Он рухнул на партнершу, мускулы предплечий подрагивали. На спину девушки упала капля пота, и он смахнул ее свободной рукой. Перед глазами на мучительный миг возникло лицо брата. Ноа моргнул, прогоняя видение, и тут навалилась темнота. Он задыхался. Пытался себя успокоить, хватал воздух, но комната казалась чересчур душной.

– А оно что, заряжено? – недоверчиво спросил маркиз, который был не только молодым, но, судя по всему, еще и по‐детски простодушным.

Недоверчивость мгновенно сменилось радостным предвкушением чуда, и жажда справедливости вдруг обрела шанс на символическое утоление или что‐то вроде того, поэтому он, недолго думая и не обращая внимания на протесты Марии и Гауси, прицелился снова и выстрелил – с такой поразительной меткостью или так неудачно, что попал в удода, который только что опустился на ветку и завел свою монотонную песню. Птица камнем упала в траву – яркий хохолок и длинный клюв вдруг согнулись набок, красивое тельце цвета корицы и черно-белые крылья еще секунду трепыхались, а потом замерли. Близнецы, мечтавшие услышать выстрел, не ожидали, что дело кончится убийством и погибнет живое существо, поэтому закричали и ударились в слезы. Дети обожают животных и птиц, считают их ровней себе, словно подсознательно заключили с ними союз, непостижимый для разума. Естественно, Николасу и Александре уже исполнилось по семь лет, то есть они миновали рубеж, за которым, как еще недавно считалось, дети начинают что‐то соображать. И этот рубеж был определен удивительно точно. Но вид несчастной погубленной птицы, лежавшей у бортика бассейна, привел их в ужас. И мне трудно было представить, как бы они отреагировали, если бы отец при них отшвырнул ногой их любимого песика.

Ноа слез с девушки, сделал несколько вздохов и наконец в том тесном и сыром помещении обрел голос.

Всегда собранный Игерас метнулся в дом и тотчас вышел в перчатках и с развернутой газетой в руке, чтобы поскорее убрать птицу с глаз долой. Гауси резко остановил его:

– Никогда раньше такого не делал.

Незнакомка лежала тихо и неподвижно.

– Эй, погоди, это сегодняшняя газета, я ее еще не прочел. Сходи за другой.

– Слышишь меня? – Ноа опустился на колени рядом, нечаянно ударив ее по ребрам лодыжкой. – Ой, прости. – Он слегка встряхнул ее за скользкое от пота плечо. На мгновение накатил тошнотворный страх – не задушил ли?

Тот быстро выполнил приказ. Но, приблизившись к мертвой птице, заткнул пальцами нос и испуганно дернулся назад – наверняка из‐за запаха. Завиток у него на лбу подпрыгнул и лег поперек лба, как цепкий паук, невесть каким образом туда попавший. В юности секретарь, думаю, выдержал немало апперкотов, а вот вони не выносил. И дело было не в том, что маленькое тельце уже начало разлагаться, нет, просто удоды, такие милые с виду, от природы способны источать зловоние, чтобы отгонять хищников. Только вот хищник-маркиз не стал приближаться к удоду, а убил его издали.

Ноа наклонился к лицу партнерши, молясь, чтобы та оказалась жива, чтобы с ней все было в порядке. Затем еще больше нагнулся к ее носу и рту и прислушался. Она храпела. Нашаренная в темноте щека была теплой, второй девушка лежала на половой плитке.

Я подошел к Игерасу и жестом попросил у него перчатки, словно говоря: “Ладно, давайте это сделаю я”. Подобное ни в коем случае не входило в мои обязанности, но мне доводилось вдыхать запахи и похуже, в то время как Игерас сталкивался лишь с запахами мазей, крови и обильного пота, а они куда терпимее – и даже возбуждают профессиональных боксеров на ринге и болельщиков в спортзале. Я, задержав дыхание, схватил дохлую птицу за перебитый гребень – как поднимают за волосы отсеченную голову. Чуть смущенный Игерас повел меня за дом, в заднюю часть сада, где стояли мусорные контейнеры.

Отрубилась?

– Теперь откройте два или три пакета, лучше три, – велел я. – Боюсь, скоро он будет вонять еще сильнее.

Ноа попытался оценить ситуацию. Нельзя же бросить ее в таком состоянии. Или…

– Может, лучше закопать его где‐нибудь подальше? Большая яма не понадобится.

Нужно включить свет, растормошить ее, засунуть в душ и вымыть. Может, даже отвезти домой, если она вспомнит, где живет.

Ноа похлопал ее по щеке:

– Как желаете. Но с лопатой будете разбираться уже сами, – ответил я, бросая птицу и перчатки в пакеты.

– Эй! Ты слышишь меня?

– Эй, а мои перчатки… – возмутился он. – Они почти новые. – Перчатки были рабочими.

Тишину нарушал лишь ее храп.

– Если вы желаете сохранить перчатки… Но они будут вонять… Уж лучше считать их безнадежно испорченными. Понятно?

Наконец Ноа поднялся на ватные ноги, отлил и, приведя себя в порядок как мог, на ощупь нашел раковину и помыл руки. Отскребал девушку с пальцев, выковыривал из-под ногтей, загоняя под них мыло. Свет он включать не хотел. Не хотел ее видеть. Агрессия, импульсивность. Лучше их спрятать, пусть остаются невидимыми в темноте.

Ноа вытер руки о джинсы, и до него наконец дошло, что он натворил. Почему не воспользовался презервативом? Чем думал?

Я отправился в ванную, тщательно вымыл руки и вернулся в сад. Фолькуино и маркиз были все еще там, хотя я думал, что они удалились, чтобы не слышать упреков Марии и детского плача. Но мать уже увела близнецов, ведь они были очень робкими и чересчур ранимыми. А тупой и грозный Морбек так и не расстался со своим птицеубойным оружием. Он словно окаменел, стоя на том самом месте, откуда стрелял: то ли гордился собой, то ли ему было стыдно, не знаю, в любом случае выглядел он смешно: кожаный жилет, тщательно застегнутые рукава рубашки и ружье на плече – словно солдат на поле боя.

Он вновь опустился на колени, стараясь об нее не споткнуться.

– Слышишь меня? Очнись, пожалуйста.

– У нас, разумеется, полно дел, но я ждал вас, Преторианец, чтобы поблагодарить. – Фолькуино так и не выучил моей фамилии, только помнил, что она как‐то связана с Римом. – Вы действовали решительно, чего не скажешь о моем секретаре. Раньше он был боксером и кичится своей силой, но в те времена его немного покалечили, понимаете? Будем снисходительны, иногда у него кружится голова, его мутит, а такая вонь… – И тотчас резко сменил тон: – Эти негодяи до сих пор не убили Хосе Анхеля, а может, и убили. – Имя Мигеля Анхеля Бланко он тоже переиначил, хотя его вот уже много часов подряд неустанно повторяли газеты, радио и телевизор. – Зато у нас появилась своя случайная жертва, бедная малиновка, да еще в моем собственном саду.

Ноа не знал, одна здесь девушка или с кем-то, приняла ли что-то, кроме алкоголя. Он снова, уже сильнее, потряс недавнюю партнершу за плечо, но та не шелохнулась. Может, позвонить в «911»? Он взвесил варианты. М-да, с точки зрения других людей, ситуация будет выглядеть скверно. Девушка без сознания, из нее вытекает его сперма.

Породу птицы он тоже забыл, хотя это не имело никакого значения. Гауси не винил своего безрассудного друга, так как вполне понимал его порыв, наверное, и сам повел бы себя точно так же, случись ему, выходя в сад, прихватить ружье.

Ноа прошел к стене и щелкнул выключателем. Жмурясь от внезапного света, уставился на тело женщины, которую недавно трахал. Запомнил прическу, точеные скулы и родинку над губой. По телу прокатилась волна отвращения, хотя мгновение назад он испытал с этой девушкой сильнейший в жизни оргазм. Сердце, сбившись с ритма, грохотало о ребра.

От храпа недавней партнерши содрогалась половая плитка. Ноа выключил свет и поспешно сбежал по лестнице к остальным гостям. Вечеринка была в полном разгаре, но он протиснулся сквозь толпу потных тел и вышел в ночь, решив там и тогда, что пора как-то менять свою жизнь.

– Проклятые пелотари[50]. А еще эта серьга в ухе и монашеская прическа, пидоры гребаные. Этих мудаков за версту узнать можно, бери да хватай. Только вот полиция у нас очень деликатная. Даже с таким говном справиться не может. Говно‐то они говно, а сколько от них бед. Сказали, что Хосе Анхель станет жертвой под номером семьсот семьдесят восемь. Яйца им поотрывать!

Брат погиб. Ноа не хотел, чтобы это событие лишило его самого будущего, отправив вниз по наклонной. Все рано или поздно умирают: такова человеческая природа. Ноа знал это и все же чувствовал себя виноватым. Он ведь стоял совсем рядом с Уайаттом, и если бы протянул руку…

– Этих козлов надо перестрелять всех до одного, – вставил Морбек и снова прицелился из ружья в дерево, словно ему не терпелось поучаствовать в расстрельном отряде.

Всю свою жизнь Ноа подчинялся интересам других: Уайатта, матери, отца. Уайатт открыто выражал все, что чувствовал, а Ноа, терапевт Ноа, старший брат, посредник и миротворец, подавлял в себе эмоции – все, – и вот они клокочут внутри, требуя выхода.

– Хватит дурью маяться, маркиз, – наконец осадил его Гауси. – Ты уже отличился, мать твою…

Как себе помочь?

Хорошо хоть дети не услышали этих ругательств, хотя чуть раньше отец не постеснялся при них дать выход своей ярости. И наверняка не в первый раз.

К тому времени как Ноа дошел до конца квартала, мысли о вечеринке с ее хаосом отошли на задний план и пот на лице высушило прохладным ветром. Он сожалел о том, что бросил ту девушку одну. Каково ей будет прийти в себя со спущенными трусиками? Разве хорошие парни так поступают? Разве хорошие парни говорят во время секса такие слова?

– Не за что, сеньор Гауси, – ответил я. – Нужно было побыстрее убрать следы преступления, на ваших детей все это очень сильно подействовало.

Ноа со стыдом признал, что это был возбуждающий опыт. Когда он угрожал ей, душил и мог поступать как пожелает, что-то в нем пробудилось. Он почувствовал власть, был хозяином положения. Этим ощущением хотелось насладиться подольше.

– Какого преступления? Какого еще преступления? – вскинулся маркиз.

Ноа свернул вправо и прошел еще несколько небольших кварталов до дома. Но произнесенные слова и его поступок… он не мог держаться за то ощущение так.

Фолькуино взмахнул рукой, успокаивая его и веля замолчать. Потом о чем‐то немного подумал и невесело признал:

Нет, нужно было стереть этот вечер из памяти. Похоронить глубоко, чтобы никто не узнал.

– Да, они у меня получились слишком нежные, что правда, то правда. Родительница чересчур их опекает. Если бы я сам ими занимался, все было бы иначе.

Настоящее

54

X

Ноа

Между тем я не оставлял без присмотра Инес Марсан и Селию Байо, хотя больше занимался Марией Вианой, которая прежде была для меня недоступна, и теперь нельзя было упустить столь удобный случай. Каждую из трех прощупать как следует было трудно, хотя и по разным причинам. Скажем, Селия Байо казалась более прозрачной, как я уже объяснял, и устроена вроде бы совсем просто. Селией я действительно интересовался меньше и почти с самого начала хотел бы вычеркнуть из списка (свою роль в этом сыграли, надо сказать, их с мужем слишком вольные утехи: я продолжал время от времени наблюдать в записи эти безумные спектакли, сюжет которых постоянно менялся, а вот финальный взрыв с бурными воплями – нет).

