. Такой отличный день будет испорчен.

— Нет, не считаю. У тебя изумительный дом и очаровательная семья, и вы свили уютное гнездо для вашего парня. Ты идеальная мать и хозяйка, настоящая balabusta. Правда!

— Ты меня успокоил, — с облегчением вздыхает Дэбби.

Она склоняет голову почти к самому плечу и счастливо улыбается.

— Можно я тебя обниму? Так хочется тебя обнять.

— Нет, — отказывается Марк, но делает он это очень, очень деликатно. — Но ты можешь обнять мою жену. Что скажешь?

— С удовольствием!

Шошана протягивает мне набитое травкой яблоко, и я затягиваюсь, пока наши жены, слившись в объятиях, приплясывают из стороны в сторону, и мне опять кажется, что они упадут.

— Отличная погода, — констатирую я.

— Прекрасная, — соглашается Марк.

Мы смотрим в окно и наслаждаемся видом безупречных облаков на безупречном небе. И вот, пока мы смотрим и наслаждаемся, мы видим, как небо вдруг темнеет. Все меняется так резко, что даже наши жены разжали объятия и тоже уставились в окно — так разительно поменялось освещение.

— Тут это часто, — говорит Дэбби.

Небеса вдруг разверзаются и начинается мощный, громкий тропический ливень. Он бьется об окна, о крышу, гнет пальмы, и, взбивая воду, подбрасывает надувные матрасы в бассейне.

Шошана направляется к окну. Марк, передав Дэбби яблоко, идет за ней.

— У вас так часто бывает? — не верит Шошана.

— Ну да, — отвечаю я, — Каждый день одно и то же. Внезапно начинается и так же внезапно прекращается.

Наши гости стоят, прижав ладони к стеклу. Долго стоят, а когда Марк, наконец, поворачивается к нам лицом, мы видим, что он, такой весь солидный и суровый, всхлипывает. Плачет, насмотревшись дождя.

— Ты не представляешь. Я уже забыл, как это — жить где-то, где полно воды. Это такая благодать, превыше всего.

— Если бы только у вас было все то, что есть тут у нас… — напоминаю ему я.

— Вот именно, — отвечает он, вытирая глаза.

— Можно выйти? — просит Шошана. — В дождь?

— Конечно, — отвечает Дэбби.

Шошана велит мне закрыть глаза. Крепко зажмуриться. Причем только мне. Честно сказать, когда мне разрешили их открыть, я думал, что она будет стоять голышом. А Шошана всего-то сняла парик и натянула на голову кепку Тревора.

— У меня только один парик на всю поездку, — объясняет она. — Надеюсь, Тревор не против.

— Не против, — успокаивает ее Дэбби.

И мы все выходим прямо под дождь. Мы оказываемся в саду — в изнуряющей жаре, под ударами прохладного, освежающего дождя. От этой погоды, от травки, от выпивки, от всех наших разговоров, я просто на седьмом небе. Должен признаться, в этой кепке Шошана выглядит лет на двадцать моложе.

Нам не до разговоров. Мы пританцовываем, хохочем и припрыгиваем. Как-то само собой получается, что я беру Марка за руку и как бы танцую с ним. Дэбби держит за руку Шошану, и они танцуют что-то типа джиги. Когда я беру Дэбби за руку, у нас получается как бы разомкнутый круг, потому что ни Марк, ни Шошана не держатся друг за друга. И мы танцуем нашу хору под дождем.

— Идите сюда, — позвала я и подняла их по очереди, чтобы они заглянули в дом. — Только стекло руками не трогайте. Ну как, видно?

Не помню, когда я в последний раз так восторженно дурачился и чувствовал себя свободно. Кто бы мог подумать, это чувство пришло ко мне в компании наших удушающе религиозных гостей… И моя любимая Дэбби — мы с ней снова на одной волне, потому что, пока мы кружимся, она подставляет лицо дождю и задает вопрос, который как раз крутится у меня в голове.

— Шошана, а это ничего? Вам можно? Это не смешанный танец? Не хотелось бы чувства вины после всего.

Они равнодушно закивали и убежали прочь. Сходства с собственным домом они не заметили. Возможно, мальчишки вообще не обращают внимания на такие вещи.

