– Роуз, мы тут познакомились с одним милым профессором. – Мама, сияя, смотрит на мужчину, который тоже ей улыбается. Вероятно, из вежливости. – Он пришел поддержать друга.

Я смотрю на этого друга, тот смеется и машет мне.

– Привет, я Энджел.

Машу в ответ.

– Приятно познакомиться.

– Я так рада, что здесь, в городе, мы с дочерью стали проводить больше времени вместе, – сообщает мама новым знакомым. – Она живет сразу за мостом.

Награждаю ее пристальным взглядом. Не так я хотела провести больше времени с мамой.

– А вы когда-нибудь встречались? – Мама снова обращается ко мне, указывая на мужчину, стоящего возле ее кресла. – Вы коллеги, Роуз. Он профессор социологии, как и ты!

Я смотрю на него, но не узнаю лица. Однако во взгляде знакомое терпение – он сносит выходки моей мамы, а та, как я вижу, уже его обожает. Качаю головой и нежно сжимаю мамино плечо.

– Мы коллеги?

Мужчина смеется.

– Вероятно, да – я социолог. И действительно профессор.

Он вдыхает поглубже, собираясь что-то добавить – представиться или назвать свой университет, кто знает, – но мама успевает его перебить.

– Я уже дала твой номер, Роуз. Вам стоит выпить кофе и получше познакомиться.

– Боже, мама! Ушам не верю…

Снова поворачиваюсь к мужчине – тот опять смеется, – потом к его другу, который уже хохочет.

– Простите за маму, она любит везде влезть, – говорю я, а сама предупреждающе смотрю на нее. Но потом вижу, как она счастлива, как улыбается, и моя досада исчезает. Снова поворачиваюсь к мужчине. Возможно, он понимает, как тяжело членам семьи, в конце концов, его друг тоже проходит «химию». Протягиваю ему руку:

– Добрый день. Меня зовут Роуз, а вас?

Он сжимает мою ладонь.

– Томас, очень приятно.

И тут я понимаю, что за нами наблюдает вся палата: пациенты с капельницами, хихикающие медсестры, а также мои родители.

– Я сразу посоветовал Томасу составить вам компанию, – нарушает тишину Энджел. – А теперь, увидев вас воочию, думаю, ему точно стоит выпить с вами кофе.

Все смеются, мои щеки горят, но я вдруг присоединяюсь к общему смеху.

Боль, которая терзала меня весь день, утихает.

* * *

Когда я училась в университете, порой мама навещала меня одна, без папы. Садилась на поезд, наведывалась в кампус, мы ходили обедать с моими друзьями, а напоследок она вторгалась к нам на кухню и готовила фрикадельки с соусом, чтобы у нас была домашняя еда на неделю.

Один раз она приехала, потому что я рассталась с парнем, Артуро, и сильно страдала.

Помню, встречала ее на вокзале, стояла на платформе и смотрела, как мама идет ко мне. Помню, она катила за собой чемодан, уверенно шагая, и свежеостриженные короткие локоны упруго касались плеч. Помню свое опустошение и безразличие ко всему, словно все чувства исчезли, а с ними и воля к жизни.

– Как ты, милая? – сразу же спросила мама и крепко меня обняла. От нее всегда пахло свежевыстиранной одеждой и лавандовым мылом. – Уже лучше?

Я покачала головой, мы вышли из здания вокзала и сели в такси. Удержаться от слез было непросто, пришлось даже губу прикусить. Мама внимательно посмотрела на мое лицо. Я знала: оно все в пятнах, я проплакала несколько дней.

– Я рада, что ты мне позвонила, Роуз, – сказала она.

Таксист нажал на газ и проскочил на мигающий желтый на светофоре. Мы ехали по городу, где я училась, далеко от дома моего детства.

– Я рада, что смогла приехать… – Мы устроились на заднем сиденье; она переплела мои пальцы со своими. – Для того мамы и нужны.

Во время поездки я о чем только не думала. Стоило мне увидеть на платформе маму, я тут же воспряла духом. Впервые с тех пор, как мы расстались с Артуро, поверила: все будет хорошо.

Мне было неловко, что я позвонила маме и попросила ее приехать, но все же хорошо, что я это сделала. Слава богу, мама такая – она буквально бросила все дела, упаковала чемодан и примчалась подержать меня за руку.

Такси остановилось перед многоэтажкой, где я в то время жила с однокурсницей; она уехала на выходные. Мама расплатилась с водителем, а я достала из багажника ее чемодан. Мы поднялись наверх и вошли в гостиную.