Приехав рано утром к Грейс, Ноа незаметно возвращает дневник на место. Она заходит в гостиную и, рассеянно помахав рукой, кричит Луке, чтобы тот не возился, иначе не успеет с ней на бейсбольный матч. Ноа знает: Грейс нужно время, чтобы переварить вчерашнее, но ее ледяное безразличие в буквальном смысле его убивает. В отношениях появилась трещина, но он сделает все возможное, чтобы это исправить.

Но подобные задания требуют осторожности и не терпят спешки, нельзя пренебрегать мудрым правилом: у того, кто лучше обманывает и лучше притворяется, больше шансов спастись и уйти от наказания. К сожалению, не существует надежных способов для определения, кто обманывает и притворяется, а кто нет. Наука быстро движется вперед и делает много открытий, но так и не научилась непогрешимо узнавать, говорит человек правду или врет. Хотя, на взгляд профанов, это должно быть куда проще, чем посылать корабли на Марс или проводить хирургические операции, находясь за тысячи километров от пациента; и сколько бы сейчас ни говорили про фантастические машины, которые в скором времени станут читать наши мысли, я в них не верю, поскольку наше мышление изменчиво, противоречиво, уклончиво и никогда не бывает стабильным, напоминая порывы ураганного ветра. Я знал людей, способных годами играть нужную роль и умевших превратить маску в лицо, в подлинное свое лицо, в итоге вымысел закупоривал им память или выметал из нее прошлое – по крайней мере на время. Но как бы я ни осторожничал, с каждым днем мне все решительнее хотелось исключить Селию из числа подозреваемых.

Пока Мейсон завтракает, Ноа обдумывает, как лучше сообщить мальчику, что в его жизни вскоре произойдут перемены.

– Послушай, Мейс, можно у тебя кое-что спросить?

Пока Бланко оставался в плену и вся страна в безумной тревоге ждала новостей, я старался наблюдать за реакцией и поведением трех моих поднадзорных. Тупра дал мне короткую отсрочку, так как я убедил его, что очень важно последить за ними именно сейчас. Весь Руан, как и другие города Испании, вышел на улицы, и почти все мои знакомые участвовали в маршах протеста и красили себе ладони в белый цвет. Среди них, конечно, были и такие, кто охотно подписался бы под свирепыми призывами Морбека и Гауси, и не только мужчины, но и женщины (где угодно встречаются свирепые женщины, из которых злоба так и прет, однако, к счастью, мы видим больше женщин настроенных по‐доброму), а также такие, кто, окажись у них в руках оружие, изрешетили бы голубей, воробьев, дроздов и сорок, чтобы показать свое негодование и даже щегольнуть им. Но за два дня до того, как парой выстрелов в упор убили Бланко, митингующие в основном были настроены мирно и скорее выглядели потерянными и обескураженными, нежели рвущимися в бой. Селия Байо, верная своей натуре, пролила море слез (молча, а не напоказ) во время этих акций, призывавших террористов к милосердию. Если ее что‐то огорчало, то огорчало всегда безмерно, а если что‐то тревожило, то она не находила себе места и ни на секунду не переставала думать о страхе, испытанном Бланко и его семьей, которую мы еще не видели на экранах – во всяком случае, не видели так часто, как потом. Можно было вообразить их состояние, их страдания, можно было представить себя на их месте, на месте пленника и его близких, которые в страхе ожидали телефонного звонка – спасительного или рокового, сообщения о чудесном освобождении или об исполнении приговора.

– Естессно, Профессор.

Ноа усмехается: что за прозвище.

Принимала участие в акциях также Инес Марсан, несмотря на обычную для нее сдержанность и необщительность. Она молча шла в толпе, подняв вверх покрашенные белой краской ладони то с суровым, то с сосредоточенным лицом. На нем застыло выражение обреченности. Она держалась крепче Селии, или просто жизнь научила ее тому, что можно ожидать от изначально слишком запутанных ситуаций: Инес знала, что они никогда не распутываются сами по себе, и в нынешнем случае никто ничего не сумеет сделать, разве что полиция, но и она тоже вряд ли. Остается только ждать, собираться вместе и молить о милосердии тех, кому оно неведомо или кто его презирает и потому никогда не позволит себе быть милосердными. Да, мы все это знали, а Инес Марсан была не из тех, кто тешит себя пустыми надеждами, – я это понял по ее рассказу про дочку.

– Ты знаешь, Грейс много для меня значит. Мы с ней встречаемся и очень любим друг друга.

– Фу! Бр-р! Бе! Да.

После постепенного охлаждения наших любовных отношений – или с наступлением некоторой паузы в них – она стала ненавязчиво и под разными предлогами искать встреч со мной, а я не возражал против восстановления прежнего их ритма, так как мне не следовало выпускать ее из поля зрения, к тому же я к ней в какой‐то мере успел привязаться. На мой взгляд, Инес нужны были не только плотские удовольствия – иногда она их получала, иногда нет, раз на раз не приходился, а если получала, то вроде как по привычке или даже из вежливости. Несмотря на то что Инес была женщиной самодостаточной и ей не требовалось, чтобы рядом непременно жил мужчина, она привыкла к моим эпизодическим появлениям, хотя долгих бесед мы не вели. В те тревожные дни Инес выглядела печальной и унылой, словно была уверена, что Мигелю Анхелю Бланко из этой переделки не выбраться. Она мне прямо так и сказала:

– Понимаю. – Ноа кивает. – В твоем возрасте такого рода дела кажутся чем-то гадким, но я хочу с тобой немного поговорить об этом.

– То есть дело идет к женитьбе. – Мейсон забрасывает в рот еще одну ложку сухого завтрака.

– Они не умеют прощать, если что‐то уже затеяли. Это машина, которая не способна остановиться, даже когда хочет. Бедного парня можно считать покойником. Он, разумеется, до последнего будет на что‐то надеяться. Как и любой другой на его месте, как и любой другой.

– Да, верно. – Ноа снова кивает. «По крайней мере, я очень на это надеюсь». – Ты понимаешь, что это означает для тебя?

Мейсон выбивает о стол ритм.

Я очень старался уловить в ее словах что‐нибудь, что было ей известно из собственного опыта, но тогда именно так рассуждали многие скептики и реалисты.

– Хочешь, чтобы я был твоим шафером?

Мария Виана и Фолькуино тоже выходили на улицу и тоже красили ладони белой краской, хотя ему это наверняка казалось полным идиотизмом или придурью, лишенной всякого практического смысла. Тем не менее по статусу, какой они имели в Руане, им полагалось выступать в первых рядах, во главе акций, рядом с алькальдом Вальдерасом, всеми членами городского совета, вечно оппозиционной оппозицией, мелкими господами с отполированными лысинами или прилизанными волосами, а также с финансовыми или промышленными дельцами.

Ноа умиляется.

Люитвин Лопес по такому серьезному случаю постарался одеться скромнее, чем обычно, но без особого успеха: изысканные зеленые тона он сменил на линяло-серые и слишком бледные, а также не захотел привести хотя бы в относительно пристойный вид свою поразительную прическу – пригладить кок или сбрить кокетливую муху под губами, хотя ему за его симпатичную наглость простили и это тоже.

– Мне бы этого очень хотелось, приятель, но я имел в виду другое. Поскольку Грейс твой официальный опекун… – Он произносит последнее слово с опаской, не желая напоминать о недавней утрате. – Значит, я буду твоим отчимом, если мы с ней поженимся.

На акции присутствовали все, кому надлежало заботиться о собственной репутации, какой бы шаткой она ни была, и непременно продемонстрировать всему городу свои гнев и возмущение, а не только искренне их чувствовать.

– Откуда слово такое вообще пошло: отчим? Не от «отчитывать» ли? Морали мне читать будешь? В таком случае нет, я не согласен.

Я видел докторов Видаля Секанелла, Руиберриса де Торреса, нотариуса Гомеса-Нотарио и хозяина “Одноглазого филина” Беруа, болтливых подружек Инес Марсан, с которыми та порой проводила свободный вечер, директрису моей школы, директрис других школ вместе с учителями, деканов местных факультетов и ректора университета, руанских священников в полном составе, которые подталкивали друг друга локтями, чтобы приблизиться к голове шествия и быть замеченными, и рядовых клириков, которые старались пробиться поближе к епископу. Они не стали красить себе ладони, так как чистота и белизна считались их непременным свойством, и незачем было это лишний раз подчеркивать. Во втором ряду красным пятном выделялся Флорентин – он на ходу что‐то помечал в блокноте. Даже Командор и другие подпольные шельмецы пристроились к шествию сбоку, но держались особняком, чтобы не смущать своих высокоуважаемых клиентов, – даже взаимных приветствий обе стороны старались избегать, хотя бы символически подняв бровь.

– Хороший вопрос, – улыбнувшись, отвечает Ноа. – Но я хочу спросить, как ты к этому относишься, что чувствуешь? Ведь я стану тебе кем-то вроде отца.

Наклонив голову набок, Мейсон барабанит ложкой по миске.

Был там и я с белыми ладонями, как и положено учителю Центуриону, хотя хорошо знал, что народный гнев и возмущение лишь укрепляют позиции тех, кто дергает за все ниточки или стоит у руля. И все это казалось мне чепухой – красивой, бессмысленной, но и простительной: в совершенно безнадежных ситуациях люди чувствуют, что должны сделать “хоть что‐нибудь”, что угодно, пусть и без малейшей надежды на результат. Так близкие покойника засыпают гроб цветами, запах которых ему уже недоступен и любоваться которыми он не может, разговаривают с ним или пишут записочки, понимая, что он ничего не слышит и ничего не прочтет. Люди верят, будто должны быть рядом с тем, кому уже никто не нужен, кто не оценит их присутствия, иначе говоря, живые скорее утешают и сопровождают живых, а отчасти утешают самих себя, шепотом обращаясь к умершему с покаянным превосходством и снисходительным облегчением: “бедный” или “бедная”. (А на самом деле каждый из нас заслуживает, чтобы над ним просто медленного спустили шторы.)

– У меня никогда не было отца.



– Знаю.

Боюсь, я оценивал происходящее так же скептически, как и Гауси, но наши позиции совпадали только в этом. По нему было заметно, как ему все это осточертело.

Мейсон его рассматривает.

Я очень внимательно наблюдал за Марией Вианой, которая шла рядом с мужем, вцепившись в его руку, словно иначе не смогла бы устоять на ногах. Она выглядела оглушенной. Не лила слез, как Селия Байо, не была суровой и лишенной надежд, как Инес Марсан. На ее таком привлекательном и таком тонком лице читалось лишь глубокое отчаяние, и его трудно было объяснить мыслями о судьбе молодого парня из Эрмуа, которому грозила смерть, ее отчаяние казалось безысходным и таило в себе уверенность, что все и всегда заканчивается самым худшим образом; иначе говоря, она вроде бы заранее знала, что так случается чаще всего, и вспоминала собственную жизнь, ища ответы на вечные вопросы – а ответ на них был раз за разом все тот же, при каждой попытке его найти, при каждом шаге и любом повороте событий: “Что толку рваться из жил, уворачиваться, бежать, заранее всего бояться и мучиться, если ничего от нас не зависит, ведь движение вперед продолжается, всегда нам чужое, а движение целой армии нас неизбежно затаптывает. Или даже если это движение одного-единственного всадника, или двоих, или троих”.

