Замечательный удар, думаю я, прямо по поговорке: «На жопу посадил».

Новости закончились. Вася и Игорь сидели в удобных креслах возле огромного пульта в аппаратной телецентра, неподалеку от них в таких же креслах расположились Софи и Иржи.

Змей ревёт, в его вопле больше тоски и обиды, чем собственно боли.

— Теперь надо ждать,— сказал чех операм и поправил очки.

Он поворачивается к нам боком, и вдруг – бьёт хвостом.

— Подождем.— Игорь нервно хрустнул костяшками пальцев.

Хвост ударяет, как плеть. Все знают, что плетью больней, чем палкой. Палка бьёт концом, а плеть – хлёстом.

В студии громко зазвонил телефон. Трубку снял Иржи.

Только вместо плети тут живой дрын толщиной в обхват, сплошь покрытый шипастой костью.

— Хэллоу... О\'кей,— ответил он после небольшой паузы и протянул трубку Игорю:— Это его сосед. Тоже русский...

Мне и Марье попадает в грудь и живот. Куда попало другим – я не вижу.

Я отлетаю далеко прочь и обрушиваюсь боком в кучи гнилых костей.

— Добрый вечер.— Игорь вслушался в густой басовитый голос на том конце провода.— Да, мы из России... Очень приятно, Илья Моисеевич, а меня зовут Игорь... Так... Подождите, я сейчас ручку возьму.— Игорь взял протянутую Иржи авторучку и лист бумаги.— Слушаю, Илья Моисеевич... Так... Войцеховский Михаил Александрович... Профессор Кейптаунского университета...  Виктория-роуд,  дом двенадцать... Спасибо большое... Что? Нет, не надо ему звонить, мы лучше сделаем сюрприз... Конечно, свяжемся... Да... Еще раз спасибо вам... Привет от родины.

Дышать не могу: мне прилетело точно под нижние рёбра. Однако броня смягчила удар.

Иржи перевел Софи все сказанное Плаховым, и журналистка радостно захлопала в ладоши. Глядя на нее, Рогов глубоко вздохнул и покачал головой.

Я лежу лицом в голую землю, пахнущую лебедой и щавелем.

Теперь мне нужно любой ценой встать и поднять оружие: иначе меня убьют.

— Давайте ему позвоним, давайте его обрадуем! — защебетала Софи.

По многолетней привычке я не выпустил из пальцев рукоять дубины. Я кое-как встаю. Я могу сражаться; ударом мне отбило живот, пах и грудину: но если что-то сломано – то два или три ребра. Руки и ноги слушаются.

— Предлагает звонить сейчас,— перевел Иржи слова журналистки.

Я смотрю, где враг.

— Лучше без звонка приехать,— предложил Вася.— Скажи ей, Иржи, что так интереснее. Фор интрестинг!

Змей пребывает на том же месте, но теперь лежит на боку, и меня накрывает ощущение приближающейся смерти. Я смотрю на его бугристое неподвижное тело и понимаю, что гадина вот-вот подохнет.

Журналистка закивала головой.

Рядом с собой я вижу и девку: ей досталось не так сильно, потому что удар пришёлся по мне.

— Завтра в девять утра и отправимся,— кровожадно улыбнулся сотрудник Эрмитажа и чуть слышно добавил:— Тёпленьким его возьмем, из постельки. И сразу в пресс...

Марья оглушена, ушиблена, но на моих глазах встаёт, резко оттолкнувшись ногами и выхватив нож из ножен.

— О\'кей! — засмеялась Софи, выслушав перевод его слов. Правда, насчет пресса она не поняла.

Теперь снова понимаю, что она – воин, как и я.



Мы поднимаемся на ноги, переглядываемся.

Мы целы и почти невредимы.

Я не могу сдержаться: хватаю Марью за плечо и прижимаю к себе, глажу по волосам. Она горячая, она дрожит вся.

Впервые в жизни я не думаю о своей любимой Зоре, – мои мысли занимает другая женщина.