– Неплохо, Роуз, – прокомментировала мама, оглядев пустые стены, столы и некрашеные полки безо всякого декора за исключением книг. Эту квартиру, которую я снимала на предпоследнем курсе, она увидела впервые. – Просто нужно чуток навести красоту.

– Наверное.

Я не рассказала маме, почему в квартире неуютно: одна из причин состояла в том, что после разрыва с Артуро я избавилась от всех напоминаний о нем.

Мама забрала у меня чемодан, без спроса покатила его прямо в мою комнату и стала распаковывать. Я смотрела, как она вешает одежду в шкаф рядом с моей.

До Артуро я не знала, что можно так страдать. Считала его своей второй половинкой, думала, мы вместе навсегда, а после расставания не представляла, как прожить день. Я, словно призрак, плыла по течению, не зная, куда прибиться.

Застегнув опустевший чемодан, мама убрала его в чулан, потом повернулась и спросила:

– Где ты хранишь белье?

Я молча показала на шкаф. Мама достала комплект чистого белья и немедленно принялась перестилать мою кровать, взбивать подушки и расправлять покрывало, чтобы все выглядело, как в отеле. Помню, я будто зомби смотрела на ее суету.

– Что скажешь, так лучше?

Я кивнула. Так и правда было лучше.

Затем я направилась за своей оживленной, решительной матерью в гостиную.

– Итак, вот что я думаю, Роуз, – начала она. – Мы все отмоем тут до блеска, чистота всегда поднимает настроение. А потом сходим в магазин за всякими мелочами для дома, добавим в квартиру немного красок. Какой-нибудь маленький коврик, пару подушек, безделушки на стол и полки для красоты… Походим по отделам и купим все что нужно!

– Ладно, – согласилась я, отдаваясь на ее волю.

– Вот и чудесно, – улыбнулась она.

Я показала маме шкаф, где вместе с Эйприл хранила очиститель для стекол, веник, швабру и тряпки. Вдвоем мы принялись за уборку, начав с кухни, пока не вылизали ее до безупречной чистоты, затем перешли к гостиной и ванной комнате. Мама ни разу не спросила об Артуро. Ни когда ходили по магазинам и выбирали безделушки для дома, ни в книжном, где решали, какие новые детективы стоит прочесть, ни потом, когда отправились ужинать. Мама не спрашивала, что произошло, почему мы расстались и отчего я никак не могу забыть Артуро. Она не спрашивала, а я сама не стала говорить, что на днях видела бывшего с другой девушкой: они шли по площади, держались за руки, она выглядела совсем юной, словно первокурсница; мне было так больно, но я не стала жаловаться, как быстро он нашел мне замену. Мама не любила зацикливаться.

Но в тот день я впервые за долгое время не плакала. Энергия била из моей родительницы ключом, как и жизнерадостность. Мама так и излучала ее, и я буквально чувствовала – она проникает прямо сквозь кожу к моему израненному сердцу.

К тому времени, когда стемнело и мы стали готовиться ко сну, я начала разбирать диван в гостиной, решив лечь там. Мама мне не позволила.

– Не надо, Роуз. У тебя большая кровать, мы поместимся. – Она посмотрела на меня так внимательно, что казалось, заглядывает прямо в голову. – Сдается мне, тебе не помешает компания. Знаю, сейчас сложно уснуть, но ты всегда спала лучше, когда рядом кто-то бодрствовал. Я не сомкну глаз, пока ты не уснешь…

Я молча уставилась на нее. Да, я тяжело засыпала, все, что сказала мама, было правдой. Мне одновременно захотелось принять предложенную помощь и воспротивиться ей.

– Я больше не ребенок…

– Конечно. Но ты же позволишь мне такую малость?

Я не ответила, но схватила подушки, которые принесла на диван, и направилась обратно в свою комнату. Легла, мама устроилась рядом, мы включили светильники и взяли по детективу, что купили днем.

Бывали времена, когда я считала маму чересчур старомодной и строгой. Но повзрослев и выяснив, что жизнь сложнее, чем кажется, я стала больше ценить родного человека. По крайней мере, надеюсь на это. То, кто она есть, какая она… Случаются моменты, когда я понимаю, что мама нравится мне как человек, можно сказать, друг. В эти минуты я ясно осознаю: несмотря на все различия между нами, она удивительная. И чем старше я становлюсь, тем больше у меня таких озарений, тем больше я воспринимаю ее как Джилл, Дениз или Райю. Хотя она много лучше любой из моих подруг, ведь это мама, моя мама, женщина, которая любит меня больше всех на целом свете.

