— Хэнк и я едем в Белый город.
Я была озадачена.
— Он имеет в виду выставку в честь Колумба, — пояснил Хэнк.
— Не может быть! Правда?
— Ее прозвали Белым городом, потому что здания красят, чтобы они выглядели как алебастр, — рассказал Хэнк. — Болото в окрестностях Чикаго превращают в каналы, бульвары, застраивают башнями, классическими арками и фасадами. Я только что получил пресс-релиз и буду писать об этом.
— Тогда истинная правда то, что говорит мистер Тиффани. Величайшее собрание художников…
— С пятнадцатого века, — подтвердил Хэнк. — Около шестидесяти пяти тысяч экспонатов.
— Среди которых будет и ваша часовня, павлины и все прочее, — добавил Джордж.
— И мой витраж с Христом! И витраж с фламинго. И вы увидите все это в смонтированном виде. Умираю от зависти.
— Не забывайте об экстравагантности «Тиффани и Ко», — просветил нас Хэнк. — Отец и сын соревнуются на мировой сцене. Определенно мне стоит написать об этом для «Сенчури мэгэзин».
— Если мы успеем вовремя закончить работу.
Сомнения не переставали терзать меня, так что каждый день я оставалась на несколько часов на переработку. Однажды вечером в начале июня, когда вернулась домой слишком поздно, чтобы успеть поужинать, Дадли и Джордж играли на своих цитрах новую популярную мелодию «О, моя дорогая Клементина». Джордж потащился за мной до самой комнаты, распевая:
Как я страдал по ней! Как я рыдал по ней,
Как тосковал по моей Клементине!
Разок ее тетку поцеловал —
И позабыл о моей Клементине!
— Блестяще. Когда вы дебютируете в Карнеги-холл?
— Пока Хэнк и я будем пребывать в Чикаго, Дадли отправится в Париж, так что я попросил моего брата Эдвина время от времени присматривать за тобой.
— Огромное спасибо, но я не нуждаюсь в надсмотрщике за моей деятельностью.
— Ого-го-го. Почему так раздраженно?
— Я прекрасно обойдусь и без ваших дуэтов на цитре, без этих серенад, которые ты и Дадли распеваете друг другу из разных углов гостиной.
Джордж скорчил такую гримасу, что вынудил меня расхохотаться. Он всегда мог заставить меня рассмеяться, как бы я ни устала. Я уселась за свой комод перед зеркалом, приметила лиловатые круги под глазами и вытащила шпильки из шиньона. От них одна головная боль. Джордж подобрался ко мне сзади, распустил мне волосы, взял мою головную щетку и прилежно расчесал их.
— Это единственное, на что ты способен. Расчесывать волосы.
— Ты работаешь на износ.
— Все так поступают. Практически уже лето. Что я, по-твоему, должна делать?
— Как раз то, чем ты и занимаешься, сердце мое.
— Мистер Тиффани поставил перед нами слишком тяжелую задачу. Он задумал слишком много и теперь гонит, чтобы выполнить все это.
«Союз стекольщиков и стеклорезов» начал забастовку, а мозаики на арках и колоннах часовни, как и крышка из свинцового стекла на крестильной купели, не были закончены. Некоторые стекольщики хотели бы сохранить преданность мистеру Тиффани, но профсоюзная солидарность взяла верх. Например, Джо Бриггз, прекрасный мозаист, трудился бы ночи напролет, если бы мог выйти на работу, а Фрэнк, глухонемой уборщик и посыльный, остался бы с ним на подхвате. Я показала мистеру Белнэпу, как накладывать куски стекла, но что мог один человек сделать для работы, выполнение которой требовало двух десятков людей?
В результате оставшиеся пять витражей, которые первоначально были предназначены для мужского отделения, достались моему. Я наняла еще девушек для выполнения механической работы и повысила Мэри и Вильгельмину до младших наборщиц. Даже давала несложные задания Фрэнку. Теперь каждый оставался перерабатывать несколько часов. Мы были вынуждены трудиться при проклятом освещении электрических лампочек, свисающих с потолка, от которого цвета будто линяли. У нас не было времени смаковать наши ощущения по поводу того, что мы делали.
Праздник Первое мая пришел и ушел незамеченным. В любом другом году я бы пришла в исступление от прихода весны, но, когда в середине мая выставка открылась, экспонат «Тиффани глас энд декорейтинг кампани» не был готов. Выставка должна была продлиться шесть месяцев, но все равно это стало сокрушительным разочарованием для мистера Тиффани. По сообщениям новостей, десятки тысяч людей каждодневно посещали ее, и моего босса раздражало, что он там не представлен. Его мечта об использовании пейзажных витражей для церквей и демонстрации достоинств своего переливающегося стекла находилась под угрозой.
Он стал вспыльчив. Все в его студиях ходили на цыпочках. Мы были взволнованы тем, что создавали своими руками, но давление делало и нас раздражительными, в результате одно накладывалось на другое. Взрыв ругательств на немецком и шведском языках неизменно следовал после того, как неловкие из-за нервного напряжения пальцы упускали кусок стекла и тот падал на пол.
