– Вы полагаете? – смутился Волков. – Боже мой, но что же делать тогда? Я надеялся, что мой портрет «Неизвестная на фоне убийства» войдет в сокровищницу русского изобразительного искусства, а тут явились два сыщика и подвергают мое творчество необоснованной критике. А знаете ли, что меня хвалил сам Бурлюк? Да что Бурлюк, меня оба Бурлюка хвалили! Все три Бурлюка[9] меня хвалили и говорили, что в портретном ремесле нет мне равных со времен Леонардо да Винчи…

Нестор Васильевич поглядел на художника внимательно и заметил, что уголок рта у того как-то странно подергивается. Что такое, неужели приступ? Этого только не хватало – спасать полузнакомого человека, бьющегося в падучей. Но тут он взглянул в глаза Волкову и заметил там пляшущих чертенят.

– Вы разыграли нас? – спросил Загорский с облегчением.

Волков кивнул, улыбаясь.

– И у вас есть традиционный портрет этой дамы?

Художник молча протянул Загорскому альбомный листок, где карандашом была чрезвычайно натуралистично изображена восточная женщина лет тридцати – тридцати двух. Загорский некоторое время внимательно ее разглядывал.

– Любопытно, – сказал он наконец. – А вы рисовали как есть, ничего не меняли?

– Точность почти фотографическая, – отвечал Волков, – а в чем дело?

Нестор Васильевич заметил, что такая отчетливая прорисовка черт лица обычно бывает у человека, который занимается тяжелым физическим трудом или особенным образом тренируется. Волков с любопытством посмотрел на Загорского и сказал, что черты лица у Загорского тоже очень ясно выражены: они словно вырезаны в граните.

– Об этом я и говорю, – кивнул Загорский. – Едва ли наша барышня ворочает камни в каменоломне, значит, дело в тренировках. Хотел бы я знать, что она такое тренирует.

– Жесткий цигун[10]? – предположил Ганцзалин.

– Не исключено, – пробормотал Загорский, продолжая изучать рисунок. – Ладно, посмотрим, что это за леди Макбет такая.

Однажды я не поехала домой (в общем, на самом-то деле несколько раз) на выходные, но один раз я все выходные провела с Арчи. Это не специально, просто как-то само собой получилось. Он пригласил меня сходить с ним в субботу днем в кино. Если быть точной, он меня не приглашал: так вышло, что, когда вечером накануне он пришел поужинать с дядей Хью и нами с Полл и я сказала, что собираюсь посмотреть, что такое выходные в Лондоне, то должна признаться, что сказала, как было бы мило сходить с ним в кино, а он тут же сказал, что готов – в субботу днем. Только потом в пятницу вечером, когда я вернулась в дом одна, поскольку Полл отправилась на вокзал Чаринг-Кросс встречать дядю Хью, все как-то, казалось, притихло. На меня легкая хандра напала, потому как забыла хлеба купить, и остался только очень черствый ломоть да мой сыр по карточке, пока я в темноте пробиралась к окну шторку поднять, потому как эти дежурные по светомаскировке на случай воздушных налетов сущими дьяволами становятся, если видят в чьем-то окне свет. Орут: «Гаси свет!», прямо с улицы, а потом тебе в дверь звонят, чтоб еще раз о том же сказать. Короче, зазвонил телефон, я взяла трубку – это был Арчи. Он спросил, не помешал ли мне одеваться для вечеринки. «Какой вечеринки?» – спросила я. Он ответил: «Я и не представлял себе, что вы остаетесь на выходные, если не идете в какую-нибудь компанию».

– Да, – засмеялся Волков, – именно леди Макбет, совершенно точно вы определили ее суть. Ах, дамы, дамы, наше благословение и наше проклятие…

Художник снова начал мурлыкать арию герцога Мантуанского. Терпеливо дослушав последний аккорд, Загорский решил взять дело в свои руки.

Я объяснила, что никого не знаю, к кому бы могла пойти, и он сказал: «Пойдемте тогда в очень небольшую компанию вместе со мной. Берите такси и приезжайте ко мне на квартиру в любое время после семи». Ну, разве это не было добрым и ободряющим с его стороны? Тут мне Полл не хватало, потому как она куда лучше меня разбирается в том, что надо надевать на выход, но вообще-то у меня всего одно приличное платье и есть, то, что Зоуи на Рождество подарила, из вельвета бутылочной зелени (вместо поднадоевшего мне темно-синего, которое я уже целую вечность носила), с вырезом каре и рукавами по локоть, оно делало меня чуточку взрослее, чем старое синее. Я подстриглась, чтобы избавиться от перманента, который, стоило дождю пойти, начинал кудрявиться, да и нестерпимо было спать на этих ужасных железных бигуди, что ночью врезались в голову, так что сейчас волосы у меня опять лежат прямо, как всегда было, а Полли подарила мне к Рождеству старую черепаховую заколку, которую отыскала в лавке со всяким старьем, так что наяву все еще красивее, чем в описании. Обычно Полли помогает мне с косметикой, так что самой мне пришлось несколько раз перепробовать. В конце концов я только немного зеленые тени наложила (я их у Полли взяла, но они ей не идут, так она не будет в претензии) и взяла ее темно-синюю тушь для ресниц, которую очень трудно наносить без того, чтобы щеткой себе в глаз не заехать, а еще губную помаду цвета «призывный красный», она отличная, вот только сразу сходит, стоит мне только хоть одно печеньице съесть. Румянами я перестала пользоваться, потому как мое лицо становилось таким красным после того, как его оттираешь (на деле приходилось свет выключать и головой из окна свешиваться, чтоб вернуть лицу нормальный цвет (он что-то вроде смеси защитного и ягодного пюре по сливками, цвет для лица вовсе не подходящий). Полл правда повезло быть такой писаной красавицей.

– Дорогой Александр Николаевич, – сказал он, – вы нам чрезвычайно помогли. С вашего позволения, нам нужно кое-куда сходить по делам.

– Понимаю-понимаю, – воскликнул Волков. – Версии, вам нужно проверить версии! У вас наверняка уже есть подозреваемые. Что ж, не смею вас задерживать, а лучше вы задержите преступников!

Рассмеявшись своему нехитрому каламбуру, художник встал с кровати и церемонно поклонился – сначала Загорскому, потом Ганцзалину. Если вдруг он им понадобится, он их найдет. Точнее, наоборот, если они ему понадобятся, они его найдут… Одним словом, они поняли друг друга.