Что же еще особенного было в тот ее приезд ко мне…

Тогда я впервые поняла, насколько мне нравится этот человек, что сидел и читал со мной в постели. Я была благодарна ей – когда мне захотелось спать и я потянулась выключить светильник, она сказала: «Спокойной ночи, милая, я еще посижу», будто это была сущая ерунда, будто мама готова читать всю ночь и беречь мой сон, хотя я точно знала: она устала после долгого дня, проведенного вместе. Ее лицо выглядело утомленным…

* * *

Такую же усталость я вижу и сейчас, когда мама лежит в больничном кресле, откинув голову на изголовье. Томас снова присел рядом с другом, а мой отец отошел в кафетерий перекусить. Теперь мне хочется забраться к ней и читать, пока она дремлет, всегда быть поблизости, чтобы в минуты пробуждения, открывая глаза, мама бы видела: тот, кто любит ее, рядом, он бодрствует и следит, чтобы с ней все было хорошо.

Она смотрит то на Томаса, то на Энджела, потом опять на меня. И вдруг ухмыляется, будто силы почти вернулись.

Беру ее за руку и пожимаю.

– И о чем ты только думала, мам? Сунула мой номер первому встречному…

В словах упрек, но на самом деле я шучу.

– Разве не ясно? – отзывается она. – Пытаюсь пристроить дочь. К тому же он не первый встречный. Тоже как ты – профессор! Думаю, это идеальный вариант. Красивый, высокий и не прочь поболтать с твоей мамой.

Она оживляется, будто вмешательство в мою личную жизнь помогает ей вернуться к привычной роли сильной женщины, которая всегда влезала в мои дела.

– Хочется увидеть тебя с хорошим человеком, Роуз. Ты так долго была одна.

– Все в порядке, мама. В конце концов я с кем-нибудь познакомлюсь.

– Я бы не прочь, чтоб ты с кем-то познакомилась прямо сейчас.

– Потерпи, мам.

Она умолкает, затем говорит:

– Я должна сделать все, что в моих силах, Роуз, пока я еще здесь. Мне хочется увидеть тебя благополучной и счастливой перед уходом.

В горле застревает комок.

– Не говори так, мама!

Она ровно дышит. Химия медленно, как всегда, медленно течет по ее венам.

– Дорогая, вскоре нам придется взглянуть правде в глаза.

Я резко выдыхаю и встаю. В груди ноет. Мне нужно выбраться отсюда.

– Пойду попью. Скоро вернусь.

У кофейного автомата я плачу. Выуживаю из сумки монеты, сую в щель одну за другой, а они лязгают, приземляясь. На решетку под носиком падает стаканчик. Раздается жужжание, затем шипение, и на дно начинает стекать густая, словно грязь, жижа.

Какая-то странная, думаю я, присматриваясь. На миг отвлекаюсь на эту дурацкую кофемашину – отвлекаюсь от больницы, от рака, от химиотерапии и мамы, от ужаса, в который превратилась ее жизнь, и наша вместе с ней тоже, от той фразы о правде, чтобы она ни подразумевала под этим словом, хотя я знаю что. Конечно, знаю. Струйка кофе иссякает, стаканчик полон лишь наполовину. Ну и плевать, думаю я и уже собираюсь забрать его, как аппарат включается вновь. Он чуть ли не взрывается, кофейная гуща и кипяток попадают на меня, на ладонь и рукав свитера.

– Дерьмо! – Отдергиваю кисть назад, рассматриваю кожу в красных пятнах. Снова бормочу, уже тише: – Дерьмо…

Я встряхиваю головой, поворачиваюсь и прислоняюсь к стене.

– Я просто не могу… – сгорбившись, шепчу я в никуда, но не договариваю.

– Да уж, эта кофемашина совсем дрянь. На втором этаже есть получше.

Поднимаю взгляд. Рядом стоит Томас.

– Вот черт, – бормочу я под нос, пытаясь овладеть собой. Я вся в кофе, по руке стекает гуща. – Простите, день выдался не лучший.

– Может, я смогу помочь, – предлагает Томас. Расстегивает рюкзак и начинает в нем копаться.

– Не знаю, как с этим справиться, – говорю я больше себе, чем ему.

И я не о кофе.

Томас отвечает не сразу. Он достает салфетку и вручает мне. Я беру ее, потом смотрю на него, впервые по-настоящему смотрю с тех пор, как мама насильно нас познакомила. Томас смотрит в ответ. В его глазах светится понимание.

– Никто из нас не знает, – вздыхает он, беря меня за руку.

ГЛАВА 29

2 марта 2008 года

Роуз, жизнь 6

Снаружи, за окнами, падает снег и ложится на стекла затейливыми ледяными узорами.

А здесь, внутри, царят тепло и радость.

– Привет… – говорю я крошечному младенцу в моих руках. Моему младенцу. Адди.