На Кейптаун опускались сумерки. Сквозь тонированное лобовое стекло микроавтобуса Володя увидел, как возле здания отеля остановился зеленый «фольксваген-жук», откуда вышли знакомые по телерепортажу парни и какой-то лысоватый очкарик. «Пропавшие туристы» тепло попрощались с очкариком, тот сел в свой драндулет и уехал.

Выходит, что я – совсем не однолюб. Но это меня не расстраивает.

Володя нежно потрепал по плечу задремавшую Дашу.

– Цела? – шепчу я в маленькое ухо.

— Кажется, твои,— тихо сказал он,— бизнесмены-эрмитажники, будь они неладны.

– Да.

– Добро, – говорю я. – Добро. Но больше вперёд не лезь. Хорошо?

— Где? — встрепенулась Даша и, увидев на площади Рогова и Плахова, резко дернула ручку двери.

Девка кивает и высвобождается из моих объятий; мне немного стыдно, что я не сдержал порыва; Марья смотрит благодарно. Я улыбаюсь и подмигиваю ей: мол, и не такое бывает.

— Подожди,— остановил ее Володя, в голосе которого звучали угрожающие нотки.— Я с тобой.

Тепло её маленького тела остаётся на мне, при мне, навсегда.



То был единственный раз, когда я обнял её, как мужчина обнимает женщину.

Опера-бизнесмены-певцы-носилыщики-эрмитажевцы и т. д. неторопливо направились к отелю, который встречал их уютными огнями. На ходу они обсуждали план предстоящих оперативных мероприятий.

Уже совсем светло. Бледное солнце движется выше и выше, по обычному пути. Небо имеет цвет рыбьей чешуи.

Дымятся, догорая, брошенные на землю наши светочи.

— Подъедем часам к семи утра,— предложил свой вариант действий Плахов,— еще до телевизионщиков.

Во все стороны открывается моему взгляду змеева лёжка: огромная лысая поляна, заваленная мёртвыми костями. Сквозь выбеленные временем останки проросло всё, что растёт в лесу, от репейников до огромных кустов ежевики.

Теперь, при дневном свете, видно, что змей, пусть подыхающий, бессильный, так или иначе несколько раз за лето обходит свою лёжку, от края до края тына, сжирая и ягоды, и кусты, и репьи, и всё, что может насытить древнее существо и продлить его дни.

Но его конец, его смерть, витающую над его головой, я ощущаю совершенно ясно.

— А что с Софи? — спросил Вася.

Потом я обхожу кругом весь тын.

— А чего с Софи? Потом дашь ей интервью, и все дела... Скажешь, ошибочка вышла, и все такое. Одной лажей больше, одной меньше.

У края лёжки на восход, в десяти шагах друг от друга, лежат Потык и Тороп.

Вася собрался что-то возразить, но в этот момент перед ними возник высокий белобрысый парень. Его лицо напоминало морду обиженного носорога.

По ним попало сильней, самым концом змеева хвоста, они улетели дальше.

— Вы на хрена сюда приехали? — завопил блондин, схватив Плахова за отвороты рубахи.

— Не понял? — вырвался тот.— Ты чего, земляк? Ошалел?

— Не понял?! — Носорог, как видно, был уже на пределе.— Сейчас объясню!

- Ты кто такой?! — Рогов сжал кулак.

Малой Потык, в общем, невредим. Его лицо сплошь залито кровью: ему, видимо, попало по голове, в лоб, но только краем. Парнишка всё соображает. Знаком показывает, что готов держать оружие. Он осторожно встаёт; пошатывается, но старается держаться прямо. Марья подходит к нему, хочет помочь, поддержать за локоть, но Потык отстраняется, не желая показывать слабость, и даже браво подмигивает девке.

— Это мой муж,— послышался голос Даши. Она появилась как раз вовремя.

А Тороп лежит без чувств, и лежит набок, нехорошо: спина его сломана. Льняной поволочень слишком тонок, чтоб защитить от сильного удара.

Я подхожу к нему и смотрю.

Он живой, дышит, в сознании, зрачки не закатились; я кладу руку ему на грудь – сердце бьётся очень часто, но ровно.

— Объелся груш,— автоматически вырвалось у Васи.