Арчи сменил свою старую квартиру на куда более прелестную новую в Южном Кенсингтоне. Она в высоком темно-красном доме, выходящем на площадь, но внутри просто прелесть. У него есть граммофон, как у Дюши, с громадным раструбом, сделанным из чего-то черного с золотом, вроде папье-маше, по-моему, и у него такие треугольные деревянные иглы, которые приходится заострять после каждой пластинки. Очень современно и порядком дорого, я бы сказала. Короче, Арчи слушал его, когда я приехала. Мы пили джин (в моем был лайм), пока он заканчивал слушать тот квартет Шуберта, который так обожает Дюши. Обнимая меня, он сказал, что я выгляжу шикарно, так что, по крайности, обратил внимание. Он повел меня ужинать в местный, как он его называет, ресторанчик, он оказался киприотским, где подают отбивные из барашка с рисом, а потом изумительный пудинг с маленькими обжаренными медовыми шариками и турецкий кофе – надо быть осторожным и следить, чтобы гущу не выпить. Только мы вели интереснейший разговор про новую идею, носящую название «государства благоденствия», придуманную человеком по имени сэр Уильям Беверидж[29]. Суть идеи в том, что все станет справедливее и для всех о’кей с бесплатными школами, бесплатными врачами и больницами. По-моему, это исключительно благая идея, ведь благотворительность до того разношерстна и случайна, и, хотя наша семья в сравнении со многими богата, большинство людей едва сводят концы с концами. Мы разговорились об этом, потому что я заявила, что когда заработаю деньги, то намерена половину их раздать бедным (когда мне впервые пришло это в голову, Невилл, узнав об этом, сказал, что эти деньги я могу ему отдать, поскольку он всегда бедный). Однако Арчи сказал, что все мы будем платить больше налогов, что и будет означать, что мы вносим свою долю. Он сказал, что, по его мнению, после войны даже консерваторы поймут необходимость большей справедливости и того, чтобы у всех имелись одинаковые возможности, тогда и появится гораздо больше людей умных и полезных. Я спросила, социалист ли он, и он ответил, да, он социалист, хотя и не очень-то распространяется об этом в Хоум-Плейс, которое назвал оплотом тори. Сказал, что с великим уважением относится к м-ру Эттли и надеется, что тот станет премьер-министром, что, по моему разумению, очень сомнительно, ведь м-р Черчилль так основательно популярен. После ужина Арчи сказал, что отвезет меня домой в Лэдброк-Гроув, по пути туда спросил, ночую ли я дома одна, и, когда я ответила, что да, сказал, что ему это не нравится и что, видимо, мне лучше у него остаться. Конечно же, это было бы куда веселей, так что я собрала свои вещички, пока он в такси ждал. Мы поехали обратно, и он приготовил какао с сухим молоком, которое, если сахару добавить, получится совсем недурно, – ну, это он так сказал, я-то сама считала, что это изумительно, – потом спросил, нравится ли мне в Лондоне. Тогда я ему рассказала, что получилось не так, как мне представлялось: жить у дяди Хью это совсем не то же самое, что было бы, имей мы свое отдельное жилье. К тому же, сказала я, мы поняли, что мало кого знаем вне семейства, и он этому посочувствовал. Я заметила, что он был, наверное, первым социалистом, с которым я познакомилась, что весьма хило, если учесть, сколько мне лет.

И Волков неожиданно легко выпорхнул из комнаты. Хозяин и помощник переглянулись.

– На главпочтамт, – скомандовал Загорский. – Если она там, мы ее сразу узнаем.

На конверте, который был у Нестора Васильевича, стоял штамп почтового отделения, откуда было отправлено письмо Беликова, так что гадать, куда именно идти, им не пришлось. Главпочтамт располагался на углу Крылова и Пушкинской, рядом с консерваторией. Редкие тополя на этой стороне улицы не защищали от прямых лучей солнца, и тротуар раскалялся так, что, казалось, можно на нем яичницу жарить.

Тогда он сказал, что завтра вечером поведет меня ужинать к своим друзьям – он скульптор и живет с испанкой. Встретил ее, когда воевал на гражданской войне в Испании против Франко. Арчи знал их еще до войны, потому что когда-то жил во Франции. Я спросила, знал ли он тебя, и Арчи припомнил, что, кажется, ты с ним знакомился однажды, когда останавливался у него, но он в этом не уверен. Потом он сказал, что нам лучше отправиться спать, потому как на следующий день предстоит много дел. То была пятница. И то был один из лучших вечеров в моей жизни, а самым лучшим в нем было то, что одним вечером все не ограничивалось – впереди был целый следующий день.

– Яичницу жарить мы пока не будем, – решил Загорский, – а вот телеграмму, пожалуй, пошлем.

В здание он вошел один, оставив Ганцзалина печься на солнце. Окинул быстрым взглядом помещение с работниками и редкими посетителями и увидел сидящую за стойкой высокую женщину со строгим лицом.

Утром мы позавтракали чаем с весьма подгоревшим тостом и мармеладом, и Арчи спросил, что бы я делала, если бы была одна, сама по себе, и я ответила, что провела бы утро на Чаринг-Кросс-роуд, улице, где полно книжных магазинов, во многих из которых продают подержанные книги. Полл ни разу не захотела сделать этого, ей нравятся магазины, где есть всего понемногу. Арчи сказал, что мысль хорошая, мы сели на автобус и поехали.

Очередь Нестора Васильевича подошла через десять минут. Очаровательно улыбаясь, он навис над строгой барышней, протянул ей бланк, на котором значилось: «Туркестан, Ташкент, Главпочтамт». Текст телеграммы гласил: «В раю ужасно скучно. Облака жесткие, арфа, на которой приходится играть, расстроена и фальшивит. Апостол Петр на побывку не отпускает. Жалею о случившемся. Ваш Беликов».



Прочитав телеграмму, почтовая барышня подняла глаза на Загорского. В глазах этих плескалась тьма…

Здесь Клэри остановилась. Вдруг неожиданно пропасть между тем, какой день она провела с Арчи, и каким он у нее в душе отложился, показалась громадной. Он вроде бы не походил на тот, что был тогда: а если бы походил, так она в рассказе о нем и до сих пор не продвинулась бы, даже описывая его своему отцу. Это сейчас, сидя в своей постели в Хоум-Плейс, очень быстро записывая на бумаге слова, не поспевавшие за мыслями, она вновь полностью переживала часы безмятежной радости от просмотра и поисков среди рядов потрепанных книг, плотно уставленных на шатких прилавках книжных магазинов, от посещения галереи «Редферн», где Арчи обратил ее внимание на картины художника Кристофера Вуда[30], которым сам очень восхищался, от ленча со спагетти в итальянском ресторанчике, где мужчины ели с салфетками, заткнутыми за воротник под подбородком, от того момента, когда Арчи распечатал новую пачку сигарет, потащил было одну из нее, а потом сказал: «Прошу прощения, милая Клэри, хотите?» А она, переведя взгляд с предлагаемой пачки на исполненные дружеской заботливости глаза, показала головой и сказала: «Дядя Хью пообещал нам с Полл золотые часы, если мы не станем курить до двадцати одного года».

Спустя несколько секунд праздные зеваки, сидевшие на корточках возле здания консерватории, увидели, как дверь главпочтамта распахнулась, оттуда стрелой выскочила высокая женщина в платье и шароварах и сломя голову бросилась прочь. Следом за ней метнулся невесть откуда взявшийся китаец, в несколько прыжков догнал беглянку. Та заметалась между деревьями, но ловкий китаец не давал ей удрать и наконец окончательно прижал к тополю. Та развернулась и сверкнула на него обжигающим черным из глаз.

– Так тому и быть, – отозвался он. – А сколько вам сейчас?

– Убью! – прошипела она…

– Мне восемнадцать будет в августе.

Ганцзалин только ухмыльнулся и железной рукой вывернул ей запястье.

– Еще три с половиной года. Все время забываю, насколько вы юны.

– Семнадцать с половиной лет – не особенно-то и юна.

Когда Нестор Васильевич вышел из здания почты, глазам его представилось фантастическое зрелище. На другой стороне улицы, недалеко от консерватории, на горячих кирпичах тротуара лежал Ганцзалин. Верхом на нем сидела почтовая барышня. Коленом она упиралась китайцу в кадык, а правой рукой, видимо, пыталась выдавить ему глаз. Ганцзалин перехватил ее руку и сопротивлялся изо всех сил, но было видно, что надолго его не хватит.

– Ну, разумеется. Что ж, по-моему, вы абсолютно великолепны для своего возраста. – Он издал особый свой квакающий сдавленный смешок, означавший – она знала, – что он потешается, но не успела она обидеться, как он принялся еще больше поддразнивать ее.