Не могу перестать на нее смотреть. Она завораживает. Отголоски родов, усталость и боль кажутся столь далекими, будто все случилось не несколько часов назад, а пару недель. Я любуюсь Адди и почти забываю, что лежу в больничной кровати, не чувствую запаха антисептиков, не замечаю колючих простыней, уродливых стен, приборов. Адди спит, глазки зажмурены, будто она боится, что они распахнутся, если не закрыть их покрепче. В тишине слышно ее тихое дыхание.

Возможно, Адди будет храпеть, как ее отец. Странно думать, что эта малышка может быть в чем-то похожа на своего отца или даже на меня, свою мать. Интересно, в чем Адди будет не похожа ни на кого из нас?

Скрипит, чуть приоткрываясь, дверь.

– Роуз? – шепотом в полумраке окликает папин голос.

Отец выглядывает из коридора.

– Я не сплю, – отвечаю я.

Он на цыпочках крадется в палату, а следом – мама.

– Не волнуйтесь, малышка в отключке, – говорю я, но не знаю, слышат ли родители. Их глаза прикованы к Адди.

На маме канареечно-желтый свитер – по ее словам, это цвет счастья. Она надела его, получив от Люка весточку, что все хорошо, все пережили роды и совершенно здоровы. Наполитано – люди суеверные, мама просто не могла надеть яркий свитер прежде, чем получила хорошие новости официально. Отца она заставила натянуть такой же канареечный наряд.

– Пап, ну и вид, – смеюсь я.

– Сегодня соглашусь на все, что велит мама. Погоди, она и тебя в желтый приоденет.

Мама достает крошечную шапочку того же цвета для Адди.

– Что скажешь, Роуз?

– Скажу, что она нелепая, – заявляю я и улыбаюсь. – Но мне нравится.

– Правда? – В полумраке видно, что мамины щеки розовеют. – Конечно же, у меня есть свитер и для тебя. – Она начинает рыться в сумке, висящей на плече отца. – Может, Люк сделает семейное фото.

– Я же говорил, Роуз, ты следующая, – ухмыляется папа.

– Сегодня я надену все, что ты захочешь, мам.

Мама отрывается от своего занятия и улыбается.

Как легко сделать родителей счастливыми: сказать маме то, что она мечтала услышать, дать ей желаемое – свитер, внучку. Почему я так противилась рожать, ради чего? Почему так возражала? Что плохого в том, чтобы наполнить любовью мою жизнь?

Папа берет Адди на руки, пока я натягиваю нелепый свитер, который мне вручила мама, на свое ноющее тело. Все это я проделываю так, будто только о том и мечтала, будто это мое предназначение – стать матерью.

После, сидя на больничной кровати и наблюдая за тем, как родители сюсюкаются с внучкой, я ловлю себя на том, что мне не хватает тепла малышки у моей груди. Как быстро мозг и тело адаптируются к новому элементу в жизни, как быстро развивают чувства – осознание присутствия или отсутствия ребенка, понимание того, где он находится, удобно ли ему, безопасно ли.

Что будет с моей работой, с карьерой? Способен ли мой мозг снова заняться научной деятельностью, статьями, преподаванием – или же никогда не станет прежним? Неужели я никогда не стану прежней?

А важно ли это? Не все ли равно… Натягиваю одеяло повыше.

Пока что это не имеет никакого значения и можно наслаждаться мигом восторга, ярко-желтым мигом.

Папа склоняется к Адди и прижимается щекой к пушистой головке.

И все потому, что в тот день я потянулась к Люку.

Цепляюсь за эту мысль и внимательно ее обдумываю. Я потянулась вперед, а не отпрянула, приникла к мужу, а не оттолкнула его, всего лишь слегка сменила направление движения – и вот с нами Адди.

Я нахожусь в реальности, где мы – мой муж, родители, дочь – в больнице. Представив, что Адди так легко могла не появиться на свет, что ее существование в этом мире так эфемерно, я почти теряю голову. Ей меньше суток, но мысль о том, что она вовсе бы не родилась, невероятна. Адди необходима, важна, так же важна, как воздух, дыхание и сердце, что бьется в моей груди.

Кем бы я была сейчас, если бы продолжила спорить с Люком?

В глубине души нарастает странное удовлетворение: я сумела это сделать, подарить миру нового малыша, а бабушке с дедушкой – внучку, чтобы обнимать ее, любить и баловать.

В дверь заглядывает смеющийся Люк.

– Отличный наряд, мамуля.

Мама оборачивается к нему, но он снова смеется:

– Я о другой мамуле, о Роуз!

Мама целует моего мужа в щеку.