– Думаю, ты вполне подходишь на роль отцовской фигуры. Достойная кандидатура. К тому же меня не бесишь, так что это многообещающее начало.



– Это хорошее начало. – Сердце Ноа настолько переполняют чувства, что, кажется, оно вот-вот лопнет. Внезапно перед глазами проносится целая жизнь вместе. Он и его мальчики. Малыш. Грейс. – То есть ты не против, если я стану членом твоей семьи?

Я получил от Тупры разрешение остаться в Руане еще на пару дней в обмен на мое обещание не задерживаться в Мадриде. Так что мне пришлось отложить встречу с Бертой и детьми, хотя они меня не особенно ждали и не особенно по мне скучали, а я даже не успел их предупредить о своем возможном приезде. Ладно, сообщу из Лондона – или не стану сообщать, ведь Берта может нарочно куда‐нибудь уехать, чтобы избежать свидания со мной, или прямо скажет, что видеть меня они не желают и лучше мне остановку в Мадриде не планировать. Я ведь опять не выполнил своего обещания и за все эти месяцы ни разу не навестил их, хотя расстояние было не слишком большим и раньше я бы не раздумывая его одолел. Руан стал для меня наркотиком и сделал ленивым – или научил бояться всего, что находится за его пределами.

Мейсон ощетинивается, слово «семья» предназначено только для его матери.

– У меня уже была семья.

Короче, теперь, сойдя с поезда, я сразу направился в аэропорт Барахас. Во время полета в голове у меня мешались картины акций, проходивших до подлой казни Бланко, с картинами более поздними – более гневными и горестными, когда настроение толпы менялось через каждые несколько минут или через каждую тысячу медленных шагов: люди были настолько оглушены, что уже не понимали ни того, что чувствуют, ни того, что хотят чувствовать. Они хором скандировали: “ЭТА – вот тебе мой затылок”, – и переплетали на затылке ладони. Звучали, разумеется, и привычные проклятья. Убийцы не оказали Мигелю Анхелю Бланко даже последней милости – не казнили одним точным и чистым ударом, как Анну Болейн и Марию-Антуанетту.

Прошедшее время – словно пинок в живот, однако Ноа лишь кивает.

– Знаю, и твоя мать навсегда останется твоей семьей. Никто не займет ее место. Просто теперь Грейс и Лука тоже твоя семья. И я что-то вроде ее члена. Семьи не всегда связаны кровными узами, помнишь? Мы об этом разговаривали.

Поведение трех моих женщин не слишком менялось от одного марша к другому. Селия Байо при этом не только плакала, но и с удивительным постоянством что‐то выкрикивала. Хотя, надо добавить, что если уж она гневалась, то гневалась от души, особенно когда сталкивалась с несправедливостью, а подлое убийство Бланко настолько ее взбесило, что я даже засомневался, не переигрывает ли она, но быстро убедился: нет, ее реакция была непосредственной и спонтанной, и не одна она потеряла контроль над собой после гибели Бланко. Фолькуино Гауси, например, поначалу выходил на марши с кислой миной и красил руки, чтобы не отличаться от других (хотя обычно он как раз этого избегал), а теперь пылал праведным гневом, его буквально трясло, и если бы он не боялся, что такой поступок будет расценен как безответственное подстрекательство, вышел бы на улицу со своими ружьями и шпагами, чтобы расстрелять или проткнуть любого парня с серьгой в ухе и монашеской прической, хотя так ходили не только сторонники ЭТА, но и любители пооригинальничать, а также представители антисистемы – в Руане, Катилине, Пуэнте-Левадисо, Масоне, Энтрерриелесе, Катапультасе и населенных пунктах помельче. Увидев эту дурацкую моду по телевизору, идиоты всех мастей поспешили подхватить ее. Фолькуино вел себя вполне ожидаемо: требовал самых жестоких мер вплоть до расстрела, и даже походка его, когда он шел во главе марша, стала более решительной, несмотря на широкие бедра и словно набитые ватой ноги.

– Знаю. – Мейсон со вздохом опускает ложку обратно в миску.

В какой-то мере Ноа чувствует себя так, словно весь прежний опыт с Уайаттом привел его к этому моменту, чтобы исправить прошлые ошибки и позаботиться о ребенке, которому он нужен. Мейсон – его второй шанс. Перед глазами возникает лицо брата, и Ноа душит воспоминание в зародыше. Нужно двигаться дальше. Возможно, Мейсон поможет залечить нанесенные той потерей раны.

Инес Марсан и Мария Виана вели себя каждый раз почти одинаково. Хотя горечь на лице у первой и ярость на лице у второй стали все‐таки заметнее. Но ни одна из двух не кричала громче, чем это требовалось, чтобы не отставать от толпы.

– Ладно, оставим эту тему. Не пора ли за урок?

Я летел в аэропорт Хитроу после весьма долгого перерыва и раздумывал о том, что, несмотря на особый характер моей многолетней службы и связанное с ней скептическое отношение к подобным всплескам эмоций, я тоже почувствовал воодушевление и потрясение, когда ощутил себя частью людской массы. То же самое случилось со мной год назад, когда я неожиданно принял участие в колоссальном марше протеста (нас было около восьмисот пятидесяти тысяч), прошедшем в центре Мадрида после убийства историка, юриста и экс-председателя Конституционного суда Франсиско Томаса-и-Вальенте. Кстати сказать, в рядах протестующих шел тогда настоящий я, Томас Невинсон, а не кто‐то нацепивший подходящую к случаю маску.

Мейсон, кивнув, убирает посуду в мойку, и они приступают к терапии. Вначале передвижение по-медвежьи и крабьи, упражнения с мячом. К тому времени, как доходит до работы с жвачкой для рук, на подъездной дорожке появляется автомобиль Грейс.

– Как прошел матч? – интересуется Ноа.

Член ЭТА Бьенсобас по кличке Карака смешался с толпой студентов, проник в Автономный мадридский университет, немного побродил по коридорам и, убедившись, что Томас-и-Вальенте остался в кабинете один, проскользнул туда и трижды выстрелил в упор – по крайней мере один раз прямо в лицо, – пока профессор разговаривал по телефону с другом, прежде чем пойти принимать экзамены. В течение нескольких лет у него была охрана, но на территории университета он оказался беззащитным. И на той манифестации (она была, конечно, мощнее руанской) у меня возникло ощущение – я так и не смог внятно его сформулировать, – что подобный многолюдный протест имеет значение не только как массовое траурное шествие. Однако, к сожалению, другого смысла он, разумеется, не имел, и ЭТА еще многие годы продолжала убивать: такие организации никогда ничего не забывают и уж тем более не забывают то, что сами для себя измыслили или для них измыслили их священники, люди зрелых лет, которые используют внушаемую молодежь, чтобы та рисковала своей шкурой и не знала сомнений, совершая преступления. Тем не менее людское тепло, дружные крики и пение, когда ты видишь, как твое я растворяется в чем‐то более грандиозном, способном вот-вот подменить собой твое сознание, а еще – боль, возмущение и горе, общие для многих тысяч людей, тяжело шагающих плечом к плечу, – все это порой заставляло меня забыть то, что я знал очень хорошо, пожалуй, лучше любого другого из идущих рядом: у членов таких организаций мозги покрыты броней или вовсе выпотрошены, и этих мерзавцев ничем не проймешь. Не случайно боевики ЭТА любят проникать на кладбища и осквернять могилы погибших, словно их бесит, что другие, их же соратники, объявленные героями, уже убили этих людей и нельзя убивать их снова и снова – два, три или даже четыре раза.

– Мы выиграли! – кричит Лука и бежит за снэками.

Такое промывание мозгов я наблюдал в Испании, но чаще и совсем близко – в Ольстере, в обоих лагерях, чего не было у нас, за исключением тех сотрудников силовых ведомств, которые негласно входили в GAL в восьмидесятые годы и в начале девяностых. Некоторые наши полицейские, к сожалению, нередко пытали боевиков ЭТА.

Ноа поворачивается к Грейс:

И теперь, по всей видимости, настал черед мне самому стать таким исключением, служа человеку, еще не получившему официального поста, то есть Мачимбаррене, и оказывать услугу в качестве “иностранца” моим прежним кураторам, тоже иностранцам. Секретные службы разных стран помогают друг другу, как и те, кто подменяет собой секретные службы и пытается выполнять их функции… Однако к Тупре это не относится, он всю жизнь занимал официальные должности. Хотя и не всегда действовал по закону и был личностью темной, всегда был личностью темной. Наша первая встреча, случившаяся еще до всемирного потопа, оказалась сплошным обманом, что мне стало понятно слишком поздно. Но как же так вышло, что я снова согласился иметь с Тупрой дело и вот теперь лечу в Лондон, чтобы увидеться с ним и поговорить?

– Его команда выбивается в победители, да?

Мои мысли во время полета рейсом British Airways снова и снова соскальзывали к недавним событиям. Я думал: никогда не следует присоединяться к таким массовым акциям, даже если ты полагаешь, что это твоя обязанность и твой гражданский долг, а еще чувствуешь возбуждение и пламя в крови. Не случайно их то и дело устраивают по всему миру. Не важно, справедлив повод или нет и заслуживает ли протестов, – всегда есть риск, что ты отключишь мозги и поддашься эмоциям, а именно на это и рассчитывают все манипуляторы – религиозные или нет, левые или патриоты, – стремясь подчинить себе чужую волю. Невозможно противостоять воздействию этой силы, и человек в конце концов делает то, что делать никогда не собирался и никогда не захочет повторить: толпа устраивает самосуд, оскорбляет, оплевывает, нападает, радуется казням, крушит все вокруг, расчленяет, пьянеет от le frémissement d’un bain de foule – окунувшись в бурление толпы, как выражаются французы. Быть толпой – удобно, ведь если ты становишься частью гопоты и всякого сброда, это снимает с тебя личную ответственность. Мне не следовало участвовать в марше протеста после убийства Томаса-и-Вальенте в феврале девяносто шестого, даже если бы это выглядело трусостью и предательством, не следовало идти вместе со всеми – восемьсот сорок девять тысяч девятьсот девяносто девять незнакомцев укачивали меня на своих волнах, расслабляли и тянули за собой; не следовало, хотя рядом шли Берта, Элиса и Гильермо. Не следовало идти вместе со всеми в Руане, хотя это было обязанностью Мигеля Центуриона (или Преторианца, как назвал меня Гауси), но мое неучастие выглядело бы странно, и меня бы за это осудили.

– Определенно. – Она осторожно улыбается ему и переводит взгляд на Мейсона. – Как у вас здесь дела?

Возможно, так же сочла своей обязанностью пойти туда и Магдалена Оруэ О’Ди – выдававшая себя за хозяйку ресторана, или школьную учительницу, или уважаемую супругу сумасбродного строительного магната. Любая из них могла притворяться, как и я, хотя мне удалось сохранять в душе скептическое равнодушие, пусть и относительное, если говорить о самых эмоциональных моментах. Настоящая Мэдди О’Ди, думаю, не осуждала ни похищений, ни шантажей, ни казни парня со связанными руками. Или осуждала, если по‐настоящему раскаялась и ей порой удавалось забыть, кем она была прежде. Но в таком случае последние события о многом бы ей напомнили и вызвали вдвойне трагические и унизительные переживания: во‐первых, жалость к погибшему, а во‐вторых, горькую мысль, что прежде она и сама могла похитить его на железнодорожной станции в Эйбаре, а потом казнить в Ласарте-Ориа.

