— Ты будешь жить в легенде, — ответила Рут. — Я… я помню о шмелях. Я… ты не сочинишь легенду и обо мне?

Хетта кивнула и опустилась на колени на краю водоема. Его поверхность выглядела мутной в сером свете наступающего утра, но, когда Хетта дотронулась до водной глади, из глубины появился тритон и заплыл на ее ладонь. Когда она встала на колени, ее сорочка приподнялась.

— У тебя идет кровь! — воскликнула Рут.

Хетта взглянула вниз. Рана на щиколотке открылась, и тоненькая струйка крови бежала по ноге. Первая капля готова была упасть…

Она резко переменила позу и вытянула ноги над водой. Кровь закапала в пруд: одна капля, вторая, третья. Тритон все еще цеплялся за ее руку.

— Рут…

— Иди, — резко сказала Рут. — Сейчас.

Хетта соскользнула вперед, в пруд, и вода сомкнулась у нее над головой.



Это было долгое путешествие, сквозь воду, сквозь песок, сквозь бури и тьму. Она часто терялась, не понимала, где находится, кто она, куда она идет и зачем; и тогда она чувствовала, как кто-то шевелится у нее в ладони, как крошечное создание цепляется за волосы у нее за ухом, или видела золотисто-черное мерцание глаз и вспоминала. Она плыла через океаны, через пустыни. Зеленый дракон глотал ее и извергал обратно вместе с огромным вонючим столбом влажного черного дыма. Ей удавалось спастись от морских змей, неподвижно держась на воде, потому что змеи, как и акулы, реагировали на движение. Она скрывалась от водяных гоблинов, прячась в грязи, потому что водяные гоблины, будучи уродливыми, замечают только красивые существа, даже если это означает упустить отличный обед. Морские люди, обожающие романы и приключения, помогали ей найти дорогу, с ними она пела свои первые песни, хотя они смеялись над нею за то, что она могла дышать воздухом, и говорили, что ее златоглазый друг мог бы лучше учить ее. Хетта разговаривала с песчаными эльфами, обладавшими тоненькими, шипящими голосами, похожими на хлопанье дверей, и слушала пустынных волшебников, которые редко говорят с людьми, но беседуют с пустыней. Огромные, закованные в доспехи кони бога песков раздавили бы ее, если бы ее маленький друг не научил ее спрятаться у них за ушами, вцепившись в их гривы; но Джелидрет стоял на ее пути к тому, чего она искала и жаждала, и наконец она вынуждена была встретиться с ним лицом к лицу, не имея другого оружия, кроме своей решительности, смекалки, двух рук и маленького друга, висящего у нее на ухе, как серьга. И может быть, потому, что она была родом из Роаншира, где не было пустынь, и прожила жизнь не боясь его, она одержала победу и выпустила его лошадей на волю.

В конце концов она вынырнула на поверхность небольшого спокойного колодца; и Зашаран ожидал ее, чтобы помочь ей выйти из воды, и завернуть ее в плащ, и дать ей выпить тиарнк, как это уже было однажды, хотя в тот раз он вытирал с ее лица песок, а не воду. Она обернулась, чтобы взглянуть в колодец, и увидела золотой глаз, смотрящий на нее, и она не знала, был ли это очень большой глаз или же очень маленький,

— Благодарю тебя, — произнесла она. — Благодарю тебя. Где-то — не ушами, но в сердце, или в животе, или в пятках — она различила ответ: К твоим услугам.

— Добро пожаловать домой, — сказал Зашаран.

Рут стала взрослой, вышла замуж, и родила двоих детей, и написала три научно-популярных бестселлера о загадках, что загадывает нам мир природы и на которые поколения ученых не могут найти ответа. Однажды она набрала в компьютере слова легенды Дамара. Поисковая система выдала немного подходящих результатов. Волна интереса к стране, возникшая после получения независимости, схлынула, и сообщения о Дамаре отошли на задний план в международных новостях.

Несколько минут потребовалось, чтобы найти сведения о королеве Фортунатар Ясновидящей. В тексте говорилось о ее сводном брате, ее успехах в качестве третейского судьи и о песчаных бурях, досаждавших людям во времена ее правления. После нескольких абзацев убористого текста статья заканчивалась словами:

В правление Фортунатар начала свое творчество одна из самых знаменитых дамарских писательниц. Жизнь Хеттар сама по себе представляет интерес; а существует легенда, будто она появилась из ниоткуда, вышла замуж за Стражника Четвертой Песчаной Границы, Зашарана, и рассказывали, что после ее появления ни один человек не пропадал в песчаных бурях Каларшана и что бог песка ненавидел ее за это. Она знаменита циклом рассказов под названием «Путешествие», главная героиня которых носит странное, недамарское имя Рут.

Кейт Койа

Поездка

Пер. Н.Масловой


Кейт Койа — уроженка Детройта, где живет и сейчас с мужем Риком Лидером, художником, и сыном Аароном. Писать начала в четырехлетнем возрасте. С 1984 года, по окончании Кларион Уоркгиоп при Университете штата Мичиган благодаря стипендии Съюзан К. Петри, смогла безраздельно посвятить себя любимому занятию. Ее перу принадлежат романы «Сайфер, Скин, Кинк» и «Бродячая собака». С малой прозой писательницы можно познакомиться в сборнике «Крайности». Последний опубликованный роман Кейт Койа называется «Мальчик Будда». В 2004 году должно выйти в свет «Голубое зеркало», а в 2005-м — «Разговор». В настоящее время Кейт Койа работает над очередной книгой.
«Поездка» — прекрасный пример способности Койа создавать захватывающее повествование от лица встревоженного, выбитого из колеи человека, чье сбивчивое и путаное изложение событий производит неотразимое впечатление. Рассказ впервые опубликован в сборнике Всемирного конгресса писателей фантастов, почетным гостем которого была писательница.


Ищите витрину, — говорит женщина на автозаправке. Немолодая, ну, по крайней мере, старше тебя, в желтой майке «GO GATORS!», костлявые локти упираются в прилавок. — Угол Мэдисон и Оуктри, мини-маркет рядом с «Сигаретным Королем». На окне надпись «ВЛУ», но жалюзи всегда опущены.

Сигаретная королева щелкает зажигалкой, затягивается, улыбается сквозь облако табачного дыма, все, больше она ничего не скажет, делать нечего, надо идти туда, где солнце, ослепительно светит солнце, снова садиться за руль, на раскаленное сиденье, в машине, как в духовке, а ведь еще даже не полдень. И как только люди живут в таком климате? И что ты вообще тут делаешь?