– Кстати, у меня и для тебя есть свитер.

– Ну разумеется! – закатывает глаза Люк.

– Твои родители еще не приехали? – интересуется мама. – Можем одолжить им свитера, чтобы сделать ваше семейное фото.

– Какая вы заботливая, – подтрунивает Люк.

Нэнси и Джо ни за что не облачатся в свитера, уж он-то знает.

Муж берет камеру, самую большую, которую бережет для важных съемок.

Чего я не ждала с нетерпением – так это родственников Люка. Снова придется выслушивать советы, терпеть попытки все контролировать: меня, Адди, их сына. Я задавалась вопросом: возможно, появление ребенка смягчит отношение родителей Люка ко мне? Но их потребность указывать, что я должна делать и кем быть, только усилилась. Наверное, время, когда мы все жили в ладу, ушло навсегда.

– Дружно улыбаемся! – командует Люк.

Мама уже заставила его нарядиться в свитер, и все мы выглядим одинаково. Это самое нелепое, что мы позволили ей делать с нами, но нам все равно. Главное – то, как мама сейчас счастлива, и счастье ее наполняет всю палату, отчего зрение размывается и я вижу все нечетко, будто на старом фото, словно то, что когда-то случилось в прошлом или произойдет в будущем, но не здесь и сейчас.

Адди так и не просыпается, пока мы фотографируемся – сначала все пятеро, вместе с Люком на камеру с установленным таймером, потом папа, мама, Адди и я. Люк, Адди и я; Адди со мной и Адди с Люком.

Не могу перестать улыбаться, будто иначе все это – мои родители, Адди, Люк и все хорошее в этой комнате – может исчезнуть. Мы снимаемся в разных комбинациях, а потом я прошу мужа сделать кадр, необходимый мне так, словно от него зависит вся моя жизнь.

– Люк, сфотографируй нас с мамой и Адди? Только втроем?

– Конечно, – соглашается он.

Мама садится на край кровати.

– Ты слишком далеко, – говорю я. – Мне хочется тебя обнять.

Она смотрит на меня, словно для нее никого в целом мире больше не существует. Я наслаждаюсь этим ощущением, даю ему проникнуть сквозь кожу и побежать по венам, наполняя каждую мою клеточку. Хочу приберечь его на черный день, ведь черные полосы всегда наступают…

– Я люблю тебя, – говорит она.

Есть в этом нечто странное, отчего все кажется нереальным. Сияющие улыбками родители, сияющая мама… Взгляд снова падает на крошечную, прекрасную Адди, на женщину, что бережно баюкает мою дочь, мое дитя, так нежно, так уютно, будто ее предназначение – держать на руках внучку.

Я хочу наслаждаться этим.

Но что, если происходящее – сон? Случилось ли все на самом деле?

А вдруг я проснусь и жизнь изменится?

ГЛАВА 30

12 февраля 2010 года

Роуз, жизнь 8

Железная дверь в абортарий покрыта алой облупившейся краской.

Я рассматриваю ее, не в силах сделать последние шаги, что приведут меня внутрь, приблизят к решению, о котором я размышляла с тех пор, как увидела на аптечных тестах все эти полоски и плюсы.

Джилл опаздывает. Она написала сообщение, что застряла в метро: какому-то пассажиру стало плохо, образовалась пробка.

Под ногами потертый изношенный ковер, грязный, как и стены, что некогда были белыми, но теперь покрыты серыми пятнами. Здесь только две лампочки, и одна из них не горит.

Обстановка словно бы кричит: вот чего заслуживают женщины, отказывающиеся от материнства, – убогости, осуждения, мрака. Они не достойны чистых лабораторий и оборудования, яркого света и подбадривающих врачей на УЗИ, милых, окрашенных в пастельные тона палат родильного отделения.

Я вхожу в дверь.

За ней ничуть не лучше.

Здесь светло, и женщина, которая здоровается со мной, улыбается, но разговаривать нам приходится через бронированное стекло с маленькими дырочками, чтобы друг друга слышать. Неужели для аборта обязательно требуется бронированное стекло?

– Мне назначено на два, – говорю я. – Роуз Наполитано.

Женщина смотрит в компьютер, кивает, открывает для меня кнопкой дверь справа. Прохожу за бронированное стекло в комнату ожидания. Обстановка здесь лучше, чем в коридоре.

Краска на стенах серая, на столике – стопки журналов, вдоль стен аккуратно расставлены почти новые стулья. На них шесть женщин, двое с мужьями или друзьями, остальные одни.

Сажусь, устремляя взгляд вперед – на плакат с советами по предотвращению беременности. Надеюсь, Джилл успеет добраться хотя бы к тому времени, когда я поеду домой.