Помяв жвачку, Мейсон перебрасывает ее из руки в руку.

Иногда я упускал из виду, что та женщина была скорее северной ирландкой, чем испанкой, как и сам я по‐прежнему был чуть больше англичанином, чем мадридцем, поскольку много лет жизни отдал защите Королевства. Магдалена Оруэ долго прожила в Испании и около девяти лет в Руане, но на самом деле когда‐то ИРА “уступила ее на время” ЭТА, не знаю точно, в каком качестве – тактика или специалиста по взрывчатым веществам для инструктажа; может, она принимала решения, а может, всего лишь их выполняла и старалась сделать теракты более кровавыми, чтобы подорвать моральных дух испанцев.

– Ноа собирается стать моим отчимом. Мы будем семьей.

Тупра, как и всегда, до последнего момента держал меня в неведении: чем меньше знают низы о сути задания, тем надежнее будут возведенные ими крепостные стены, башни, цитадель или пирамида. Думаю, у них с Мачимбарреной были разные приоритеты. Испанец считал, что наказание важнее предупреждения, и поэтому никто из принимавших участие в терактах 1987 года не должен остаться безнаказанным, да и сам их пример был опасен; Тупра же – или Рересби – видел угрозу в другом: сейчас, когда уже на подходе было решение вопроса с Ольстером, в Испании скрывались члены старой гвардии (старая гвардия часто бывает столь же несокрушимой, как и самые молодые, только состоит она не из новобранцев, а из опытных бойцов), которые могли сорвать любые переговоры, устроив очень вредные для нынешнего переговорного процесса теракты. Если Мэдди О’Ди была закоренелой фанатичкой, она пошла бы на все, чтобы помешать прекращению вооруженной борьбы, после того как уже отдала ей полжизни.

Залившись краской, Ноа косится на Грейс.

Я летел к Тупре, чтобы получить инструкции, но не надеялся вытянуть из него что‐то сверх того. Он, когда хотел, мог быть скрытным, властным и высокомерным; вот кто никогда не испытал бы волнения и не потерял бы над собой контроля во время акций протеста – ни на секунду, и возможно потому, что вышел когда‐то из “гопоты”, он не стал бы искать в слиянии с толпой ни новизны, ни утешения, так как сам с давних пор постепенно отделялся от толпы – с трудом, чем‐то жертвуя и ожесточаясь. Тут я вспомнил, что он женился – да еще по любви, как мне признался. Наверное, с годами стал поддаваться обычным человеческим чувствам. Тот Тупра, которого я знал, брал от других все, что ему хотелось, и очень мало отдавал взамен – мало или совсем ничего, и это была одна из его главных хитростей. Так что он никогда не применил бы к себе слова леди Макбет, которая сетует: “Конца нет жертвам, и они не впрок! Чем больше их, тем более тревог”. В крайнем случае подписался бы под первой частью, поскольку, количество вынужденных жертв никогда особых тревог у него не вызывало. И, судя по всему, он готов был приносить и новые.

Вид у нее ошарашенный.



– Вот как? – Она упирается рукой в бедро и смеривает его взглядом. – Это правда?

После нескольких дней волнений, протестов и траура, когда магазины и почти все учреждения были закрыты, то есть после дней, по сути, нерабочих, я позвонил Игерасу, чтобы предупредить, что должен на короткий срок прервать уроки, и спросил, как к этому отнесутся в доме Гауси. Я не сказал, что еду в Лондон, поскольку мои планы никого не касались. Сослался на то, что возникли срочные дела в Мадриде.

Ноа встает из-за стола и увлекает ее на кухню.

– Что‐то серьезное в семье? У вас там, кстати, есть семья? Родители, братья и сестры?

– И ты собрался быть его семьей? – Глаза Грейс сверкают гневом.

Такое любопытство показалось мне неуместным, словно он воспользовался случаем, чтобы сунуть нос в мою личную жизнь. В Руане меня считали холостяком или разведенным – но в любом случае не связанным семейными узами. Хотя на самом деле никто никогда не интересовался этим вопросом, что лишний раз свидетельствовало: город не зря с давних времен слыл “очень благородным и верным”, и жители его были столь же тактичны, сколь и сдержанны.

– Прошу тебя, не надо так. – Ноа тянется к ней, но она делает шаг назад. – Я правда хочу, чтобы мы все стали семьей! Как же иначе? А ты не хочешь?

– Нет, к счастью, ничего серьезного, спасибо. Но я не был там уже много месяцев, и пора навести порядок в кое‐каких делах.

– Я спрошу у Марии. Не думаю, что из‐за небольшого перерыва дети сразу забудут все, что успели выучить. Но пусть решает она сама. Естественно, плату за эти дни вы у нас не получите. Подождите пару минут…

Грейс стискивает зубы, затем расслабляется.

– Не беспокойтесь, я на это и не претендую.

Ждать мне пришлось не пару, а пять долгих минут, и когда он вернулся, голос его звучал как‐то странно и раздраженно, будто ему было досадно сообщать, что Мария так легко согласилась на перерыв в уроках.

– Послушай, такие дела быстро не делаются. Для меня это не просто. – Грейс обхватывает себя за талию. – Мне вначале нужно кое с чем разобраться, понятно? – Наконец, после колебания, небольшого, но вполне достаточного, чтобы Ноа почувствовал себя неловко, Грейс удостаивает его взглядом. – Но да, я действительно хочу для мальчиков стабильности. Хочу, чтобы у них была семья.

– Не знаю… Она говорит, что так даже лучше, не волнуйтесь. Дети очень взбудоражены последними событиями, ведь от них невозможно ничего скрыть. Да еще эта пятничная история с птицей… Короче, несколько свободных дней пойдут им только на пользу, пусть немного успокоятся. Вот что она сказала. Но если хотите знать мое мнение, – почему‐то многие спешат добавить нечто подобное, хотя их мнение никого не интересует, – то, как я думаю, при таком воспитании они вырастут трусливыми и изнеженными. И дон Фолькуино прав: мать слишком с ними нянчится и слишком от всего оберегает. Ну увидели они, как с дерева упала птица, и что с того? Впрочем, ей лучше знать, как себя с ними вести.

Ноа с облегчением, хоть и не без опаски, целует ее в лоб.

Было сразу заметно, что Игерас служил больше Гауси, чем Марии Виане. Она была просто “Мария”, а он – “дон Фолькуино”.

– Хорошо, я уеду в конце недели на все выходные. Сегодня у нас уже вторник, так? Поблагодарите Марию от моего имени.

– Просто не закрывайся от меня, ладно? Я прошу лишь об этом.

– Да мне‐то что. Уезжайте на сколько хотите. Только известите меня, когда будете готовы снова начать занятия.

Моргнув, Грейс бросает на него настороженный взгляд из-под ресниц.

Кажется, он увидел во мне неожиданного соперника, посягающего на чужую территорию. Кажется, не мог простить, что я стал свидетелем его слабости, когда он не справился с дурнотой от птичьей вони и я невольно вогнал его в краску.

– Ладно, пойду заканчивать с Мейсоном. – Отгоняя тревоги, Ноа завершает сеанс терапии, прощается с обоими мальчиками и садится в машину. По дороге домой у него в мозгу возникает мысль, и он, сделав крюк, останавливает машину перед антикварной ювелирной лавочкой в Хилсборо-Виллидж, мимо которой проезжал миллионы раз.

В Лондоне меня поселили рядом с той же площадью, где я жил в последний раз, когда маялся от безделья и от бесконечного ожидания, а было это четыре года – то есть целую вечность – назад. Или три? Одно из последствий бродячей, скитальческой жизни, частой смены масок, внешнего облика и внутреннего настроя – человек отвыкает точно считать время, и летящее вперед, и минувшее, и вроде бы готовое вот-вот наступить. А тот лондонский период был “междуцарствием”, как его назвал пижонистый Молинью, паузой между долгой ссылкой и невеселым возвращением в Мадрид. Правда, тогда меня поселили в мансарде на Дорсет-сквер, принадлежавшей, думаю, секретным службам, в доме номер один, где легендарное Управление специальных операций (УСО), которое занималось рискованными делами в Европе, Северной Африке и много где еще, имело штаб одного из своих отделов в годы Второй мировой войны. Теперь я сам выбрал себе прибежище в отеле “Дорсет-сквер”, недалеко от Бейкер-стрит с ее Шерлоком Холмсом и Музеем восковых фигур мадам Тюссо. Да, именно в Музее восковых фигур я заметил мальчика и девочку, Клэр и Дерека, которые оказались детьми Дженет Джеффрис, хотя она никак не могла родить их, пока я скитался по свету, потому что ее вроде бы уже не было в живых. Как далеко осталась Дженет, чьей фамилии я не знал, пока меня чуть не обвинили в ее убийстве, в том, что я задушил ее чулком. Как далеко осталась эта случайная возлюбленная моих студенческих лет, работавшая продавщицей в оксфордском книжном магазине “Блэквелл” (мы с ней не были влюблены друг в друга, но она тем не менее оставила след в моей жизни, а может, кто знает, и я тоже оставил след в ее жизни, пока Дженет и в самом деле не погибла годы спустя в автокатастрофе).

Зайдя в магазинчик, он принимается изучать коробочки с кольцами. Конечно, Грейс нужно время, чтобы разобраться в себе. Он не хочет ее торопить, просто знает, что должен сделать.

Вопреки горькому воспоминанию, тот район стал моим любимым местом в Лондоне, во всяком случае, там я чаще всего находил убежище и привязался к нему, когда почувствовал себя относительно свободным, жил под именем Дэвида Кромер-Фиттона, бездельничал, считая себя забытым всеми покойником – и теми, кто прежде меня любил, и теми, кто прежде меня ненавидел. Я ощущал себя умирающим воздухом, по словам поэта, только и всего. Или мертвым воздухом.

Ноа подзывает продавца. Женщина одно за другим достает из витрины кольца. Он подносит каждый бриллиант к свету и наблюдает за его игрой в гранях.

Тупра захотел встретиться со мной на следующий же день после моего прилета и, в отличие от нашей последней лондонской встречи, велел явиться к нему на работу, то есть выбора мне не оставил. Кабинет его теперь располагался не там, где прежде, не в том месте, которое я знал, а даже в другом здании – тоже, разумеется, без таблички и тоже в старом районе, рядом с Адмиралтейским домом, на улице, называвшейся, кажется, Кокспер-стрит, но там я побывал всего лишь раз. Помещение было просторное и ярко освещенное, в дверях у меня спросили документы, поинтересовались целью визита, попросили показать содержимое карманов и провели по телу металлоискателем; а ведь тогда оставалось еще четыре с лишним года до атаки на Башни-близнецы и Пентагон, которая положила конец нашему стилю XX века.

После трех колец Ноа находит то самое. Он знает, что Грейс нужен шестой размер: загодя померил ее старое обручальное кольцо. Знает, какую огранку она предпочитает – круглую: Грейс часто жаловалась, что Чэд ровным счетом ничего не смыслил в бриллиантах. Оправа платиновая: Грейс не любит золото. Ноа рассчитывается за кольцо и, отмахнувшись от укола тревоги, кладет бархатную коробочку в карман и начинает обдумывать, как сделает предложение.