Расстояние между почтой и сражающимися Загорский преодолел за несколько секунд. В прыжке он сбил женщину на землю и покатился вместе с ней по тротуару, стараясь, впрочем, не ранить и не травмировать слишком тяжело. Хорошее воспитание, однако, сыграло с ним злую шутку. Пока они катились, женщина так ткнула Загорского в живот твердым кулачком, что у него перед глазами поплыли звезды. Превозмогая боль, он попытался выкрутить ей руку. Однако та проявила необыкновенную ловкость и, вывернувшись, как змея, осыпала Загорского градом молниеносных ударов. Один из них достиг-таки его горла. По счастью, он пришелся вскользь, однако Нестор Васильевич закашлялся и вынужден был выпустить противницу.

Та воспользовалась моментом и ринулась прочь. Нестор Васильевич, продолжая кашлять, проводил ее оторопелым взглядом. Потом вернулся к Ганцзалину, который с трудом поднялся и сидел теперь прямо на тротуаре, ошалело глядя перед собой.

– Великолепны, – повторил Арчи. – Я имею в виду, быть все утро на ногах, иметь все свои зубы в целости, слышать безо всяких помех – да вы просто чудесная старушенция для своих лет.

– Ты стареешь, дружище, – сказал Нестор Васильевич, – с тобой справилась женщина.

– На себя посмотрите, – огрызнулся Ганцзалин.

Тут так. Если бы она запомнила только, как старина Арчи поддразнивал старушку Клэри, это было бы знакомо и просто. Только сейчас, вспоминая об этом, она обнаружила, что и кое-что другое явилось и продолжает являться с растущей ощутимостью всякий раз, когда она мысленно прокручивает эту сцену. Это не могло быть воспоминаниями, потому как тогда она их вовсе не заметила, – тут, должно быть, воображение ее разыгралось: обращает что-то подлинное, что происходило, во что-то еще. «Прошу прощения, милая Клэри, хотите?» – и потом перевод взгляда с сигарет на его глаза, бледно-серые, ласкающие, пристально устремленные на нее. Вот к чему она то и дело возвращалась, и каждый раз верное звучание его голоса, выражение глаз, то, как дрогнули его длинные узкие губы, но не дотянули до улыбки, все отчетливее врезалось в память, принося с собой целый вал ничем не запятнанного счастья, такого сияющего, такого полного, что все остальные чувства в ней пропадали. Приходя в себя, она вновь обращалась к этому чистому неистовому счастью, бывшему целиком новым для нее: во всей жизни своей не могла она припомнить ничего схожего с этим, а ведь иногда было такое, что ей казалось, что она счастлива, – а то и вовсе о том и не думала бы. Только потом ей хотелось еще больше его, и она снова проигрывала ту же сцену. Тогда она ничего не чувствовала, а если и что-то, то едва заметное: привязанность к Арчи, признательность за то, что обращается к ней как ко взрослой и предоставляет возможность выбора, то ли взять сигарету, то ли нет. Но вот с выходных проходили недели, и она стала осознавать, что в тот момент познала нечто новое и странное, будто тогда – на долю секунды – чувства подсказали, что надвигается нечто, способное сбить ее, в беспамятство отправить, нечто проворное и сильное, как приливная волна, и ей как-то удалось от этого увернуться.

Загорский помог ему подняться. Под глазом у помощника наливался огромный синяк.



– Ты цел? – спросил Нестор Васильевич с некоторой тревогой.

Я купила великолепные книги [писала она], все читанные, так что, может, ты их и читал. Романы: «Утерянный горизонт» Джеймса Хилтона – про Тибет, – «Смерть героя» Ричарда Олдингтона – про Первую мировую войну, «Спаркенброк» Чарльза Моргана и «Эвелина» Фанни Берни. Потом купила пингвинское издание «Серого волка» о человеке по имени Мустафа Кемаль и письма Китса, а еще тоненькую книжечку стихов Хаусмана. На этом пришлось остановиться, потому как больше мне было нести не под силу, а Арчи, который был в форме, говорит, что есть закон, не позволяющий флотским офицерам носить бумажные свертки и пакеты. Полагаю, тебе, пап, об этом было известно.

– Там видно будет, – проворчал Ганцзалин.

Несколько секунд они мрачно смотрели друг на друга.

– Похоже, этот противник нам не по зубам, – наконец сказал Нестор Васильевич. – Надо бы обзавестись оружием.

Вечером Арчи повел меня ужинать к скульптору и его жене-испанке. На самом деле она ему не жена, но они живут вместе. Он весьма стар (я хочу сказать, старше тебя и Арчи), и он еврей, почему и уехал из Франции. Ему сначала пришлось отправиться на остров Мэн[31], и Терезе тоже, потому что они иностранцы. Она темная и совсем не худая, скорее пленительная, я бы сказала, плодоносная, у нее длинные позванивающие серьги, и она напомнила мне черемуху. Длинные серьги кольцами мне нравятся, жаль, что их больше не носят. Тереза приготовила поразительное блюдо из мидий, риса и курицы, рис был желтым, запах и вкус у него были изумительные, еще мы пили вино. Живут они в одной большущей комнате, в которой есть духовка со стеклянной дверцей. Луис, так его зовут. Луис Качинский. Самое интересное, что они коммунисты, это здорово волновало, ведь до этого я ни одного не встречала. Луис принадлежит к какой-то организации, именуемой Союзом «Залог мира», но, несмотря на это, полон желания, чтобы мы воевали вместе с русскими. Арчи подшучивал над ним, мол, война сразу станет делом правым, если ее ведут русские, а Луис объяснял, что взгляды его изменились после сообщений о том, что немцы творят с евреями в Польше и вообще повсюду. Он сказал, что они стараются уничтожить их всех до единого, но ведь они не смогли бы такого сделать, правда? То есть нельзя же убить весь народ целиком: это же, должно быть, тысячи и тысячи людей, – как они смогут такое, даже если они настолько злодеи, что хотят этого? Я спросила Луиса, верующий ли он еврей, и он ответил, что нет, но от этого он не перестал чувствовать себя евреем, как англичане не перестают чувствовать себя англичанами, если они не протестанты. Говорили в основном он и Арчи (и Луис говорил с лихвой больше, чем Арчи), я просто слушала, а Тереза шила. У Луиса нога искалечена, как у Арчи, только его в Испании ранило. Арчи сказал, что они могли бы меж собой скачки на трех ногах устроить, но он не знает, что это такое. Арчи спросил, над чем Луис сейчас работает, и тот рассказал, что забросил скульптуру, потому что заказов нет, да и материалы достать нелегко, и занялся рисованием. «Энциклопедия рук», – сказал он. Показал нам целую серию рисунков, в основном углем, рук – сомкнутых, стиснутых, молитвенно сложенных, играющих на фортепиано, просто лежащих на столе, иногда кисти с тыльной стороны, иногда ладонями вверх, руки не одного и того же человека, а самых разных.

Глава четвертая. Жизнь и смерть красноармейца

Не все были нарисованы углем, некоторые карандашом, а некоторые тушью разных цветов. Рисунков были десятки, и порой он на одном листе делал несколько. Арчи их целую вечность разглядывал, но я заметила, как Луис все время следил за ним, чтоб понять, о чем Арчи думает, и я видела, что ему было не все равно. Время от времени Арчи спрашивал его, чьи руки были нарисованы, и Луис пояснял: «пианист», «хирург знакомый», «женщина в бумажной лавке», «соседский ребенок», «любой, кто мне свои руки выставлял». В конце рассматривания Арчи заявил, что рисунки ему понравились чрезвычайно, что это новый вид портретной живописи. Когда мы уходили – было уже весьма поздно, – м-р Качинский обнял Арчи, потом тряхнул его хорошенько и сказал: «Ты бы приходил ужинать, по крайности, хоть раз в неделю, ты – моя публика из одного человека».

«Дорогая моя и разлюбезная мамаша Капитолина Александровна!