Часы на стене показывают 14:10. Я жду, пока меня вызовут.

* * *

– Не позволяй Люку убедить тебя идти против своей природы.

Мы на кухне с мамой, она стряпала фрикадельки с соусом, а я составляла ей компанию. Мне нравилась знакомая атмосфера: я стояла рядом, пока мама готовила ингредиенты, и следовала указаниям – нарезать что-нибудь, достать из холодильника, почистить еще зубчик чеснока…

Мы разыгрывали эту сцену с тех пор, как я была маленькой и мама начала приглашать меня готовить вместе. Искусством кулинарии она овладела задолго до моего рождения. На своей кухне мама была такой же расслабленной и властной, как я, когда стояла перед аудиторией или читала доклад.

Она произнесла эту фразу, когда я, склонившись над столом, нарезала петрушку.

– О чем ты, мам?

– Я вижу, ты с ним несчастлива, Роуз. Ты давно несчастлива в браке, – строго, но сочувственно произнесла она.

Я резала петрушку все мельче и мельче. Неужели у меня все на лбу написано?

– Можешь сказать мне правду. Я хочу знать.

– У нас с Люком проблемы, – призналась я.

Мама подошла ближе, чтобы посмотреть, как я справляюсь с заданием.

– Ну хватит. Ты же не хочешь превратить ее в кашу. – Она отобрала у меня разделочную доску и опрокинула петрушку в булькающий томатный соус. – Когда все началось?

– После выкидыша.

Мама ополоснула доску, промокнула посудным полотенцем, снова положила на стол и вручила мне головку чеснока.

– Мелко нарежь восемь-девять зубчиков для фрикаделек. – Она поцеловала меня в макушку. – А я все голову ломала…



Я позвонила маме на следующий день после выкидыша, весь вечер перед тем мне пришлось наблюдать за скорбящим мужем. Когда я рассказала ей, она сразу же отозвалась: «Мне так жаль, Роуз». Затем в трубке послышались всхлипывания, мама тоже плакала.

Я задумалась, может, это мне стоило ей сопереживать? Сначала Люк, потом мама, но почему не я? Почему я сама ничего не чувствую, не плачу? Почему потеря беременности не казалась мне таким ударом?

– Что ж, один раз получилось, получится еще, – вот что сказала мама, прямо как Люк.

– Не знаю, хочу ли я этого, мам, – ответила я, и она замолчала. – Кажется, я чувствую облегчение.

И это была правда. Потом мама посоветовала подождать, ведь я могу передумать.

Так я и поступила. Время шло, я позволила Люку контролировать все – меня, мое тело. Но чем дальше, тем больше поведение мужа раздражало.



Я резала чеснок. Измельчила один зубчик, другой. И решила рассказать маме правду.

– После выкидыша Люк будто меня не замечает. Ему нужно только одно: чтобы я забеременела. Я долго позволяла ему вытворять все, что он хочет, а пару месяцев назад взяла и перестала. Говорю, ну, с меня хватит. – Я подняла голову. Мама замерла на полпути между плитой и столом. Она слегка кивнула в знак поддержки. – Мне не нужен ребенок, мама. Я даже сомневаюсь, нужен ли Люк. Возможно, я хочу развода. Прости, если разочаровала. Я этого не хотела.

Мама уперла руки в бока, зажмурилась на миг и вздохнула.

– Что ж, Роуз… – Она промокнула глаза краем фартука. – Не буду врать. Я разочарована. Просто надеялась, что у тебя будет ребенок. Надеялась на внука. Я всегда хотела внучат.

– Знаю, – прошептала я.

Мама разгладила фартук, усеянный маленькими красными брызгами от помидоров.

– Но самое главное для меня – твое счастье. Больно видеть тебя такой грустной и сердитой. Люк мне всегда нравился. Очень долго я думала, что вам хорошо вместе.

Я подумала: «Как же этот разговор отличается от того, который состоялся у нас в пляжном домике, когда мама сказала, что из меня выйдет хорошая мать. С тех пор все так изменилось. Мы с Люком прошли путь от шаткой надежды до ярости и отчаяния. Непреодолимое, как мне казалось, расстояние».

– Может, еще получится все наладить, – вздохнула мама. – Если ты скажешь ему просто оставить все как есть. Что у вас не будет детей – тогда, возможно, вы сумеете договориться.

Я встала, высыпала чеснок в широкую металлическую миску с панировочными сухарями, пармезаном, зеленью, в которой мы собирались смешивать фрикадельки. И попыталась решить, хватит ли у меня смелости объяснить маме, что именно со мной происходит.

