— Это же я должна у тебя спрашивать.
Ингрид закатила глаза.
— Ну так спрашивай побыстрее! Тебе же хочется!
Ингрид родилась с числом 29 на теле. На ее ключице виднелся изгиб цифры 2, а нижняя часть цифры 9 появлялась из-под задравшейся туники. Обе цифры были чуть темнее остальной кожи.
— Мама говорит, когда принявшая меня ведунья увидела эти цифры, она начала браниться. С этими словами Ингрид воздела ручки к небу и скроила смешную гримасу: «Проклятье, и что же это значит?»
Но дар малютки Ингрид оказалось не так сложно определить, как опасалась ведунья-повитуха. Малышке просто надо было выучить все цифры.
«Семьдесят пять», — могла сказать двухлетняя Ингрид, сидя у мамы на руках и тыча пальцем в торговку свинины с Мертвых островов.
Торговка улыбалась в ответ и тыкала в ребенка вымазанным свиным жиром пальцем:
— А ты умеешь считать!
— Семьдесят пять, — повторила Ингрид и перевела взгляд на мужа старухи. — Шестьдесят четыре!
— Да, мне шестьдесят четыре, — подтвердил мужчина. — Умненький ребенок.
— Мило! — удивилась торговка свининой. — Не слишком ли рано она познала свой дар?
— И правда рано, — согласилась мать Ингрид. Она потерлась своим носом о носик дочки и притворилась, будто кусает ее за животик. — Ей бы еще немного побыть ребенком.
— Девяносто один, — усмехнулась Ингрид и схватила мать за нос.
Муж торговки свининой той же ночью умер в своем гамаке.
Спустя несколько месяцев после этого случая мать отнесла Ингрид в ближайший храм, чтобы срочно проконсультироваться с тамошними ведуньями судьбы. Люди все умирали и умирали и указывали на ее единственное дитя, но ведь не такого магического дара они ожидали от богов!
После долгого терпеливого наблюдения за ребенком совет ведуний сошелся во мнении, что Ингрид просто-напросто озвучивает неизбежное, а вовсе не является причиной смертей. «Не давайте ей проводить слишком много времени со стариками, — сказала ведунья, которая пришла сообщить матери вердикт совета. — Скорее всего, их расстраивают числа, которые она им называет».
— Очень может быть, — сказала мать Ингрид.
— Что-нибудь еще?
Она указала на странное родимое пятно. Обе женщины поглядели на девочку, игравшую в грязи на дворе и пробовавшую ее на вкус.
— Сколько ей сейчас?
— Почти три.
Ведунья еще раз пристально посмотрела на ребенка и сочувственно пожала плечами. Так они обе и стояли, кивая головами, не в силах скрыть слез. Ничего не поделаешь, иногда дар бывает печальным.
— Очень может быть, что ей суждено быть в совете ведуний судьбы, — сказала ведунья. — Те, кто жертвует, прекрасно сидят рядом с нами. Приходите с ней на следующей неделе. Мы ее обучим.
Теперь мать рыдала, не скрывая слез. Ведунья подняла к небу ладони.
— Она пришла, чтобы понять магию, мамочка. И это хорошо.
— Я приду завтра, наставница!
* * *
Анис в жизни не встречала никого, кто бы так часто попадал в беду, как они с Ингрид, когда награждали незнакомых прохожих на улице всякими обзывательствами и тут же улепетывали. Особенно они любили поиздеваться над выпендрежниками, строившими из себя невесть что. Вместе они научились плавать в океане и в речках, что было далеко не одно и то же, и много времени проводили в обществе ведуний — странных, блаженных, ласковых, веселых, забавных женщин, в чьих теплых объятиях им было покойно и чьи волосы были густые и жесткие, как листва деревьев, вовсе не таинственных, как уверяли многие.
Но надо было еще и работать над собой. Надо было развивать свой дар. Ингрид учила ее быть терпеливой. Она снабжала Анис длинными списками симптомов болезней, и они заучивали их вместе, потому что запоминать все эти симптомы было задачей не из легких. Навыки быстрой и точной диагностики совершенствовались. Повышенное давление Анис ощущала как гулкий удар деревенского барабана; при сифилисе мочки ушей покрывались слизью, перед сердечным приступом пальцы ног пахли вареной кукурузой, а старческое косоглазие сопровождалось попискиванием глазных мышц, похожим на писк полевых мышей в траве. Она уделяла куда больше внимания клиентам, которые приходили к ней в храм, и пожилые ведуньи стояли чуть поодаль, но достаточно близко, чтобы при необходимости прийти к ней на помощь и унять острые эмоциональные реакции на плохой или неожиданный диагноз.
Отец негодовал, что она принялась искать себе аколита без его ведома, но теперь ее опекала ведунья судьбы, и никто не мог этому воспротивиться, даже он.
— Ты способна на большее, — говорила Ингрид, цокая языком.
Семь месяцев спустя после того, как Ингрид объявила Анис своим аколитом, ее любимый дядя Кура, отец Бонами, прибыл на семейный праздник с жутким насморком, виновато отогнал родственников рукой, шумно высморкался, и его лицо покрылось испариной и покраснело.
У Анис возникло неодолимое желание крепко обнять дядю немедля — что она и сделала.
Дядя Кура поздоровался и тоже ее обнял, кашляя и сетуя, что она может от него заразиться, хотя знал, что это обычная простуда. Анис в этом не сомневалась и только крепче его сжимала, ощутив внезапный прилив энергии. Серебристые пузырьки, посверкивая на солнце, заструились по ее коричневой коже и влетали во встревоженного дядю, которому, впрочем, хватило благоразумия стоять, не шевелясь, и довериться магическому дару племянницы.
Пузырьки парили вокруг них. Вся семья издала вздох изумления и молча смотрела на происходящее, даже ее непоседливый кузен Ксалам, который и секунды не мог посидеть спокойно. Пузырьки впитали в себя солнечные лучи и порозовели. И тут на дяде носоглотка прочистилась, кашель унялся, боль в горле сменилась приятным пощипыванием, и жар прошел.
Дядя Кура расхохотался.
— Ну и чудодейственный же у нее дар!
Прежде чем она ответила, преподобный Латибодар изрек:
— Желательно, чтобы дар сопровождался более приличным поведением!
Дядя поцеловал ее в щеку — «Спасибо тебе, племяшка, и не обращай внимания на папины слова!» — а она была вне себя от радости: ведь она исцелила его простуду! Анис понятия не имела, что способна на такое! Это было как откровение свыше: так художник превосходит ожидания публики. По мере взросления она часто о таком слышала: люди жили со своим магическим даром и просто свыкались с ним.