Как раз этим утром мистер Тиффани забраковал полдюжины кусков, отобранных мной для усиления пафоса воздействия фигуры распятого Христа на витраже «Положение во гроб».
— Разве вы не видите, что в складках покрова в паху и ниже бедра больше белого цвета? — резко выговорил он мне, всей его обычной обходительности как не бывало.
— Мы бы и сами сняли их, сэр. У вас нет необходимости убирать их, — резко вмешалась Вильгельмина, хотя это был не ее витраж.
— Уясните себе: Иисус должен стать самой светлой фигурой на витраже, — сердито продолжал бурчать он, отдирая коленную чашечку Иисуса.
Я содрогнулась. Неукротимое осквернение потрясло меня, подобно святотатству. Корнелия от стыда сжалась в комок. Она была не виновата. Девушка порезала то, что я дала ей. После его ухода она разрыдалась от унижения.
— Это предназначалось не вам, — утешила я бедняжку.
Я делала подбор для этого участка при электрическом свете и должна была осознать мои ошибки до того, как он поймал меня на них утром.
Через несколько минут к моему мольберту подошла Агнес. Я почувствовала, как мышцы вокруг моих глаз напряглись. Она положила бумажный кулечек с хрустящим имбирным печеньем на мой столик для образцов.
— Не принимай это близко к сердцу. Порой он бушует, как разъяренный лев, а порой кроток, как агнец. Он тоже не без греха.
Агнес присоединилась к моей работе над «Положением во гроб», забросив на некоторое время свой собственный витраж. Работая бок о бок в безмятежной согласованности, мы завершили торс, ноги и ступни Христа, обволакивающий его покров и часть одеяния Марии-Магдалины перед окончанием рабочего дня.
Я шла домой в смятении, обуреваемая гневом, смущением и благодарностью. Теперь, в своей комнате, когда Джордж расчесывал мои волосы, я раскаялась, что излила на него свое зло.
— Тебе не понравилось работать сегодня? — осведомился он, проводя щеткой по моим волосам.
— Конечно, понравилось. Я бы просто хотела действовать медленнее, чтобы больше наслаждаться отбором стекла, впитывать в себя каждое красивое завихрение, замирать над усилением оттенков. Мне не нравятся чувства, которые я испытываю при создании этих витражей, ведь я просто работаю за медяки, а не от всей души.
— Удовольствие всегда таит в своем кармане капельку боли, — изрек Джордж.
— Дело не в этом, — возразила я.
— Тогда в чем же?
Я забрала расческу у него из рук.
— Вот об этом-то я и хочу поговорить с тобой.
— Пуфф! — вылетело изо рта Джорджа.
— Представь, каково работать над чем-то по шесть дней в неделю и так близко принимать к сердцу, что седьмой день проводишь в волнениях из-за этого; выбрала ли я правильное место на листе стекла для оттенка ультрамарина на белом головном покрывале Девы Марии. Останется ли мистер Тиффани доволен испещренным мазками стеклом, которое я использовала для неба на рассвете, разгорающемся над фигурами? Почему этот кусок стекла не раскалывается по той линии, по которой хочу я? Представьте, каково жить этим, дышать этим, изливать в каждый кусочек стекла свою скорбь по распятию или свой восторг от ослепительно роскошной птицы, видеть все это в снах неделю за неделей в течение года, любить это каждой клеточкой своего тела и не иметь возможности увидеть все это в собранном виде. Ты — независимый художник, Джордж. Ты можешь рисовать то, что пожелаешь, брать заказы или не брать, работать на любой скорости, которая тебе угодна, идти, куда вздумается и когда захочется. Ты совершенно свободен.
— Ты тоже свободна. Никто не чинит тебе препон.
— Нет, Джордж. Я не свободна. У меня двадцать восемь девушек, которым необходимо найти занятие немедленно после того, как наши прекрасные проекты будут закончены, в противном случае управляющий фирмой вынудит меня отобрать тех, кто подлежит увольнению. Колесо крутится полным ходом. Мы должны выработать план, каким-то образом продержаться, пока не начнут поступать заказы с выставки. Если таковые появятся.
— Они появятся.
— Твои слова не погашают во мне желания понаблюдать за посетителями в часовне: как они будут осматриваться, что вынесут из нее — радость или прозрение, воспарение к высотам или почтительное умиротворение. И хочется во весь голос сказать: «То, на что вы смотрите, — это моя работа». И по меньшей мере один человек из миллиона скажет мне прямо в лицо: «Это прекрасно», или: «Это — исключительное достижение», или: «Это помогло мне». — В зеркале на моем комоде я увидела свое лицо, напряженное от желания, прищуренные щелочками глаза, сжатые губы. — Мечтаю ощутить давку толпы, чтобы почувствовать себя частицей этого грандиозного события, даже если я лишена признания.
Я резко повернулась к Джорджу и схватила его за руки.
— Ты ведь расскажешь мне все, правда? Будешь прислушиваться к тому, что станут говорить люди о павлинах, и присматриваться, тронет ли кого-нибудь «Положение во гроб». Ты ведь запомнишь и расскажешь мне, верно?
Он потрепал меня по щеке.
— Я запомню каждое слово и сделаю фото для статей Хэнка.