Так. Мини-маркет, значит. Аптека, товары по сниженным ценам, какие-то рестораны («Оазис», «Роббин Редд»), товары для дома; машина ползет, дорога забита, надоело тянуть шею, жара, вдоль спины тайная струйка пота, едкий раствор соли и света. Заросли недоверия, чащобы желания, о, разумеется, а ты все тащишься по Мэдисон в поисках Оуктри, в поисках мини-маркета с надписью «ВЛУ» на витрине, жалюзи всегда опущены, зачем? Чтобы никто не увидел, что там внутри? Чтобы никто не подглядел, как ты сделаешь то, на что никогда не пойдет ни один нормальный человек, предашься смертному греху нищеты и убожества? Перейду Иордан словно посуху, словно посуху, и расступятся волны над главою моей — ага, вот он, «Сигаретный Король», на той стороне, чтобы повернуть, надо проехать немного вперед, вот и езжай себе мимо, твердит твой мозг, та его часть, которая еще может размышлять, которая не бьется в тисках боли: боль не проходит, не стихает и не ослабевает, она поднимает тебя по ночам с постели, слез нет, и ты меришь комнату шагами до самого рассвета, потому что выпивка уже не помогает, верно? Даже после реабилитационного центра? Даже когда тебе вернули права?

— Куда мы едем?

— Никуда, малышка. Так, покататься. И собака на заднем сиденье, не забудь про собаку, хвост так и ходит и на стоянке у дверей одно свободное место, как будто специально для тебя. Буквы в окне простые, неброские, ВЛУ. Вселенская Лига Утешителей, Вешаем Лапшу на Уши, как хочешь, так и читай, что тебе нужно, то и найдешь, так, кажется, та женщина сказала? Травница, духовидица, или черт ее знает кто, Элизабет ее нашла, но говорила-то она с тобой:

— Там вам помогут. — И теплая ладонь на твоей руке, заигрывала, что ли? Прямо при Элизабет, которая на тебя смотреть не может, каменеет прямо на глазах, и ты говоришь:

— Хорошо. — А что еще можно было сказать, что сделать, кроме как купить билет на чертов самолет, взять отпуск и… — Что ты им скажешь? — утром, в постели, застывший барельеф лица повернут к серому плаксивому небу за окном. — На работе? Как объяснишь, зачем тебе отпуск?

— Уже объяснил, — говоришь ты, чтобы угодить ей, еще одна ложь, как и вся эта затея, только ради нее, так ведь? Чтобы она не отворачивалась, была рядом. Потому что без нее не останется ничего и никого, только ты и боль, вот почему ты солгал и поехал, еще одно звено в цепи благонамеренной лжи, все равно что бросать выручку от продажи наркотиков в копилку для бедных, кому от этого легче? Какой в этом смысл? И зачем ты сидишь здесь, в машине, на солнцепеке, задыхаясь в тесном кулаке жары? Пытаешься обмануть себя? Или боишься? Чего?

— Там вам помогут, кто? Но травница-духовидица ничего толком не объяснила: исцеляющиеся, так она их назвала, не уточняя, с кем там что делают и каким именно способом достигается исцеление. Может, прилетел сюда, и хватит, может, развернуться и поехать домой, снова солгать Элизабет, она ведь уже привыкла, а? Все было просто изумительно, дорогая, я увидел ослепительное сияние — нет, это, кажется, умирающие видят свет или нет?

— Куда мы едем?

— Никуда, малышка. Так, покататься.

Две женщины выходят из табачного магазина, взгляд в твою сторону и мимо: может, они тоже в ВЛУ? Но они заходят в химчистку, выносят оттуда костюмы, мужские костюмы в пузырящихся пластиковых мешках, в самый раз для похорон; Элизабет была в белом. Месса ангелов. Да кому вообще нужен этот бред? Ей? Тебе? Кому? Ну что, весь день тут сидеть собрался?

Давай. Иди.

Внутри кондиционер, запах сухой, холодный; ты делаешь глубокий вдох, прохладный воздух наполняет легкие, словно эфир, анестезия. Места не много, но достаточно: складные стулья на раздвижной раме в углу, маленький столик с телефоном и компакт-проигрывателем, на стенах плакаты с закатами и водопадами, ничего откровенно религиозного, слава богу, и

— Здравствуйте, — женский голос, ты вздрагиваешь; она заметила, улыбнулась, повторила: — Здравствуйте, — молоденькая, чуть за двадцать, стройная блондинка, волосы чисто-белые, как у Элизабет, как у… — Вы пришли на службу?

— Да.

— Рановато немного, — доброжелательно, — но ничего. Подождите пока, может быть, хотите почитать нашу литературу?

Не хочу; но рука протягивается автоматически, как на улице за рекламой того или другого, — сэкономьте двадцать процентов, спасите китов, спасите ваши души, — да и «литература» у них такая же ненавязчивая, как плакаты на стенах, все та же умиротворяющая новомодная болтовня о душе, духовном восстановлении, прямо как будто пластическую хирургию или отдых на водах рекламируют… так что, может, ничего страшного, думаешь ты, откидываясь на спинку складного стула, может, ничего особенного не будет, ты снова сядешь за руль взятой напрокат машины, поедешь в аэропорт, может быть, даже успеешь сегодня домой, ляжешь в постель рядом с Элизабет и

— Сэр? Не могли бы вы… — Блондинка, улыбаясь, сражается со шпингалетом рамы.

— Разумеется, — отвечаешь ты, твоя рука ложится поверх ее ладони, она такая маленькая. — Позвольте мне.

Вы вместе вытаскиваете стулья, и тут пи-и! — звонок в дверь, входят двое: мужчина твоего возраста и старуха, уздечка дыхательного аппарата и ужасающе яркие глаза, один цепкий взгляд в твою сторону, пока ты стоишь рядом с блондинкой, «а, здравствуйте», блондинка отвечает «как поживаете?», ты расставляешь стулья, мужчина — компаньон старухи? сын? — помогает, и вот тридцать сидений выстраиваются тремя ровными рядами.

Звонок пищит не переставая, входят все новые и новые люди, и откуда их столько посреди рабочего дня? В основном женщины средних лет, но есть и молодые, и даже, о ужас, пара ребятишек, мальчик и девочка, хорошо, что они такие черные, толстые и угрюмые, сидят и пинают стулья перед собой, друг друга, а их мать? Нет, бабушка то и дело шикает на них, чтобы они перестали.

— Это она начала, она…

— А ты перестань!

И тут начинается музыка, дрожащий перезвон фортепьянных клавиш.