— Ого! А я даже не знала, что так могу.
Она смотрела, как дядя танцевал с женой, ел ромовую запеканку, не сморкался и не кашлял, а только улыбался. И по своему обыкновению дразнил Бонами. А она гордилась собой.
— Ты источаешь пузырьки! — заметила Ингрид и высунула язык. — Какой показушный дар!
И они принялись экспериментировать со способами исцеления людей: самое верное — направлять пузырьки энергии сквозь руки. Обнимать незнакомцев, как заметил отец, было не слишком вежливо, если не сказать неприлично. Но тут все дело было в практике. Безудержные серебристые и розовые пузырьки в мгновение ока наполняли комнату, отчего люди начинали чихать, или пузырьки вылетали из нее слишком быстро, отчего ее одежда становилась мокрая от влаги или из чего они состояли. Кроме того, практически все в конце сеанса магического исцеления весело хихикали, если не испытывали сильных болей, и такое веселое настроение побуждало кое-кого из взрослых делиться с ней личными секретами, которые ребенку в ее возрасте лучше не слышать.
— Фу-ты, — говорила Ингрид. — Взрослые ничем не отличаются от детей.
Сама мысль о применении ею дара вызывала у отца сильнейшие головные боли, которые она безропотно исцеляла.
Несмотря на высокую репутацию, несмотря на заработанные деньги, несмотря на сотни — да-да, теперь их были сотни — клиентов, которые ее обнимали и, испытывая облегчение, рыдали, несмотря на спасенные десятки жизней, отец не гордился дочерью. Ее дар ему казался простонародным суеверием, от которого он сам так и не избавился. Людские тела внушали ему отвращение.
Анис стала брить себе голову; волосы мешали ей работать, кроме того, ей нравилось собственное лицо. Она следила за своим дыханием. Она научилась сидеть молча и наблюдать. Бывали дни, когда ее дар оказывался ей без надобности. Сочувствие сродни магическому дару, и умение слушать было не менее важным навыком.
— Просто расчисти для себя пространство, — посоветовала Ингрид.
— Как ты?
— Угу.
* * *
Анис споткнулась о камень и заскакала на одной ноге, натягивая на ногу слетевшую сандалию. Если бы сплетню о беременной любовнице поведала ей не старуха-соседка, чудесная женщина, которая, наевшись пьяных бабочек, брякнула эти обидные слова, она бы пропустила все мимо ушей как обычную трепотню обывателей Попишо, известных любовью почесать языком. Но этой старушке она была небезразлична.
«Иногда старики видят то, чего ты видеть не желаешь».
Мимо нее спешили люди, узнавая на ходу и приветливо кивая:
— Доброе утро, мисс Анис!
— Доброе утро, матушка Бегиндорт!
Ее пронзила пугающая мысль и застряла где-то в районе солнечного сплетения.
«Они все знают!»
Известия о ее мертворожденных младенцах разносились стремительно. Когда, едва оправившись от схваток, она пошла на рынок, со всех сторон шептали ее имя. Все выражали сочувствие. Сочувствующие приходили к ней в дом с горшочками жаркого и добрыми советами. Тан-Тан стоял в дальнем углу комнаты, а между ними толпились люди, мужчины играли в домино на веранде, словно их пригласили на вечеринку. Но как все изменилось! Когда их третий ребенок родился мертвым, соболезнующие перестали к ним приходить, как будто их пара — она! — была проклята. Она потеряла клиентов. Не слишком много, но порядочно. Она могла рассчитывать только на Ингрид, на свою мать и на Бонами. Однако даже и они теперь поглядывали с опаской. Нет, не Ингрид, которая знала ее лучше прочих. Но прочие считали ее ходячей трагедией. И вот теперь еще и сладкий десерт для любителей сплетен: у грустной мулицы неверный муж!
И очень может быть, что она последняя, кто об этом узнал. Неужели Тан-Тан и впрямь мог так ее предать? Нет. Это просто не укладывалось в сознании.
Она шла с высоко поднятой головой, покрытой мшистой порослью.
Дойдя до подножия горы, она свернула в квартал одежды и врезалась в шумную толпу продавцов и покупателей. Девушки пришли на последнюю примерку перед конкурсом красоты, который должен был состояться сегодня вечером в Притти-тауне. Мимо нее прошмыгнула группка девчонок в желтых и зеленых карнавальных костюмах и заторопилась в гору: перья, причудливые шляпы с бахромой, еще детские волосы обильно смазаны маслом, косички болтаются. Некоторые размахивали плакатиками с оранжевыми надписями. Голубые и белые бабочки порхали над их головами, точно кто-то сыпал с неба стружки. Солнце жарило вовсю, так что Анис пришлось щуриться.
На всех плакатиках было написано одно и то же:
АЛЬТЕРНАТИВА ЕСТЬ
Этот оранжевый лозунг восхищал ее многие месяцы. Тан-Тан поначалу не хотел обсуждать Оранжевого художника, автора оранжевых граффити, а вот она считала таинственного активиста самым ярким из местных бунтарей. «Ишь ты, да это просто озорник», — говорил Тан-Тан, но и он в конце концов им заинтересовался и даже попросил ее помолчать, когда городской глашатай ходил по городку и выкрикивал последние новости:
— Оранжевый художник говорит, что цены на бананы скакнут вверх, друзья мои!
Так оно и вышло, как будто у граффити был свой особый дар предсказывать события.
— Как этому сукину сыну удается так долго прятаться? — говорил Тан-Тан. — И знаешь, он даже женщинам не признался, кто он такой.
Ее обогнала, извинившись, группа улыбающихся девчонок в блестящих одеяниях из тончайшей ткани золотого, пурпурного и голубого цвета. Поглядев им вслед, она увидела, как девочки смешались с толпой, тряся друг перед другом юбками и демонстрируя узоры на набедренных обручах, словно длинноногие цапли. Любая из них могла быть любовницей Тан-Тана, перебежавшей ей дорогу.
«Ты узнала последней!» — прокаркал тонкий голосок в ее голове.
Мимо нее прошмыгнула, держась за руки, парочка лучших подружек, что-то возбужденно обсуждавших, на вид лет девяти-десяти. Анис заметила, как они чиркнули взглядами по ее белой траурной юбке.
— Ты видела, какая красивая невеста?
— Я слыхала, у них брак по любви.
Анис фыркнула. Сонтейн Интиасар было всего лишь девятнадцать лет, еще совсем ребенок. Что она могла знать о семейной жизни? Завтра вечером все будут похохатывать, глядя, как они целуются на ступенях большого храма, и проводят их к брачному ложу, распевая неприличные песни, но кто же им расскажет, что такое семейная жизнь и… какая она длинная.