— Ты ведь покажешь их мне, а? И я смогу взять несколько штук, чтобы показать девушкам?
— Безусловно.
Одно простое слово, произнесенное с такой лаской и пониманием… Я на мгновение закрыла глаза, чтобы примириться с судьбой.
Я попросила Хэнка и Джорджа отложить их путешествие до тех пор, пока все части экспоната мистера Тиффани не будут установлены на месте, — не только часовня, но также и светские витражи в Темной и Светлой комнатах. Хотя отсрочка была не в интересах Хэнка для написания статей, Джордж нашел способ убедить его, и это обязало меня быть вежливой по отношению к его брату.
— Хорошо. Расскажи мне об этом парне Эдвине.
— Он понравится тебе. Брат намного умнее меня, постоянно читает. Эдвин — идеалист. Он работает для «Образовательного благотворительного общества».
— Что это еще такое?
— Он расскажет. И Эдвин совсем не такой, как я.
— А никто и не может быть таким, как ты. Даже родной брат.
— Я хочу сказать, он не слабак.
Глава 8
Леди Свобода
Мы собрались в гостинице воскресным утром, назначенным для отъезда Джорджа и Хэнка. Я обратила внимание, что Эдвин выше Джорджа, красивее и, благодарение Богу, спокойнее Джорджа. Хотя у обоих схожие темные волосы и глаза и похожие, чисто выбритые, хорошо очерченные подбородки. Джордж был строен, как ракитовый прут, и так же гибок, Эдвин выглядел более крепким и солидным.
Мерри выставила нас всех за дверь, напутствовав меня:
— Удостоверьтесь, что наш Джордж сядет на нужный поезд.
В экипаже по дороге на Большой центральный вокзал Джордж трещал без умолку. На перроне царила суета, поскольку это был специальный состав назначением на Всемирную выставку в честь Колумба. Под натянутой вывеской наяривал оркестрик из четырех музыкантов, тут же сновали мальчишки с рекламными щитами на спине и груди, возвещающими о различных экспонатах, гостиницах и ресторанах. Хэнк невозмутимо стоял, записывая эти сведения, в то время как Джордж метался взад-вперед по перрону, подобно терьеру на поводке, пока кондуктор не открыл двери.
— Полагаю, вам не обойтись без приключений, — безмятежно заметила я Хэнку.
— С приключениями сталкиваешься, когда путешествуешь в одиночестве. С компаньоном испытываешь только комфорт.
Перед тем как подняться в вагон, Джордж выкинул несколько танцевальных коленцев — тело расслаблено, руки в боки, голова вихляется.
— Мой братец уникум, — окинул его снисходительным взглядом Эдвин.
— Он всегда такой?
— Всегда. Наша мама называла его Джордж-шутник. От этого он вел себя еще глупее.
— А как она называла вас?
— Эдвин-наставник, — пробормотал он смущенно.
Устроившись в вагоне, Джордж открыл окно и кричал, размахивая шляпой, пока состав выезжал со станции.
— Осмотри все. Узнай все, что можно, — крикнул ему вслед Эдвин.
— Ага, истинный Наставник, — поддразнила я и увидела, что его щеки покраснели.
Я проследила взглядом, как голова и размахивающая рука Джорджа становились все меньше и наконец растаяли вдали. Блестящие рельсы слились в одну линию за поездом, указывая путь к красотам и достижениям, превосходящим все мое воображение, включая наши витражи, отправленные месяцем позже. Чтобы описать мое состояние, подходило единственное слово — «обездоленная».
Однако же рядом со мной, подобно статуе, возвышался Эдвин. Островок нашего молчания обтекала подвижная шумная толпа. Я бы предпочла остаться наедине со своим гнетущим настроением, но Эдвин жестом пригласил меня проследовать вместе с ним в здание.
— А каким видом искусства занимаетесь вы? — спросила я, направившись вперед и по пути принимая надменный вид, которому должна сопутствовать резкость.
— Искусством делать людей счастливыми или по крайней мере немного счастливее.
— Это то, чем занимаются все художники. Или ставят перед собой такую цель.
— Я работаю для «Образовательного благотворительного общества» в Нижнем Ист-Сайде, помогаю иммигрантам обрести опору в жизни.
— Вот как. — Это прозвучало еле слышно, слабо и как бы поставив точку в нашем разговоре.
Эдвин пригласил меня в английскую чайную поблизости, и поскольку я обещала Джорджу, то согласилась. По пути мы разговаривали мало, просто он признался, что Джордж рассказал ему обо мне все. В чайной Эдвин настоял, чтобы я заказала английскую лепешку.
Выполняя обязательство проявлять вежливость, я спросила:
— Так что же вы делаете в этой благотворительной организации?
— Помогаю новоприбывшим иммигрантам выучить английский язык и найти работу, записать детей в школу, найти докторов и зубных врачей, которые соглашаются пользовать нищих пациентов по пятьдесят центов за посещение, вмешиваюсь в случае квартирных споров, просвещаю их на предмет важности профсоюзов.
Профсоюзы. Вот причина того, что я должна работать как одержимая, пока мужчины целый месяц устраивают шествия по Пятой авеню.