Сюда я не сумел бы тайком пронести мой маленький “андерковер” 1964 года, хотя без проблем принес его на последнее свидание с Тупрой, сунув в карман плаща. Тогда мы встретились в кафе неподалеку от Дорсет-сквер, и я пришел туда, чтобы высказать ему свое негодование и наконец‐то распрощаться с ним навсегда. Как ни странно, теперь от моего негодования не осталось и следа, мало того, я согласился снова увидеться с Тупрой в Мадриде в День волхвов, он подловил меня и вытянул согласие на помощь, после чего я много месяцев провел в Руане и теперь зависел от его распоряжений. Виной тому были апатия и безволие, неумение жить по‐новому и сознание, что мне нечего терять, после того как я потерял все, или почти все, за годы изгнания, да еще и убедился, до чего невыносимо оказаться снаружи, если ты побывал внутри. К тому же у всех у нас имеется свое личное чувство верности, непонятно зачем хранимое в некоем закоулке души.

Здание на Кокспер-стрит – если это действительно была Кокспер-стрит – не имело таблички, как и некоторые другие самые секретные офисы МИ-5 и МИ-6, бывшего Управления военно-морской разведки или их наследников. Тупра сидел на третьем этаже в удобном светлом кабинете с ковром на полу, а это значило, что его ценили, наверняка повысили и к его проектам высокое начальство отнеслось всерьез. Кажется, он мимоходом упомянул (недавно в Мадриде или в Лондоне в 1994‐м), что занят подготовкой специальной группы, в которую войдет небольшое число сотрудников с исключительными способностями. Он ничего не сказал про цели этой группы (вернее, сказал совсем мало), а я не стал его расспрашивать.

55

С одной стороны, мне было любопытно понять, что он затеял или над чем уже вплотную работает (ведь знать что‐то и значит быть внутри), с другой стороны, мне не было дела до его забот, если они вплотную не касались моей жизни и не стали моей жизнью. Не было дела до его махинаций и новых игр, раз мне не отведено в них никакой роли. Тем не менее я почувствовал укол обиды, открывая дверь кабинета, который во все остальные дни оставался и останется для меня запретной зоной.

Грейс



Неделей позже Ноа звонит и спрашивает разрешение приехать. Все это время они практически не общались. Грейс занимала себя работой и мальчиками. По его словам, он должен обсудить нечто важное.

Тупра был не один и не сидел за своим столом. Он расхаживал по кабинету, держа в левой руке сигарету, а в правой – пепельницу, стараясь, чтобы пепел не упал на пол и не испортил травянисто-зеленый ковер. Бдительные охранники снизу наверняка предупредили его о моем приходе. А на удобном диване сидела, закинув ногу на ногу, женщина, и я сразу обратил внимание на ее туфли на высоком каблуке. Кабинет был достаточно просторным, чтобы условно делиться на две зоны – рабочую и, так сказать, гостевую, где стояли диван, низкий столик и три кресла. Имелся там и камин – декоративный или настоящий, я не понял. На большом письменном столе грудой лежали бумаги, папки и фотографии. Бросался в глаза современный компьютер. Тупре предназначалось кресло на колесиках, а напротив стоял обычный стул, рядом с ним второй – наверное, для секретаря или секретарши, которым Тупра диктовал письма и все прочее.

– Почему бы просто не сказать по телефону? – резко говорит она, прижимая трубку к уху и одновременно перебирая DVD-диски в гостиной.

Руки он мне не подал (это не слишком принято в Англии, за исключением тех случаев, когда людей представляют друг другу или они прощаются навсегда), лишь на миг переместил пепельницу в левую руку, а правой похлопал меня по плечу, словно взрослый мужчина мальчишку. Тупра почти со всеми держал себя покровительственно, и это было неисправимо. Мы с ним виделись в январе, и он, естественно, за эти несколько месяцев не изменился, но каждый раз после перерыва в наших встречах меня поражало, что он оставался таким же, как и двадцать пять лет назад, во время нашего оксфордского знакомства. В голове у меня молнией пронеслась та же мысль, что и в кафе в День волхвов: Тупра принадлежит к редкой породе людей, которые замораживают свой возраст, едва их облик проходит этап кристаллизации или когда им удается развить в себе почти бешеную силу воли, помогающую не стареть больше предела, ими самими для себя определенного в качестве допустимого.

– Хочу сделать это при личной встрече.

Я видел перед собой его глаза – то серые, то голубые, пытливые и пронзительные, – они смотрели прямо, на нужном уровне, смотрели насмешливо и блекло, проникая в прошлое, чтобы превратить его в настоящее, чтобы прозондировать, отыскать в нем то важное, что и до сих пор не потеряло значения. Этим Тупра отличался от большинства людей, полагавших, что с уже завершенными делами считаться нет никакого смысла.

На заднем плане Лука просит поставить «Гарри Поттера», и Мейсон говорит, что присоединится к просмотру. Приходится тщательно выбирать фильмы. Лука уже оплакал разлуку с глупыми, шумными, эксцентричными картинами, которые они раньше смотрели вместе. Теперь нужно задумываться о запросах Мейсона. Требований масса: никакой чрезмерной жестокости, никаких фарсов, никаких любовных историй, никаких супергероев.

Наверняка в этом и заключалась тайна его обаяния и дара убеждения – особенно при первом знакомстве, когда он самым непостижимым образом вербовал себе преданных сторонников, умея с таким искренним вниманием слушать собеседников, что они сразу вырастали в собственных глазах и начинали верить, будто их вполне заурядные биографии могут привести кого‐то в восторг, а рассказы о мелких и пустых невзгодах вызвать неподдельный интерес и показаться жизненно важными. Тупра хорошо понимал женщин: угадывал, какая ждет комплиментов или старается молодиться, какая мечтает уловить в мужском взгляде желание, а какая, наоборот, предпочитает глухое равнодушие, какая страдает от комплексов, а какая не выносит одиночества, какая жаждет посоперничать с мужчиной или быть с ним на равных, словно отношения между женщиной и мужчиной заведомо не предполагают неизбежной разницы в ролях, зависящей от пола (между гетеросексуалами, естественно), разницы пусть ужасной и отвратительной, но все равно неизбежной. Тупра, опираясь на свою безошибочную интуицию, умел ориентироваться на то, что нужно каждой конкретной женщине, и умел пользоваться этим. Хотя я так до конца и не уяснил для себя, почему он на многих действовал так неотразимо. Оставалось надеяться, что хотя бы с Бертой ничего подобного не произошло… И я вдруг сильно заскучал по ней и почувствовал запоздалую ревность, правда, без малейших к тому оснований. Как она сейчас? С кем?

Грейс просит Ноа повисеть на проводе, пока она поставит DVD и сходит к почтовому ящику, оставив мальчиков устраиваться на диване перед телевизором. Она забирает почту и машет Нэнси, соседке, которая тащит на вечернюю прогулку своего лабрадора Бейли.

– Ну что ж, тогда приезжай, ладно.

А женщине, сидевшей сейчас на диване, Тупра безусловно казался неотразимым. И тем не менее я вдруг подумал, что с ней он, пожалуй, в чем‐то промахнулся: возможно, влюбленность и вправду немного нас оглупляет и ослепляет. Он представил мне ее как Берил, но не добавил: “Моя супруга” или: “Миссис Тупра”. Ничего подобного, но я все равно сразу понял, что передо мной его жена, а не какая‐то посетительница, сотрудница их учреждения или одна из помощниц. Наверное, из‐за того, как она себя держала, из‐за очень длинных ног и очень узкой и короткой юбки, из‐за того, что очень спокойно курила, словно у себя дома, не спрашивая у Тупры разрешения и не опасаясь его недовольства или запрета. Имя показалось мне немного “плебейским”, как, скажем, Мерил и Миртл (Фолькуино и Люитвин – дело другое). Она не встала, а всего лишь протянула мне руку в кольцах, которую я скромно пожал. В любом случае я разглядел, что у нее великолепная фигура. Лицо нельзя было назвать по‐настоящему красивым – мешало слишком легкомысленное выражение, то есть что‐то неосновательное, бездумное и самодовольное, но при этом без следа высокомерия. И не потому, что она не считалась со своим статусом, ведь это не имеет ничего общего с высокомерием, которым грешит любой человек с деньгами, дурацкими титулами, почетными званиями или политическими постами – важными, средней важности или хотя бы мелкими. Нет, ей это было просто неинтересно, ее жизнь текла слишком ровно, решил я, словно беглого взгляда мне хватило, чтобы увидеть ее насквозь и вынести суждение, разумеется ошибочное.

Грейс пытается держаться с Ноа приветливо, но ее не отпускает чувство, будто она предает себя самое. С его стороны было столько умалчивания, столько лжи, столько извращенных версий правды.

Она и подходила, и не подходила Тупре. Подошла бы, думаю, тому доисторическому Берти Тупре, каким я его воображал, то есть амбициозному выходцу из трущоб, неугомонному и готовому на все, но решившему изучать историю Средних веков в Оксфорде. Таким он, возможно, был иногда и позднее – но только у себя дома и наедине с собой или когда возвращался в места, где прошли его детство и юность, если, конечно, возвращался. Я так и не узнал, имелись или нет у него родители, братья и сестры, навещал он их или нет, заботился о них или избегал, потому что стыдился. Для меня он всегда был человеком одиноким, без корней, без привязанностей и почти без прошлого. Зато его практическая хватка и загадочные обмолвки наводили на мысль о близком знакомстве с мафией, которая вольно чувствовала себя в Лондоне шестидесятых годов, о том, что он был, скажем, накоротке с близнецами Ронни и Реджи Крэй – они тогда из Ист-Энда перебрались в Уэст-Энд, стали владельцами модного ночного клуба и превратились в знаменитостей так называемого свингующего Лондона, завели близкую дружбу, если верить легенде, с такими актерами, как Диана Дорс, Барбара Виндзор, Джорд Рафт, Джуди Гарленд и Фрэнк Синатра, а также с аристократами и членами Парламента – например, с Хью Сомерез-Хиллом, о котором я впервые услышал в юности. А у лорда Бутби вроде бы случился роман с Ронни Крэем, близнецом-геем, отличавшимся буйным и неуправляемым нравом, поэтому тори не имели желания ссориться с ним и принимать какие‐то меры против скандального союза, опасаясь, как бы скандал не запачкал их самих. Так же поступали виги и лейбористы, когда непредсказуемый Ронни Крэй вступил в связь с кем‐то из их рядов. Все это, а также видное положение в светском обществе долго служили братьям надежной броней: несмотря на совершенные ими многочисленные убийства (некоторые при свидетелях, хотя те не посмели и рта раскрыть), арестовали их и предали суду лишь в конце десятилетия, кажется в 1969‐м.

Если Тупра входил в банду Крэев – или в банду их конкурентов Ричардсонов, контролировавших южную часть Лондона, то исполнял там роль подручного, то есть, скорее всего, использовался для запугивания и мелких нападений, поскольку был всего на несколько лет старше меня, а я родился в 1951‐м.