И все глазом не успеют моргнуть, как молоденькая девушка забеременеет и ее живот вздуется, как спелая слива.
Она невольно ухватилась за стену, удивленная, что ее накрыла холодная волна ярости.
— Не плачь!
— Да не плачу я!
Она рассталась с подругами, порвала с теми немногими, кто у нее был. Стала одной из тех, кого сама недолюбливала: для общения ей вполне хватало мужа. Впрочем, у нее не было ни минуты свободной, многие люди нуждались в ее помощи. И она с удовольствием считала себя доброй.
«Нужной, ты хочешь сказать?»
Может быть, ей стоило повидаться с Бонами. В последний раз, когда они приходили в гости — она уж и забыла, когда это было, — ее кузина была с ней безжалостно откровенна. Сказала, что в ее характере ощущается ожесточение. И словно задала ей хорошенькую взбучку — так Анис восприняла сказанное. С тех пор они больше не разговаривали, хотя Бонами писала ей письма.
Боги, боги, неужели она и впрямь ожесточилась?
— Я слыхала, что этот проклятый бордель начал предлагать бесплатные услуги женатым мужчинам, можешь себе представить? Им надо только снимать обручальные кольца и оставлять при входе!
Анис узнала голос Нелли Агнес Нейл, служившей дьяконом в церкви у ее отца; та беседовала со своей сестрой Шеррон в голубой шляпке, которая — какое позорище! — в свои сорок четыре года не была замужем. Анис подумала, что на фоне голубой шляпки ноги Шеррон все еще выглядят потрясающе, и кому какое дело, замужем она или нет?
— Маршалл все никак не скроется с глаз, все вертится вокруг меня, вот и сегодня вечером придет, — заявила Нелли. — Привет, Анис! Ты слышишь во мне эту вялость, а, целительница?
— Привет! — Ее голос позвучал сдавленно и недобро. Она откашлялась и добавила чуть громче: — Никакой вялости у тебя нет, не приставай ко мне, Нелл!
И ощутила на себе их любопытные взгляды.
* * *
Они с Тан-Таном познакомились на причале Зутупенг в Суане десять лет назад. Анис с друзьями слонялась по пирсу туда-обратно в ожидании, когда за ней приедет отцовский катер и отвезет домой; она ощущала приятное утомление, и последние лучи заходящего солнца грели голову. Кто-то громко рассказывал про театральный фестиваль, кто-то прижимался к ней, впиваясь в бок острым локтем. Они смеялись — все, кроме Бонами, которая обиженно насупилась из-за того, что мужчины в толпе дразнили ее: «Ты чего такая худющая, боги, просто кожа да кости!»
Анис обхватила ее за плечи и напомнила про мальчишек в Притти-тауне, которые из кожи вон лезли, чтобы поглазеть на ее тонкую талию и аккуратные ступни. И Бонами облегченно вздыхала. И тут до слуха Анис донесся новый взрыв хохота, смешавшегося с голосом отца. Смеялся мужчина. Она обернулась посмотреть, кто смеется. Мускулы Тан-Тана рельефно проступали под его одеждой, и вообще он был крепко сбит; повернувшись к ней, приветливо улыбнулся. Преподобный Латибодар поймал ее взгляд и распахнул объятия.
— Погляди, кого я тебе привез! — Его лицо сияло.
— Девочка, если ты его не хочешь, отдай его мне! — шепнула одна из подружек.
— Привет! — улыбнулся Тан-Тан, взял ее за руки и помог запрыгнуть в катер.
Ей понравилась спокойная страсть в его глазах, и, боги мои, он обладал отменным здоровьем, отличаясь этим от многих, до кого ей доводилось дотрагиваться!
К тому моменту, как в ее жизни появился Тан-Тан, мать вроде бы уже махнула на нее рукой, но в глубине души не оставляла надежд, отец упивался собственным великолепием, а она сама стала чувствовать себя обузой для семьи. Родители были уже немолоды, и она была их единственным ребенком. Отец не настаивал, чтобы ее избранник служил в церкви, и она знала, чего это ему стоило. Тан-Тан был многообещающим трезвомыслящим парнем с хорошей профессией и обладал удивительно соблазнительной способностью замедлять бег времени в пределах небольшого пространства: эта способность помогала ему наполнять теплом даже холодные вещи и оказывала потрясающий эффект на их занятия любовью. О, этот мужчина мог хорошо заработать на пчелином укусе и окружить заботой клиента, ребенка, женщину и любого, кто встречался ему на пути. У вас будет самый гостеприимный дом в мире, говорили ей подружки.
Замечательно, да, но ей всегда казалось, что встреча с будущим мужем останется в ее памяти более несомненной, более основательной.
Конечно, это твой выбор, сказала мать и решительно положила руку на запястье мужа, словно не желая слышать никаких возражений.
А ей хотелось почувствовать радость от своей покорности, проявить любовь к родителям, перестать прекословить хоть в чем-то.
— Хм, — произнесла Ингрид.
Анис долгое время гадала, не ревность ли это говорила, ведь подруга была старше и вскоре должна была выйти замуж, но Ингрид потом говорила «хм» на все, что ни делал Тан-Тан. Он ей не нравился, и больше, чем «хм», она не могла из себя выдавить. Несмотря на ворчание Ингрид, Тан-Тан ужасно смешил Анис, которая хохотала до колик в животе. В компании он был рассудителен и внимателен, хотя и имел склонность к картам и спиртному. В постели ласкал каждый уголок ее тела, его пенис был велик и тверд, и он неизменно доводил ее до оргазма. После занятий любовью она лежала вспотевшая и возбужденная, всегда физически удовлетворенная, а напоследок он крепко ее целовал, будто ставил жирную точку в конце длинного предложения.
Он был скуп на слова, но никогда не забывал пожелать ей доброй ночи или доброго утра таким тоном, что она ощущала себя особенной женщиной в его судьбе.
Даже сейчас.
Ее отец суетился, планируя расстановку свадебных тентов и количество порций тушеной рыбы и фруктово-ромовых запеканок с толстой сахарной глазурью и фасон голубого платья с длинным шлейфом. А ей претила вся эта суматоха. Под тенты слетались москиты, тушеная рыба заветривалась на открытом воздухе, а ромовые запеканки оказывались прогорклыми. Но преподобный Лати и его новоиспеченный зять все тщательно спланировали, притом что мужчины редко уделяли внимание деталям.