— Иногда выступаю с речами в клубах, чтобы убедить их делать пожертвования, и в политических организациях для поддержки изменений в законах о труде. В остальное время раздаю суп.
— Суп?
— Совершенно верно. Суп. Четвертый район Нижнего Ист-Сайда под Бруклинским мостом наводнен иммигрантами, проживающими в нищете, иногда по десять человек в комнате. Новоприбывшие живут в залах.
— Простите, что вы имели в виду под «залами»?
Эдвин поправил свои очки в золотой оправе.
— Представьте большое старое здание, превращенное в ночлежку, сотни людей, живущих в спальнях, единственное помывочное помещение в здании и удобства во дворе. Самые бедные иммигранты снимают место в коридоре. Цена взимается за фут, ширины едва хватает для койки. Если семьям повезет, то одна отгораживается от другой рваной занавесью.
— Никакой возможности уединения?
— Никакой. Другие семьи должны проходить через зал, чтобы добраться до своего места. Совместно приобретенный опыт делает Четвертый район чрезвычайно сплоченной общиной.
Мои девушки — мои девушки Тиффани — довелось ли кому-то из них жить в зале, когда они приехали? Возможно, поэтому Корнелия такая серьезная.
— Все это, должно быть, чрезвычайно угнетает?
— Не совсем. Я сталкивался с чудесными, работящими людьми, которые жаждут воздать долг стране, принявшей их. Бедность не является чем-то, заслуженным из-за бесхарактерности. У Нижнего Ист-Сайда не отнять благородства, заключающегося как раз в упорстве этих людей в достижении цели. В доме-поселении, где я живу, мы гордимся тем, что предлагаем первую общественную баню в городе. Мы хотим предоставлять услуги, не обусловленные последующей окупаемостью, которую требовал Босс Твид
[9] в любом случае, когда раскошеливался на крохи благотворительности.
В его глазах, черных как агат, сверкнули искорки, когда он говорил это. Эдвин сиял, счастливый тем, что отличался от других, обрадованный возможностью рассказать мне о своем мире, столь далеком от сияющих, подобно драгоценным камням, павлинов.
— Вы действительно проживаете там?
— Да, чтобы меня было легче найти в случае крайней необходимости.
Как мог этот красивый, лощеный, безупречно одетый умный человек довольствоваться столь нищенским окружением?
— Можно сказать, что я живу в переполненной колыбели будущих надежд этой страны. Иммигранты Четвертого района имеют не только трудности, порой непреодолимые, но также и мечты, и честолюбивые замыслы, и любовь, и печали. Каждый из них, возможно, покинул родителей и предков на родине, своих братьев и сестер. Они отринули свои языки и покинули свои страны, но каждый несет в себе какую-то историю. Некоторые привезли свое ремесло, изготовление мебели, шорное дело, ковку по железу или хлебопечение.
— Или стекловарение.
Эдвин кивнул.
— Некоторые не смогли выбросить из памяти несправедливость. Кто-то всего-навсего лелеет надежду. Они дадут нам больше, нежели получат.
Я положила на свою лепешку сбившийся комочками крем, несколько устыженная его обилием.
Приведите ко мне обездоленных,
Потерявших надежду и кров,
Зимней бурей в пути разметанных,
Не познавших тепло и любовь;
Как отбросы, страной отринутых,
Чей удел — о свободе мечта;
Приведите ко мне — и я факелом
Освещу им златые врата![10]
— «Ко мне», понимаете, миссис Дрисколл.
— Прошу вас, называйте меня Кларой.
— Тогда Клара. «Ко мне — и я факелом освещу им златые врата!»
— Нет, я не слышала это стихотворение раньше. Очень трогательное.
— Настоятельно призывающее к действию, можно сказать. Эмма Лазарус написала его в качестве пожертвования для аукциона по сбору средств для постамента статуи Свободы. Оно не пользуется широкой известностью, но, полагаю, это дело времени. — Он залпом допил чай. — Вы когда-нибудь были на экскурсионном пароходике, который делает круг вокруг этой статуи?
— Никогда.
Эдвин вцепился в край стола и наклонился ко мне:
— Поедемте.
— Прямо сейчас?
Перед его притягательной энергией невозможно было устоять.
— Да. Прямо сейчас.
Новый открытый электрический трамвай с лязгом и грохотом несся по Пятой авеню и Бауэри-стрит, запруженным людьми, мимо жилых домов, ночлежек, кричаще украшенных питейных заведений и урн с тлеющими окурками. Ручные тележки с наваленными на них кастрюлями и сковородками, картофелем и морковью, башмаками и поношенной одеждой заполонили улицу. Подростки проворно сновали во всех направлениях, как будто иммигрировали слишком поздно и теперь стремились догнать остальных. Из-за отсутствия прищепок кое-что из выстиранного белья какой-то женщины, вывешенное на веревку между двумя зданиями, сдуло ветром в сточную канаву на улице.
— Только не вздумайте прийти сюда в одиночку, — предостерег меня Эдвин. — «Парни из Бауэри» более или менее канули в небытие, но их место заняли другие банды.