Я смотрю на Потыка: у него белые, почти безумные глаза.

— Володя, прекрати,— приструнила Даша мужа, и тот, сверкая глазами, как голодный леопард, опустил руки.— Василий Иванович, Игорь Сергеевич, как вам не стыдно! Мы вас весь день ищем. Уже в морги собирались звонить...

– Уходим, – говорю я.

— Не дождетесь,— пробубнил Вася, а Игорь нарисовал на лице раскаяние и посмотрел на взволнованного экскурсовода.

– Нет, – возражает Марья. – Нельзя уходить. Мы не взяли слюну.

— Даша, извините, так уж вышло,— прижал он руку к горячему сердцу.

– Тут не ты решаешь, – говорю я. – Парня поломало. Надо к бабке тащить. А не поможет бабка – в деревню. Домой. У него, между прочим, жена есть.

— Они песенки для негров распевают,— снова взорвался Володя,— а мы носимся по всему Кейптауну, как дураки на форсаже!

– Но мы не добыли яд! – кричит Марья.

— Я же к вам со всей душой,— обиженно произнесла Даша.— Зачем вы так?

— Виноваты,— вздохнул Рогов.— Наше раскаяние не знает границ.

– Добудем, – отвечаю я. – Но сначала вытащим раненого. С ядом придётся подождать.

— Хоть бы позвонили,— продолжала укорять оперов Даша.— Могли бы и мне рассказать о том, что вы из Эрмитажа, я бы вам обязательно помогла все устроить.

Марья в досаде машет рукой и уходит в сторону.

— Вообще-то мы не из Эрмитажа,— глухо признался Плахов, посмотрев в глаза женщине.— Мы сотрудники милиции, убойный отдел главка Санкт-Петербурга. Здесь по работе. Неофициально, конечно.



 — Трупы, кровь, все как положено,— добавил Рогов.

Мы долго возились, перетаскивая Торопа через тын.

— Менты? — удивленно протянул Володя, мгновенно остыв.— А не гоните?

— Ксивы, в смысле удостоверения,— в номере. Хотите — покажем.

Пришлось срезать одну из старых, полусгнивших верёвок, пропустить недвижному через грудь, под мышками, затем вдвоём забираться наверх, затем тянуть, поднимая тяжёлого, на баранине и ржаных караваях отъевшегося мужика, переваливать его на другую сторону – и столь же медленно и трудно опускать.

— Так чего же вы молчали? Мы тут чего только не думали.

Спустя время девка вернулась; но больше уже ничего не говорила. Без нас она не пошла к змею: не дура была. Сама перебралась на другую сторону, и даже сообразила разыскать и подобрать наши дубины.

— Увы, раньше сказать не могли. Секретная тайна,— пояснил Вася.

— Во конспираторы!— ухмыльнулся вертолетчик и повернулся к потерявшей дар речи жене.— А по ним и не скажешь... Просто цирк какой-то.

Кроме оружия, нашла также и свой бутылёк: он был разбит, уцелело одно горлышко.

— Сейчас все объясним.— Вася прислушался к окружающим звукам.— Только пойдемте внутрь, а то мало ли чего здесь. Комары вроде пищат...

Мы долго сдирали друг с друга сырые, отяжелевшие от пота брони, перерезая ножами шнуры на боках.

— Хм, комары,— усмехнулся Володя.— Короче, с вас по пузырю пива, раз такое дело.

— Не вопрос,— улыбнулся Рогов, отмахиваясь рукой от невидимых кровососущих африканцев.

В конце утра мы – четверо – уже лежали, отдыхая, на стоянке вокруг потухшего, но ещё тёплого костра. Жадно пили воду, трогали грязными пальцами отбитые головы и животы, высмаркивали кровавые сопли, кашляли, кряхтели – и со стороны, безусловно, имели самый жалкий вид.

— Это ничего не меняет,— строго заявила Даша.— Вы все равно моя группа!

Один только Тороп, повреждённый более других, не издавал ни звука – ему было больно, и он терпел.