Она усердно старалась любить мужа и преуспела в этом. Но ее патетическое, выстраданное «нет» — Нет, Тан-Тан, я не могу опять на это пойти — изменило в их жизни все. И она сочла, что отсутствие между ними близости вызвано его печалью и что со временем он ее простит. Ей даже в голову не могло прийти, что он может волочиться за другой юбкой. Этого мужчину выбрал для нее отец, а ее отец был умный.
«Но ты же не думала, что он может быть счастлив, живя в браке с мулицей?»
Она отбросила полу длинной белой юбки и быстрым шагом двинулась по хрустящему песку.
* * *
Некоторое время назад кто-то прикрепил к доске объявлений рядом с ее рабочим помещением постер международного конкурса красоты. Анис задумчиво разглядывала разноцветные буквы и плохонькие фотографии. Это был уже второй конкурс, который она пропустит. Обычно они с Ингрид ходили туда вместе, а пойти одной было немыслимо. Конкурсантки, разодетые по последнему слову моды в наряды, пошитые местными дизайнерами, выглядели великолепно. Все как на подбор были ужасно соблазнительные милашки — просто загляденье! Ингрид как-то рассказала, что на свете есть страны, где женщины не хотят, чтобы ими восхищались. Эта новость их обеих жутко насмешила.
Она перевесила дурацкий постер на стену своего дома, освободив от него доску объявлений на работе. Оказавшись сейчас в узком коридоре, она провела руками по своему алтарю и его содержимому: небольшая бледно-голубая статуя Джай, державшая в руках священный огонь и ароматическое масло; тяжелая чаша с водой, которую она поспешила сменить, крошечный переливающийся кошелек старой подруги, письмо от родителей, написанное корявым маминым почерком; все еще свежий рододендрон, круглые пирамидки с ароматом медового чая. Она зажгла одну пирамидку, разогнала дым по коридору и сама вдохнула успокаивающий аромат. Здесь был ее первый дом до замужества, ее первый алтарь.
Времени до прихода клиентов оставалось не так много. Ей надо было успеть написать сообщение на доске снаружи, как она и прежде делала. После того, как она поговорит с Тан-Таном, они помирятся и все у них снова будет хорошо, она лично обойдет всех клиентов и извинится.
Она стала искать мел. Но что написать? «Ушла по делу» — слишком кратко и непонятно. «По семейным обстоятельствам». Нет, не годится, а не то обеспокоенные люди прибегут к ней среди ночи. «Сегодня закрыто, извините». Может быть, так. Надо было поторопиться. Ей не хотелось, чтобы кто-то увидел ее расстроенное лицо или начал задавать вопросы. Она не умела врать. Анис нашла мел и принялась писать. Но белая палочка раскрошилась в ее нервных пальцах. Она выругалась, нашла другой кусок, но и он сломался. В горле застряло рыдание. Она его подавила.
«Девочка, только не плачь!»
Она присела на подушку и сделала несколько размеренных вдохов, уперев кончик языка в нёбо. Потом закрыла глаза, приложила ватную руку к груди и ощутила, как грудь поднимается и опускается.
«Успокойся!»
Тихий звук заставил ее поднять глаза.
Это был секрет, спрятанный за настенной лампой.
Она встала, чтобы его разглядеть. На ощупь секрет был похож на засохшее печенье. Стеснительный молодой человек, которому он принадлежал, не мог на него нарадоваться — и на него, и на свои хронические запоры. Но в конце концов он достаточно ей наговорил, чтобы избавиться и от секрета, и от запоров.
Люди редко оставляли здесь свои секреты. И она каждый день искала у себя в волосах случайно застрявшие секреты. Очищала их от пыли и грязи и выносила на задний двор, где подбрасывала, и секреты парили в ночном воздухе. Иногда секреты были старые и увесистые — такие улетали к звездам и разбивали их вдребезги. Упавшие осколки звезд крушили садовую мебель, дырявили крыши и покрывали газон липкими каплями белого сока.
Вычищать секреты было труднее, когда она была уставшая, особенно трудно было находить секреты, которые просачивались в тело. Когда Анис за день слишком утомлялась от работы, то с тревогой замечала, что ее магическая энергия иссякала, и тогда она не могла встать с кровати и даже теряла сознание. Однажды она, мастурбируя, не могла довести себя до оргазма целых три недели, пока Ингрид не выудила из ее легких девять секретов; иногда найти секреты можно было единственным способом: прислушиваясь к их характерному хихиканью. Ингрид клала ее на теплые камни и терла ей кожу до тех пор, покуда слипшиеся в сгустки слизи секреты людей не вылетали из нее, выдавливала угри из ее носа и из спины, тыкала иголкой в ее уши, разминала узлы на ее шее, заставляла потягиваться, пить воду, принимать ванну с ромом и ловить на лету толстых пурпурных бабочек в закатном небе.
— Что это за шум? — как-то спросила в прошлом году Анис, когда на всем протяжении сеанса ее отвлекало странное жужжание.
— Да это моя опухоль, — ответила Ингрид.
— Что? — Анис встала.
Но Ингрид насильно уложила ее обратно.
— Ты помнишь, что мне в этом году исполняется двадцать девять?
Она лежала, оцепенев.
— Но почему я только сейчас услышала?
— Этот шум начался какое-то время назад.
— Но, Ингрид, почему я его раньше не слышала?
Подруга потрепала ее по спине.
— Тебе и не надо слышать, дитя!
Иногда она называла ее «дитя». Как-никак она была ее наставницей-учителем.
Она просто отказывалась верить в родимое пятно Ингрид, покуда та не умерла.
Ей нужно было подготовиться к тому, что могло произойти далее. О боги, это же могло оказаться правдой. Ведь старуха наблюдала, как ее живот набухал, когда там возникали младенцы, она угощала ее жареной саподиллой и дважды чесала ей пятки, потому что сама Анис не могла до них дотянуться. Так с чего бы старухе говорить то, в чем она не уверена?
«То, как он обращается с тобой на людях. „Иди ко мне, жена. Дай-ка я принесу тебе шаль!“ „Эй, мужик, ты видел мою жену? Красивая, правда?“ Прямо как признание вины. Если ты такая красивая, почему же он не дотрагивается до тебя с тех самых пор…».
«Семейная жизнь — дело сложное!»
«Это так?»
«Да, именно так».
«Он просто ходит на сторону потрахаться. Это совсем несложно. Неужели ты из-за этого от него уйдешь?»
— Перестань! — прикрикнула она себе.
Издалека то тише, то громче доносилось древнее храмовое песнопение.
«Ты сходишь с ума, сидишь тут и кричишь на себя».