Можно подумать, у меня появится такое желание! Я прижала платочек к носу, чтобы как-то побороть смрад немытых тел. Ремешок, за который уцепилось бесчисленное количество чумазых рук, раскачивался передо мной подобно петле. Чувство страха понуждало меня крепко прижимать руку к боку, но при очередном крене трамвая я спешно ухватилась за ремешок.
Почему Эдвин повез меня этим путем, а не с Бродвея вниз к Бэттери? Влюблен в нищету, что ли?
— Где же вы живете?
— За несколько кварталов отсюда.
Стоящая на углу улицы коренастая женщина в платке робко взмахнула рукой, и Эдвин помахал ей в ответ. Я немедленно осознала, что мой розовый модный галстук на шее взлетел от ветерка, гуляющего в открытом вагоне, будто тоже приветствовал ее. И уловила взгляд, брошенный на меня, не обличающий мой достаток, но всего-навсего любопытствующий.
Когда трамвай притормозил на остановке, Эдвин соскочил на землю и понесся к женщине. Он говорил быстро, напористо, наклонившись и сжав кисти ее рук в своих ладонях. Та радостно кивала. Эдвин сделал движение, чтобы вскочить на движущуюся подножку, но ей требовалось что-то еще. Он опять повернулся к ней и торопливо нацарапал какие-то каракули на клочке бумаги. Вагон отправился и начал набирать скорость.
— Стойте! Стойте! — завопила я в панике.
Кондуктор дал аварийный звонок, и водитель резко нажал на тормоза, отчего все чуть не попадали. Маленький мальчик слетел с колен матери, и, когда я сошла, кондуктор заорал на меня. Вне себя от раздражения и совершенно сбитая с толку, я поспешила к Эдвину, который бежал навстречу мне.
— О чем вы думали? — набросилась я на него. — И кондуктор, и водитель, и пассажиры обозлились на меня. Мне пришлось перешагнуть через ребенка.
— Простите, простите, Клара. С вами все в порядке?
— А как вы считаете, что мне было делать, уезжая бог ведает куда без вас?
— Простите меня. Я должен был сказать этой женщине, что нашел работу для ее сына. Дама плохо говорит по-английски, поэтому я не был уверен, что она смогла правильно понять название фабрики. Я написал его. Думал, успею вернуться вовремя.
Пока мы ждали следующего трамвая, я успокоилась. На этот раз мы уселись в вагоне, умолкнув на несколько минут. Я не могла поставить Эдвину в вину его порыв оказать помощь. Он проявил доброту и исключительную гуманность в отношении той женщины, и это вызывало огромное уважение. Могли мозаика или витраж из свинцового стекла сотворить нечто подобное?
— Примечательно, — пробормотал он, сосредоточенный на своих мыслях, как будто не совершил ничего импульсивного, или безрассудного, или пренебрежительного в отношении меня, — что большинство новоприбывших выбираются отсюда за одно поколение, работая дни и ночи, чтобы исполнить мечту родителей, которые привезли их сюда.
— Такая же этика, как у Тиффани, — заметила я. — Но уверена, что нога мистера Тиффани никогда не ступала здесь, — нога человека с опаловым перстнем, который проповедует, что прекрасное всегда рядом.
— Существуют иные виды красоты.
«Да, — подтвердила я про себя. — И он только что продемонстрировал мне один такой вид».
Я тотчас простила его.
Экскурсионный колесный пароход компании «Айэн» вошел в гавань среди клиперов, грузовых судов, угольных барж и паромов. Эдвин набросил мне на плечи свой сюртук и встал рядом, чтобы защитить от ветра, который облепил его мускулистые руки тканью рукавов белой рубашки. Какая разительная перемена с опрометчивого пренебрежения на продуманную заботу!
Пароходик пропыхтел мимо новой иммиграционной станции Элис-Айленда, двухэтажного деревянного здания с низкими башенками по углам. По словам Эдвина, через нее в прошлом году прошло около полумиллиона людей.
— Это только начало. «Плотина» открыта, из Европы полился поток, и мы становимся свидетелями драмы человеческой миграции.
Он попросил меня представить себе приплывших по самым дешевым билетам иммигрантов, с номерами, пришпиленными к их одежде, толпящихся у турникетов, чтобы веки их глаз приподняли крючками для застежки ботинок во время беглого медицинского осмотра и расспросов о здоровье — нью-йоркского варианта Судного дня. Забракованные должны были отправиться обратно.
Меня замутило. Какое недоумение испытывали мои девушки, будучи малышками? Какое унижение и физическое страдание вынесли их родители: сначала, чтобы попасть сюда, а затем, чтобы быть допущенными в страну? Судя по дочерям, родители Вильгельмины на своих могучих плечах могли вынести это, но я не была так уверена насчет семьи Корнелии.
Вверху, вздымаясь из мрачных вод на тридцать этажей в высоту, статуя Свободы провозглашала принципы дружбы, доброжелательного приветствия и надежды, возможности внесения своего вклада и достижений. Эдвин произнес ее официальное название: «Свобода, просвещающая мир». Медные одежды этой мощной женщины развевались на том же самом ветру, что и моя муслиновая юбка, пробуждая во мне симпатию к ней.