Так что пишет вам с оказией сын ваш, красноармеец Пухов, стоя в ночи на станции Туркестан в далекой от родного нашего села Кри́вичи жаркой туркестанской сторонке. Страна эта, дорогая моя мамаша, не похожа на то, что вы видели в предыдущую свою жизнь, и не дай вам, конечно, Бог такого увидеть и в будущем. Здесь кругом целыми днями жаркое лето, солнце печет до мозгов, а воды в пейзаже почти никакой, только из железного бака, да и то по приказанию командира, товарища Веретенникова. Цветет эта вода безбожно, и хотя ее всегда надо кипятить, но все равно очень я опасаюсь происхождения от нее чумы, холеры или других, неизвестных науке заболеваний.

Тут она опять остановилась, вспомнив, как Арчи взял ее за руку на темной улице, как шли они по Кингс-роуд в поисках такси, а оно все не появлялось и не появлялось, пока они так далеко ушли, что Арчи сказал, мол, проще было бы до самого дома дойти. Он рассказывал ей про Луиса, кто, оказалось, был венгром, и Терезу, которая, оказалось, не вышла за него замуж, потому как была замужем, когда Луис с ней познакомился, но муж, случалось, избивал ее, тогда Луис похитил ее и увез во Францию. У них был ребенок, но он умер, а больше она иметь не может, но, по словам Арчи, они счастливы вместе и хорошо устроены. Луис, может, и требователен порой, но ей нравится ухаживать за ним. Наполовину она выслушивала это, а наполовину просто наслаждалась прогулкой по темным пустым улицам с хромавшим рядом Арчи. «Значит, это ваши первые коммунисты, – сказал он. – Не очень-то отличаются от других людей».

По всему периметру обступают наш паровоз степи и пустыни, шипят змеи и как бешеные скачут козлы, называемые для красоты речи сайгаками. Обычные козлы тут тоже имеются, но в гораздо меньшем количестве, а все больше овцы и зачем-то верблюды. Верблюд, разлюбезная мамаша, это такой лошадиный ублюдок, по виду как будто собрались со всей деревни мужики и мутузили его весь вечер, а потом отпустили душу на покаяние. Описать его человеческим языком нельзя, а другим, извините, не решаюсь. На спине у него две кочки, и если влезть между ними, он так сдавит, что хоть караул кричи. Кроме того, далеко и метко плюется, часто попадая в морду лица. Меня это несчастье не коснулось, поскольку сызмальства вашими заботами рос юрким и смышленым, а некоторые другие красноармейцы, не такие грамотные, исплеваны были до насквозь. Зачем в хозяйстве такая скотина, никак не пойму – разве что для борьбы с мировой контрреволюцией, и то вряд ли. Ходят, однако, слухи, что с него стригут теплую шерсть, полезную от ревматизмов, молоко пьют, а жареное мясо пускают в прожор. Что ж, очень может быть. Места тут насквозь татарские, а они, известно, едят все, даже коней с верблюдами, а вина при этом никакого нет или, может быть, от трудового народа прячут.

Она написала: «Ой, между прочим, папа, он с тобой не встречался. И очень сожалел об этом. Сказал, что с удовольствием встретится с тобой после войны. Подумалось, это было мило с его стороны».

Как меня забросило в такую даль, об этом, мамаша, отдельный и обстоятельный разговор. Скажу только, что благодаря своей грамотности попал я в охранную команду, а везем мы ценную книгу, по которой все на свете татары молятся своему татарскому Богу. Раньше книга эта лежала в городе Уфе, теперь, значит, пришло ей время сдвинуться к югу, в город Ташкент, а нам – вместе с ней. Не знаю, зачем ее охранять и кому такое добро кроме татар надобно, но сказано охранять – будем охранять хоть до наступления мировой революции (по-вашему, мамаша, это все равно как второе Пришествие).

Это было не совсем то, что ей хотелось сказать, она поняла: мило с его стороны было не то, что он хочет с папой познакомиться, более чем мило было то, как он за само собой разумеющееся принял, что после войны отец окажется жив и с ним можно будет встретиться. Порой в этом сердце подводило ее: теперь казалось, что так много времени прошло, как он пропал, – и так долго еще, кажется, до того, как войне, возможно, конец настанет. Люди говорят про «второй фронт», то есть про вторжение во Францию, но с этим ничего не происходит, а даже если и произойдет, то не будет концом войны, хотя может стать началом конца. Как это выразился не так давно м-р Черчилль? «Не начало конца, но, по-видимому, конец начала». Точно она не помнила. Ужас в том, что уже давным-давно ее буквально тошнит от того, как семейство слушает все выпуски новостей подряд, а потом обсуждает то, что услышали и прочитали.

Вообще страна тут исключительно татарская, хотя и православные попадаются. Комиссары, как и положено, все больше из жидков, но наш товарищ Веретенников – такой русский человек, что хоть кол на нем теши и гвозди из него делай. Очень это положительный и свойский командир, хотя и строгий. Совсем не забалуешь у него – как начнет орать, волосы дыбом. Слава, думаешь, тебе, Господи, что сейчас не военный коммунизм и к стенке просто так за здорово живешь любого-всякого уже не прислоняют, а только особо отличившихся. Пиф, как говорится, паф и ой-ей-ей – вот тебе и весь разговор. Ну, да нам с такими не по дороге, поскольку нам революция – мать родна.

Больше ей писать не хотелось. На следующий день они с Арчи ходили в Ричмонд-Парк, потом пообедали у него в квартире консервированным стейком и пудингом из почек – абсолютно изумительно, подумалось ей. Потом Арчи повел ее в кино на Оксфорд-стрит, где шли старые французские фильмы, и они смотрели La Fin du jour[32] с Жаном Габеном, который она раньше не видела, чудесный фильм, и она подумала, что ходить на французские фильмы, возможно, лучший способ учить французский язык. Когда они зашли в Угловой Дом[33] у Мраморной Арки поужинать пораньше, она спросила Арчи, что он об этом думает.

Племена тут живут тоже татарские, но между собой по названиям различаются: есть киргизы, есть кайсаки, узбеки есть и прочие разные тюркмены. Все почти ходят в халатах и малахаях, а бабы не только в платьях, но в штанах под ними. Некоторые бабы также закрывают накидкой волосы, это называется чадра, а другие – и все лицо вместе с телом до колен, это есть паранджа. Из-за этого никак нельзя понять, красивая перед тобой или так, оторви и брось. И даже, говорят, при свадьбе женихи сами не знают, кого им сосватали. И только уже обженившись, понимают, какой выпал на их долю удивительный крокодил. По этой грустной причине многие здешние мужчины имеют по две, три и более жен, так как пытаются всякий раз угадать красивую, но никак не могут.

«Думаю, идея была бы отличной, если бы вы обе учились еще чему-нибудь, помимо скорописи и машинописи, – ответил он. – Полли следует заняться рисованием. Если бы она ходила в художественную школу – по вечерам, к примеру, – так встречалась бы со своими ровесниками». «А я как же?» – подумала она, но ничего тогда не сказала про это. Вместо этого неожиданно для самой себя произнесла: «Полли красавица, она просто выйдет за кого-нибудь замуж, по-моему. Не думаю, что ей хочется быть художницей на самом-то деле».

Что же касаемо нашего задания, то оно довольно-таки секретное, чтобы не прознали враги мировой революции. Вам же я об этом пишу, как вы есть моя мамаша и от вас у меня секретов никаких нет и быть не может, поскольку вы через меня тоже стали не обычная крестьянка, а сроднились, если можно так сказать, с мировым пролетариатом.

Он тогда ответил: «Она красива на диво, не могу не признать».