«Где этот дурацкий мел, будь он проклят?»
«И еще одно».
«Что еще?»
«Будь я на месте других, я бы не доверила тебе исцелить даже мушку. Родила четырех мертвых младенцев — да ты себя не можешь исцелить!»
Анис соскоблила засохший секрет с настенной лампы, распахнула ногой заднюю дверь и вынесла его на солнечный свет. Проводила секрет взглядом, когда он взмыл с ее ладони и улетел в небо. Храмовое песнопение теперь звучало громче, почти истошно. Отсюда она увидела фабрику игрушек.
Голоса поющих ведуний обычно ее умиротворяли, но не сегодня.
6
Сонтейн Мелоди Игнобл Интиасар слезла с любимого дерева Романзы, пройдя через лес, минут через пятнадцать вышла на каменистый пляж Мертвого острова и призывно помахала двоим мужчинам, сидевшим на корме рыбацкой лодки. За небольшую плату они согласились перевезти ее обратно на Баттизьен.
Сонтейн залезла в лодку, громко выразив неудовольствие своими все еще скользкими от масла руками. Один из мужчин поглядел на нее с недоумением.
— Что-то не так? — огрызнулась она.
— Да нет, — отозвался он, устремив взгляд в безоблачное небо.
Лодка отплыла от берега. Сонтейн задумалась, чем бы сейчас заняться. Домой идти не хотелось. Мамуля будет суетиться и браниться, что она исчезла из дома, никого не предупредив.
А ей хотелось расспросить Романзу, как это он отважился не просто не стесняться, но даже кичиться любовной связью с Пайларом, как будто в этом не было ничего такого. И жить в лесной чаще, словно он не человек, а мангуст. И знать, что многие его презирают. Но в ее глазах он был одним из самых отважных людей, известных ей, и просто старался быть самим собой. Вот бы он мог поделиться с ней своей отвагой!
Никто не знал, сколько раз мужчины пытались ее изнасиловать. Даже Данду не знал, хотя она кое-что рассказала ему об этих происшествиях. И дело было не в том, что она сама чувствовала, просто она была уверена, что эти происшествия объясняли, почему она с таким страхом думала о первой брачной ночи. И когда настал удачный момент, чтобы спросить совета у Зазы, она не смогла осмелиться. Ей следовало все ему объяснить, но она не хотела огорчать брата.
Зато она видела и светлую сторону этих мрачных историй: ни одному из тех мужчин не удалось добиться цели.
Все началось, когда ей было десять лет. Она шла утром в школу — мимо домов, где в саду копошились садовники, а взрослые мужчины торопились на работу, — и все они обнажали пенисы и нарочно помахивали ими, так чтобы она видела. Один из папиных приятелей под столом гладил ее коленки. А после первого в жизни поцелуя — ей было двенадцать — поцеловавший ее мальчик пригрозил сильно прижать ее к полу, если она не согласится на большее. Сонтейн ударила его кулаком в лицо. А он дал сдачи — довольно ощутимо. Какие-то проходившие мимо женщины услыхали крики и отогнали мальчишку палками и проклятьями. Одна из них научила ее лягаться по-ослиному, и это был полезный совет. Но потом женщины перестали на нее смотреть, и это ее испугало.
— Тебе надо давать отпор этим дуракам, — посоветовала на прощанье та, кто научила ее лягаться.
Значит, посягали не только на нее.
После того случая она больше ни с кем не целовалась.
В четырнадцать она попыталась поведать свою тайну тогдашней лучшей подруге, думая, что и у той те же проблемы, но девочка презрительно сморщила нос, словно учуяла исходившую от нее вонь, и заявила, что у Сонтейн вряд ли много знакомых мужчин, которым она нравится, так что нечего ей выпендриваться. Теперь у нее были подруги получше, это точно, но от стыда она так и не смогла избавиться, потому что, возможно, в тех ситуациях как-то не так себя вела. Всем богам было ведомо, что у нее масса поводов для беспокойства: дочка губернатора не обладала никаким магическим даром.
Ведуньи уверяли, что ее переживания, все, что она про себя знала, — всего лишь плод воображения. По их словам, людям вообще свойственно желать дара, коего они лишены. Но, возражала Сонтейн, разве на Попишо есть люди, лишенные магического дара?
И ведуньи соглашались, что это, конечно, очень странно, но у них на сей счет не было никаких предположений. Но она не обращала на их слова внимания: мало ли что говорили ведуньи, они ошибались! У нее же были крылья. Она ощущала эти крылья в структуре костей своих рук и плеч, в изгибе своего таза. Просто надо еще подождать, чтобы они раскрылись.
Сидя в лодке, Сонтейн беспокойно шевельнулась. Ей захотелось стереть остатки миндального масла с ладоней; масло противно воняло. Мамуля выбрала его: миндальное масло, настоянное на иланг-иланге и имбире. Для ритуального массажа с участием трех женщин, которые должны были связать ее прошлое с ее будущим. Традиционно такой массаж для невесты проводили мать, домашняя ведунья и бабушка. Бабулю она ни разу в жизни не видела, та умерла задолго до рождения Романзы и Сонтейн. Вместо нее в массаже участвовала молоденькая служанка, которую ведунья обучала в течение двух недель. Она считала служанку странной заменой бабушки, ведь она жила в их семье не так уж долго. Тем не менее она уважала решение матери.
Она сегодня встала очень рано, увидела свет лампы в отцовском кабинете и тихонько прокралась на кухню попить.
Мать и служанка, слившись клином, темнели у кухонной стены. Стонущая, пыхтящая служанка между бедер матери.
Сонтейн отшатнулась; сказать, что она была смущена, — ничего не сказать. Она ужаснулась при виде их подрагивающих телодвижений, при виде этого слишком интимного действа — точно два зверя, прижавшихся друг к другу.
Она убежала к себе в комнату и долго сидела на полу, покуда у нее не занемели икры и ступни. Ей захотелось пойти к отцу, но она знала, что он потребует рассказать о причине ее печали и постарается все исправить. Она не могла обратиться с этим к Данду. Невесте запрещалось видеться с женихом в течение двух недель перед свадьбой. Подруги — это было немыслимо! У кого язык повернется такое рассказывать про собственную мать?
* * *
Позже, когда начался ритуальный массаж, она смогла выдержать его первую часть: женские руки были как ветви деревьев, они словно заботливо что-то нашептывали, ладони ведуньи мягко гладили ее по плечам, и по всему телу растекалось тяжелое тепло. Но когда она раскрыла глаза, то увидела улыбку склонившейся над ней матери. Нет, этого она уже не могла стерпеть, правда. Она вся подобралась и отползла прочь, переполненная отчаянием; их руки задрожали и потянулись за ней, а она зажала уши ладонями. «Оставьте меня!» — взмолилась она и убежала. К своему брату-близнецу, к его дереву.