В другом направлении, высоко над Ист-ривер, над верхушками мачт протянулась дорога, подвешенная на проволочных канатах между двумя величественными башнями с двойными готическими арками, в шесть раз выше пятиэтажных очертаний линии горизонта. Колосс Бруклинского моста пел песнь о мужестве и дерзости, гении и человеческих усилиях огромного масштаба. Он воздействовал вдохновляюще и возвещал о том, что приложенные усилия повлекут за собой блестящие свершения. Ветер унес мою печальную жалость к себе из-за того, что я не смогла поехать на выставку, ибо я осознала, в каком славном городе и времени я живу.
Как-то утром Вильгельмина явилась на работу с подбитым глазом. Меня пронзил ужас:
— Что случилось?
— Ничего.
— Какой-то мужчина так поступил с вами? — Я преисполнилась гневом к обидчику.
— О нет, миссис Дрисколл. Мой ухажер не из таких. Он — джентльмен и мясник.
Я бы расхохоталась на ее слова, если бы не хотела выяснить подоплеку дела. Я окинула ее скептическим взглядом.
— Тогда расскажи мне.
— Вы же знаете, как мистер Тиффани велел мне не смотреть ни на что безобразное, но искать только прекрасное? Я практиковалась. Шла домой через Юнион-сквер и увидела красивого молодого человека, продающего цветы. Но когда попала на свою улицу, то увидела только безобразие, вроде куч мусора, обшарпанных домов и оборванных людей. Так что я закрыла глаза, чтобы пройти мимо. И врезалась в фонарный столб.
История излагалась с запинкой, и я уже подумала, что это просто нелепая придумка для прикрытия правды, которой она стыдилась. Во-первых, в месте ее проживания наверняка не было ни одного столба с газовым освещением.
— Больно?
— Похоже, вам больно смотреть на это, так что не глядите. Это безобразно.
— Ты хорошо видишь?
— О, со зрением все в порядке, но больше я так делать не буду.
У нас перед Вильгельминой открывались некоторые возможности. Она делала успехи как младший наборщик. Если бы мне удалось устроить ей обучение на стороне, вполне можно было представить ее в будущем на месте помощника дизайнера. «Союз Купера» проводил бесплатные вечерние занятия по искусству.
— Ты совершенно права в том, что мистер Тиффани велел нам упражнять наш глаз. Я полагаю, сюда входит созерцание хорошего искусства. Ты была когда-нибудь в музее «Метрополитен»?
— Нет. Я не езжу в центр.
— Ну, тогда… есть выставка работ учеников вечерней художественной школы «Союза Купера» недалеко от места, где ты живешь. Я хочу, чтобы ты увидела ее. Давай сходим туда вместе в воскресенье.
Описания Эдвином жизни иммигрантов все еще преследовали меня, и мне требовалось узнать, не обитает ли Вильгельмина в общем зале и вообще каковы условия ее проживания. Я взглянула на список адресов девушек. Ее адрес принадлежал к отнюдь не худшей части трущоб, которые я видела из вагона трамвая в Бауэри.
— Я зайду за тобой.
— Нет, нет, нет, — заупрямилась Вильгельмина с безумным взглядом. — Я встречусь с вами там.
В конце концов, мы договорились встретиться на углу ее улицы в час дня.
Я пришла вовремя и ждала, чувствуя себя там белой вороной. В час пятнадцать девушки все еще не было, но похотливые взгляды так и летели в мою сторону. Именно с этим Вильгельмина сталкивалась каждый день. Я не спускала глаз с моих часиков, хотя старалась и не подать виду, что они у меня есть, когда мимо проходили мужчины или подростки. Ожидание в этом месте выглядело смехотворным. В час тридцать я направилась по ее адресу.
Здание оказалось не доходным строением длиной в квартал для сдачи комнат внаем, а ветхим деревянным домом из нескольких квартир, в случае пожара — натуральная западня. Когда я поднялась по голым ступеням, прошла через коридор со странными небольшими закоулками и поворотами, то поднимающийся на одну ступень, то опускающийся на две, слух мой подвергся атаке оглушительного жужжания и стрекота ножных швейных машинок. Один раз через дверь, полуотворенную для проникновения глотка свежего воздуха, я увидела с дюжину машин, работающих на полной скорости, за которыми горбились целые семьи. Вот что имел в виду Эдвин, рассказывая о потогонных цехах в жилых домах, организованных посредниками, каждый из которых старался выгадать на более доходной сделке, чем его соперник-тиран напротив через коридор. Эдвин сказал, что профсоюзы не были властны над подобными предприятиями.
Девочка, с руками до локтей измаранными черной краской от пачкающейся ткани, на мгновение оторвала взгляд, машинально не переставая гонять педаль. Ее образ неистребимо запечатлелся в моей голове, когда я спускалась вниз в коридор.
Из открытой двери Вильгельмины валил пар, а на плитке нагревались утюги для глажения одежды. Она сама, одетая всего-навсего в свою сорочку, держала в руке один из них. По-видимому, с приличиями здесь не считались. На полу лежали кипы одежды.
— Я еще не закончила, — проскулила девушка.
Крупная женщина, как я поняла, ее мать, трудилась рядом на другой гладильной доске.