Еда здесь также хорошая, нажористая. Больше всего любят плов, разные баурсáки и лагмáн. Это вроде нашей лапши, но сытная, с мясом. Мяса тут едят много, и чего бы его не есть, если оно ходит вокруг на четырех ножках, мекает и само просит, чтобы его съели. От здешнего киргиза слышал я такую присказку. Среди всех, кто ест мясо, киргизы в мире на втором месте. А кто на первом? Волки. Мне это совсем не смешно кажется, но сами киргизы радуются, как дети, как будто кто больше мяса съест, тот и в рай попадет без пропуска.

А она спросила его, считает ли он, что красота или привлекательность важны, и он ответил, что этому есть свое место. Потом помолчал, взглянул на нее оценивающе. «Но есть то, что не позволяет этому стать мерилом смертельного рода, – сказал. – У всех разные представления о том, что составляет будь то красоту, или привлекательность, или как это ни назови. Это один из маленьких фокусов природы ради сведения людей в пары, но, с другой стороны, не могу себе представить, что прыгну за борт за дамой, у которой четырнадцать колец вокруг жирафоподобной шеи (в тот день за завтраком они просматривали в «Санди экспресс» рубрику «Хотите верьте, хотите нет»).

Саму книгу, которую везем, нам не показывают, ее в особом ящике хранят. Сопровождают нас несколько ученых татар, среди которых главный Ризá[11] и один еврей, фамилия Шмит[12]. Этот еврей, видя мою грамотность, объяснил, что книге этой уже тысяча с лишком лет, поездила она по всему миру, а теперь на родину возвращается. Написал ее Магометов зять, Хали́ Осмáн[13]. Потом злые люди этого Хали убили, а кровь его попала на страницы книги, и оттого книга эта у татарских племен считается первой и главной среди всех книг. Зачем такую книгу отымать у наших татар в Уфе и отдавать другим татарам, ташкентским, этого я понять не могу. Еврей Шмит на это говорит, что традиция и уважение, и что раньше много веков книга эта лежала как раз-таки у ташкентцев в городе Сморкáнд[14]. В Сморканде этом есть могила местного святого, который при жизни ее у себя хранил и после смерти пожелал, чтобы она его не покидала…»

«Это не считается. Так делают потому, что это модно, – как жесткие корсеты у нас или бинтовка ног, как в Китае делают. Я же говорю о том, какие люди изначально есть».

– Пухов, – позвал Веретенников. – Слышь меня, Пухов?!

Пухов оторвался от письма, поднял голову.

«Впрочем, надолго они такими не остаются, верно? Разумеется, вы правы: дама-жираф не пример. Отлично, Клэри! Но вот, к примеру, вы не так давно сделали завивку… должен сказать, с прямыми волосами вам гораздо лучше. И, коль скоро мы заговорили об этом, не думаю, что на самом деле вам идет красить чем-то лицо».

– Что-то подозрительно тихо вокруг. Сходи обойди вагон, глянь, все ли в порядке. Фонарь возьми, а то темно на улице – хоть глаз выколи.

«Это потому, что вы против косметики».

Пухов кивнул, сказал «слушаюсь», взял со стола английский фонарь, встал, одернул гимнастерку, прошел к выходу. Выпрыгнул из вагона в черную, теплую как летняя вода, темноту. У них в средней полосе если на улице темно – то, значит, холодно и уж по меньшей мере прохладно. А здесь воздух и ночью такой теплый, что кожа его не чувствует. Дневной жары нет уже, но тепло, тепло, и весь ты растворяешься в этой теплоте.

«Нет. Я считаю, что некоторым людям она идет…»

Пухов услышал шорох за вагоном – как будто какое крупное животное пробежало: то ли волк, то ли козел. Положил ладонь на кобуру, расстегнул, ощутил под рукой прохладу нагана. Им кроме винтовок в этот раз выдали и наганы. Винтовка хороша на открытых пространствах, во время боя, а когда помещение небольшое, действовать наганом сподручнее. Выхватил, пах-пах! – кончено дело.

«Полли выглядит красивой, хоть пользуется она ею, хоть нет».

Хотел обойти вагон, но передумал. Нырнул прямо под него, между колесами, но сразу на другой стороне вылезать не стал, затих на минуточку. Ждал. Если есть кто, рано или поздно себя объявит.

«Верно. С этим я согласен. Но она ей не нужна».

И точно. Не так увидел красноармеец Пухов, как почувствовал – с той стороны вагона пробежала неслышная тень. А вот мы тебя сейчас…

«Вы хотите сказать, – выговорила она, вдруг почувствовав себя довольно беспомощной, – что есть два вида людей, кому не стоит ничего делать: ужасно красивые, и такие, как я».

Ловко выскочил из-под вагона, наставил наган в спину темной тени, скомандовал негромко:

Настала недолгая тишина. Они сидели друг против друга за небольшим столиком с мраморной столешницей, и она чувствовала, как наворачиваются на глаза горячие, разнесчастные и кошмарные слезы.

– Стоять! Руки!

«Клэри, мне не хотелось бы, чтоб вы в чем-то были другой. Вы мне нравитесь в точности какая вы есть. Для меня вы выглядите именно так, как надо».

Тень застыла.

«Значит, у вас, должно быть, плохой вкус в оценке людей», – высказала она со всей грубостью, на какую осмелилась.

– Руки! – повторил Пухов. Злоумышленникам такой окрик обычно сильно не нравится, это значит, что он, красноармеец Пухов, в любой миг готов открыть стрельбу по врагам мировой революции.

«Ну это резковато. Позвольте мне напомнить вам… уверен, что мисс Миллимент не преминула бы это привести, поскольку, пари держу, вы его не читали… что сказал Конгрив, или вложил в уста одного из своих героев, словом, мужчина женщине: «Что ей следует так же восхищаться им за красоту, какую восхваляет он в ней, как если бы он сам обладал ею». Вбейте себе это в головку и запомните хорошенько».

Тень подняла руки вверх. Но как-то неуверенно подняла, боязливо.

– Повернись, – велел Пухов.

Ненадолго она воспротивилась этому: «Вы хотите сказать, что ей следует восхищаться им за его умение так тонко различать? Знаете, по-моему, вы просто стараетесь быть тактичным или еще что. Папа сказал однажды, что я красавица, и я на чуть-чуть сдуру едва ему не поверила, потому что, как вам известно, он обладал ужасно хорошим вкусом во всем… только на самом-то деле он всего лишь старался, чтоб я чувствовала себя… менее… заурядной».

Тень медленно повернулась. Луна светила слишком слабо, чтобы разглядеть лицо, но что-то в очертаниях тени показалось ему подозрительным. Какая-то неправильная была эта тень, ни на кого не похожая.

Она подняла взгляд: он внимательно смотрел на нее.

Пухов включил фонарь, свет ударил в зажмурившуюся физиономию. Пухов ахнул.

«И ему это удалось?»

– Баба, – сказал он удивленно, и тут же поправился: – Девка!

«Я же сказала, на чуть-чуть… Мне не хотелось, чтоб вы думали, будто я завидую Полл… или зло на нее таю за то, что она так хороша, что глаз не оторвешь. Просто иногда жалеешь… – она пожала плечами, мол, дело-то обычное, – ну, вы-то понимаете. Я говорю, людям придется уповать на мой характер, разве не так, а он, кстати, ничуть не лучше, чем у Полл, наверное, даже хуже, по сути, только у заурядных людей характеры должны быть лучше, чтоб возместить их заурядное обличье».

Чадра покрывала голову девушки, но не закрывала ее лица. Лицо это было нежным, юным и уж точно не мужским.

– Ты что тут делаешь? – Пухов фонарь чуть притушил, сам подошел поближе. – Что рыскаешь возле особого объекта? Тут девкам нельзя, слышишь меня или нет?