* * *
Когда в прошлом году она, восемнадцатилетняя, встретила Данду на пустой автобусной остановке, она все еще была вполне приземленной и испытывала стойкое раздражение ко всем этим божествам. Зачем, ну зачем мужчины населяют нашу землю и где мои проклятые крылья? Тем не менее ей понравилось, как шевелится кожа у Данду на шее, когда он вытягивался поглядеть, не показался ли из-за поворота тарахтящий автобус. У него была тонкая нежная шея. Она сказала ему:
— Приветик.
— Приветик, Сонтейн Интиасар, — ответил Данду.
И пояснил, что знает, кто она, и что он уже однажды с ней целовался в колючей траве во дворе у своего отца Лео, когда ей было восемь и его мать еще была жива, а после ее смерти его отправили жить к бабушке.
— У дяди Лео! — удивилась Сонтейн. — Я этого не помню.
— А я помню, — сказал Данду.
Ей было приятно думать, что тот ужасный мальчишка, который ее ударил, не был первым, кто ее поцеловал, и, приглядевшись, она все же вспомнила сына Лео Брентенинтона. Тихий мальчуган с большой головой, любивший читать, и теперь она с трудом могла поверить, что это тот самый мальчик. Высокий, смуглый, с серыми глазами. Умиротворенный.
Время шло, и она была рада их знакомству. Он не произносил пустых слащавых слов и не пытался ею овладеть. Если он что-то обещал, то держал обещания или пытался их держать, а если не мог, то объяснял почему — прямо как взрослый. В тот день, когда она попросила его закрыть глаза и поцеловала во второй раз в жизни, он был спокоен, и после этого не произошло ничего пугающего. На следующий день он пригласил ее погулять, и они шли, держась за руки, а потом снова целовались, а он оставался невозмутимым. Он согласился подождать, пока она сочтет себя готовой заняться любовью, даже если это случится в их первую брачную ночь. Или даже позже.
И все же, даже несмотря на то что Сонтейн ему доверяла и уже мысленно называла «мужем», она нервничала. Даже после всех его нежных прикосновений к своей груди, к которым она уже привыкла.
Сонтейн распрямила спину.
— Я с ним сегодня увижусь!
— С кем? — спросил мужчина, помогший ей сесть в лодку.
— Неважно, — ответила она. — Вы можете сменить курс и поплыть на Дукуйайе?
* * *
В то утро у Данду не было сил вылезти из гамака, хотя солнце уже встало. Ему стоило подумать о куче вещей: сколько верных друзей собирается к нему на свадьбу (четыре), сколько бутылок его любимой водки они принесут (тридцать), сколько лекций о семейной жизни прочитал ему отец (пока что две — и обе совершенно бесполезные) и сколько раз отец говорил, как бы ему хотелось, чтобы мать Данду дожила до сегодняшнего дня (всего три раза, и он сам бы этого хотел). Он подсчитал, сколько подготовительных обрядов придется выдержать Сонтейн (до завтрашнего вечера шесть, в том числе проверку ее легких) и, для сравнения, сколько еще часов ему оставалось провести одному (несчетное количество часов!). Предполагалось, что он должен провести сегодняшний день в размышлениях, что на самом деле обычно сводилось к протрезвлению от выпитого накануне. Большинство других женихов на его месте мучилось бы от сушняка после беспробудного двухнедельного пьянства и разгула, но он оставался трезвым. Трое близких друзей отвели его вчера в галерею местного художника в Плюи, где с удовольствием осмотрели его картины и полакомились тушенными в чесноке куриными ножками, а потом вымокли до нитки под ливнем. Не слишком близкие друзья заходили к нему в гости, глотали пьяных бабочек, гуляли с ним по садам и приносили свадебные подарки — и все это делалось ради того, чтобы поцеловать в зад его папашу. Он же в основном проводил время в спокойных, если не сказать смиренных, раздумьях.
Или в сильном волнении. В зависимости от того, как посмотреть.
Дочь дяди Бертрана превратилась в упитанную девушку с крепкими бедрами, которая улыбалась ему так, будто его понимала, и никогда не причесывалась. Она смахивала ему пот со лба краешком платья, типичным для деревенской девушки жестом любви, отчего он буквально терял дар речи. Отчего он приходил в оцепенение. Он слышал у нее под кожей шелест крыльев, напоминавший шорох строительных лесов под порывами сильного ветра, и ему одинаково нравилось говорить с ней и слушать ее голос. Он понял, что она — добрейшее существо на свете.
Он почесал живот и застонал. Отчего он бурчит — от куриных ножек или от страха, — кто его знает.
Когда она сказала, что хочет повременить с занятиями любовью, он не возражал. Ему было вполне достаточно изучать ее коричневые, как выжаренное масло, груди, такие тугие и сочные, такие отзывчивые. Ее крупные соски морщили темные ареолы, ему нравилась испарина, выступающая в ложбинке меж ее грудей, и иногда, когда она закрывала глаза, он ловко выдирал зубами одинокий волосок, упрямо выраставший на ее правой груди. Узнай она, это бы ее смутило.
Но то груди. А что делать с остальными частями ее тела, он не знал.
Вообще-то ему хотелось сообщить Сонтейн, что он девственник. Он говорил ей все, что приходило в голову. Но чем больше она рассуждала о возвратно-поступательных телодвижениях, о разгоряченном интересе мужчин к ней, о мужском запахе, обдававшем ее в тот миг, когда она этого меньше всего ожидала, тем сильнее он ощущал свою ответственность за спокойствие ее души. Им обоим, детям публичных фигур, нравилось сохранять приватность существования. Их объединяла значимость их статуса. Было ясно, что она считала его многоопытным парнем и, хуже того, полагалась на это. И, несомненно, она надеялась, что когда наконец настанет нужный момент, он возьмет дело в свои руки.
Он видел, как этим занимаются свиньи, кошки, козы, бабочки, ящерицы, даже облака в небе. И что могло пойти не так, если заняться этим с любимой девушкой? Его друзья хвастались своими сексуальными похождениями, расписывая их в самых интимных и живописных подробностях, и он старался им подражать, ощущая себя полным дураком. Он понимал, что они все преувеличивают, но, по крайней мере, они хоть что-то знали. И он тоже должен был знать хоть что-то, имея дело с такой нервной девчонкой. Невестой. Женой. Ради всех богов!