— Да ничего. Мы переживем последствия.

Я снова стала всматриваться в стекло. Похоже, за двадцать четыре года тут ничего не изменилось. Такое ощущение, что смотришь прямо в прошлое.

Вопрос Дэбби нас притормаживает, потом совсем останавливает, хотя мы все еще держимся за руки.

Я подошла к дверям веранды и заглянула в кухню. Дверцы шкафа так и остались голубыми, но это был уже не тот голубой цвет, который я помнила. Их перекрасили в какой-то новый оттенок. Горшки с геранью исчезли. А в остальном все по-прежнему.

— Это как в старом анекдоте, — начинаю я.

Мальчики вдруг сильно расшумелись, и я заволновалась, как бы они тут чего не испортили. Я спустилась с веранды и обогнула дом. Юнатан уже принес спиннинг и поставил его возле дуба.

Никто еще не спросил, в каком, а я уже продолжаю:

— Мы ведь собирались рыбу ловить, — нетерпеливо заныл он.

— Почему хасиды не занимаются любовью стоя?

— Ладно, — сказала я. — Идем ловить рыбу. Я знаю одно местечко.

— Почему? — интересуется Шошана.

Я подумала о Ракушечном пляже, об огромной треске, которую там вылавливал Йенс, и о тех редких счастливых случаях, когда ему на крючок попадался лосось. Мне бы хотелось, чтобы и Юнатану довелось испытать подобную радость.

— Потому что это может привести к парному танцу.

Мы спустились к дороге и прошли по ней метров сто, а я все думала, где бы лучше свернуть. Раньше мы обычно ходили наискосок через луг, но едва ли луга сохранились. Сено теперь никому не нужно. Коровы и лошади тут больше не пасутся. Местность стала неузнаваемой. Незастроенные участки заросли молодым лесом или шиповником. Теперь везде тесно и темно. Как в стариковской комнате, заставленной мебелью. Просторных участков, на которых мы играли в детстве, попросту не осталось.

Пока мы разжимаем руки, Дэбби и Шошана делают вид, что возмущены моей шуткой. Мы чувствуем, что праздник кончился, а дождь исчез с горизонта так же внезапно, как и появился. Марк стоит, уставившись в небо, и губы его плотно сжаты.

В конце концов я выбрала, где свернуть, и мы двинулись в заросли. Нам то и дело приходилось останавливаться и высвобождать запутывавшуюся в ветках блесну Юнатана. Наконец я сняла ее с лески, и Юнатан убрал ее в коробочку к остальным блеснам.

— Это очень, очень старый анекдот, — замечает он. — Смешанные танцы наводят меня на мысль об орешках-ассорти, о гриле-ассорти и о салате. Слово «смешанный» наводит на меня страшный голод. Я впаду в истерику, если все, что у вас в доме есть кошерного, это мешок того белого ватного хлеба.

Вдруг наш путь преградила каменная изгородь, и я стала пробираться вдоль нее в поисках разрушенного участка, где можно было бы перебраться. Таких мест оказалось несколько. По сути дела, вообще большая часть изгороди была разрушена. Мы пролезли в первую приглянувшуюся дырку, и лес сразу же кончился, а нас обступили поросшие вереском горы.

— Ну ты можешь делать катышки, — напоминаю я.

— Диагноз поставлен верно, — отзывается он.

Я увидела, что мы взяли слишком далеко на запад. Но теперь, когда у меня появился хороший обзор, я точно знала, где нахожусь. Горы были такими же, как и прежде. Здесь ничего не изменилось. Подул свежий ветер.

Дэбби, руки у груди как для молитвы, радостно прихлопывает.

— Ты не поверишь, — просто светится она, — какое тебя ждет изобилие!

Я вновь всем телом ощутила, как прекрасно ходить по горам в резиновой обуви. Рассчитывать расстояние перед прыжком. Чувствовать, что приземляешься точно в задуманном месте, что подошва словно прилипает к горе, что она достаточно жесткая, чтобы выдерживать толчок, и достаточно мягкая, чтобы нога ощущала структуру грунта. Глаза внимательно смотрят по сторонам. Мозг непрерывно обдумывает оптимальный путь, все время: выбор и решение. Тело послушно взбирается, прыгает, сгибается и распрямляется.