— Мы рады приветствовать вас здесь. — Голос блондинки профессионально крепнет. — Мы очень рады, что вы сегодня с нами. Давайте споем «Любовь — это свет, на который идем». — И вперед, похоже, почти все знают слова; что это за песня такая, радио-хит или церковный гимн? Ты, конечно, не поешь, но слушаешь, деваться-то все равно некуда, заодно и отдыхаешь от мыслей о том, зачем ты сюда приехал…

… а зачем? Просить прощения? Лить исцеляющие слезы? Оставить позади груз вины, как кучку свежего, теплого дерьма, и уплыть отсюда чистым и свободным? Лучше бы я умер, сотни раз твердил ты Элизабет, когда она рыдала, вцепившись в тебя, пока не услышал Лучше бы, ладонь прижата к глазам, рот перекошен, как после инсульта, больше ты никогда так не говорил, хотя Думаешь, мне легко? так и просилось на язык, пока ты вышагивал взад и вперед, укачивая свою боль, чудовищного младенца, невидимого никому, кроме тебя, тебе бы на мое место, где нет ничего, кроме памяти, кроме солнца и незапаха водки, пес на заднем сиденье машет хвостом, а она ерзает на заднем сиденье, ремни слишком тугие, ноет и ноет, и тогда ты говоришь Побудь большой девочкой, помнишь? Садись сюда и пристегнись, ей, конечно, понравилось: на переднем сиденье, с папой, где незапах водки, и собака сзади лает и лает визжит и вдруг сверкающий веер осколков, бутылка, лобовое стекло, твои зубы, — помнишь? — твои зубы вперемешку с битым стеклом, и ты собираешь их, почему-то тебе казалось, что стоит только собрать зубы, и все будет в порядке, как в песне «Любовь — это свет, на который идем, Любовь — та мечта, что всем нужна, Любовь — это новое завтра вдвоем, Любовь — это снова пришла весна», Господи, и кто только сочиняет такую дрянь? А эти, ты посмотри на них, такие серьезные, точно Моцарта поют, а сами-то чего пришли? И ты чувствуешь, что тебе неудержимо хочется смеяться, черные метастазы смеха распирают легкие, интересно, а что они сделают, если ты сейчас встанешь и, как спятивший конферансье, начнешь выкрикивать: «А ну, у кого здесь рак? Рассеянный склероз есть у кого-нибудь? эмфизема? лейкемия? СПИД? А с тобой что, девочка, маленькая черная толстушка, кому из вас помочь, тебе, твоему брату или твоей бабуле?»

— Давайте помолимся, — новый голос, тоже женский: сладкий, как мед, и обволакивающий, как дым, он завораживает, и ты поневоле тянешь шею, чтобы рассмотреть говорящую: невзрачная, лет сорока, огромные очки, темно-русые волосы острижены «а-ля паж», коричневая блузка, — не открой она рта, ты бы ее и не заметил.

Но это «давайте помолимся» прозвучало так обольстительно, так призывно, что ты не сопротивляешься, когда молодая женщина справа берет тебя за руку, и сам протягиваешь левую соседу, сыну кислородной старухи, странно держать за руку мужчину. Священник держал тебя за руку, помнишь? Пока ты не сказал «довольно», не высвободил руку и не прижал ее к собственному боку, а Элизабет все стонала. не трогай меня, не трогай меня.

— Мы просим исцеления. Мы просим утешения. Пусть разбитое снова станет целым, — говорит женщина, голос у нее невероятно сексуальный, и это при такой-то унылой внешности, интересно, а как с таким голосом в постели? И снова «Мы просим исцеления», так близко, что ты вздрагиваешь, с тобой она говорит, что ли? Нет, с кислородной старухой, которая закрывает глаза, когда женщина берет ее руку, всю в пигментных пятнах, гладит, целует скрюченные пальцы, фу, — но старуха плачет, ее сын тоже плачет, а женщина с голосом говорит:

— Исцелись, Вирджиния, — ее слова как чувственное поглаживание; откуда она знает ее имя? Они что, не в первый раз, постоянные посетители? Так что же, значит, сразу это не работает, надо еще приходить? Ну нет, ты сюда больше не ходок.

— Ты ведь хочешь исцелиться, правда?

Что, вот так раз, и все? Старуха хлюпает носом, кашляет, кислородная трубка булькает, как акваланг при погружении, но для тебя разочарование — глоток свежего воздуха, и это все, больше ничего не будет? Все равно что слушать телепроповедника, та же раздутая комедия, ну а ты чего ждал? Сейчас она подойдет к тебе, возьмет за руку, промурлыкает этим своим сексуальным голоском какую-нибудь чушь, и можешь…

… но она проходит мимо, идет к негритянке с ребятишками, черт, ну, конечно, сначала дети.

— Славьте Христа, — говорит бабка; стоит повернуть немного голову, — вот так, — и ты увидишь те же мокрые дорожки и на ее круглом черном лице. — Пусть он выздоровеет.

— Что с тобой, Шон? — спрашивает женщина у мальчика; теперь ее голос звучит по-матерински или как у доброй учительницы, которую хочется слушаться, и

— У меня астма, — говорит он, взгляд полон доверия, его рука в ее руке. — Когда я играю, мне плохо дышать.

— А во что ты любишь играть? — начинается новая песня, что-то о доме, когда я вернусь домой.

— В футбол, — говорит мальчик, — в футбол и…

— В баскетбол, — перебивает его девочка, куда же без нее; берет женщину за другую руку. — Но он не умеет играть как следует. Вот я всегда…

— Исцелись, Шон. Ты ведь хочешь исцелиться, правда?

— Да, — отвечает мальчик и начинает визжать, он именно «изжит и бьется, как подстреленный, бабка вопит, будто ее той же пулей зацепило, — ты шарахаешься от них, вжимаешься в старухиного сына, в его взгляде вопрос — Что-то случилось? — мальчишка вопит опять, пронзительно, как чайник со свистком, визг переходит в сип, потом в хныканье; и вот он уже улыбается, бабка улыбается, девчонка жадно ест глазами обоих, и

— Лучше, — говорит женщина с голосом; она не спрашивает; она знает. — Теперь лучше.

Она идет от одного к другому: молодая женщина касается рукой груди, старуха с изуродованными кистями, стариком с раком в печени, громко и монотонно, как глухой, он сообщает:

— У меня рак в печени.

И каждому она задает один и тот же вопрос:

— Ты хочешь исцелиться? — как будто проверяет их, убеждает, опытный продавец, который соблазняет покупателя ненужной ему новинкой, тебе хочется верить, что она и есть продавец, и ты веришь, — только вот запах, определенно запахло грозой, озоном, и этот мальчик, Шон, глаза горят, набирает полную грудь воздуха, выдыхает, еще и еще, старуха в двух шагах от тебя забыла о своей кислородной трубке, и какая-то женщина в линялом голубом топе твердит своей толстой подружке, которая ухватила ее за руку.