Его пучило. У него случился жутчайший запор.
— Эй, малыш! — произнесла Сонтейн.
Он открыл глаза и увидел, что она сидит у окна, и ее рот напоминает влажное дупло, а на ее лице играет улыбка, какой он раньше никогда не видел.
* * *
На окраине Лукии земляной голубь — на архипелаге водилась эта коричневая птичка с надутой серой грудкой, которая выводила очень грустные и очень мелодичные пронзительные трели, — закончил выводить свою утреннюю песнь, сел на ветку и взорвался вихрем розово-серых перьев. Будь вы там в это мгновение, вы бы подумали, что от птицы ничего не осталось, но отряды черных муравьев, спешивших по песчаному пляжу, остановились и тысячью чутких усиков исследовали тысячи крошечных розовых обрывков, осыпавшихся вниз после взрыва, сладких, как кокосовые кексики.
7
Завьер и Айо стояли в тени дерева-бесстыдницы и глядели, как вереницы людей спешат взад-вперед через ворота городского рынка.
Айо был задумчив.
— Ты готов?
Завьер молча смотрел на открытую торговую галерею. Глупо было начинать обход отсюда, с рынка. Раньше он захаживал сюда каждое утро, интуитивно считая оправданным приходить в знакомые места и прибегать к привычным действиям, но он уже позабыл, как тут многолюдно и какая царит суета — даже в такую рань.
Он дотронулся до лежавшей в кармане кожаной сумочки с мотыльком, пытаясь унять нервную сдавленность в груди. Когда-то он носил такие сумочки на шее, и на глазах у людей ел лежавших там насекомых, не думая, что о нем подумают другие. Такие сумочки до сих пор висели на потолочных балках его спальни или были разбросаны в гостиной. Теперь он их почти не замечал. Все дело было в том, как считать: если он мог заставить себя не трогать сумочку один день, три дня, десять недель, два года, пять лет — значит, он делал что-то стоящее.
Но вот уже десять лет как он не дотрагивался до мотылька. Не чувствовал его кончиками пальцев.
А теперь коснулся кожаной сумочки и испытал новое ощущение: он знал, что внутри.
Сумочка запульсировала.
Он должен был чувствовать себя лучше ради Найи, стоя у входа на этот самый рынок, где они впервые встретились. Он провел по мотыльку кончиками пальцев. Что он собирался делать с этим проклятым насекомым? Если бы Найя его сейчас увидела или Айо застал за этим занятием — о, он бы умер от стыда!
Он выдернул руку из кармана.
— Зав.
Айо тронул его за плечо. Земля затряслась у него под ногами, руки тоже — нет, он не был готов войти на рынок. А что, если он упадет в обморок, согнется пополам или упадет ничком? День уже вступил в свои права, и проходившие мимо люди замечали его, перешептывались, показывали на него пальцем, обмениваясь восторженными взглядами и тыкая друг друга в бок.
— Зав, может, тебе не стоит идти?
У Чсе был такой же высокий лоб, как у отца, та же привычка слегка поворачиваться боком, когда она нервничала. Правда, Айо явно не нервничал. Он усмехался. Завьер хорошо знал этот взгляд. В детстве этот взгляд всякий раз возникал в момент опасности или во время их приключений — например, когда он упал с дерева и сломал оба запястья или когда они бродили по заброшенным водостокам и заблудились. Можно было безбоязненно пойти куда угодно, если ты видел, как улыбается Айо и говорит с тобой своим тихим и спокойным, как журчание ручья, голосом.
— Да пошел куда подальше губернатор со своим обходом, — сказал Айо. — Можно все купить на рынке для обрядовой трапезы, и пусть люди тебя видят. Это самое главное. А потом пойдем домой. Что скажешь?
Он мог рассказать Айо, что Интиасар угрожал его дочери, а потом сбежать: залечь в свой гамак. Спрятаться в «Стихотворном древе» и сказать всем: «Отстаньте, отстаньте от меня!» И пусть его старший брат все сделает за него. Но от Айо можно было ожидать только одного: он побежит в баттизьенское высокогорье, перелезет через забор имения Интиасара — и потом его обвинят в убийстве.
— Я уже закрыл ресторан на два дня, — сказал он.
— Так открой его снова!
— Посетителей не будет.
— Пригласи кого-нибудь, Зав. Или ты боишься, они откажутся?
О, опять это беспокойное выражение на благодушном лице.
— Ты так вышел из себя, что чуть не дал по морде этому красноносому, когда тот пришел. А теперь ты что же, покорно пойдешь в обход?
Ему захотелось понюхать кончики пальцев, которые он вынул из мешочка, но это была дурацкая привычка мерзких едоков мотыльков, и сделай он так, все боги на свете подняли бы его на смех.
— Я передумал, дружище.
— Да я просто так сказал. Может, надо было тебе помочь. Я же тебя дразнил. Я…
— Я это сделаю, Айо! — Твердым, не терпящим возражений голосом.
Айо удивленно поднял брови.
— Ну, разумеется. — Он нагнул голову и раскинул руки в стороны. — О, радетель!
Завьер закатил глаза и поправил полупустую сумку на плече, ощутив, как внутри болтается записная книжка. Со стороны пляжа Карнейдж порывами дул бриз. Они услышали, как оркестр настраивается для исполнения очередной песни. Солисты подзадоривали друг друга, напевая вполголоса, а барабанщик позади них выбивал дробь — ту-дум-ту-дум.
Очень громко.
Айо им разочарован. И тут уж ничего не поделаешь. Опасность, исходящую от человека, способного угрожать ребенку, нельзя недооценивать.
Появилась стайка женщин с сумками и сковородками, прошла мимо. Завьер проследил за ними взглядом: высокие женщины с кудрями и косичками, выкрашенными во все цвета радуги, в бусах и браслетах, с точеными фигурками, похожие на изваяния. Одна водрузила на макушку старую птичью клетку, внутри которой довольно квохтала домашняя перепелка. Все были разной комплекции: кто-то расширялся от талии вниз наподобие бутылей, а кто-то, наоборот, расширялся кверху, и их объемистые груди колыхались над тонкими длинными ногами, как кроны баобабов.
Машинально он поманил Айо и шагнул в стайку женщин, словно завороженный их веселым гомоном и тянущимся следом парфюмерным шлейфом.
Сначала показалось, что его овеяло волной зноя и он захвачен мощным течением, словно попав в водоворот. Женщины мельтешили вокруг, указывая на него пальцами, наперебой тараторя и обволакивая его взглядами, как сиропом. Со всех сторон его окружали коричневые выпяченные животы, испещренные золотистыми растяжками; другие же тела были худые и напоминали хрустящие поджаренные тосты. Он ощутил порыв нежности.