— Кто это? — отрывисто пролаяла женщина. Ее волосы были кое-как собраны в лоснящиеся от грязи пучки, и я сразу поняла, каких огромных усилий стоило Вильгельмине приходить на работу, выглядя ухоженной и респектабельной.
— Это миссис Дрисколл, мама. Она — женщина, на которую я работаю.
Бешеные глаза женщины беспорядочно забегали, будто в поиске чего-то знакомого из Старого Света, что могло бы придать ей респектабельности. Ничего не обнаружив, она зарычала:
— Кто сказал, что она может прийти сюда?
В мгновение ока ее толстая рука взлетела в воздух и отвесила жгучую пощечину Вильгельмине прямо под подбитым глазом.
Вильгельмина даже не уклонилась, просто выместила гнев матери на мне:
— Я не говорила, что вы можете прийти сюда. Я просила вас подождать на углу.
— Прошу прощения. Мне следовало подождать. Мы сходим на выставку в другой раз.
Я быстро убралась восвояси, испытывая ужасную вину за то, что оставляю ее один на один с такой жизнью.
По дороге домой я размышляла, когда началось это жестокое обращение. Вильгельмина приняла пощечину, не моргнув глазом. Какая же она сильная, если способна оставить позади мерзости своей жизни, переступая порог студии.
Очевидно, переезд через океан способствовал нерадостной перемене в матери: до отказа набитые загоны и обращение как со скотом — совсем не то, что ей представлялось. А еще осознание, что она никогда не приживется в новой стране, заставляло ее взрываться по любому поводу. Ах, если бы ее мать тоже работала у Тиффани! Я чувствовала, что красота этой работы и доброта девушек смягчили бы ее. Женщина не может оставаться черствой, когда все вокруг — истинная прелесть.
Когда я переступила порог входной двери дома № 4 на Ирвинг-плейс, гостиная была полна народу, стоял шум от криков и рукоплесканий. Джордж в носках танцевал на столе, вызывающе виляя узкими бедрами, выпячивая плоскую грудь, вращая плечами, крутя над головой красным носовым платком.
— Что случилось?
— Это хучи-кучи! — прокричал он.
— Маленькая египтянка исполняла этот танец «Мидвей Плейзенс», — объяснил Хэнк, — одетая всего-навсего в бахрому и вуаль. Тысячи посетителей были восхищены, понимая одновременно, что это скандал.
— Я-то все время думала, что выставка посвящена искусству и ремеслам, — изрекла миссис Хэкли.
— Так и есть. Танец живота — вид искусства. — Джордж быстро вильнул бедрами, бросил свой носовой платок миссис Хэкли. — А чтобы исполнять его, требуется профессиональный навык.
Миссис Хэкли отшвырнула от себя носовой платок с таким видом, как будто это ее панталоны.
— Прошу прощения, джентльмены, — вмешалась Мерри. — Убирайся с моего стола, Джордж Уолдоу, или я так огрею тебя дубинкой по заднице, что ты полетишь прямехонько в Дублин!
В попытке искусить хозяйку Джордж качнул задом в ее сторону, затем спрыгнул вниз и протянул раскрытые ладони для сбора денег.
— Кто из вас разрешил ему вести себя так легкомысленно? — добивалась Мерри.
— Никто. Наш Джордж не нуждается в запросах на разрешения, — ответила я. — Расскажи нам о выставке.
— Дорога до входа была длиной в милю, — сообщил Джордж.
— Определенно зрелище для людей с невзыскательным вкусом, — насмешливо подтвердил Хэнк. — Цирк Барнума, представление с Дикого Запада Уильяма Коди и аттракцион замок Бларни. — Он кивнул Мерри, которая явно обиделась на такую оценку.
— Было огромное колесо, высотой больше чем двадцать пять этажей. — Джордж изобразил своими руками огромную арку. — Наш ответ Эйфелевой башне. Но на нем можно было кататься, по шестьдесят человек в кабине.
— Можно было увидеть весь Белый город, построенный между каналами, с сотнями гондол и гондольеров. До чего красивые парни, их выписали из Венеции, — добавил Хэнк.
— Шестьсот акров мостов, арок, храмов, дворцов, памятников, висячих садов. — Джордж размахивал руками. — Ночью они превращались в сказку.
— Сверкая электричеством, в три раза превышающим потребление всего Чикаго, — вставил Хэнк, неутомимый охотник за фактами. — Люди приехали со всего мира. Ожидается, что к концу выставки ее посетят двадцать семь миллионов. Это примерно половина населения страны.
— Верится с трудом, — съязвила миссис Хэкли.
— Гид признался, что отвечал на сотню вопросов в час, и три четверти из них были об одном и том же. — Хэнк взглянул на меня. — «Где экспонат Тиффани?»
— Правда?
— Честно говоря, возможно, они имели в виду «Тиффани и Ко», чтобы увидеть бриллиант в сто двадцать пять каратов, вращающийся и испускающий искры. Был там еще один поменьше, всего семьдесят семь каратов, вместе с чрезвычайно дорогим ассортиментом ювелирных изделий, драгоценных камней, тиар…
— А как насчет «моего» Тиффани?
— Часы, хрусталь и серебро невиданной красоты. Даже серебряные шпоры с гравировкой.