Ореховые и малинные кусты, еловые ветви слабо шелестели вокруг нас: я ощущал чужое присутствие. Это вышли из чащоб звери: кабаны, рыси, волки, россомахи, ежи, лоси, медведи, лисы; спустились по сучьям ниже к земле куницы и белки; зверьё наблюдало, любопытствовало и даже сопереживало, по-своему, как умеют сопереживать бессловесные твари.

Животные сразу чувствуют чужую боль, даже если это человеческая боль. В этом мёртвом лесу зверьё было пуганое; лось и волк обходили лёжку Горына дальним краем. Теперь лесной народ пришёл поглазеть: кто там, у тына, корчится от ломоты в раздавленных суставах?

В отеле оперов ждал сюрприз — нашелся их потерянный багаж. На кровати в номере лежал большой букет экзотических цветов и шикарная кожаная папка.

Первым делом Вася открыл свою сумку и, порывшись в ее недрах, извлек на свет трусы с пришитым карманом.

А это были мы: три местных мужика и приблудная девка.

Кроме меня, появление лесных жителей заметила и Марья. Она вертела в пальцах свой разбитый бутылёк – и всё оглядывалась на сплошную чащу за спиной.

Игорь открыл папку и стал изучать текст, напечатанный на гербовом бланке авиакомпании «Бритиш эрвейс».

Жалость нахлынула на меня, и я сказал:

— Что пишут? — Вася пересчитывал спрятанную в кармане трусов валюту.

– Ты должна знать. Старуха тебя обманула. Ей известно про город птиц.

— «Диа френдс!» — торжественно зачитал Плахов.— Дорогие друзья! «Компания „Бритиш эрвейс\"»... ну, и все такое прочее... В общем, извиняются они и впредь обещают не повторять.

Марья вздрогнула, и её лицо, коричневое, сожжённое солнцем, стало белым как снег; я такое видел впервые.

— Пусть за моральный ущерб платят,— недовольно пробормотал Вася,— диа френдс... Наличности у нас совсем немного, Игорек. Такие дела.

– Говори всё, – попросила она.

— Ничего, позвоню Ждановичу, уладим,— успокоил его Плахов, присел на кровать, взял ручку и стал о чем-то размышлять, рассматривая бланк авиакомпании.

И я рассказал.

— Ты чего? — Рогов достал из сумки спрей от комаров и противомалярийные таблетки.

Нарушил клятву, данную ведьме.

— Надо для этого Войцеховского приглашение сварганить. Хоть какое-нибудь.

Про тайного, страшного ночного гостя, главного нелюдя, князя птиц. Про его сына Финиста, мучимого неизвестной хворью, умирающего. Про небесный Вертоград. Про летающую лодку. Про то, как лежал на полатях и боялся, что князь-нелюдь меня почувствует и прикончит. И про то, что старуха ни слова не сказала ему про Марью – а значит, имела во всём этом запутанном деле свою личную корысть.

— На фига? — Вася открыл крышку баллона и несколько раз пшикнул вокруг себя.

Про то, что птичий главарь, видимо, знал старуху двести лет, и в молодости меж ними была нежная дружба.

— Для страховки.— Игорь принюхался и недовольно поморщил нос— Вася, завязывай со своей химией, нам ведь здесь спать.

В конце ещё хотел добавить насчёт того, что старуха взяла с меня обещание держать язык за зубами. Но не добавил. Моё обещание не касалось Марьи, это был уговор меж мной и ведьмой, и Марья всё равно не обратила бы на это внимания. Так уж устроен человек: узнав тайну о себе самом, он приходит в трепет и изумление, и про того, кто эту тайну ему поведал, сразу забывает.

— Здоровье дороже —лучше сейчас понюхать немного, чем потом всю жизнь трястись.

Тайна важней того, кто её раскрыл.

— Кейптаун находится вне малярийной зоны,— подражая голосу Даши, съехидничал Игорь.

Когда девка выслушала и обдумала услышанное, с ней произошла перемена. Глаза стали бешеными и как бы немного ввалились, а движения сделались резче и смелей: горячая, рьяная мощь пошла от угловатого тела маленькой бродяжки.

— Ничего, береженого Бог бережет.