– Роуз, отказать Люку – нормально. Тебе нужно сказать ему: хватит. Ребенок ничего не исправит. «Я пыталась и ничего не вышло» – так и говори.

– Я жалею обо всем, мама. – Я уставилась в миску. – Надо было давно отпустить Люка, пока не дошло до точки.

– До точки? До какой еще точки?

Я повернулась к ней, решив признаться.

– А что, если я беременна?

Мама ахнула. Подошла к плите, резко помешала соус, немного жижи выплеснулось на столешницу.

Мама не отводила взгляд от кастрюли.

– А ты беременна?

Я промолчала.

Да. Я была беременна.

Я забеременела в последний раз, когда мы с Люком занимались сексом, в тот день, когда я отказалась пойти к репродуктологу. С тех пор мы с мужем почти не разговаривали. Какая ирония! Я пообещала себе, что не стану заниматься сексом, пока этого не захочу, и вскоре с грустью поняла: возможно, желание не вернется никогда. Я была совершенно уверена: моя страсть сгинула навеки.

Потом как-то утром неделю назад я собиралась в университет и поняла, что у меня болит грудь. Кажется, она увеличилась, и платье смотрелось на мне по-другому.

Мои месячные… Я беременна.

С тех пор эти слова бесконечно мелькали у меня в голове. Я заплакала. Не пролила ни слезинки из-за выкидыша, но из-за этой беременности… Я плакала и плакала. Плакала по дороге на работу, плакала за своим столом, когда пришла в кабинет. Оплакивала неизбежный развод и потерю ребенка – я была уверена, что никогда не рожу мужу или кому-либо другому. Я не могла. Просто не могла. Ни за что.

Мама оторвала от рулона бумажное полотенце и промокнула соус, попавший на плиту и столешницу.

– Милая… И что ты собираешься делать?

* * *

Джилл успевает застать меня в комнате ожидания.

– Прости, я опоздала! – В тишине ее голос звучит ошеломляюще громко, но никто кроме меня даже взгляда не поднимает. Мы обнимаемся, и подруга садится рядом. – Как ты?

Пожимаю плечами. На фоне приглушенных цветов помещения голубое платье Джилл выглядит очень ярким.

– Ты так и не решилась рассказать Люку?

Этот вопрос подруга задает все время, с тех пор как я поделилась с ней новостью о беременности. Качаю головой и отвечаю все то же, что и раньше:

– Если я расскажу, он не даст ничего сделать.

Джилл кивает, откидывается на спинку стула.

– Не знаю, стоит ли вообще говорить.

– Но может быть… – сомневается подруга.

– Мне принимать решение, а не ему. – Сила моего гнева удивляет меня саму. – Мне давно наплевать, что подумает Люк.

Сказав это, я четко осознаю – так и есть. Чего я больше не хочу, так этого брака.

В дверях появляется медсестра.

– Роуз Наполитано?

– Это я, – поднимаю я руку.

Перед тем как я встаю, Джилл говорит:

– Мы пройдем через это вместе, Роуз, хорошо? Я рядом, несмотря ни на что.

В груди что-то сжимается, когда я это слышу. Иногда женщины нуждаются в других женщинах больше, чем в мужчинах. Что бы я делала без Джилл? Как бы выжила?

– Знаю, – отвечаю я. – Люблю тебя.

Иду вперед, мимо других ожидающих, и думаю о словах еще одной женщины, которой объяснила, что беременна, но не могу родить ребенка, ведь материнство не для меня. Это была моя мать. Она сказала, что если я не горю желанием рожать от Люка, то и не должна. Что доверять себе – это нормально, что она тоже мне доверяет, какое бы решение я ни приняла.

Наверняка моей маме было нелегко дать такой совет, но ради меня она согласилась отказаться от мечты – от внука. И тогда я четко поняла: мама любит меня безусловно. Именно это подразумевают, говоря о слепой любви матери к ребенку.

Я решила довериться маминой любви и ее словам, словам, которые невольно повторила Джилл. Мне нужна была их вера, чтобы поверить в себя.

– Я поступаю правильно, – шепчу я.

Медсестра поворачивается ко мне и смотрит на меня с сочувствием. Я без оглядки захожу следом за ней в дверь.

ГЛАВА 31

2 мая 2010 года

Роуз, жизнь 5

Мы с Томасом снова встречаемся – ну, разумеется, – и я жду, пока Люк меня поймает. Оставляю кучу улик: сообщения, чеки, поздние возвращения, пропущенные звонки, брошенный у всех на виду ноутбук с изобличающими письмами во весь экран. Но ничто не может заставить мужа отвести взгляд от Адди. Я практически вешаю на грудь табличку с огромными буквами: «Люк, жена тебя обманывает!» – но муж ничего не замечает, не видит, что я изменилась. Хотелось бы набраться смелости и просто взять и уйти от него, но я все ищу в себе храбрую Роуз и не нахожу.