— Я его чувствую! Я его чувствую! — Невыносимо пахнет озоном, струйки пота стекают по твоей шее, ты потеешь, хотя в комнате прохладно, потеешь, хотя и не веришь, ведь это не на самом деле, этого не может быть, да кто она такая? Билли Грэм? Иисус Христос? Потому что есть раны, которые не исцелить, что бы ни говорила она своим голосом опытной соблазнительницы, на что бы ни надеялись, о чем бы ни молились и чего бы ни ждали ты, Элизабет или кто-то еще: потому что время неумолимо бежит вперед, а жизнь кончается смертью, кирпичной стеной, растрескавшейся от удара, взлетающим в воздух телом словно в цирке или на магическом сеансе ты смотришь как ее освобожденное скоростью тело пробивает лобовое стекло почему же не сработала подушка безопасности? Твоя сработала ты жив она взлетела: белые волосы черная кровь на той улице тебе кажется что это самое страшное в твоей жизни да это и есть самое страшное и еще собака, Господи Иисусе это ваша собака сэр? А ты выбираешь из осколков стекла зубы голова кружится темный обмякший клапан рта набух кровью. Не моя, гладкие слова легко выскальзывают изо рта клоуна, лжеца, убийцы, не моя ты в отчаянии оттого что время не остановилось вместе с твоей машиной и теперь она мертва навсегда мертва а ты жив и пьян жив, о-о о-о-о, нет

— Куда мы едем?

— Никуда, малышка. потому что остаться в живых — значит продолжать жить, больница, полиция, кабинет адвоката, дом — а дома хуже, чем в тюрьме, лучше бы в тюрьму, где нет Элизабет с опухшими глазами и ледяными руками и этим ее Почему? спросила она раз, всего раз, все вложила в одно слово, и, разумеется, ты ничего не ответил, да и что тут ответить?

Потому что я был пьян. Потому что она ныла. Потому что я не думал, что так кончится.

Потому что я так захотел.

— Ты хочешь исцелиться, правда? — Она снова в твоем ряду, приближается, положила руки на плечи огромной тетке в гигантской, когда-то белой блузе, похожая на аэростат, она мямлит, брызжет слюной, начинается следующая песня, теперь уже не про дом, а про небеса, в небеса наш путь, в небеса, летим, малышка, ур-р-а-а! — Сандра, ответь мне, ты хочешь исцелиться?

— Да, — гудит она, льющиеся из динамиков звуки пианино стихают, глаза крепко зажмурены, еще несколько минут, и все кончится, все, и ты пойдешь, пойдешь туда, где свет и жара и взятая напрокат машина, пойдешь домой, где нет ничего, ничего…

и вот она перед тобой, голос, дурацкие очки: но глаза за стеклами совсем не такие, как ты ожидал, в них нет ни профессиональной доброты, ни расчетливой проницательности, зато есть что-то такое, что тебе совсем не нравится, но ты не знаешь, как это назвать, зато и она не знает, как тебя называть, верно? И вдруг ты слышишь:

— Тебе сейчас очень больно, правда? — Она знает не только твое имя, но и прозвище, знает, как зовут тебя друзья, и называет тебя этим именем, и смотрит, смотрит на тебя своими непонятными глазами, этот взгляд, непереносимо, ты весь мокрый как мышь, сбежать бы куда-нибудь, но…

— Ты хочешь исцелиться, правда? она говорит с тобой, как возлюбленная, но ее взгляд сквозь озоновый холод, это взгляд Элизабет, и полицейского, и судьи… и Кэтлин, Кэтлин, Кэтлин, Кэтлин взлетает снова и снова, маленькая фея, крохотная капелька на асфальте, расплющенная, точно клоп, и ты ведь хочешь исцелиться, правда?

Правда? она протягивает к тебе руки и ждет: ждет, когда ты выйдешь наконец из белой комнаты страха в возведенным тобою дворце вины и скажешь:

— Да, хочу. Хочу.

Или нет?

Привкус озона во рту: ледяные стеклянные брызги.

Люси Тейлор

Только не вслух

Пер. Е. Коротнян


Люси Тейлор проживает у водохранилища Мид, на реке Колорадо «с шестью чудными кошками». Ее последняя книга, «Спасая души», остросюжетный мистический роман, была опубликована в 2002 году в издательстве Penguin. Следующее произведение, «Оставленный умирать», должно выйти в скором времени также в издательстве Penguin и положить начало, как надеется автор, детективной серии. Роман будет опубликован под псевдонимом Тейлор Кинкейд.
Overlook Press выпустило ее новый сборник рассказов «Тиuimia между криками» в конце 2003 года, а второй сборник, «Девушка под стеклом», в планах издательства Silver Salamander Press.
Комментируя рассказ «Только не вслух», Тейлор поясняет: «Я всегда питала интерес к фетишистскому потенциалу слов».
Хотя рассказ не вполне отвечает требованиям жанра «хоррор», тем не менее он рассчитан не на слабонервных. Впервые он был напечатан в сборнике The Darker Side.


Не следует недооценивать силу слова, Кристин, — говаривал мой отчим, доктор Лейтон Идз. — Мы считаем слова всего лишь символами, простыми звуками, но верное слово — как редкий аромат. Оно способно вызвать из прошлого чувства, переживания и оживить их».

Я была тогда совсем ребенком и не понимала, что он имеет в виду. Знала лишь, что доктор Идз — известный психиатр и безоговорочно лучший из вереницы «дядюшек» и приятелей, побывавших до него в материнской спальне. Но это мнение о нем я сохранила только до того, как он начал меня «обучать». Позже мне пришлось слишком хорошо узнать, что он подразумевал, говоря о силе слова.

Рики Кэллоуэй, как я убедилась многие годы спустя, понимал могущество слова не хуже, а может быть, и лучше самого доктора Идза, что и не преминул мне продемонстрировать. Однако, в отличие от ситуации с отчимом, тут я с самого начала знала, что Рики — опасный безумец.

Прошло больше года, как мы с ним не виделись, когда однажды я вернулась вечером домой и обнаружила, что дверь взломана, а в темной гостиной сидит совершенно голый Рики.

Я узнала его по мощной фигуре, освещенной сзади голубовато-зеленоватой подсветкой включенного монитора — единственною источника света в комнате. Я не ошиблась ни в том, что этот здоровяк — Рики, ни в том, что он, судя по силуэту, полностью раздет. Единственный предмет одежды, с которым он не пожелал расстаться, — байкеровская бандана поверх черной густой шевелюры, рассыпавшейся по плечам, как у воина-апачи.

В голове сразу вспыхнуло: «Ну как? Дело сделано?», но я побоялась так спросить, а потому вместо этого поинтересовалась:

— Господи, что ты здесь делаешь? И зачем вламываться в квартиру?

— Я не знал, во сколько ты уходишь с работы, а в холле ждать не хотелось. Не беспокойся, я починю дверь перед уходом.

— Еще бы ты смел не починить! И оденься немедленно!

— Когда соберусь уходить. Но вдруг ты не захочешь, чтобы я ушел. Вдруг ты попросишь меня остаться на всю ночь. У меня есть что тебе показать, и это многое может для нас изменить.