Она тщательно осмотрела раненого Торопа и спросила, как лучше его нести. Я сказал – только на спине, на волокуше. Марья потребовала топор, чтоб срубить пару ровных осиновых стволов и сделать волокушу. Я дал ей топор – но малой Потык сразу отобрал у девки оружие и сам пошёл рубить осину. И он, и я тоже пришли в лихорадочное суетливое состояние, заразившись им от Марьи; собрали рухло и брони, перемотали обувь, связали два длинных осиновых ствола несколькими ремнями поперёк; уложили раненого поверх; укрепили мешки на спинах; потащились.

— Ну-ну,— кивнул Плахов и углубился в составление липового приглашения в Санкт-Петербург.

11.



Путь назад занял весь день, с утра до вечера. От сотрясений Тороп, привязанный к волокуше, впал в беспамятство. Он приходил в себя только на привалах, когда в его рот вливали воду. Ни жалоб, ни стонов мы от него не слышали.

Ранним утром белый автобус турагентства замер у высокого бетонного забора на улице Викториа-роуд.

В зелёной долине был старый обычай: мужиков, повреждённых в драке со змеем, следовало немедленно возвращать в родовые деревни, в семьи, и там лечить миром, а если помрут – считать погибшими в боевой славе. Драка с гадом приравнивалась к любой другой честной битве. И я, влача волокушу по сырым тропинам, по мхам и ухабам, через бесконечно долгий, чавкающий, чёрный лес, больше думал не про Марью, не про птичьего князя и его сына – а про Торопа: как бы побыстрее сдать его на руки тем, кто может помочь.

— Это здесь,— подтвердил Плахов, изучив надпись на табличке,— Викториа-роуд, дом двенадцать,— и, окинув взглядом Васю и Дашу, предложил: — Выгружаемся?

— С Богом!— Вася потянул на себя ручку двери.

Я был не лекарь, не ведун, не костоправ, и я не хотел, чтоб вина за сломанную спину мужика легла на меня хоть малым краем.

— Ты смотри, и эти уже здесь!— Игорь заметил на противоположной стороне улицы автобус телевизионщиков, из которого вылезали Софи, Герт и Иржи.— У них что, шестое чувство?

Когда тащишь раненого – тяжело не спине и не жилам. Тяжело внутри, в сердце. Тяжело, потому что не тебе попало, а другому, рядом бывшему, соседу, товарищу.

— Придется выкручиваться,— вздохнул Рогов.— Эх, Игорек, говорил я тебе...

Тяжело, потому что тащишь ты, а не тебя.

— Ладно, Вася. После футбола ногами не машут, а до него — и подавно.— Плахов двинул навстречу пронырливым телевизионщикам и приветливо поздоровался с ними.

С другой стороны, я и сам бывал на месте Торопа, меня тоже несли, хрипящего, изломанного, полубезумного от боли; и раненому, бессильному, тоже досадно и тяжко; нет такого раненого, который не хотел бы быть невредимым.

— Мы боялись, что Войцеховский уедет,— объяснил их раннее появление Иржи.— Решили его посторожить.

Так мы добрели до старухиного дома; положили волокушу у крыльца и сами тут же упали.

— Мы тоже,— улыбнулся Плахов, сжимая в руках кожаную папку «Бритиш эрвейс».— Вот, приглашение с собой взяли. Ну что, пойдем?

Выйдя нам навстречу, старуха пошла мимо Торопа, едва не перешагнув через него, – прямо к Марье:

Пестрая компания подошла к мощной стальной калитке с глазком, и Игорь надавил на кнопку звонка.

– Принесла?

– Нет, – сказала Марья. – Не получилось.

Через минуту из-за забора приглушенный мужской голос прошуршал по-английски:

Ведьма задрожала, её лицо как бы съехало вниз от досады и разочарования.

— Кто там?

Тяжело выдохнула.

— Извините,— выступил вперед Иржи,— нам нужен мистер Войцеховский. Мы с телевидения.

– Что ж вы! – каркнула она. – Как же вы! Простого дела не исполнили!