Она поднимает взгляд на деревья, их кроны шелестят на ветру, который щекочет ей плечи и шею. Пройдет несколько месяцев, и листья осыплются с веток, будут собираться вдоль ограды в каждом дворе разноцветными кучками. Когда придет золотая осень – любимое время года, – мальчики смогут заработать на карманные расходы, орудуя граблями, и затем разобрать листья в кучах по цвету. Мейсону должно понравиться.

Так вот, возвращаясь к Берил: она была совершенно не в масть тому Турпе, который превратился в Рересби, Юра или Дандеса, властному, решительному и достаточно сведущему в разных областях человеку, по‐своему обаятельному и порой даже щеголявшему рафинированным вкусом. Он обладал столькими достоинствами и талантами, что столь любимые им костюмы в полоску с жилетами портили впечатление и выглядели неуместно. А еще Берил никак не была под стать тому Тупре, каким он был у себя на службе, – безжалостному, когда надо быть безжалостным, беззаветно преданному Королевству, часто насмешливому и ироничному, всегда хитрому и жесткому.

Грейс просматривает почту и сразу выбрасывает несколько рекламных каталогов и листовок в мусорный бак возле дома.

Я решил, что с этой женщиной он промахнулся, мало того, мне вдруг показалось, что ему не удалось завоевать ее по‐настоящему, то есть он любил ее больше, чем она его, – это нередко случается в семейных парах, но не должно так очевидно бросаться в глаза… “Здесь Тупра сплоховал, – подумал я, – и это удивительно для человека, который никогда не оставляет фланги неприкрытыми и не позволяет себе никаких слабостей”. Загадка оказалась мне не по зубам. Чем взяла его эта Берил, почему он капитулировал и решился именно таким способом избавиться от временных “добавочных печалей”, как он объяснил мне на мадридской Соломенной площади.

– Я так понимаю, ты уже едешь?

Но эта область остается непостижимой даже для того, кто туда ступает, то есть для всех нас, ступающих туда. В голове у меня мелькнула нескромная мысль, которая тем не менее была похожа на правду: в моем случае именно Берта любила меня решительно и упрямо, даже когда считала умершим. Тупра убедил ее в этом, потому что так было нужно для моего спасения, и он не позволил мне хотя бы раз позвонить ей из тех полуреальных краев, где я жил, объявленный покойником. “Я в долгу перед ней и навсегда останусь в долгу, – подумал я, – может, настанет время, когда все повернется вспять и я буду принадлежать только ей одной, буду вечно влюбленным, твердо решившим ни при каких условиях не терять ее. Но вместо этого я опять непонятно зачем во что‐то впутываюсь, уезжаю, оседаю в Руане и не только не пытаюсь вернуть ее, а с каждым днем все больше теряю. Время безнадежно упущено, и ничего уже нельзя исправить”.

– Да.

– Очень приятно, Том, – сказала Берил или миссис Тупра, довольно бесцеремонно назвав меня почти по‐домашнему; видимо, она была из тех женщин, которые тыкали бы даже герцогу Эдинбургскому, если бы в английском существовало обращение на “ты”. – Берти рассказывал про тебя столько чудесных вещей, что я как будто уже давно с тобой знакома. Но мне хотелось увидеть такого человека лично. А ты очень симпатичный, постарайся таким и оставаться. – Ее комплимент прозвучал вполне естественно. Потом она встала со словами: – Ну, я вас покидаю. Вам наверняка надо много о чем поговорить наедине. Жду тебя к ужину, дорогой. – Это, само собой, относилось уже к Тупре, которого она, слава богу, не назвала каким‐нибудь кошмарным ласковым прозвищем (“мышонком”, например).

Грейс перебирает несколько почтовых отправлений, адресованных Ли и пересланных сюда. Просто выбросить? Или пусть будут? Внезапно раздается скрип тормозов, и она вскидывает голову. Мимо проезжает грузовик FedEx, и Нэнси кричит водителю, чтобы сбросил скорость.

Потом Берил звонко, хотя и небрежно, чмокнула его в пухлые губы, как обычно целуют детей – правда, в щеки, или как дети целуют взрослых – по обязанности, даже если их ненавидят. Когда Берил выходила, я как следует разглядел ее фигуру. В более развязные и фривольные времена такие по‐английски назывались an hourglass figure, что буквально означает “фигура – песочные часы”, а в Испании обычно при их описании обходились без слов – просто быстро изображали руками в воздухе что‐то вроде гитары или бутылки кока-колы. Но тогда подобные манеры строго не осуждались, как не подвергались суровой критике и женщины, смело и весело демонстрировавшие свои формы: вспомним актрис Мэрилин Монро, Софи Лорен, Джейн Мэнсфилд или Ронду Флеминг, хотя последняя держалась чуть скромнее. Однако вряд ли такие мелочи следовало принимать в расчет, когда речь шла о “добавочных печалях” и вступлении в брак ради того, чтобы избежать их. Наверное, Тупру покорили в Берил несокрушимое равнодушие к нему и ее нарциссизм. Хотя, честно говоря, и это тоже мало меня касалось. Какая мне разница, на ком женился Тупра, и вообще, женился он или нет, добавил себе тем самым новую печаль или нет. На самом деле мне было безразлично, что с ним стало, а уж тем более – что станет в будущем. Больше я ему не поддамся.

– Это жилой район! Тут дети по улицам бегают! Не задумывался?



Покачав головой, Нэнси подтаскивает Бейли к краю своей подъездной дорожки, машет на прощание и уходит с псом в другую сторону. Помахав в ответ, Грейс вновь сосредотачивается на телефонном звонке.

– Ты явился с некоторым опозданием, надеюсь, задержка была оправданной и пошла на пользу делу. Ну, с чем прибыл?

– Уже подъезжаю, – говорит Ноа.

Это было первое, что сказал мне Тупра, пригласив сесть в “гостевой зоне”, которую только что покинула его жена. Уже хорошо, что не усадил на стул, где обычно сидели просители или подчиненные, – напротив его кресла у рабочего стола. Он не задал ни единого вопроса про то, как я добрался, не произнес ни одного дружеского слова, и я чувствовал в нем напряжение, мало ему свойственное, хотя и такое тоже бывало, когда что‐то шло не по плану.

В то же мгновение он заруливает на дорожку и, резко затормозив, выпрыгивает из машины. У него в руке какой-то маленький предмет.

– Нет, особой пользы моя задержка не принесла, – ответил я. – В такой сложной и эмоциональной обстановке люди знают, как положено себя вести. В первую очередь надо копировать поведение окружающих.

Тупра сел на диван (мне он указал на кресло) – и сел как‐то слишком поспешно, что выдавало раздражение или нервозность. Сев и оказавшись немного ниже меня, он вытащил очередную сигарету и закурил, а я достал свою и неспешно поднес к ней зажигалку, чтобы потянуть паузу. Однако он ждать не стал, поскольку уже и так дожидался меня целых два или три дня, а такая ситуация выводила его из себя, хотя на самом деле эта история прямого отношения к нему не имела, мало волновала и только отвлекала от английских забот.

«Что там?» Сердце Грейс пускается вскачь.

– Привет!

– Я уже сказал тебе по телефону, Том: ты ставишь меня в неудобное положение, в очень неудобное положение. Что происходит? Что с тобой происходит? Я был уверен, что ты быстро решишь эту проблему, как и обещал Джорджу Мачим-Как-Его-Там. – Он был просто не способен вот так сразу произнести – а может, и вспомнить – длинную баскскую фамилию, поэтому она у него прозвучала так.

Похоже, Ноа нервничает, как и Грейс, просто она лучше скрывает.

Правда, самому мне эта фамилия казалась ненастоящей, но не исключено, что он и вправду был баском из Негури или, скажем, из Сан-Себастьяна.

– Привет!

После целой недели порознь приезд Ноа застал ее врасплох.

– Сколько ты там уже просидел? Пять, шесть месяцев? И никаких результатов. После того, что случилось с Бланко, – эту фамилию он воспроизвел без труда, – люди у тебя на родине сильно нервничают. В целом они настроены резко против ЭТА, даже в самой Стране Басков, как никогда раньше. Что делает их банду еще более опасной, если вспомнить прошлые события. На ваших террористов не действуют ни массовые протесты, ни единодушное осуждение, и этим они похожи на ИРА. Чем больше их освистывают и клеймят, тем наглее они себя ведут, прямо как некоторые футболисты. Сейчас кое‐кто вроде бы чуть‐чуть испугался, а некоторые заключенные даже осудили последнее преступление или, по слухам, собираются осудить. Правда это или нет? Но их страх пройдет в мгновение ока, и они вернутся к прежнему. Ах, вам это не понравилось? Так получайте двойную порцию. В Мадриде полагают, будто случай с Бланко – лишь аперитив, начало грандиозной активизации террористов. Вот почему надо быстрее нейтрализовать тех, кто может продолжить действовать прямо сейчас или в ближайшее время. Всех, кого только можно, и надо укрепить свои позиции любым способом. Любым способом, – повторил он, – медлить нельзя. Франция, со своей стороны, постарается что‐то сделать, Португалия в меру своих сил тоже, они потрясены этим хладнокровным убийством и тем, что происходило до этого, но там слишком оглядываются на законы. Здесь, в Англии, мы мало чем можем вам помочь, здесь почти нет известных членов ЭТА. Ирландию принимать в расчет нельзя, они видят в басках собственных учеников, а скорее даже грубых подражателей. Легче всего могут устроить теракты в ближайшие недели те, кто затаился, кто уже давно ушел в тень или залег на дно, вроде как отойдя от дел. За ними никто не следит, поскольку существует слишком много активных боевиков, чтобы тратить силы на временно бездействующих. А среди них числится и твоя Мэри Магдалена О’Ди, почти только мы одни и помним про нее – Джордж, его люди, Пат, ты и в какой‐то мере я, но я лишь в качестве посредника. Я уже говорил тебе: наша задача – никогда не забывать о том, о чем забывают все остальные. Так что, пожалуйста, не говори мне, будто до сих пор не знаешь, какая из трех женщин нам нужна, и у тебя нет никаких подозрений. Это было бы мало на тебя похоже, Невинсон, на того Невинсона, которого я вытащил ниоткуда, воспитал и обучил. Скажи хотя бы, что одну из трех ты все‐таки уже наметил. Или хотя бы одной точно даешь отвод. Ну же, Невинсон, что с тобой происходит?

– Что это у тебя в руке?

Он, заколебавшись, опускает глаза.