«Для нас? Каких таких «нас»?» — подумала я.

— Что ты можешь показать мне такого, что способно все изменить? — спросила я. — Нам не быть вместе. Я вообще не могу ни с кем быть. Мы один раз пробовали, помнишь?

— Ну так что, попробуем еще разок, — сказал Рики и протянул мне огромную руку. — Иди сюда и дотронься до моего зверька.

— Что-что?

Я знала, что у Рики Кэллоуэя не все дома. Я знала, что мне следовало бы его бояться, но почему-то не боялась. Если он вернулся, чтобы прикончить меня или вымогать деньги, то черт с ним, будь что будет. Может, я и заслужила это, учитывая, какую кашу заварила. С другой стороны, Рики когда-то любил меня; может быть, и до сих пор любит. А может быть, он просто захотел перепихнуться и решил, что за мной должок. Тоже мне половой гигант.

— Кристин, — позвал он, — ты что, оглохла?

— Да слышу я, слышу. — Скользнула бочком в комнату и уселась напротив него на диване, а сама приглядывалась, стараясь понять, насколько он опасен. — Дай мне минутку подумать.



Впервые я увидела Рики Кэллоуэя на похоронах моего брата Эндрю. Два года назад Эндрю покончил с собой, сиганув с крыши девятиэтажки, где у него была собственная квартира. Он не стал прыгать ногами вперед, нормальным для самоубийц способом, как заверили меня полицейские, — а они знают толк в подобных вещах, — он прыгнул головой вперед, словно какой-нибудь мексиканский ныряльщик с утесов — что является отклонением для поступка, который сам по себе уже отклонение.

Похороны прошли скромно, провел их старый бенедиктинец с залысинами, специально приглашенный из церкви Святого Павла, той самой, что прежде посещала мать, до того как ее походка приобрела пьяную шаткость, затруднявшую подъем по широким мраморным ступеням. Были там моя сестра Энн с мужем Робертом и сослуживцы Эндрю из юридической фирмы, где он работал адвокатом по уголовным делам. Наш брат Барнетт, самый младший в семье, немного отсталый в развитии, произносил надгробную речь, причем делал это с таким жаром и так долго, что священник уронил голову на тощую грудь и захрапел.

— Как бы ни был тяжел грех Эндрю, Бог любит его, — вопил Барнетт, подняв кулак, словно готовясь дать отпор любому, кто посмеет с ним поспорить. — Бог спас Эндрю, и наш брат сидит теперь у ног всемилостивейшего Бога и Его сына, нашего Повелителя и Спасителя Иисуса Христа.

Никогда прежде я не слышала, чтобы Барнетт так надрывался, доводя себя до полного исступления; очевидцы спектакля пришли в нервное замешательство, а кое-кто даже откровенно испугался. Барнетт встряхивал взмокшей головой, как попавший под дождь спаниель, закатывал глаза и дрожал всякий раз, вспоминая Господа. В какой-то момент я начала испытывать неловкость от его свирепого напора и поэтому решила отвлечься, понаблюдав за реакцией публики на диатрибу младшенького. В основном здесь собрались ухоженные, со вкусом одетые люди, составлявшие в недавнем прошлом социальный круг общения Эндрю.

Мое внимание привлекли всего несколько персон, подобно Барнетту выделявшихся в компании.

— Это кто? — обратилась я к Энн, показывая на громилу-байкера.

При иных обстоятельствах он навел бы страху, но сейчас из его злобных черных глаз в три ручья лились слезы.

— Это Рики Кэллоуэй, — ответила Энн. — В шестнадцать лет он застал отца, когда тот приставал к сестренке, и прирезал его.

Я переварила услышанное и продолжила расспросы:

— Откуда он знает Эндрю?

— Пару лет назад Эндрю защищал его, когда Рики обвинялся в разбойном нападении. Вот они и подружились. Перестань на него пялиться, Кристин. Он профессиональный преступник. Совершенно тебе не подходит. Даже если ты десять лет не была с мужчиной, — добавила она, пожав мне руку в знак того, что не язвит, а просто констатирует факт моего противоестественного, по ее понятиям, и упрямого воздержания.

— Скажи лучше пятнадцать, — буркнула я.

Однако, вняв критике, я перестала бросать украдкой взгляды на Рики Кэллоуэя и переключила внимание на другую особу, смотревшуюся здесь неуместно. По моим предположениям, этот Кэллоуэй, скорее всего, должен был бы отправиться отсюда именно с ней — низкорослой пышненькой дамочкой со светло-рыжеватыми кудряшками, дыбом стоявшими на голове этаким ярким неоновым нимбом, и огромными серьгами — в каждом ухе по мини-люстре, — которые болтались на ветру, точно крошечные висельники. Она, вероятно, почувствовала на себе мой взгляд, потому что внезапно обернулась и посмотрела прямо мне в глаза. Рука ее поднялась в приветственном жесте, пальцы слегка зашевелились. Со стороны могло показаться, будто она заигрывает с малышом.

Служба подошла к концу, и все медленно поплыли к своим машинам. Блондинка, спотыкаясь, брела по холму за мной. Одета она была в длинную черную юбку с разрезом до бедра и серую кофту, расстегнутую на несколько пуговиц, так чтобы виднелся розовый кружевной лифчик. Вблизи она казалась старше чуть ли не вдвое: светлые кудряшки, обрамляющие грубое усталое лицо, короткие мускулистые руки и ноги, как у фабричных работниц — умасленные жиром и в то же время сильные.

Она подошла совсем близко, и я вновь изменила мнение: вовсе не фабричная работница, а скорее, фабричная чурка. От нее разило бренди, а серые глаза слегка косили, оттого что уже очень давно взирали на двоящийся мир.

— Меня зовут Катрина, — выдохнула коротышка, насильно сжимая меня в небрежном объятии. — Мы с Эндрю были близкими друзьями, очень близкими. — Она промокнула платочком сухие глаза, демонстрируя искренность. — Вы ведь его сестра, верно?

— Я Кристин. Он говорил обо мне?

— В общем, не совсем. На самом деле, нет. Эндрю был молчун. Больше любил, когда я говорила.

Она искоса взглянула на меня лукавым взглядом:

— Он оставил у меня на квартире кое-что из своего барахлишка — одежду, книжки и, знаете ли, другие штучки, особые штучки сексуального характера.

— Если у вас и есть какие-то вещи Эндрю, мне они не нужны, — сказала я. — Единственное, за что я была бы вам благодарна, — это за информацию, если вы хоть что-то знаете. Почему он так поступил?

Она завращала глазами, будто я заехала ей в челюсть.

— У него было много тайн, — наконец удалось ей выговорить, — но, как я уже сказала, он предпочитал помалкивать.

Я повернулась и пошла прочь, не в силах больше выносить ее крепкий перегар. Ничего не имею против шлюх, но пьяниц не терплю: моя мать была одной из них.