Так вместе с ними он и вошел на рынок.
Они двигались вместе: он — в толпе женщин, мимо торговцев, раскладывавших свой товар, учивших уму-разуму своих помощников и отсчитывавших сдачу покупателям, а женщины стреляли по сторонам темными, как изюм, глазами и привлекали его внимание к выложенной снеди.
— Смотри, радетель!
Они показывали на бананы, длинные, как мужские ноги, на маленькие зеленые дыньки, похожие на жуков. И все вокруг ему улыбались. Он купался в улыбках.
Учащенное от волнения дыхание выровнялось. Завьер зашагал быстрее, в кармане сумочка с мотыльком мягко прижималась к бедру. И он подумал, что постепенно отдаляется от Айо, который уже перестал останавливаться при виде знакомых и приветливо с ними заговаривать и просто молча шел мимо пирамид свежего шпината и куч цветов плюмерии с сахарной каемкой; мальчишка разделывал ножом клубок блестящей красной требухи, вынутой из какого-то неведомого животного, какого, даже Завьер не смог определить. Кое-кого он сразу узнавал по характерным повадкам умелых торговцев: расхваливая свой товар, они тряслись всем телом, стучали кулаком по столу, выкрикивали цены и предлагали всем попробовать «все, что на них смотрит». Он чувствовал себя как танцор, после долгого перерыва вновь обнявший бывшую партнершу: они были как старые друзья, которых объединяли почти забытые приятные воспоминания. Все продавцы были трудяги: фермеры, пекари, мясники. Он много лет потратил на то, чтобы установить с ними доверительные отношения, прежде чем в первый раз взять у них самые свежие продукты.
Завьер тихо ахнул: расстояние между торговыми рядами расширилось, плотная стайка женщин рассыпалась влево и вправо — и он оказался в пустом пространстве и почувствовал себя ребенком, так внезапно выскользнувшим из крепких объятий матери, что от неожиданности его зашатало. Как будто выбросило прибоем на берег. Силуэты женских тел мелькнули перед его глазами и исчезли, как угасшие угольки.
Заголосили радиоприемники, но они не смогли перекрыть оркестр, наигрывавший бодрую мелодию.
Он остановился и стал внимательно осматривать выложенную на прилавках еду.
Пусть люди на него пялятся, пусть убедятся, какой у него решительный вид.
Кто-то, конечно, припомнит, как долго он всех игнорировал. Кто-то скажет: ты был нам нужен, но сюда не приходил!
Он проводил пальцем по рулонам зеленой бумаги, в которую заворачивали орехи, попробовал кусочек огромного маисового пудинга из теста, щедро сдобренного кешью, сливками и корицей. Торговцы с надеждой улыбались ему и удрученно обмякали, когда он молча проходил мимо их крутобоких анон
[3] и сушеного мяса ящериц. Он остановился у одного прилавка и похвалил спелый имбирь, перец, чеснок, разнообразные смеси специй, даже терку для овощей, после чего быстро ушел, качая головой, к печальному удивлению торговца приправами. Справа от него беззубый чудак громко заулюлюкал элегантной женщине, которая пристально разглядывала желтые цилиндры сливочного масла, похожие на термитник.
— Ты, похоже, очень умная, — сказал старик женщине, разглядывавшей масло. — Напиши мне любовную записку, а?
Айо растворился в рыночной толпе; Завьер больше его не видел. Ну что, понравился им его брат, который так взбодрил торговлю? Он нахмурился, раздраженный этим всплеском жалости к себе.
Мешочек с мотыльком трепыхался в кармане. Он почесал щетину на подбородке. Кому-то следовало позвонить на радиостанцию и сообщить, что радетель — избранник богов, одетый в какие-то лохмотья, сегодня утром отправился в обход; он что, не мог надеть чего-то поприличнее? Эта новость обидит Интиасара, всегда щеголеватого, всегда опрятного и ухоженного. С его стороны это был маленький бунт, но оно того стоило. «Мы щедро платим, — вот что сказал Салмони после того, как призвал его вернуться к себе в ресторан. — Но не настолько щедро, раз ты можешь расстроить Берти!» По крайней мере, старик обладал чувством юмора. При следующей встрече с Интиасаром он, пожалуй, тоже будет называть того Берти.
— Да, радетель! — раздался за его спиной голос.
Он не обернулся; молодые частенько обращались к нему, очень часто — просто на спор. А он не знал, как себя вести, как реагировать на их выпендреж. Но сейчас это было что-то совсем другое. Несколько голосов подхватили крик:
— Радетель! Да, Завьер!
Хихиканье. Аплодисменты. Он кивнул. На душе стало тепло.
— Ты пришел, радетель! Боги, как же мы рады тебя видеть!
Он приветственно помахал рукой. Пальцы сжались в кулак.
Толпа разразилась восторженными криками. Ему сразу же показалось, что все стали приветливо кивать, улыбаться и в знак уважения поднимать стаканы с выпивкой, или фрукт, или мачете. Его ноздри уловили аромат горячего травяного вина и тонкий апельсиновый запах. У него словно гора упала с плеч, более того, его переполняло торжество. Ну, где же Айо, который мог бы разделить с ним это чувство?
Торговцы уже без стеснения громко его зазывали:
— Эй, радетель, подойди к нам!
— Боги милосердные, ну не пихайтесь же вы так! Дайте ему пройти!
Ему стало совсем весело, его опьянило объявшее его облегчение. Шнурок кожаного мешочка выскочил из кармана и свесился до колена, щекоча кожу. Наверное, в кармане дырка — или мотылек его прожег насквозь? Голова шла кругом. Он испытывал огромную благодарность людям. Какая-то женщина пустилась с ним кокетничать:
— Привет, радетель! Погляди на меня! Ты сегодня такой красавчик, как и всегда!
Слегка запыхавшись, он остановился у знакомой палатки. Ему очень нравился мясник, хозяин этой палатки, невысокий желтокожий человек, учивший своих коз медитировать и бездельничавший четыре месяца в году. Завьер смотрел, как он поднял на лебедке живую козу, связав ей четыре острых копытца, и та повисла у него над головой. Это было чистенькое животное — в белых и черных подпалинах, с раздутым животом. Молча, закрыв глаза, она смиренно покачивалась на тросе.
Мясник коснулся его руки.
— Все хорошо, радетель.
Это был не вопрос, поэтому он ничего не сказал.
— Останься, благослови забой!