Он быстро вскочил, словно решил, что должен дать мне время на обдумывание ответа, то есть на разбег. Открыл мини-бар и налил себе рюмку портвейна. Но, прежде чем вернуть бутылку на место, вопросительно приподнял густые брови. Я кивнул, хотя была всего половина десятого (в Англии это считается ранним утром, вопреки мнению многих иностранцев, день здесь начинают не слишком рано). Если он решил выпить рюмку, то и мне надо было взбодриться перед разговором, который начинался мягкими упреками и подколками, а продолжиться мог в куда более жесткой форме, и ничего хорошего я от нашей встречи не ждал. Тупра уже заявил, что он меня “вытащил ниоткуда, воспитал и обучил”. Словно ничего не значили ни место, откуда он меня “вытащил”, ни уловки, с помощью которых завлек в свои сети. Он был человеком тщеславным. И приписывал себе одному все заслуги, если что‐то получалось удачно, а со мной у него почти все на протяжении многих лет получалось удачно. И в его словах было немало справедливого: он действительно многому меня научил (а куда мне было деваться?), я многое от него перенял (а что мне оставалось делать, ведь поначалу я был испуганным желторотым птенцом?), хотя усвоил не все уроки. Он был порой слишком жестким и в случае сомнений резал по живому, чтобы докопаться до истины. Ему легче было пожалеть о чем‐то напрасно сделанном, нежели потом раскаиваться в промахе или в упущенной возможности. Окажись он на месте Уолтера Пиджона (или капитана Алана Торндайка), он не стал бы терять драгоценное время на ложный выстрел, не стал бы долго раздумывать, что именно зависит от твердости его пальца на спусковом крючке. Увидев Гитлера, быстро зарядил бы винтовку, если не принес ее с собой уже заряженной. В мгновение ока прицелился бы и выстрелил тому в голову или в грудь. Тогда, в 1939 году, Тупра молниеносно принял бы решение: “А вдруг другого случая мне не представится? Я не желаю всю оставшуюся жизнь жалеть о проявленной слабости, о том, что не пренебрег некими моральными принципами”. Применительно к моему характеру – поступок слишком драконовский, да, зато каким бы благом он обернулся в обоих случаях – и в фильме, и в реальной жизни, когда выстрел мог прозвучать в полупустом мюнхенском ресторане и когда ни официанты, ни клиенты не сдвинулись бы с места, поскольку люди обычно цепенеют при виде оружия, из которого уже вылетела пуля – или две, или три.

– Что там, Ноа?

Наконец он вскидывает взгляд.

Точно так же никто не двигался с места на протяжении последних сорока лет, когда какой‐нибудь боевик ЭТА спокойно – или сильно нервничая – входил в кафе, бар или винный погребок и вышибал мозги человеку, который там завтракал или пил свою канью, безоружному и ничего плохого не ожидавшему, какому‐нибудь предпринимателю, не заплатившему “революционный налог”, или слишком храброму журналисту, или политику, если тот, несмотря на угрозы, выступал против террора (а такие встречались и среди верующих консерваторов, и среди баскских коммунистов), или киоскеру, если клиенты-предатели обвинили его в доносительстве либо торговле наркотиками (но за все эти годы террористы ни разу, насколько я помню, не тронули ни одного священника). Нет, никто не двигался с места, пока убийца не исчезал с места преступления.

– Я уже все распланировал. Собирался отвести тебя в какое-нибудь романтическое местечко или заручиться помощью мальчиков, но у меня не хватило терпения. Не мог ждать больше ни секунды.

Точно так же Рек-Маллечевен и его приятель Мюкке скрылись бы из “Остерии Бавария” с дымящимся пистолетом в руке, и никто бы их не остановил. Наверное, потом Река-Маллечевена мучили бы угрызения совести, но, подчинись он в тот миг первому порыву, оказал бы всему миру воистину бесценную услугу.

Грейс слышит слова, но не воспринимает.

Если бы человек заранее все знал, если бы слепо доверял своей интуиции и своим подозрениям, если бы некое шестое чувство убедило его, что он должен совершить убийство, не дожидаясь других знаков… Что ж, Тупра был именно таким человеком, который верит, будто все знает заранее или, скорее, умеет все предугадать – к своему счастью или своему несчастью.

– Чего ждать?



Внезапно Ноа опускается перед ней на колено и протягивает синюю бархатную коробочку.

– Грейс Ванесса Чайлдресс, любовь моей жизни. До встречи с тобой я не понимал, что значит слово «любовь». Понятия не имел, что такое семья или самоотверженность. Никогда я не знал настолько определенно, чего хочу от жизни и с кем хочу ее провести. Окажешь ли ты мне честь стать моей женой?

Тупра периодически получал информацию от Патриции Нуикс или от Мачимбаррены, а может, и от Молинью (естественно, эти сведения полностью совпадали, поскольку их единственным источником всегда служил только я), но теперь он хотел услышать отчет о положении дел лично от меня и во всех подробностях. Насколько я понял, в минувшие месяцы он не слишком следил за ходом моей работы. Видно, был занят подготовкой переговоров по Северной Ирландии – они завершились Соглашением Страстной пятницы (или Белфастским соглашением), которое подписали 10 апреля следующего, 1998 года, но главным образом был поглощен разработкой своего собственного проекта, и происходило это в зданиях без вывесок: вот в этом, расположенном на Кокспер-стрит, а раньше в каком‐то другом. Так что история с Руаном, как я уже говорил, шла мимо Тупры: его попросили об одолжении, он указал подходящего исполнителя, уговорил меня взяться за дело и почти перестал об этом думать. Пока не случились события 10, 11, 12 и 13 июля и тот, кому Тупра хотел оказать услугу, не обрушился на англичанина с упреками и требованиями. Тупре пришлось срочно принимать меры: он решил надавить на меня, поскольку я был “его человеком”, хотя, на мой слух, это звучало неприятно и не соответствовало действительности, ведь я уже несколько лет находился в отставке. И теперь Тупра, во‐первых, захотел как следует разобраться в том, чего мне все‐таки удалось добиться, узнать мои версии, услышать о моих сомнениях, отношениях с тремя женщинами, об убедительных или нет подозрениях и косвенных уликах, а также понять причину моих внутренних колебаний, которые выводили его из себя. Скрепя сердце он все‐таки решил посвятить всему этому какое‐то время, как минимум сегодняшнее утро, а там будет видно. Он поднял трубку и попросил принести нам сэндвичи, белое вино и прохладительные напитки, потом позвонил еще куда‐то и, пока я вел свой рассказ, отдал очередные распоряжения. Все просьбы Тупра излагал вежливо, но властным тоном, так что звучали они как приказы.

Прижав руку к груди, Грейс смотрит на прекрасный бриллиант, подмигивающий ей в солнечных лучах, и пытается осознать услышанное. В голове прокручивается история их отношений. Не рановато ли для предложения руки и сердца?

Я рассказал все, что знал, и перечислил то, чего узнать не сумел. Рассказал про свои дружеские и любовные отношения с Инес Марсан, про служебные и товарищеские – с Селией Байо, про лишь недавно начавшиеся и весьма поверхностные – с Марией Вианой. Описал мужей второй и третьей. Тупра от души смеялся, слушая меня (мы с ним и раньше часто смеялись, оставшись вдвоем, даже в самые непростые моменты). Несмотря на свою несокрушимую верность английскому языку, он сумел почувствовать нелепость имен Люитвина и Фолькуино.

– Что это еще за святые, ради которых им всю жизнь приходится так страдать? – спросил он в полном изумлении, забыв, видно, что эти имена фигурировали и в том наборе информации, который я получил, отправляясь в Руан.

Она нерешительно переводит взгляд на Ноа.

Я рассказал о пристрастии Инес Марсан к кокаину и о наркокурьере Командоре, доставлявшем зелье клиентам на дом. Сообщил, что ни одна из женщин не владела английским так, чтобы считаться билингвом: Инес знала его не лучше, чем положено хозяйке ресторана, который все чаще посещают состоятельные иностранные туристы. Селия и Мария английского почти не знали или только притворялись, что знают, как любой кичливый испанец или испанка, которым довелось съездить за покупками в “Харродс” и “Фортнем энд Мейсон”, а то и в книжный магазин восемнадцатого века “Хэтчардс” (но это если у кого случился припадок любви к культуре). Ни от одной я ни разу не слышал хотя бы случайно фразы, произнесенной как положено уроженке Ирландии или полукровке, притом что я осторожно их к этому подталкивал. Мария Виана присутствовала на моих уроках и, по моему впечатлению, понимала больше, чем показывала. Я не преминул упомянуть, что скрытые камеры в домах Селии и Марии оказались практически бесполезными: их разместили в комнатах, куда хозяева заходят редко, то есть это было непростительной ошибкой (этим замечанием я словно ненароком метнул стрелу в адрес Мачимбаррены, желая, наверное, чтобы он разделил со мной вину за то, что Рересби считал моим провалом). Я рассказал про ежедневники Инес за разные годы с однотипными записями, сокращениями и инициалами, которые тоже ничего не проясняли (за это время я успел пересмотреть почти все). Тем не менее я старательно все это переписал и теперь показал Тупре – а вдруг он увидит там что‐то, чего не удалось расшифровать мне.

– Ты делаешь это просто из-за малыша?

Тупра снял трубку, и через пару минут в кабинет вошел тип по фамилии Малрайан, которого он попросил снять с этих бумаг фотокопии и поработать с ними.

Ноа, все еще стоя на коленях, на мгновение теряет дар речи.

Тупра был человеком решительным, но главное – дотошным, если уж брался за какое‐нибудь дело, гораздо дотошнее меня, вне всякого сомнения. Именно поэтому, кроме всего прочего, он разрабатывал разные операции и руководил ими. Подробно описывая ему проведенные в Руане месяцы, я неожиданно и сам стал лучше понимать, как мало сумел сделать, сколько всего упустил и на сколько вопросов не смог пролить света. Все изложенное мной вдруг выстроилось в некий порядок, и я словно встряхнулся, скинул умственное оцепенение, в которое меня погрузили руанские колокола, туманы, медленное течение реки, а также монотонная и уютная тамошняя жизнь. Все это убаюкивало и погружало в непробудный летаргический сон. Я жил в Руане, словно не покидая гамака, как однажды летом на берегу Рейна или Эйвона, куда Тупра послал меня на целых две недели восстанавливаться после ранения, задевшего легкое. Он оплатил мое лечение и проявил крайнюю заботу.

– Конечно нет! Я люблю тебя, Грейс. Ты выйдешь за меня замуж?

Теперь Тупра подробно расспросил меня про окружение каждой из трех женщин, про их друзей и знакомых. Селия Байо так или иначе поддерживала отношения почти со всем городом – иногда поверхностные, иногда необъяснимо трепетные. Две другие вели себя совсем иначе, каждая держалась на свой манер замкнуто и сдержанно; Инес Марсан встречалась с Командором, порой ужинала и смотрела телевизор с ничем не примечательными подругами, в прошлом у нее были любовники или поклонники, с которыми она расставалась аккуратно и безболезненно, были и случайные знакомства, к чему ее обязывала работа в ресторане и положение в городе. Мария Виана в основном проводила время со своими драгоценными близнецами, управляла прислугой, встречалась с двумя-тремя светскими дамами и, возможно, с каким‐нибудь влюбленным в нее мужчиной или любовником, о которых никто ничего не знал, зато мог подозревать гневливый Фолькуино Гауси. Кстати сказать, о его эрекции во время боевых подвигов в гостиной я тоже упомянул, и Тупра снова расхохотался. Рассказал я, конечно, о якобы отнятой у Инес Марсан дочке и о несговорчивом муже, жившем с девочкой неизвестно где.

Грейс вспоминает, как сделал ей предложение Чэд. Как влюблена она была. Как романтично он обставил свое предложение. Как она поверила, что все у них получится. Нет, она не готова снова проходить через это. Той падкой на красивые жесты девушки больше нет. Ей не двадцать с хвостиком, а почти сорок три. Жизнь не сказка.

– Неужели ты даже этого не выяснил? – спросил он, недовольно прищелкнув языком. – И никто другой тоже ничего о них не знает? А я считал, что вы, испанцы, до болезненности общительны и просто не способны держать язык за зубами. – В то утро он обращался ко мне как к испанцу, по крайней мере в начале нашего разговора.

Грейс поднимает Ноа на ноги и вглядывается в его полное надежды лицо.