Для сыновей все это, конечно, в порядке вещей. Дома они каждый день играют в горах. Они меня здорово обогнали, но я видела выделяющиеся на фоне неба красные кепочки, когда мальчики приостанавливались на какой-нибудь вершине и оборачивались ко мне, чтобы я, словно регулировщик, взмахом руки указывала им дорогу.

А ведь еще совсем недавно ждать приходилось мне. Сбежав в одиночку с какой-нибудь крутой горки, я оборачивалась и, одного за другим, принимала их в свои объятия и переносила через трудные участки.

Этот рельеф сформирован материковыми льдами. Здешние горы изрезаны узкими трещинами-долинами и ущельями, иногда мелкими, иногда отвесными и глубокими, но определить глубину можно, лишь подойдя к самому краю. Молоденькие полуметровые дубки при ближайшем рассмотрении внезапно оказываются верхушками высоких деревьев, корни которых располагаются на десять или двадцать метров ниже, и лишь в самую последнюю секунду ты удерживаешься от мощного прыжка, который вот-вот собирался совершить.

Природа в таких ущельях очень разнообразна, каждое из них — это отдельный мирок. Чаще всего в них растут низенькие дубы. Но там может оказаться и небольшое болото с кочками, поросшими осокой, карликовыми соснами и пушицей. А в других ущельях представлен прямо-таки весь мир картин Бруно Лильефорса[1] в миниатюре, его темный ельник — этакий доисторический пейзаж с папоротниками или слившимися в единую массу кустами можжевельника. Возникает ощущение, будто каждый из этих миров свалился прямо с неба, чтобы, погрузившись в глубь горы, еще больше развить и облагородить свою индивидуальность, существуя в полной изоляции от окружающей действительности.

Единственный путь по суше к Ракушечному пляжу пролегает именно через такое ущелье. Я стала всматриваться в горный ландшафт, чтобы отыскать сотканную из смешанной растительности крышу нужного ущелья. Но мы все еще слишком сильно забирали на запад.

Мне вдруг вспомнилось другое ущелье, с прозрачной зеленой травой и соснами. Однажды мы с Анн-Мари зарыли там клад. Металлическую банку из-под чая, которую мы набили «сокровищами».

Меня вдруг охватило сильнейшее желание найти этот клад. Я поспешно догнала мальчиков и сообщила им о новых планах.

— Мы будем искать клад, — сказала я.

Они, похоже, отнеслись к этому с некоторым недоверием, но принялись помогать мне в поисках.

* * *

— Там должны быть сосны, — сказала я. — Сосны и зеленая трава. И вишневое дерево.

Мокрые до нитки, мы вчетвером толпимся в кухонной кладовке: рыщем по полкам и усыпаем пол каплями воды.

— А сосны, они какие? — спросил Макс.

— Видали такую кладовку? — вопрошает Шошана. — Просто гигантский склад!

Она вытягивает руки в стороны.

На самом деле я не знала, где именно находится то ущелье. Мне помнились только сосны, зеленая трава и дикая вишня. Вскоре я поняла, что это невыполнимая задача. Я сказала, что поиски клада отменяются, и мы пошли дальше на восток, к Ракушечному пляжу. Это ущелье пропустить невозможно. Просто двигайся вдоль береговой линии, и непременно на него наткнешься. Только не слишком близко к морю, потому что скалы нависают над водой почти вертикально, и я старалась ни на минуту не выпускать мальчиков из вида.

Кладовка и правда большая, и она просто забита продуктами, в том числе и неимоверным количеством сладкого — жизненная необходимость, учитывая, что на дом часто налетают стаи подростков.

Наконец мы нашли нужное место, присели на корточки и, съехав на подошвах с горы, плюхнулись на шуршащий ковер из прошлогодних листьев. Вот высохший ручей. Дуб, рябина и черная бузина. Старые стволы ольхи с потрескавшейся корой и серый лишайник. Стебли жимолости с такой силой вцеплялись в стволы деревьев, что на коре остались глубокие отметины.