— Эй, погодите! — окликнула меня Катрина и, пошатываясь, двинулась следом. Невероятно, но она улыбалась. — Послушайте, Кристин, ваш брат был отличный малый, и мертвых я уважаю, для меня неважно, как они ушли из жизни. Но я должна спросить. Мне нужно знать… — Она провела острым розовым язычком по алым губам и хитро прошептала: — То есть я подумала, вдруг вы скажете, что означают… вернее, означали… в общем, каждый раз, когда мы с ним… сами знаете… были близки… он заставлял меня снова и снова повторять несколько слов… иначе у него не вставал… но эти слова не имели отношения к сексу. И они не были грязными ругательствами. Так вот, мне любопытно, может, вы знаете, что они озна…

— Хватит. Я не хочу ничего такого слышать.

Но она была пьяна, а я благодаря матери давно усвоила одно: пьяный человек ничего не видит и не слышит и ему на все наплевать, поэтому она произнесла вслух что хотела. Три слова. Маленькая грязная тайна моего брата Эндрю. Это были не те Слова, что принадлежали мне, но я отлично знала, откуда они взялись и каким образом впечатались намертво в его мозг. От одной этой мысли во мне вскипела такая ярость, что я принялась озираться в поисках Рики Кэллоуэя, отцеубийцы, и больше не чувствовала стыда и горя. Я была решительно настроена и готова на все.

Я хотела, чтобы Рики Кэллоуэй оказал мне одну услугу.



По ночам мне снятся Слова. Не те, что были у Эндрю. Мои собственные. Согласные шепчут у моего клитора, словно прикосновение перышка, гласные влажно проникают внутрь меня, словно трепетный язык. Я мысленно повторяю эти Слова. Никто не слышал, чтобы я произносила их вслух, только тот, кто когда-то насильно мне их навязал.

«Скажи их, Кристин, только медленно и ласково», — говорит доктор Идз, а его пальцы тем временем скользят и бродят. У него длинные красивые бледные руки, способные на элегантные, почти балетные жесты. В моих снах его руки действуют на меня как прохладное вино. Они ткут на грязном ткацком станке огненный узор, сплетая звуки, распаленную похоть и жгучий стыд в слова, которые в повседневной речи звучат почти страдальчески безобидно. Ребенок мог бы произнести эти слова и не вызвать нареканий взрослых. Для всего мира они остаются просто словами.

Но для меня это Слова, которые ласкают и целуют, Слова, которые пробуждают самые темные воспоминания, которые воспламеняют и заставляют сгорать от стыда. Волшебные Слова. Те самые, что сопровождали мое знакомство с сексом, стыдом и тайной.



Спустя какое-то время после смерти Эндрю я составила компанию Энн, пока ее муж Роберт был в отъезде. Мы бездельничали, ели поп-корн и смотрели телевизор. Я чувствовала, что сестра чем-то обеспокоена и хочет мне что-то сказать. Наконец она выдавила:

— Барнетт приводит меня в ужас. Когда он произносил надгробную речь на похоронах Эндрю, то явно завелся.

— Что ты имеешь в виду?

— Я слышала, он теперь ходит в собор, читает проповеди, надрывая глотку, и впадает в экстаз. Священники проявляют добродушие — им нравится Барнетт, — но пора с этим покончить. Он мешает проводить мессы.

— Ты хочешь, чтобы я с ним поговорила?

— А ты поговоришь?

— Нет.

Обе рассмеялись.

— Я так и думала.

Мы поболтали еще немного, Энн пыталась уговорить меня зайти к Барнетту, я отнекивалась под разными предлогами. Нас с Барнеттом разделяют десять лет и полное несоответствие характеров и вкусов.

— Он эксцентричен, — сказала я сестре. — Потому и не может удержаться ни на одной работе. Эти его проповеди… просто очередной бзик.

Комедия, которую мы смотрели, закончилась, и пошел рекламный ролик нового фильма, что-то про крупное наводнение в маленьком северо-западном городишке. «Сотни под угрозой утонуть», — говорил актер с мрачным лицом охваченной паникой толпе.

Энн принялась хихикать, потом заставила себя замолчать, набив поп-корном рот, чуть не подавилась и выплюнула все обратно на ладонь. Смех вырвался наружу, зазвенев заливчатым колокольчиком.

— Энн, ты в порядке?

Энн сжала колени и согнулась пополам, а из телевизора неслось:

«Вода прибывает! Город затоплен…» Смех больше не был смехом. Он превратился во что-то другое — в отрывистый беспомощный хохот, в котором было столько же веселья, сколько в предсмертном вое. Энн обхватила руками живот и, задыхаясь от приступа хохота, прошипела:

— Где чертов пульт?

Я перекинула ей дистанционный пульт.

Она, должно быть, попыталась отключить звук или сменить канал, но от возбуждения прибавила по ошибке громкость. «Вода залила всю долину…»

Энн вскочила и, пошатываясь, заковыляла в ванную. Когда она снова появилась, то прятала глаза и руки ее дрожали.

— Энн, в чем дело? Что это было?

— Господи, как неловко… почему они пропускают это в эфир? Как, черт возьми, позволяют такое?

— Что «позволяют»?

— Непристойности! Грязные слова. Разве ты не… — Она закрыла лицо руками. — Господи, да ты ведь понятия не имеешь, о чем я говорю.

Внутри у меня похолодело.

— Какие непристойности?

— Ой, сама знаешь. — Она доверительно придвинулась ближе, всем своим видом и тоном давая понять, что сейчас последует какое-то жаркое признание, вроде связи с зятем или растраты казны школьной футбольной команды. — Есть такие неприличные словечки… Их произносят вслух, а окружающие делают вид, будто все в порядке, даже ухом не ведут. Я их сейчас услышала и… черт, пришлось бежать в ванную, так меня разохотило. И почему только все прикидываются, будто в этих словах нет ничего неприличного?

— Энн, — сказала я, — когда мама вышла за доктора Идза, она стала пить больше прежнего, а он много времени проводил с нами, с каждым в отдельности. Компенсировал отсутствие материнского внимания, по его выражению. Он делал что-то с тобой? Эти слова, от которых ты рассмеялась… он что, связал их в твоем воображении с… другими вещами?

Секунду она смотрела на меня так, словно я только что высадилась из космического корабля пришельцев. Потом лицо ее по-старушечьи сникло.

— И ты тоже? — едва слышно пролепетала Энн. — Черт… он и с тобой проделывал свои грязные трюки?

— И с Эндрю, — добавила я. — Можешь не сомневаться.

— Я всегда считала, что он только со мной затевал свои извращенные фокусы. Мне было стыдно кому-то признаться. Но почему вдруг слова? Если ему нравилось приставать к детишкам — это одно, но зачем привязывать секс к словам, не имеющим к нему никакого отношения и, скорее всего, выбранным наугад?