– Я познакомился с одним типом, старым приятелем Инес Марсан, который, по ее словам, оказался в городе проездом и с которым она случайно встретилась то ли в церкви, то ли выходя из церкви, поскольку день был праздничным, и привела к себе. Очень толстый, гораздо старше ее, лет пятидесяти с лишним. Я немного поговорил с ним. Он довольно критично рассуждал о демократии, видел в ней много недостатков, но при этом выражался довольно двусмысленно. Он совсем не глупый. Гонсало Де ла Рика. Тебе говорит о чем‐нибудь это имя?

– Ноа, это так трогательно с твоей стороны, и я впечатлена, но… – Она качает головой. – Я не готова к браку. Пока нет.

«Возможно, никогда не буду к нему готова».

– Мне нет. Почему я должен что‐то знать про какого‐то испанского толстяка? Как оно пишется? – Я написал имя в блокноте, который он мне пододвинул. Тупра равнодушно туда глянул и бросил: – Можно ругать демократию и будучи неглупым человеком, было бы очень удобно, если бы против нее выступали одни дураки, нам бы это было только на руку. Ты сможешь его описать? Мы нарисуем портрет, а потом сравним с теми, что у нас имеются. – Затем с удивлением переспросил: – В церкви? Эта женщина ходит в церковь? Наверняка католичка, как и все вы там. – Да, в тот день он решительно считал меня испанцем.

Разочарованно поникнув, он захлопывает коробочку и, стиснув ее в руке, качает головой.

– Я не скрыл своего удивления и спросил о том же. Она сказала, что это вопрос не столько веры, сколько “духовности”, хотя я не понимаю, что сегодня имеют в виду под “духовностью”. Ей нравится иногда чувствовать себя частью некоего сообщества.

– Сообщества? То есть нравится смешиваться с толпой, так, что ли?

– Вот как. – Ноа кладет кольцо в карман и наконец поднимает глаза на Грейс. В них блестят слезы, и он смущенно пытается их промокнуть, закрываясь ладонями. Отходит на несколько шагов и возвращается.

– Примерно так. Смешиваться с толпой в духовном смысле.

– Что ж, в известных случаях это нравится почти всем нам. Когда ты оказываешься среди кучи сброда – это дает чувство защиты и согревает.

– Это из-за Ширли, да? До сих пор мне не веришь?

Тупра употребил слово “сброд” (rabble) без малейшей заминки, и в его тоне, как мне показалось, не было даже намека на презрение, поскольку в душе он считал, что сам по своему происхождению принадлежал к rabble. Он мог считать себя даже частью riff-raff (“отбросов общества”). Но в моих устах эти слова обрели бы совсем иной смысл, не говоря уж об устах неистового охотника Морбека.

– После нашей встречи прошло несколько месяцев, но я, конечно, смогу описать тебе Де ла Рику, да, смогу.

– Нет, не мне, – ответил он таким тоном, словно воскликнул: “За кого ты меня принимаешь?” И снова снял трубку.

– Пока не решила.

Вскоре в кабинет вошел человек, которого Тупра представил как Рэндела (он произнес “Рендль”, словно фамилия была австрийской, а не английской). Его сопровождала девушка в больших очках, мисс Понтипи, оказавшаяся художницей. Фамилия словно вышла из совсем далекого прошлого и звучала шуточно, напоминая фамилию одичавших братьев Понтипай из знаменитого музыкального фильма 50‐х годов “Семь невест для семи братьев”. Тупра отчетливо произнес Miss, а не Ms, в 1997‐м еще не получила такого распространения эта идиотская и неблагозвучная форма, мешавшая определить, замужем женщина или нет. Я тотчас подумал: то ли группа Тупры была не такой малочисленной и не такой избранной, как он хотел показать, то ли все они вечно водили вокруг него хороводы, то есть готовы были предстать перед ним по первому зову.

Ноа вздыхает, и Грейс ощущает его разочарование.

Мисс Понтипи села на диван, плотно сдвинув колени (округлые и крепкие), на колени положила большой альбом и начала с невероятной скоростью делать набросок чем‐то вроде угля и толстых карандашей разных цветов – пока я описывал ей Де ла Рику, как раньше обычно делались портреты-роботы. Вернее, тогда их еще продолжали так делать, то есть рисовали от руки. Надо добавить, что все, что окружало Тупру, казалось старомодным, словно технический прогресс обходил его стороной или он предпочитал пользоваться более надежной и скрытной бумагой. Компьютер у него на столе отнюдь не опровергал моего вывода: сам Тупра наверняка им не пользовался, оставляя это кому‐то из подчиненных мужского или женского пола, когда он их призывал и что‐то диктовал. Я понятия не имел, чем занимается его группа, и уж тем более не знал, какой общий талант их объединяет.

– Что бы ни случилось в прошлом, волноваться нужно о собственной семье, согласна? Может, все-таки найдем способ как-то переступить через тот случай? Брак не обязателен. Меня устроит и так.

Мисс Понтипи то и дело показывала мне, что у нее получается, я просил что‐то исправить или подробнее описывал какую‐то особенность. Она рисовала снова, с каждым разом все быстрее, и снова показывала результат. Но я все равно не узнавал Де ла Рику, хотя она сделала четыре или пять вариантов, и теперь черты его у меня в голове начали путаться и наплывать одна на другую. Наверное, художница была не слишком опытной, а может, я описывал его либо неумело, либо чересчур подробно и тонул в деталях. Пожалуй, надо быть более лаконичным для такой чисто словесной реконструкции. У девушки были огромные очки, они увеличивали глаза и выглядели бы совсем пародийно, если бы имели форму сердечек. В любом случае мне было скучно, хотя она работала как настоящая фокусница, мгновенно заполняя один лист за другим. Тупра сразу понял, что результаты меня не устраивают. А Рэндел, который за все это время так и не двинулся с места, смотрел на наброски восхищенно – если не завороженно:

– Поразительно, Мораг, как быстро ты рисуешь. И каждый раз придумываешь что‐нибудь новое.

В каждом слоге звучит отчаяние, но Грейс предпочитает его не замечать. Она уже сказала Ноа, что ей нужно время. Зачем он давит на нее? Голова и так забита проблемами, а тут еще его уязвленное эго.

Мораг – чисто шотландское женское имя; Малрайан – ирландская фамилия, хотя встречались мне такие и в Испании – у потомков тех, кто эмигрировал к нам по религиозным мотивам, а Рэндел я расслышал как Рендль.

– Если рисовать медленно, вряд ли что‐то получится, – объяснила она, не отрывая глаз от альбома.

– Не знаю, правда не знаю.

– Ну так что? – спросил меня Тупра, глянув на седьмой набросок, и, судя по всему, ему эта история надоела не меньше, чем мне.

Она уходит в дом, оставляя дверь открытой для него. В гостиной переговариваются Лука и Мейсон, оба смеются. Несмотря на сумбур в мыслях и болезненность ситуации, Грейс улыбается, слушая, как они дружелюбно подкалывают друг дружку.

– Я понимаю, что очень трудно добиться полного сходства, и, наверное, вина тут моя. Ни один не похож, хотя предпоследний, пожалуй, лучше остальных.

– Ладно, на этом и остановимся. Рэндел, надо сравнить его с теми портретами и снимками, которые есть в нашем архиве, а если ничего приемлемого не обнаружите, воспользуйтесь архивом Скотленд-Ярда. Учти, Том, поиски могут занять несколько дней. Как только мы что‐то обнаружим, я тебе сообщу. Сам или через Пат.

Никто не узнает всей правды. Теперь она это понимает. Правды о той вечеринке, о том, что рассказала Ли и в противовес ей – Ноа. Однако Мейсон важная часть всего этого. Он в безопасности. Ему хорошо. Мальчик привыкает к жизни без матери… и без отца. Уже не тоскует о прежнем доме – после мучительного привыкания – и медленно, но верно заводит друзей.

Что ж, тут у них ничего не переменилось, да и не было причины что‐то менять. Секретные службы по‐прежнему стояли выше полиции, выше военных, выше почти всех в этой стране за некоторыми исключениями. Не выше премьер-министра, разумеется, но его можно было просто не ставить о каких‐то делах в известность, а что‐нибудь от него и просто скрыть.

Помыв руки, Грейс насыпает две миски попкорна и слегка приправляет его пармезаном и морской солью. Ноа ожидает у кухонной стены. Она вручает мальчикам угощение, и те бормочут «спасибо». Затем целует Луку в макушку и морщит нос от кисловатого запаха его немытых волос. Определенно сынулю надо сегодня отправить в душ.

– А теперь, пожалуйста, оставьте нас с Невинсоном вдвоем. Нам надо еще много о чем поговорить.



– Может, вам, мальчики, нужно что-нибудь еще?

– Еще много о чем? – переспросил я, как только из кабинета вышли Рэндел и мисс Понтипи, чьи рисунки произвели на меня не очень приятное впечатление, как если бы она была бесталанной ученицей гнусного Люсьена Фрейда, которому добавили эксцентричности или страсти к уродству в духе гнусного Бэкона.

– Мадам, не будете ли вы так добры сделать мне воду с тремя кубиками льда? – интересуется Мейсон.

– Да, много о чем. На самом деле ты толком еще ничего мне не рассказал, так что все зависит от тебя. Что ты предлагаешь? Что намерен предпринять? Время поджимает, нельзя валандаться до бесконечности, ты не можешь вечно сидеть в Руане.

– Сию секунду, сэр. – Грейс отвешивает поклон. Ей нравится такой игривый обмен фразами. На кухне она прижимает его любимый стакан к диспенсеру для льда и ждет, пока в него упадет три кубика. Относит его Мейсону, возвращается и, достав из холодильника бутылку белого вина, демонстративно наливает себе бокал.

К тому времени мы с ним провели вместе почти полтора часа. Я устал от него, устал от необходимости отчитываться перед ним, как перед своим шефом. Он вроде как снова им стал, хотя на самом деле я мог запросто встать и уйти – без всяких серьезных последствий. Да, ему было легко нажать на нужные рычаги и лишить меня работы в мадридском посольстве, а также лишить дополнительных выплат, которые позволяли мне хорошо жить и обеспечивать Берту, Гильермо и Элису (у Берты было достойное жалованье, но не сказать чтобы роскошное), а также помогать невидимым Мэг и Вэлери.

– Что ты делаешь? – резко спрашивает Ноа.

– Пью. – Она поднимает бокал в воображаемом тосте. – Европейки во время беременности не отказывают себе в алкоголе. Один бокальчик не страшно.

– Разве я так мало сообщил тебе, Берти?

Опережая его возражения, Грейс присоединяется к мальчикам и усаживается в кресло. Охлажденное вино соскальзывает по горлу.

Я заметил, что, когда он сильно меня злит, мне нравится называть его уменьшительным именем, как в наши лучшие времена. Обращение дружеское, но одновременно и непочтительное. Однако сейчас меня больше разозлили собственные мысли, а не Тупра: понимание, что мои основные финансовые поступления зависят в значительной степени от его доброй воли, благодарности или великодушия. А ведь никогда не знаешь, чего можно ждать от Рересби. Он мог взять и перекрыть кран, как уже поступал раньше с кем‐нибудь из разочаровавших его или ставших бесполезными агентов. Прежние заслуги не всегда им учитывались, он не принимал в расчет прошлое. Ни он, ни МИ-5, ни МИ-6. Как, надо полагать, и ЦРУ, как французское ГДВБ, итальянское СИСМИ, немецкая БНД, а также ФСБ и ГРУ.