— Вы приготовились к ядерной зиме? — недоумевает Шошана.

Макс захныкал, после того как Юнатан угодил ему веткой в лицо. Я бросилась было его утешать, но он стал уворачиваться.

— Я тебе сейчас расскажу, к чему мы приготовились, — говорю я. — Хочешь знать, насколько Дэбби одержима? Хочешь знать, что для нее значит Холокост? Серьезно — как ты думаешь, насколько?

— Здесь, наверное, тоже нет никакого моря, — прошипел мой шестилетний сын, уставившись на меня огромными глазами. Скептически, с подозрением, почти с испугом. А может, мама сошла с ума? Она заглядывает в чужие окна. Потом заманивает его искать какой-то несуществующий клад. Говорит, что они пойдут рыбачить на море, а сама заводит все глубже и глубже в дремучий лес, полный злобных веток, которые хлещут по лицу и цепляются за одежду.

— Мы уже почти пришли, — сказала я и надела на него кепочку, соскочившую, когда его ударило веткой. Кепочку я надела, как он любит — задом наперед, — но все равно не угодила, поскольку сын тут же снял ее и, вздохнув, надел заново.

— Ни насколько, — отвечает Дэбби. — Хватит о Холокосте.

— О\'кей, — сосредоточенно сказал он. — Ну что, пошли дальше?

— Расскажи, — требует Шошана.

Мы подошли к сплошной стене можжевельника и терновника. Тут кажется, что находишься в десятках километров от моря, в плену густого леса. И тем не менее от берега и моря тебя отделяет лишь эта темная, без малейших просветов стена. Ты чувствуешь запах соли, слышишь плеск волн и ветер, хотя и пребываешь в мире полного безветрия.

— Она постоянно обустраивает тайник, где можно спрятаться.

Раньше сквозь эту стену можно было пробраться у левого края ущелья. Оказалось, что проход есть и сейчас. Прижавшись к самой горе, мы отодвинули хвойные ветки и выскользнули на ослепляющий свет.

— Ничего себе! — удивляется Шошана.

Мальчики помчались через маленький пляж, и ракушки захрустели у них под ногами. Вода была совершенно прозрачной. Песчаное дно просвечивало белыми островками между скоплениями мидий. В детстве я часто ходила сюда с детьми Гаттманов собирать крупные, упитанные голубые мидии, которые мы потом, наполнив морской водой металлический котелок, варили на костре прямо на берегу.

— Ну ты только посмотри: кладовка с едой, рядом туалет, тут — дверь в гараж. Можно взять гипсокартон и замуровать дверь из гостиной, и никто не догадается, что за этой стеной. Никто. А если и дверь со стороны гаража замаскировать: инструментами, например, завесить, а дверные петли вывести на другую сторону, заставить эту стену великом, газонокосилкой — у тебя получится замкнутое пространство с проточной водой, туалетом и едой. Если спрятаться здесь, то в дом можно пустить на постой другую семью. И никто не догадается.

Юнатану не терпелось забросить удочку, и я показала ему огромную каменную глыбу кубической формы у дальнего конца пляжа, — там было самое глубокое место.

— О, боже, — вздыхает Шошана, — хоть и покинула меня кратковременная память от всех этих родов…

Дно здесь необычное. От берега веером расходится отмель. За ее пределами дно резко уходит под уклон: только что вода была тебе по колено, а сделаешь шаг — и уже по грудь. Ребенок же при таком резком перепаде вообще перестает доставать до дна ногами. Для не умеющего плавать это место смертельно опасно. Когда я занималась своим исследованием, мне часто встречались легенды из этих мест о злом женоподобном морском существе, которое живет в одной из бухт и утаскивает людей под воду. Это вполне могла быть именно эта бухта. Легко представить, что кто-то бродит здесь по воде, собирая мидии, а потом внезапно попадает на глубокое место и тонет. Если человек увидит подобную сцену с берега, она покажется ему совершенно необъяснимой.

— И от травки, — добавляю я.