Клэри умолкла, но Арчи продолжал слушать, и она сказала: «Раз, когда Невиллу лет шесть было, я играла с ним в игру, где надо было сказать, какой ты больше всего хочешь быть. И я сказала, что хочу быть доброй и смелой. А Невилл глаза вытаращил, будто я вопиющее вранье сказала, а потом глянул на потолок и сказал, что он хотел бы стать богатым и красивым. И я тут же почувствовала, что и я хотела того же, если по правде, просто выдумала другое, чтоб звучало пристойно».

Она смотрела на него, изогнув длинную шею и слегка прикрыв лицо ладонью, сквозь растопыренные пальцы видны были черные, как ночь, глаза. Пухов почему-то подумал, что трудно человеку без женщины, и что даже тут, в Туркестане, среди явных татар, попадаются очень милые собой девушки. И, может, хорошо, что они тут только ненадолго остановились, а скоро уже будут в Ташкенте, отдадут бусурманскую книгу и с Богом поедут обратно в Оренбург, где все понятно и кроме всем известных татар и башкир полно также русских баб и девок, женись на любой – не хочу.

Вот он, сидит… смотрит, как она снова в своих мыслях путается, только на этот раз не как в прошлый, на этот раз его глаза, которые, кажется, способны понять и выразить так много, устремлены на нее с выражением, которое ей нестерпимо (в один жуткий миг у нее мелькнула мысль, что ему жалко ее, представить такое было для нее до того унизительно и отвратительно, что она тут же решительно прогнала ее). А высказала вот что: «По мне, у вас какой-то до крайности расчувствованый вид. О чем вы думаете, скажите на милость?»

И он тут же ответил: «Сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться».

– Ты чего тут? – повторил он, делая еще шаг вперед. – Заблудилась, что ли? Как звать?

Тогда она была до того признательна ему за это (люди уж точно не жалеют того, над кем стараются не рассмеяться), что смогла безо всякого смущения сменить тему. «А расскажите-ка мне, – попросила она, – все, что вы про бордели знаете. Про них, похоже, только в очень старых книжках пишут. Они по-прежнему существуют? Вы же знаете, как наше семейство относится ко всякому такому. Они просто об этом не говорят. Так что я все еще не в курсе».

– Нурудди́н, – отвечала та, и свет отразился от белых зубов. Воображение мгновенно дорисовало губы – красные, зовущие, желанные.

Только иногда, как сейчас, когда она сидела в постели, укутав плечи в пуховое одеяло, то, что она так ненадолго ощутила, заметив то, второе, выражение лица Арчи, возвращалось, и волна унижения жаром обдавала ее. Если только когда-нибудь он начнет ее жалеть, это будет конец всему. «Это было бы наглостью до того основательной, что я никогда бы от нее не оправилась», – записала она в дневнике, не успев удержать себя, а потом в смятении перечитала. Вот уж точно, ей не хотелось, чтоб папа это прочел, потому как вообще-то фраза никак не вязалась со всем остальным, про что она писала. С другой стороны, именно она казалась ей весьма интересным и зрелым высказыванием, таким, от какого в душе она не считала себя вправе отмахнуться. В конце концов она тщательнейшим образом стерла и зачеркала написанное в дневнике, а потом переписала фразу в записную книжку, которую Полл подарила ей на Рождество, – записывать все, что сгодилось бы для замыслов книг.

– А меня Пухов, – хриплым голосом сказал красноармеец, шагая еще немного вперед и оказываясь к ней совсем близко. – Василий, стало быть, Тимофеевич. Ты вообще как – замужем или свободная? Муж у тебя есть?

Она молчала и смотрела все так же – лукаво и зовуще. Глаза ее, привыкшие к свету, уже не щурились и казались огромными, нечеловеческими. В таких глазах хотелось утонуть, а еще губ ее хотелось – красных, жарких, и всего тела – гибкого, стройного.

Сам не заметил, как обнял ее, как притянул к себе. Она не сопротивлялась, засмеялась только – смехом лунным, переливчатым. И смех это вошел в сердце красноармейца Пухова длинным стальным лезвием. Сердце дернулось на этом лезвии, как рыбка на крючке, но соскочить не смогло и облилось багряной горячей кровью. Пухов изогнулся, хрипнул два раза и закрыл глаза. Но упасть никак не мог, держало его длинное холодное лезвие. И напоследок еще услышал красноармеец, угасая:

– Убрать падаль!

Василий Тимофеевич Пухов уже не видел, как люди в халатах, папахах и лисьих малахаях повалили к вагону, ворвались внутрь, наставив на красноармейцев и ученых татар пистолеты, как поднял голые руки, сдаваясь, сам товарищ Веретенников, а за ним и прочие красноармейцы, потому что какая бы ни была ценная книга, а жизнь дороже. Ничего этого не видел красноармеец Пухов, потому что душа его отлетела в иные края, туда, где нет ни винтовок, ни наганов, ни воздыхания…

Семейство

Лето 1943 года

Глава пятая. Свидетели Пророка

Начальник уголовного розыска Михаил Максимович Зинкин глядел на них изумленно.

– Помилуйте, товарищи, – сказал он, – или господа, уж и не знаю, как после такого вас величать. О каком оружии речь? Все оружие у меня подотчетно, меня же за такое под суд отдадут и будут правы. Вы про высшую меру что-нибудь слышали? Статья 33 УК РСФСР, пункт о должностных преступлениях. Я, извините, не дитя до восемнадцати лет и не беременная женщина, мне снисхождения не будет.

Загорский кивнул. Это, разумеется, понятно, но ведь надо и то иметь в виду, что враг, с которым они схлестнулись, обладает чрезвычайной общественной опасностью. И если им не защититься сейчас, так их сегодня вечером, много – завтра, найдут с отрезанной головой, все равно как бедного Мишеньку.

Зинкин на такое только руками развел. Ну, уж пусть не преувеличивают, в самом-то деле! Одно дело – Мишеньке горло перерезать, и совсем другое – им. Он сильно извиняется, но они, судя по всему, сами кому угодно горло могут перерезать. Если доведется, конечно.

Попытки заглянуть наперед приводили только к тому, что в сознании все прочнее застревала та невыразительная пустыня, какою в душе виделась ей теперешняя ее жизнь, так что обед с мужем сестры, некогда бывший лишь слабым (очень слабым) отвлечением, ныне обретал размеры приключения. Она решила, что успеет на ранний поезд, заедет к м-ру Бейли на Брук-стрит сделать прическу, потом отправится в «Либерти», где Зоуи недавно купила премиленькие полосатые покрывала из хлопка, из которых сшила платья себе и Джульетте. Для постельного белья и отделки не нужны никакие купоны, вот только трудно отыскать что-либо подходящее. На ночь она решила не оставаться: с того самого жуткого празднества у Гермионы, о каком Эдвард забыл начисто, она терпеть не могла его мрачную квартирку. Понять не могла, зачем ему она. Место неприятное, современное, стесненное какое-то, убранство ее напоминает капитанскую каюту на боевом корабле (только с чего это вдруг ей в голову такое сравнение пришло, она не представляла: ни в какой капитанской каюте она нигде не была). И все же: все кругом серое, ковры по цвету и фактуре овсянке под стать. Мебели минимум, и та «современная», то есть такая, создатель которой из кожи вон лез, чтобы она выглядела необычной. У ящиков нет ручек, но они до того невместительные, что практически ничего и не выиграешь, если их откроешь, у кранов тоже, нормальной пробки нет, зато верх вделан намертво и закрутке не поддается. Хотя вместо одинарного диванчика Эвард поставил кровать побольше, все равно она была не очень просторна для них обоих, приходилось всю ночь касаться друг друга, что всегда ей не очень-то нравилось. Как бы то ни было, Эдвард был в отъезде (поехал в Саутгемптон, где недавно был куплен причал), так что смысла оставаться ей не было. И все же она здесь, приехала, желая убраться из Родового Гнезда хотя бы и не на весь день. Пусть тот дом и полон людей, но она в нем чувствовала себя одинокой. Она тосковала без Сибил куда больше, чем могла себе представить, она тосковала по Руперту, кого, как и все остальное семейство, в душе считала погибшим, она тосковала по своей довоенной жизни в Лондоне, хотя временами и находила ее пресной, она тосковала даже по своей сестре Джессике и по ее долгим летним наездам, когда та была беднее и как-то доступнее, чем, похоже, сейчас.