— Может, как раз это самое главное. Доктор хотел выяснить, нельзя ли зарядить обыкновенные слова эротическим смыслом — причем навсегда. Он все время рассуждал о том, как мозг воспринимает язык общения. Думаю, мы служили для него объектами эксперимента.

Энн обхватила себя худенькими руками:

— Вот гад. Я всю жизнь терзалась стыдом, считая себя ненормальной. Стоит где-то только услышать эти глупые слова, как у меня наступает оргазм.

— А ты когда-нибудь просила Роберта… ну, в общем… произносить их, когда вы занимаетесь любовью?

— Ты шутишь? Я ведь понимаю, что это самые обычные слова для любого, кроме меня. Я бы почувствовала себя полной идиоткой. А ты? Пробовала когда-нибудь попросить любовника повторить то, что внушил тебе Идз?

Я попыталась улыбнуться, но уголки губ не слушались.

— Пятнадцать лет, Энн. Я ответила на твой вопрос? Она сжала веснушчатые ручки в кулаки:

— Какая несправедливость. Он растлевал нас обеих. Может быть, и Эндрю. Нужно выяснить, где он сейчас живет и заставить его поплатиться.

— Я уже думала об этом, — сказала я, — но боюсь… Боюсь, что наваждение снова начнет меня преследовать.



Но у Бога своеобразное чувство юмора, что Он и доказал, позволив мне столкнуться с Рики Кэллоуэем в самом неподходящем для нас обоих месте — в церкви. Рики вырос в том же приходе ирландских католиков, что и я. Хотя особой набожностью он не отличался, все-таки несколько раз в год приходил в церковь послушать мессу и исповедаться. Мне внезапно позвонил священник, отпевавший Эндрю, — Барнетт опять устроил в церкви выступление. Оккупировав лестницу, он выдавал импровизированную зажигательную речь. Старый священник хотел знать, «не буду ли я столь любезна приехать и увести брата».

К тому времени, как я добралась туда, Барнетта и след простыл, зато меня чуть не сшиб с розовых мраморных ступеней какой-то здоровяк со злыми черными глазами, вылетевший из дверей, как торпеда. Позже Рики объяснил, что забыл поставить охранный замок на своего «харлея», а потому и выскочил из церкви посреди мессы, боясь, как бы хулиганы не присвоили себе его драгоценный байк. Ему-то не знать, насколько легко и выгодно совершить такую кражу, ведь это был один из способов, каким он сам зарабатывал на жизнь.

— Смотри, куда идешь, — рявкнула я.

— Я смотрел, — ответил он, останавливаясь, чтобы окинуть меня сверху вниз оценивающим взглядом. Точно так он мог бы прикинуть, сколько монет ему достанется из церковной кружки для пожертвований. — Я видел тебя на похоронах Эндрю. Ты его сестра.

— Кристин, — представилась я. — А я тебя тоже помню. Ты Рики Кэллоуэй. — Поражаясь собственной смелости, я добавила: — Куда-то собрался?

Он усмехнулся:

— Прямиком в ад, если верить священнику.

— Я тоже.

Он снова оглядел меня:

— Верится с трудом.

— Ты бы удивился, если бы все знал.

— Так удиви меня.

И я удивила — правда, совсем не так, как он надеялся.



Мы оба, каждый по-своему, находились на грани отчаяния, но при этом проявляли невероятное самообладание, откладывая секс на то время, пока между нами не зародится дружба. У меня много лет не было партнера ни того, ни другого пола, а Рики только недавно расстался со своей подружкой и почти целую неделю обходился без женщины — для него срок немалый, так что если сравнить — мы с ним страдали приблизительно одинаково. И у обоих из нас было Прошлое. О своем он любил похвастать. Я же предпочитала отмалчиваться. Мы встречались, чтобы вместе пообедать, или выпить, или сходить в кино. Я узнавала его историю жизни, но не по отдельным крохам, а огромными кусками, которые сразу и не переварить: столько всего там было намешано — драк, интриг, наркотиков и алкоголя, — что напоминало остросюжетный приключенческий сериал. Отсидев срок в колонии для малолетних преступников за убийство отца, он работал на стройке и втихаря толкал наркоту. Его арестовали и посадили в тюрьму за торговлю наркотиками и разбойное нападение; он пережил два развода, множество расставаний с подружками, смерть матери и пулевое ранение в бедро, в миллиметре от артерии.

Мы не приступали к сексу четыре месяца, отчасти потому, что я сама толком не знала, чего хочу от Рики Кэллоуэя, отчасти потому, что лелеяла надежду: на этот раз все сложится иначе. Рики был настолько другой, не такой, как все, что и я буду другой и наш секс тоже будет другим. Не постыдным и грязным, а полным желания, силы и животной страсти.

Когда я поняла, что удерживать Рики на расстоянии больше нельзя, пришлось пойти на риск. Мы наконец улеглись в постель и приступили к ласкам и поцелуям. Его тело покрывала сетка из шрамов от различных несчастных случаев, потасовок, кулачных боев, дорожных аварий и пулевых ранений, вдобавок к нескольким устрашающим татуировкам и болезненному на вид пирсингу. Находясь в тюрьме, он прошел через ритуал вступления в банду, для чего сделал ножом отметины на правой голени — три одинаковые вертикальные линии — и вырезал на предплечье что-то вроде кельтского символа. Он даже гордился этим членовредительством, словно участник какой-то важной церемонии.

Мои пальцы то и дело возвращались к шрамам, особенно тем, которыми он сам себя наградил. Мне нравилось исследовать их снова и снова.

— Что ты почувствовал, когда убил отца?

— Кайф, — ответил он. — Это было круче, чем секс. А потом на меня просто столбняк нашел, голова ничего не соображала. Но я ни разу не пожалел о том, что сделал. Он получил по заслугам.

Я твердо знала, что хочу Рики Кэллоуэя. Во всяком случае от шеи и выше. Однако мне предстояло убедить себя захотеть и все остальное.

Но стоило ему только приступить к делу, как я оцепенела и мой разум тут же покинул тело, словно парашютист, бросающий обреченный самолет. Я вызвала в памяти Слова, принялась твердить их про себя, но с другим человеком это произвело эффект паралича, еще больше сковавшего конечности и таз. Я будто бы боялась, что он услышит мои мысли и обо всем узнает.

Рики завис на локтях:

— В чем дело, Кристин? Я делаю что-то не то?

— Нет, все хорошо. Просто… Извини. Я не могу…

— Скажи, что не так.

— Ты не виноват.

Лицо его исказилось в гримасе.

— Дело во мне? Ты боишься меня. Зря я выложил про себя всю ту дрянь. Такая мура только отвращает женщин.

— Не всегда.