– Адди! – кричу я.

Я отвернулась всего на полминуты, а дочь успела с помощью одного из стульев вскарабкаться на стол и неустойчиво там покачивается. Пошатнувшись, наклоняется вперед и почти падает, но тут я подхватываю ее, безостановочно вопя. А если бы я не успела? Она разбила бы голову и заработала травму мозга? Или хуже – свернула шею и умерла? Тяжело дышу, крепко сжимаю маленькое тельце; Адди разражается ревом.

– Все хорошо, все хорошо, мамочка просто испугалась, – шепчу я ей на ушко, но она рыдает все горше. Несу дочь на диван, усаживаю к себе на колени, она плачет, извиваясь всем телом. – Все хорошо, – уговариваю я, и Адди утыкается лицом мне в шею. – Только нельзя лазить туда, Сопелка. Там играть опасно, а мама слишком сильно тебя любит.

Мама не вынесет, если потеряет тебя, мое сокровище.

Плач Адди стихает, моя паника тоже, я целую пушистую макушку, а в голове бесконечно проигрывается, как дочь падает со стола. Каждый раз он становится выше, вырастает до десяти футов, а потом пятнадцати, и моя Адди летит вниз с обрыва кухонной скалы. У меня колотится сердце, я обнимаю ее крепче, жалея, что не могу обнять всем телом, укутать своей любовью.

Адди прижимается ко мне, дышит ровно.

Когда-то я так же любила Люка. Помню, как во время медового месяца я чувствовала такое же желание обладать, такой же страх потерять в любой миг, будто Люк может умереть, и тогда мое сердце останется разбитым навек. Стоял полдень, мы лежали в постели. Помню простыни, ярко-белые от солнца, что лилось сквозь стеклянные двери номера. Такие дни бывают только в медовый месяц: каждый день ты просыпаешься, ешь, плаваешь, отдыхаешь, ешь, пьешь вино и коктейли, все время наслаждаясь красотой и дарами новенького отеля, созданного специально для молодоженов, чтобы упиваться супружеской жизнью, заниматься любовью, радоваться друг другу и опять заниматься любовью.

Мы с Люком смеялись, о чем-то разговаривая, о чем – уже не помню. Но помню, как смотрела на мужа и думала, что у него самое красивое, идеальное лицо, неповторимое, что он для меня самый важный человек на свете, и если я его потеряю, вся моя жизнь рухнет. Это ощущение обожгло меня будто вспышкой, оставив огромный шрам, породивший смесь боли, страха и отчаяния. Помню, я еще подумала: «Это такую любовь родители испытывают к своим детям?» А я чувствовала ее к Люку.

Теперь, когда у меня есть Адди, я могу ответить на свой вопрос: «Да и нет. Это одновременно то же чувство и другое. Дело в том, что моя Большая Любовь, которую я испытывала во время медового месяца, пришла и ушла, а любовь к Адди неизменна. Моя тяга к дочери вселяет ужас, это бесконечное головокружение, словно живешь на краю пропасти.

Ненавижу его. Постоянный страх изматывает.

И люблю… Я бы ни на что никогда это не променяла. Я – ходячая банальность, и мне плевать. Что с того? Когда узнаёшь, что на свете существует огромная любовь, которая пребудет с тобой вечно в горе и в радости, все остальное становится неважно».

Адди ерзает, поворачивает голову и, распахнув глаза, смотрит на меня, словно заглядывает прямо в сердце.

– Привет, солнышко.

Раздается звук открывающейся двери. Из коридора на кухню поворачивает Люк, видит, что мы с дочкой сидим на диване. Вернее, он видит Адди, только Адди, а не меня. Я просто держу на руках нашу дочь. С тем же успехом вместо меня мог быть пластиковый манекен.

– Привет, Люк.

– Привет… Роуз… – говорит он, с запинкой называя меня по имени. Будто забыл что-то из списка покупок, яйца или молоко.

* * *

Как закончить брак?

Это словно пытаться остановить медленно движущийся поезд, тяжелый, пугающий, которому для торможения требуется вечность. Его естественное состояние – неумолимое движение вперед. Иногда мне кажется, я могу бросить Люка. Найти в себе силы отпустить мужа, сказать: «Я не люблю тебя больше. Не люблю так, как должна любить, не так, как хотела бы любить и быть любимой».

Покинуть его – будет правильно, так ведь? Разве уже не пора?

Сказать ему о Томасе или опустить эту часть истории?