Я совсем не разбираюсь в геологии, но думаю, что этот резкий перепад в уровне дна связан с тем, что по склонам гор тянутся нагромождения здоровых валунов, готовых в любую минуту скатиться на берег и дальше — в воду. Это — творение материковых льдов. Мне кажется, что под усыпанным ракушками песком пляжа и отмели лежат скатившиеся в бухту огромные валуны и что внезапное увеличение глубины возникает именно по краю этих валунов.

— И от травки тоже. Но я помню! Я с детства помню, что она всегда, — Шошана поворачивается к Дэбби, — ты всегда заставляла меня играть в эту игру. Найти укромное место. Потом хуже, страшнее…

— Давай не будем, — просит Дэбби.

Мальчики принялись лазать по каменным глыбам. Я крикнула им, чтобы они были осторожны. Мне все время казалось, что в любую минуту может сорваться очередной валун. На самом деле удивительно, что они спокойно лежат на таком крутом склоне. Словно какое-то колдовское заклинание заморозило оползень прямо в процессе движения. Разумеется, за прошедшие тысячелетия камни улеглись очень прочно. Однако они были неровные, на них легко оступиться, а темные промежутки между ними способны с легкостью поглотить детское тело.

— Я знаю, о чем ты, — я рад, что об этом зашла речь. — Её игра, да? Она играла с тобой в эту безумную игру?

Мои предостережения на мальчиков не подействовали. Они продолжали носиться так, словно они дома на кухне, и я вздохнула с облегчением, лишь когда они наконец спустились к валуну кубической формы, который я посоветовала им для рыбалки.

— Хватит уже об этом, — просит Дэбби.

Юнатан прицепил блесну, закинул ее в воду и подкрутил леску. Удочку ему подарили прошлым летом. У него еще ни разу не клевало, хотя я то и дело молю Бога, чтобы мальчишке наконец удалось поймать какую-нибудь рыбку.

Но Марк, который все это время молча и самозабвенно изучает этикетки с сертификатами кошерности, разрывает пакетики с батончиками в сто калорий, ест горстями жареный арахис из банки, прервавшись только однажды, чтобы спросить: «Что это за фиги Newman?», вдруг замирает и просит:

Макс пинал ракушки ногами и топтал их, кроша в мелкие кусочки. Не знаю, как поступать в таких случаях. Я понимаю, что ему нравится этот хруст, и вместе с тем меня немного коробит его стремление разрушать. Эти матовые бело-голубые скорлупки такие красивые! Я раздумывала, сделать ли сыну десятитысячное замечание или просто отвести взгляд. Выбрав последнее, я заметила, что у Юнатана блесна застряла на дне. Я забралась к нему на камень и долго крутила и дергала удочку взад и вперед, но потом пришлось перерезать леску и прицепить новую блесну.

— Хочу поиграть в эту игру!

— Это не игра! — протестует Дэбби.

Когда я спустилась обратно на пляж, Макс уже куда-то исчез. Скрыться в этом месте почти негде. Наверху, на валунах, его не было. В воду он в такое время года ни за что бы не пошел, или все-таки мог? Тогда бы я непременно это заметила. Я громко позвала его, но ответа не последовало.

Я рад, что она это сказала, потому что все эти годы я пытаюсь заставить ее в этом признаться. Это не игра. Это все очень серьезно, и все эти приготовления — это серьезное отклонение, которому я не хотел бы подыгрывать.

— Ты не видел Макса? — спросила я Юнатана.

— Это игра в Анну Франк, — говорит Шошана. — Правильно?

— Только что видел, — ответил он. — Там. — Он показал на валуны. Я снова принялась кричать.

Я вижу, как расстроилась Дэбби, и стараюсь ее защитить.

Когда я в пятый или шестой раз выкрикнула его имя, в совершенно неприступном месте, на самом верху горы, среди валунов, внезапно возникла его красная кепочка. Он показался, уловив в моем голосе пронзительные нотки испуга.

— Это не игра, — поправляю я Шошану. — Это как раз то, о чем мы говорим, когда мы говорим об Анне Франк.

Увидев сияющее лицо Макса, я так обрадовалась, что даже не подумала о том, как он очутился среди валунов на самом верху.

— Как играют в эту не-игру? — интересуется Марк. — Что нужно делать?