Под металлический скрежет отпираемого замка в приоткрывшейся двери показалась бритая наголо голова мужчины лет сорока. Этот лысый, облаченный в рабочий комбинезон, по-видимому, был садовником, на что указывала рукоятка секатора, торчащая из его кармана. Он одарил незваных гостей настороженным взглядом.

– Не кричи, – сказал я. – У нас человека повредило. Посмотри, что можно сделать.

– А ты мне не перечь! – грянула старуха, неожиданно увесисто. – А то вон выставлю! Ты мне кто? Ты давай помалкивай! Ишь, борзый выискался!

— Мистер Войцеховский завтракает,— объявил он.— Что ему доложить?

Она стала браниться, не выбирая слов. Я не знал, что делать, молчал и смотрел в сторону. Думал: когда ведьма узнает, что я выдал Марье её тайну, – она, наверное, обложит меня самыми тяжкими и дремучими проклятиями, на какие только способна.

— У нас для него приятный сюрприз.— Иржи натянул на лицо располагающую улыбку.

И, чтоб перестать бояться, я подождал, когда старуха устанет лязгать и переведёт дух, – кивнул на Марью и сообщил:

— Пройдите.— Садовник распахнул калитку, пропуская гостей внутрь.

– Она всё знает.

— Пошли,— призвал Иржи своих спутников и первым проник во двор.

Старуха, собиравшаяся продолжить свои грязные речи, замерла.

Плахов насторожился — садовник слишком пристально разглядывал их, будто пытаясь срисовать физиономию каждого визитера. Или собирался составлять фоторобот.

– Мне пришлось рассказать, – добавил я. – Про город в небе. Про князя птиц.

Вася протянул садовнику руку, и тот машинально пожал ее.

– И про его сына, – добавила Марья. – Про Финиста.

— Гуд морнинг, камрад,— улыбнулся Рогов.

— Гуд морнинг,— проскрипел садовник, не выпуская Васиной руки.

– Дура! – крикнула старуха, но уже не басом – голос её треснул и пресёкся. – Я тебе жизнь спасла! Он бы тебя убил! С тебя ж всё началось! Это ж ты его сына поранила!



– А это, – ответила девка, – я ему сама объясню.

Хозяин встретил делегацию на лужайке возле дома. Беспардонные телевизионщики сориентировались мгновенно, и Герт нацелил камеру на растерянного Войцеховского, а Софи уже что-то набалтывала в микрофон.

– Кому?..

— Что это значит? — по-английски возмутился Войцеховский.

– Князю птиц.

— Не волнуйтесь, Михаил Александрович,— сдержанно произнес Плахов, пытаясь выглядеть как можно солиднее перед телекамерой.— Мы из Санкт-Петербурга. Прибыли от имени и по поручению директора Государственного Эрмитажа господина Пиотровского.

Ведьма похабно захихикала.

Как зовут Пиотровского, Игорь не помнил, поэтому ограничился фамилией. Он раскрыл свою папку и протянул ее ошарашенному Войцеховскому. Чернокожая служанка привстала на цыпочки, пытаясь из-за плеча хозяина разглядеть, что там внутри.

– Думаешь, он будет с тобой говорить?

Садовник старательно подстригал кусты, изображая полную невозмутимость, но время от времени метал в сторону компании настороженный взгляд.

– Будет, – заявила Марья. – Если ты попросишь.

— Ничего не понимаю,— пробормотал Войцеховский по-русски, прочитав бумагу— Что все это значит?

— По-моему, все понятно.— Плахов указал на текст.— Вас как миллионного посетителя приглашают, и все такое... Чек на круглую сумму., памятная медаль... Вот подпись нашего директора, вот сумма.

Ведьма продолжала смеяться.

— Но я не был в Петербурге,— растерялся Войцеховский.

– Я? Попрошу? В честь какого праздника?

— Вообще? — Плахов изобразил искреннее удивление.

Он выпрямилась – насколько позволила её узкая горбатая спина – и окинула нас всех презрительным взглядом жёлтых глаз.

— Последний раз — лет пятнадцать назад,— Михаил Александрович задумчиво почесал висок.— У меня здесь кафедра... Это розыгрыш?