Нестор Васильевич, однако, комплимента не принял. Мы, сказал, сами все о себе знаем и никого, в сущности, не боимся, кроме ГПУ, которого, на самом деле, мы тоже не боимся. Но противник, с которым в этот раз пришлось столкнуться, опасен чрезвычайно, и голыми руками его не взять.

– Да что за противник-то? – не выдержал Зинкин. – Как его хоть звать, этого противника?

– Пока не знаем, – отвечал Загорский, – но узнаем очень скоро, не сомневайтесь. Если, конечно, он до этого нас не прикончит.

В целом же особо не было времени для тоскливых воспоминаний и самокопания. Артрит Макальпайна означал не только то, что сад ему был уже не по силам, но и то, что нрав его сделался таков, что ни одному парню, нанятому из истощающегося запаса работников, не удавалось продержаться дольше нескольких недель. Прошлым летом она научилась пользоваться косой и скосила весь сад, заслужив его сдержанную похвалу. «Видывал я и похуже», – бросил он. Она же после этого самое меньшее дважды в неделю работала днем на свежем воздухе: научилась обрезать фруктовые деревья, отшкурила и перекрасила одну из теплиц и, конечно же, в дождливые дни всегда можно было попилить дрова и сложить их. «Не изводите вы себя так», – говорила Дюши, но именно этого ей и хотелось весь последний год, с прошлой весны, которая, казалось, была совсем давным-давно. Только помимо… этого (она теперь никогда не позволяла себе упоминать его имя) выдались в прошлом году и иные неприятности. После ссоры с Эдвардом из-за того, что тот забыл о празднестве у Гермионы, во время которой она бросила ему классический упрек, мол, он вообще не обращает на нее внимания, муж необычно много времени потратил на любовные ласки, а она была до того взбудоражена и до того извелась, притворяясь, будто ей это нравится, что лишь на следующее утро вспомнила, что никак не предохранялась. Так что, когда на следующий месяц у нее случилась задержка, то, естественно, посчитала себя беременной, и на этот раз, в отличие от того, что было с Роли, вообще-то почувствовала, что довольна таким исходом. Это будет ее последний ребенок, она сможет вынашивать его одновременно с Луизой, которая тоже понесла. Однако когда она рассказала Эдварду, то почувствовала, что тот не в большом восторге, хотя вслух никак не возразил. «Господь праведный! Ну, я не знаю… Ты действительно считаешь, что должна…» – вот то, что от него можно было услышать. В конце концов, под нажимом, он выговорил, что, разумеется, он обрадован, вот только подумал, что, возможно, она немного не расположена иметь еще одного ребенка. Разумеется, не была бы, будь это ее первый, ответила она тогда, но она совершенно здорова, на самом деле нет никаких причин, почему бы ей и не… Была у нее мысль съездить в Лондон, наведаться к доктору Боллатеру, но в конце концов она обратилась к доктору Карру. Она пришла к нему в кабинет у него дома, потому что не хотела уведомлять семейство, пока сама не будет абсолютно уверена, но уже шел второй месяц и она ощущала уверенность. «Я убеждена, что я – да, – сказала она д-ру Карру, – я просто хотела, чтобы вы это подтвердили».

Зинкин пожал плечами.

– Если враг так опасен, так расскажите, что знаете, пошлем на его захват группу уполномоченных.

Он бросил на нее острый взгляд из-под своих кустистых бровей и заметил, что еще слишком рано быть уверенной…

– Все ваши уполномоченные вернутся к вам вперед ногами, – сухо отвечал Нестор Васильевич. – Уж поверьте моему опыту. Это ужасный человек, даже вы с вашим богатым опытом не можете осознать, насколько он опасен. Больше того скажу, за его спиной может стоять некая тайная организация.

Осмотрев ее и задав весьма много вопросов, доктор сказал, что, возможно, ей это и не понравится, но он считает, что куда более вероятно, что у нее наступает период климакса, нежели беременности. Возможно, он ошибается, добавил д-р Карр, однако было ясно, что сам он так не думает.

Зинкин молчал, барабаня пальцами по столу. Так что, в конце концов, они предлагают?

«В конце концов, миссис Казалет, вам сорок семь лет, у вас и без того четверо прекрасных детишек. Вы сами-то разве не думаете, что чуть поздновато начинать сызнова?»

– Мы сами займемся убийцей, однако нам нужна защита, – сказал Загорский.

Начальник УГРО наконец не выдержал: да ведь он же говорит им, что не имеет права выдавать оружие, да и на каком основании?! Нестор Васильевич холодно отвечал, что они не просят об оружии. Просто они предупреждают Михаила Максимовича, что будут вооружены. На всякий случай.

«Уверена, для всего этого еще чересчур рано!» Сама мысль о перемене ее ошарашила.

Зинкин только руками развел. Они могут говорить, что хотят, но, если их возьмут с оружием, или оружие это они используют, пусть пеняют на себя. Он их спасать не станет.

«У всех это по-разному происходит. Вы рассказывали мне, что менструации у вас начались поздно, а те, кто позже начинает, обычно заканчивают раньше».

– Договорились, – сухо сказал Загорский. Подумал секунду и спросил: – Что вы намерены делать с телом Беликова?

Она почувствовала, как вспыхнула: ее смущение одолевало, когда она слышала любые слова, имевшие отношение к этой в целом отвратительной сфере. Врач же ошибочно принял ее отвращение за огорчение и ободряюще заговорил о ее перспективе стать бабушкой (Луиза дважды посещала его). «Вы вполне молоды, чтобы найти полное удовольствие во внуках», – сказал он, однако Вилли всегда считала, что быть довольной значило в первую очередь свести к минимуму подлинность ее страданий, и относилась к этому враждебно или, во всяком случае, невосприимчиво.

Зинкин удивился: а что с ним можно делать – похороним. На кладбище, как и всех.

– Дело в том, что мой покойный друг был православным человеком, – сказал Нестор Васильевич. – Я уверен, он хотел бы, чтобы его отпели по православному обряду.

Разумеется, вскоре после этого посещения последовало неопровержимое свидетельство, что она не беременна, и остаток той зимы она провела в большом расстройстве. Облегчение, с каким Эдвард воспринял эту весть, раздражало ее, несколько раз она высказывалась, как он, должно быть, доволен, не упоминая, однако, о другом отвратительном исходе.

Начальник УГРО рассердился не на шутку. У них тут в разгаре антирелигиозная кампания, а они будут всех отпевать по православному обряду? Может быть, Загорский велит еще призвать муллу, буддийского цадика и раввина? Раввина не надо, холодно отвечал собеседник, обойдемся как-нибудь без раввина. Но такая малость, как отпеть человека согласно его вере – почему большевики этому препятствуют?