— Вот ты где! — закричала я, опьяненная материнской любовью.

— Это игра про Праведников мира, — объясняет Шошана.

— Это игра «Кто меня спрячет?» — поправляю ее я.

— Как ты туда забрался? — заорал Юнатан, мысливший более трезво.

— Представляем, что случился второй Холокост, — сдается Дэбби и робким голосом продолжает, — это серьезное исследование, мысленный эксперимент, в котором мы участвуем.

Макс лишь рассмеялся.

— В который мы играем, — поправляет ее Шошана.

— Ну вот, мы иногда рассуждаем, кто из друзей-христиан спрятал бы нас, случись Холокост в США.

Затем он опять исчез среди огромных камней. Он так долго не появлялся, что я снова забеспокоилась.

— Непонятно, — говорит Марк.

— Да понятно, — настаивает Шошана, — все тебе понятно! Ну смотри. Если бы случилась Катастрофа, если бы она вдруг случилась опять… Представь, что мы в Иерусалиме, на дворе 1941 год, а Великий Муфтий пришел к власти, вот как бы поступил твой друг Джебедайя?

Юнатан бросил спиннинг и устремился к тому месту, где только что появлялся Макс. Но ему тут же пришлось отказаться от этой затеи. Валуны были чересчур большими для того, чтобы он мог взобраться на самый верх. Но если Юнатан, которому девять лет, не в силах туда залезть, как же с этим справился его шестилетний братишка?

— А что бы он смог сделать? — недоумевает Марк.

— Он мог бы нас спрятать. Рискнуть собственной жизнью, жизнью своих родных и близких. Вот об этом и игра: сделал бы он это ПО-НАСТОЯЩЕМУ для тебя?

— Макс! — закричала я. — Прекрати дурачиться, вылезай! Там опасно! Макс!

— Ну этот мормон бы сделал, — размышляет Марк. — Что там эта кладовка, им предписано хранить годовой запас еды на Судный день или что-то в этом роде. И воды тоже. Годовой запас. И любовью они занимаются через простыню… Ой, нет, — поправляет себя Марк, — это же, кажется, нам так предписано…

В следующий миг где-то совсем рядом раздался смех. Возле моих ног посреди ракушек сидел Макс и заходился от хохота, разбрасывая вокруг себя горсти песка. Я стояла вытаращив глаза. Не может быть!

— Ну все, — прерывает его Дэбби, — хватит, не будем мы в это играть. Выйдем отсюда. Я закажу еды из кошерного ресторана. Устроим пикник на траве, поужинаем как полагается, а то жуем всякую ерунду.

— Нет уж, — протестует Марк, — Я хочу играть! Для меня это все серьезно.

— Как ты тут оказался? — спросила я.

— Ну и что, спрятал бы тебя твой друг? — спрашиваю я.

Юнатан, благодаря богатому опыту, почерпнутому из приключенческих фильмов и компьютерных игр, уже во всем разобрался.

— Меня и всех моих детей? — интересуется Марк. — Я что, должен представить себе подпольный мотель в Иерусалиме, где он может спрятать 12 человек?

— Ты нашел пещеру! Подземный ход с берега в горы! Подожди, я с тобой!

— А что, — подхватывает Шошана, — в семинарии, например, или где-то там. Почему бы и нет?

Марк надолго задумывается. Жует фиги и размышляет. По взгляду его видно, что он принимает все очень близко к сердцу, что для него это очень серьезный вопрос, предельно серьезный.

— Да, — заключает Марк, и вид у него очень взволнованный. — Думаю, что да, Джеб бы нам помог! Он бы нас спрятал. Он бы рискнул всем.

— Здесь нет никаких пещер, — сказала я.

— Я тоже так думаю, — поддерживает его Шошана и улыбается. — Ух ты, от этой игры начинаешь как-то по-взрослому ценить людей!

Ведь мы в детстве столько играли на этом месте. Я знала его как свои пять пальцев.

— Да, — говорит Марк, — Джеб хороший человек.