– Вот что, деточки милые. Собирайте манатки – и идите отсюдова. И чтоб я вас больше не видела! Мне такие наглые гости – без надобности!

— Лететь на другой конец света шутки ради? Я вас умоляю... Вот ваше фото, снятое камерой видеонаблюдения в музее.— Игорь протянул профессору его фотографию.

– А мы не в гостях, – вдруг произнёс Потык.

— Уму непостижимо,— окончательно растерялся Войцеховский.— Я ничего не понимаю...

Бабка поворотила к нему печёное серое лицо, и малой от волнения покраснел; но не замолчал.

Софи что-то прошептала Иржи, и тот перевел ей суть беседы. Журналистка удивленно покачала головой и попросила Герта убрать камеру.

– Мы у себя в дому, – продолжил он. – Это наш лес. И змей – тоже наш. И его яд тоже наш. И всё тут наше, до последнего гнилого жёлудя. И ты это знаешь. Пожалуйста, помоги раненому. А потом – про остальное поговорим…

— Так, может быть, у вас есть брат-близнец? — не унимался Игорь.

Ведьма пошевелила седыми мохнатыми бровями. Мельком глянула на лежащего Торопа: он соображал, слышал всю нашу перепалку, и ему, наверное, было обидно. Вместо того, чтоб помочь ему, попавшему в беду, мы переругивались о чём-то постороннем.

— Нет у меня никакого близнеца,— грустно вздохнул профессор.— Ни братьев, ни сестер.

—  Говорят, что у каждого есть свой двойник,— философски изрек Иржи, поправляя очки.— Это какое-то мистическое совпадение.

– Раненый ваш – не раненый, – сказала ведьма, скривив рот. – Так, малость помятый. Не помрёт. А вот ты, – она глянула на меня с презрением, – не протянешь и до нового года. Кто слова не держит – долго не живёт. Поклялся молчать – а сам разболтал! Себя опозорил, и весь свой род!

— Ну, тогда извините, Михаил Александрович,— Плахов быстро забрал папку из рук профессора,— придется нам звонить нашему руководству и все выяснять. Мы с вами свяжемся.

И она плюнула мне под ноги.

Проглотить такое оскорбление стоило мне громадного усилия.

— Да, конечно,— закивал головой ученый, обернулся к служанке и попросил по-английски: — Лиз, проводи гостей.

– Тут ты не права, старая, – возразил я, так спокойно, как только мог. – Если б я не рассказал – девка полезла бы змею в зубы. И в тех зубах осталась. Я признался, чтоб спасти ей жизнь; это не позорно. Это правильно. И ты, старая карга, род мой не трогай. Потому что если оскорбляешь меня – я стерплю, ради твоих седин. Но если оскорбляешь моих предков – терпеть не буду.

Процессия под предводительством гибкой улыбчивой негритянки в белоснежном фартуке понуро потянулась к воротам. Софи, Герт и Иржи обсуждали казус, с подозрением поглядывая на странных путешественников.

– Да? – спросила ведьма. – И что ты сделаешь, отважный ратник?

– Глотку тебе перережу, – ответил я. – Ты же помереть мечтаешь. Я знаю, слышал. Зажилась ты. Устала…

А опера ликовали — они нашли человека, с помощью которого надеялись выйти на след пропавшего Данилова. Теперь они знают адрес профессора и наведаются к нему чуть позже, без лишних свидетелей.

– Верно сказал, – проскрипела ведьма. – Прямо в точку. Только ты, сыночек, щёки не надувай. Не ты мою нитку порвёшь. И никто из людей. Я свой конец знаю…

– Погодите! – крикнул малой Потык, перебивая старуху. – Давайте пока никто ничью нитку рвать не будет! Давайте поможем побитому!

Едва калитка за гостями захлопнулась, добросовестный садовник отбросил в сторону ножницы и подошел к Войцеховскому.

– Да, – сказала Марья. – Правильно.

— Странная ситуация, профессор,— на чистом русском языке сказал он.— Вы не находите?