— Тогда что? Я могу действовать и силой, но тебе будет больно, да и мне, наверное, тоже, а я этого не хочу.

Во рту пересохло так же, как и там внизу; единственное, что во мне увлажнилось, — это глаза.

— Рики, прости. В этом деле у меня совсем небольшой опыт. Наверное, секс нравился бы мне больше, если бы у меня лучше получалось.

— Почему ты боишься? Наверняка что-то произошло. Расскажи.

И я рассказала. Почти все.

Рики выслушал со скорбным выражением лица, затем спросил:

— И где сейчас этот ублюдок?

— Их брак с матерью треснул по швам из-за ее пьянства. Идз с ней развелся. Последнее, что я слышала, он получил работу в психиатрической больнице где-то на Востоке. Больше о нем не было никаких известий, если не считать открытки с соболезнованием, присланной мне на похороны матери. На обороте он написал сонет, в котором были Слова. Такая вот маленькая шутка. Мне пришлось отойти от гроба и скрыться в ванной, чтобы довести себя до оргазма.

— Ну и ублюдок, — сказал Рики. — Так где живет этот сукин сын?

Я чуть было не ответила, что ему придется самому выследить Идза, так как я точно не знаю, где он живет, но в последний момент меня что-то остановило. Возможно, я намеревалась хотя бы раз заняться с ним любовью.

А возможно, я просто еще как следует не разозлилась.

До нужной кондиции меня довел звонок Энн, прозвучавший через неделю. Она рассказала, что Барнетт бросил работу в местной средней школе, где служил сторожем, чтобы весь день «проповедовать» — на ступенях библиотеки, перед входом в детский сад, в розарии позади городской ратуши. Его духовное пророческое опьянение, видимо, достигло новых, еще более опасных высот.

— Я боюсь за него, — сказала Энн. — Я пыталась с ним поговорить, но… в общем, скажу так: когда священник призывает любить Бога, я думаю, он имеет в виду не совсем то, что наш брат.

Я отправилась- на квартиру Барнетта и нашла его посреди гостиной с тремя включенными телевизорами, настроенными на один и тот же религиозный канал. Со всех экранов румяный и прилизанный посредник Иисуса увещевал публику выслать наличные «прямо сейчас», а Бог, мол, обеспечит им пищу и кров. Экраны телевизоров были мутными от отпечатков рук; я поначалу удивилась, а потом вспомнила, что телепроповедники часто призывают зрителей «молиться» вместе с ними, приложив ладонь к экрану.

— Выключи эту чушь, — велела я, наверное, чересчур резко, потому что Барнетт при этом напомнил мне мамашу, которой сказали, что ее благословенный новорожденный похож на игрушечного тролля.

— Это послание Господа, Кристин, — произнес он. — Имей хоть каплю уважения.

— Ерунда, — сказала я. — Что происходит, Барнетт? Я знаю, ты всегда был религиозен, единственный из всей семьи посещал мессу, но я никогда не предполагала, что ты хочешь стать проповедником.

— До похорон Эндрю я не понимал, каково это — встать перед толпой людей и говорить об Иисусе, и Боге, и Святом Духе. — Он сделал ударение на последних словах, с удовольствием произнося их, упиваясь каждым звуком. — Я всегда молился молча, и никогда не подозревал, какой это восторг — выкрикнуть громко имя Бога и Божьего сына Иисуса Христа, нашего Повелителя и Спасителя.

Он продолжал в том же духе, а у меня по спине пробежал холодок от ужаса.

— Тебе нравится произносить имя Господа, да, Барнетт? Он широко раскрыл рот в нелепом экстазе:

— Господь — мой спаситель. Конечно, мне чертовски это нравится. Он приподымает мой дух.

«Не только дух», — подумала я, судя по тому, как встали колом его штаны, стоило ему произнести слово «Бог».

— Скажи мне кое-что, Барнетт. Когда мы были маленькие и мать была замужем за доктором Идзом, он трогал тебя? Он делал с тобой всякие вещи? И, может быть, при этом говорил о Боге?

Барнетт схватился за лоб, словно был глубоко взволнован.

— Почему ты всегда зовешь его доктор Идз? Я зову его папой.

— Я знаю, Барнетт. Так ответь мне, он делал это?

— Что делал?

— Трогал тебя.

— Он иногда звонит мне, знаешь ли.

— Неужели?

— По ночам, совсем поздно. Он любит со мной поболтать.

— Откуда он звонит?

— Из телефонной будки.

— А где стоит эта будка?

— Возле арки.

— Какой еще арки?

— Кажется, новой.

— Новой? Ньюарк? Там теперь живет этот подонок? В Ньюарке, штат Нью-Джерси?

— Почему ты ненавидишь его, Кристин? Он хороший человек. Когда он звонит, мы беседуем о Боге. Он говорит, что Бог меня очень любит, потому что я ничего не забываю.

«Барнетт, — подумала я, — ты ведь был совсем ребенком. Проклятие».

Я пошла домой и позвонила Рики Кэллоуэю и сказала, что поиски доктора Идза следует начать с Ньюарка.

— Кристин, — говорит Рики, сидя в моей темной гостиной почти год спустя, — иди сюда и дотронься до моего дружка.

Я вижу, как его рука тянется к темной тени внизу живота, и отвожу взгляд. Я хочу испытать к нему желание, но меня сковывает ползущий по спине холод, сердце немеет.

Он протягивает руку.

— Иди сюда.

Я качаю головой.

— Все будет как раньше. Ничего не изменилось.

— Давай попробуем. Прошу тебя, Кристин, всего разок.

И я сдаюсь. Выключаю в спальне свет и с закрытыми глазами снимаю одежду, словно тогда он не сможет меня видеть. Потом заползаю под простынь, где Рики, которому раздеваться не понадобилось, уже ждет.

— Я нашел твоего доктора Идза, — говорит он, — и позаботился о том, чтобы его тело не обнаружили еще лет двадцать. Но прежде чем применить к нему ножичек, мы побеседовали. — В темноте я не видела, но поняла, что он улыбается. — А затем я применил ножик и к себе.

— Что-что?

— Пришлось залечь в нору и выждать, пока шрамы обретут рельеф. Думаю, тебе понравится к ним прикасаться. Думаю, теперь тебе захочется меня потрогать. Думаю, теперь ты пустишь меня внутрь.

— Я не понимаю…

— Я знаю твои Слова, Кристин, — сказал Рики. — Я заставил его сказать их.

Моя рука пытается зажать ему рот, но он ее отталкивает.

— Не волнуйся. Мне не нужно произносить их вслух, — говорит Рики. — Теперь они мои, точно так же как и твои. Погладь меня. Почувствуй шрамы. — Он берет мою руку и направляет вниз. — Можешь начать с моего дружка.

Элизабет Хэнд

Генри Даджep наизнанку