И дело не только в том, что это было наше излюбленное место для игр. Оно много значило еще по одной причине. Именно тут, на Ракушечном пляже, нашли Майю. Младшую сестру Анн-Мари, которая пропала летом 1972 года. После ее исчезновения мы сюда больше не ходили, хотя до этого бывали на пляже так часто, что я, казалось, знала тут каждый камень, каждое ущелье, каждое изменение в окраске горного лишайника.

— Теперь вы, — поворачивается к нам Шошана, — ваша очередь.

— Но у нас больше нет общих знакомых, — колеблется Дэбби. — А мы обычно о соседях говорим.

Макс залез на ближайший валун, а затем спустился в узкую щель между камнями. Юнатан проследил за ним взглядом и тут же отправился следом.

— Наши соседи напротив, — поясняю я, — очень показательный пример: муж, Митч, он бы нас спрятал, точно знаю, он жизнь положит за праведное дело. А вот его жена…

— Мама, смотри, — прокричал он снизу. — Здесь длинный подземный ход. Отсюда можно проползти в гору. Под камнями. Все видно до самого верха. Я вижу небо. Тут очень здорово.

— Да, — поддерживает меня Дэбби, — ты прав. Митч бы нас спрятал, но Глория, она бы отступилась. В один прекрасный день, пока муж на работе, она бы нас сдала.

— Тогда можете взять себя в пример, — предлагает Шошана. — Вот как бы все было, если б один из вас был не-евреем? Вы бы спрятали друг друга?

Я слышала их голоса из-под камней и старалась не нервничать. Мне снова пришлось внушать себе, что валуны держатся на своих местах очень надежно. Если они неподвижно пролежали тут тысячи лет, то, наверное, могут спокойно пролежать и то недолгое время, пока мои сыновья будут под ними ползать. Тем не менее мысль о том, что мальчики находятся под этими грудами камней, меня пугала, и я облегченно вздохнула, когда увидела, что они вылезают из отверстия и машут мне руками с того высокого, неприступного места, где уже раньше появлялся Макс.

— Давай играть, — говорю я. — Я буду не-евреем, потому что я на него больше похож. Женщина, у которой в гардеробе все еще висит юбка до пят — такую сразу арестуют!

Мальчишки несколько раз пролезли по подземному ходу туда и обратно. Я же улеглась на живот на нижний валун и стала смотреть в широкую щель, служившую им лазом. Там виднелись ракушки, разлохмаченное перо чайки и песок. И темное пространство под соседним валуном. Ни за что в жизни я не полезу вниз под эти валуны. Тесные пространства меня пугают.

— Ну хорошо, — соглашается Дэбби.

Юнатан был не прав, это совсем не пещера. Всего лишь ход под валунами, образовавшийся благодаря мелким камням, на которых они держались.

И вот я стою расправив плечи, как будто в строю. Стою задрав подбородок, чтобы жена могла изучить меня получше. Чтобы она могла хорошенько всмотреться, подумать и решить, стоящий ли человек ее муж. Смогу ли я, хватит ли у меня совести (и это непростой вопрос, а очень серьезный) рискнуть жизнью, чтобы спасти ее и нашего сына?

Дэбби смотрит внимательно, улыбается и, легонько так, толкает меня в грудь.

Но почему же мы с Анн-Мари во время наших бесчисленных игр на пляже не обнаружили этот необычный лаз, который мои сыновья отыскали за какие-то пятнадцать минут?

— Ну конечно, спрятал бы!

И крепко меня обнимает.

Просто никому из нас даже и в голову не приходило спрыгивать в трещину. Может, смелости не хватало, а может, мы были недостаточно любопытными или недостаточно глупыми, чтобы подвергать себя такой опасности.

— Теперь вы, — говорит Дэбби, все еще сжимая меня в объятиях, — ты и Юри.

— А чем смысл? — недоумевает Марк, — даже если только представлять.

Все-таки удивительно, сколько дети тебе всего открывают. Мне часто кажется, что они учат меня куда большему, чем я их.

— Ш-ш-ш, — говорит Шошана. — Просто становись вон там и представь, что ты не-еврей, а я буду смотреть.

В следующее мгновение мальчики подняли страшный шум. Через отверстия до меня доносились их голоса:

— Но если бы я был не-еврей, то это был бы не я.