И спор иссяк. Краска сошла с лица Потыка. Старуха тоже вдруг остыла. Подошла к лежащему Торопу и грубо ткнула посохом в его грудь. Тороп не сумел сдержать стона.

— Вы думаете, это то, чего мы опасались? — Войцеховский с трудом сдерживал дрожь в голосе.

– Где, говоришь, болит?

— Боюсь, что так,— кивнул садовник.— Вам надо срочно уезжать.

– Сзади… – тихо ответил Тороп. – В спине, и ниже… Ног не чую…

Микроавтобус летел на страусиную ферму, ловко лавируя по знакомой трассе. Питерская парочка, смирившись с неизбежной, как африканская жара, туристической программой, обсуждала визит к Войцеховскому.

– Твоих ног, – сказала старуха, – даже я не чую. Склянь по всему костяку. Чем занимаешься?

— Ну, чего, Киркоров? Соображения есть? — Игорь уставился в окно, рассматривая голубые эвкалиптовые рощи, которые напоминали картины какого-то импрессиониста, выставленного в Эрмитаже.

– Огород держу. И кур.

— Знает что-то старый пень.— Рогов вперился в затылок компаньона, словно на нем мог прочитать ответ.— Расколем на раз.

– Куры – это хорошо. Жгонку перед боем делал?

— Мей би.

– Нет.

— Только одно меня смущает...

– А правку когда делал?

— Что? — Игорь оторвался от созерцания пейзажа и повернулся к товарищу.

– Давно не делал. Лет пять уже.

– А чего так?

— Садовник этот... Я, когда ему руку пожал, все никак не мог понять, что меня насторожило. А потом понял — ладонь...

– Женился. Некогда стало. Я ж не воин.

— Чего ладонь? Волосатая, что ли?

– Что не воин – это не плохо, – сказала старуха. – Плохо, что дурак. Правку надо делать каждые двадцать дней. И жена твоя пусть делает. А ну-ка, переверните его.

— Не садовник он никакой, Игорь.— Рогов разглядывал свою правую кисть, словно на ней остался отпечаток чужой руки.

Я и Потык послушно взяли лежащего за ноги, за плечи, перевернули осторожно.

— А кто?

– А ты, доча, – ведьма оборотилась к Марье, – сними-ка с меня лапоток.

— Такие мозоли, как у него, бывают только у тех, кто имеет дело с оружием. Я тебе точно говорю. Помнишь, в Чечне мы по ладоням и предплечьям боевиков вычисляли. Вот у этого садовника такие же мозоли...

И выдвинула ногу.

Марья молча присела, распустила лыковые обвязки и стащила со ступни ведьмы растоптанный, разъехавшийся лапоть; стянула дырявый вязаный носок, обнажив маленькую ступню. Взглянув, я едва удержался от изумлённого возгласа. Пальцы на ноге ведьмы были длинными – почти такими же, как на руках.

Она поставила босую ступню на середину спины лежащего Потыка. Тот издал протяжный стон.

— А ты не путаешь, Эркюль Пуаро? — почесал затылок Плахов.— Может, он гитарист.

Старуха нажала.

— Тогда я композитор.

Хребет звонко хрустнул.

– Всё, – сказала старуха. – Вставай.

— Или от секатора мозоли. Либо он у этого Войцеховского типа телохранителя. Заодно.

Тороп несмело подтянул руки (они сильно тряслись) и приподнялся.

— Может, и так, только я понял одно: надо ухо востро держать с этой компанией. А то как Данилов... на корм крокодилам...

– Вставай, вставай, – раздражённо повторила ведьма. – Домой вернёшься – сходи к ведуну. Правку сделай.

Тороп встал на ноги; на его лице появилось выражение испуга и недоверия. Он нахмурился и вдруг, повернувшись и не сказав ни слова, быстрым шагом ушёл в лес.

— Мозоль тебе на язык!— Не обнаружив поблизости деревяшки, чтоб постучать по ней, Игорь три раза сплюнул через левое плечо.

Преследовать его мы не стали.

Ведьма жестом предложила Марье вернуть на место носок и лапоть.

Напарник повторил за ним.