— О, чудо из чудес. Уверена, лошадь несется галопом быстрее, если ее подгоняет произведение искусства, — высказалась я.
— Револьверы «смит-и-вессон», изготовленные из серебра и инкрустированные бирюзой и ляпис-лазурью.
— Я бы предпочла быть убитой из ружья с бирюзой, нежели с ляпис-лазурью.
— А еще золотые и серебряные вазы, братины, блюда, украшенные огромными жемчужинами, нефритом, резными камнями, — не унимался Хэнк.
— Расскажите мне о часовне! — потребовала я.
— И великолепная серебряная чаша для льда, украшенная эмалевыми листьями падуба и перламутровыми ягодами. Ее поддерживают два белых медведя, окруженные большими кусками горного хрусталя, изображающими льдины, проглядывающие меж сосновых игл и шишек, сработанных из серебра. Такое великолепие заставило меня содрогнуться.
— Перестань дразнить. Как же насчет «моего» Тиффани?
— Пятьдесят четыре медали против пятидесяти шести его отца, — отрапортовал Хэнк. — Их совместный павильон был удачно расположен в центре гигантского Здания производства и свободных искусств, самого большого здания в мире.
Джордж с важным видом заявил:
— Несомненно, ваша часовня стала самым оригинальным вкладом в эту выставку.
Я прижала ладонь к губам.
— Люди были поражены тем, что экспонат окружает их, что они могут беспрепятственно входить внутрь произведения искусства, а не смотреть на нечто неприкасаемое за музейным шелковым шнуром, — продолжал Джордж. — Вы попадали под огромную электрическую люстру в форме креста, не имеет значения, с какого направления смотрели на нее. Зеленый огонь светился за изумрудным стеклом.
Он вытащил из нагрудного кармана небольшую записную книжку.
— Алтарь — из белого мрамора с мозаичным передом из переливающегося стекла, перламутра, оникса и алебастра. К нему ведут ступени, выложенные мозаикой, и становился виден шатер, украшенный филигранью из бронзы, янтаря, раковин морских ушек и нефрита. За ним мозаичные розово-зеленые колонны несут на себе широкие концентрические арки.
— А мое панно с павлинами?
— Потрясающее. Его окаймляли арки, и оно было вставлено в стену из черного мрамора, что придавало ему дополнительный блеск. Свет из электрической люстры пускал блики по ограненным кускам стекла, о которых вы говорили. Триумф, Клара.
— Посетители шли толпами и днем и ночью, — поведал Хэнк. — Их очень привлекало, что ваши витражи подсвечивались сзади электрическим светом, который рассеивался через пластину молочного стекла, так что это было подобно дневному освещению.
— И что люди говорили об этом?
Джордж бросил на меня любящий взгляд.
— О, Клара, — он испустил глубокий вздох, — посетители были околдованы. Они снимали шляпы и понижали голос, будто находились в святом месте.
Книга вторая
1895–1897
Глава 9
Изумруд
— Я предлагаю тебе руку и сердце. — Джордж опустился на одно колено на пол. — От имени моего брата.
Я рассмеялась.
— Вставай, Пак. В его распоряжении было больше двух лет, чтобы сделать это лично, если бы он захотел.
Я разложила свои штопаные шелковые чулки на кровати рядом с новой изумрудно-зеленой юбкой, которая была мне далеко не по средствам. Джордж выбрал ее во время вылазки за покупками, чтобы я надела обновку в этот вечер для выхода с его братом. Мои хитрые уловки в виде черного атласного пояса и пышной верхней части рукавов белой блузки из органзы должны были зрительно уменьшить мою талию.
— Волшебство в любовных интригах срабатывает только в комедиях Шекспира да итальянской опере, — высказалась я. — У Шекспира — счастливый конец, а вот в музыке… Ну, ты знаешь, чем кончается большинство опер.
— Лебединой песней. — Он опустил голову.
— Замужество — рискованное предприятие даже в самых благоприятных условиях, не говоря уж о том, когда оно устраивается эльфом.
— Эдвин томится по тебе. Восторг лишает его речи. Он опасается, что ты откажешь ему. — Джордж поднялся с колен и заходил кругами, подстегиваемый этой мыслью. — Это был бы восхитительный союз: отважная Новая женщина и Новый мужчина-идеалист.
Я пристально посмотрела на Джорджа, немного моложе Эдвина, более деятельного, обладающего более созидательным духом, более опьяненного жизнью.
— Мне был бы предпочтительнее ты, — мягко произнесла я.
— Нет, так не пойдет. Два художника в супружестве обречены не ужиться.
— Я бы изъявила желание стать постоянной добытчицей, хотя уже не у консервативного мистера Тиффани, а ты мог бы продолжить общение с Хэнком и Дадли.
Он потрепал меня по щеке.
— Чрезвычайно великодушно с твоей стороны, но это не доставит тебе удовлетворения, ты прекрасно знаешь. Да и подпортит твою репутацию.
— Просто мне взбрела в голову такая шальная мысль.
— Кроме того, я — безответственный. Он — ответственный. Я — капризушка. Он — просто душка. — Джордж произнес это в рифму и тут же сам захихикал над своим остроумием.
— Верно. Ты — капризный.