Так или иначе, но было приятно ожидать небольшой вылазки. Она, разумеется, съездит и Луизу навестит, которая все еще в родильном доме, где на прошлой неделе родила малютку. Майкл сообщил об этом по телефону: ему удалось получить отпуск на несколько дней, – и она тут же предложила поехать, но он сказал, что гораздо лучше будет повременить, пока закончится его отпуск и Луиза, возможно, почувствует себя одиноко. А потом ей позвонил Раймонд. Слышно было плохо, голос его звучал как-то зловеще и в то же время еле- еле. Ему так бы хотелось увидеть ее, произнес он дважды: она единственная, кто мог бы, он это чувствует, дать ему совет… Это высказывание имело обоюдоострую привлекательность: оно тешило ее тщеславие и возбуждало ее любопытство – и свое дело сделало, она согласилась встретиться с ним в клубе Художественного театра на Грейт-Ньюпорт-стрит без четверти час. Она надела прошлогодний синий костюм с блузкой из шифона (было совсем солнечно и тепло) и успела на поезд.

– Потому что религия – опиум народа, – заметил Зинкин раздраженно. – И это не я сказал, а Карл Маркс. А, впрочем, черт с вами, делайте, что хотите!

Она приехала рано, его еще не было, так что она сидела в заполненном народом и очень небольшом темноватом пространстве, бывшем наполовину проходом, наполовину помещением на первом этаже, и смотрела, как люди покупают театральные билеты, встречаются, чтобы пообедать вместе, пока неожиданно рядом с нею невесть откуда не оказался Раймонд, склонился к ней своим громадным бледным лицом, которое только что не светилось в сумраке призрачным светом.

– Отлично, – кивнул Загорский. – Я слышал, у вас тут епископом служит знаменитый хирург Войно-Ясенецкий. Где я могу его увидеть?

– Моя дорогая! Мой поезд опоздал. Ужасно неудобно, извините. – Щека у него была влажной, усы торчали чертополохом. Он взял ее руку. – Может, сразу и пойдем? Выпьем и все прочее?

– В Москве, в ГПУ, – хмуро отвечал Зинкин. – Там в отношении него сейчас идет следствие.

Он повел ее в большой приятный на вид обеденный зал.

* * *

Домой Ганцзалин и Загорский возвращались в молчании. Наконец помощник не выдержал.

– Зачем вам нужен Войно-Ясенецкий?

– Столик на двоих, на имя Касл, – сообщил он тоном наигранной вежливости, каким обращался к тем, кого считал ниже себя. Такого она прежде за ним не замечала, но сейчас увидела в том привычку. – И нам хотелось бы сразу же заказать выпить… если вы будете так добры.

– Во-первых, хотел повидаться, – отвечал Нестор Васильевич безрадостно. – Во-вторых, он тут живет уже шесть лет. Он многих знает, его многие знают. Он мог бы нам помочь. Но на нет, как говорится, и суда нет. А прямо сейчас займемся оружием. Пока нас не перестреляли, как куропаток.

Напитки подали, он предложил ей сигарету и принялся кропотливо справляться о здоровье каждого члена семейства, выслушивая ее ответы так, словно именно этого и ожидал услышать, и она стала замечать, что он нервничает.

– Где же мы возьмем оружие? – недоуменно спросил Ганцзалин. – Ограбим красноармейскую часть, что ли?

– Полагаю, о работе вашей спрашивать бесполезно, – сказала.

– Гражданская война закончилась совсем недавно, наверняка оружия ходит много, просто его не видать.

– И где его искать? – не унимался егоринский помощник, – не на базаре же…

– Боюсь, что так. Конечно, нравится ощущать свою полезность… отыскать какую-никакую нишу. Я и впрямь чувствую, что кому-то в нашей семье надо вносить вклад в борьбу за победу в войне.

Нестор Васильевич задумался на секунду, потом кивнул – почему бы и нет? Пожалуй, что именно на базаре. Ганцзалин саркастически улыбнулся – в каких же рядах? Среди фруктов, мяса, пряностей, еще где-то?

– О, Раймонд! Кристофер работает на ферме, а кто не знает, как нужно нам выращивать здесь продукты, и Нора, говорят, просто чудесная сестра милосердия, а разве Анджела не перешла из Би-би-си в министерство информации? В конце концов, Джуди еще ребенок. А… – Но тут она осеклась. Честно говоря, не могла вспомнить, что полезное совершает Джессика и совершала ли хоть когда-то, только тут осознав, что ее в разговорах никогда не упоминали.

– Что касается Джессики, – сказал он, будто прочитав ее мысли, – то ее вкладом, по всему судя, стало прелюбодеяние. – Ненадолго повисла тишина: слово скорпионом затаилось между ними на столе.

– Ряды не важны, – отвечал Загорский, – важен продавец.

Потом он заговорил:

– При нем будет табличка «Продаю оружие холодное, горячее и теплое?» – Ганцзалин скорчил ироническую физиономию. Нестор Васильевич посмотрел на него укоризненно.

– Был ужасный миг, когда я думал, что вам, наверное, это известно. Что все знали, кроме меня. Но ведь вы не знали, верно?

Нет, сказала она, не знала. Она была до того потрясена: она всегда исходила из того, что они с Джессикой к подобным вещам относятся одинаково, – что, хотя сознание ее закипало от вопросов, каждый сам по себе казался слишком расхожим, чтобы его задавать.

– Нет. Он будет продавать что угодно, но не будет заинтересован в продажах. Потому что его видный всем товар – лишь прикрытие для его настоящего дела. Видимый товар может весь сгнить, это не принесет ему серьезного убытка, потому что один проданный пистолет покроет всю его дневную выручку. Поэтому искать надо торговца, товар которого будет или самым дорогим, или самым дешевым. Конечно, полной гарантии тут никто не даст, но если у кого и есть оружие, то именно у него. Или, по меньшей мере, он знает, где его купить.

– А вы уверены? – удалось ей наконец спросить.

– Тогда на базар? – сказал Ганцзалин.

Загорский кивнул – да, на базар. Но сначала забежим домой на минутку…

– Намертво. – И он пустился отвечать на все эти вопросы, хотя она и не задала ни единого.

Неприятное предчувствие посетило их, когда они вошли во двор беликовского дома. Предчувствие это тут же и подтвердилось. Откуда ни возьмись подошла к ним девочка-пионерка со сливовыми глазами и сказала, глядя Ганцзалину прямо в лицо:

Узнал он уже около месяца назад. Вначале, когда это выяснилось, инстинкт требовал пойти и сразу с ней объясниться, но он не осмелился.

– У вас гости.

– Мне хотелось убить ее, – признался он. – Честное слово, я боялся того, что могу наделать. Понимаете, она так много лгала мне. Я чувствовал себя таким дураком. К тому же было еще и такое, чего я знать не хотел. Предположим, она считала, что влюблена в мерзавца, к примеру, или, предположим, не была… это было просто так, в стожку поваляться… не знаю, что вызывает во мне чувство большего омерзения. Потом я выяснил, что это продолжалось довольно долго…

– Что за гости? – спросил Загорский.

– Как долго?

Но девочка на него даже не посмотрела. Еще несколько секунд она глядела в лицо Ганцзалину, потом развернулась и пошла прочь.

– О, много больше года. Я не знаю… могло быть и гораздо дольше. Она познакомилась с ним, когда мы еще во Френшеме учились. Вам, конечно, уже известно, кто тот малый, так?

– Гости так гости, – озабоченно сказал Нестор Васильевич, – ножи при тебе?

Она была уже готова сказать: нет, не знает, но слова еще не слетели у нее с губ, как впилась ужасная мысль, сомнение, подозрение, что в одну секунду смерзлось в болезненную уверенность.

Ганцзалин молча кивнул: с метательными ножами он не расставался. Сыщики быстро прошли через двор и вошли в дом. На двери, ведущей в комнату Беликова, висела бумажка, на которой было криво выведено карандашом: «Надо поговорить». Нестор Васильевич бросил на Ганцзалина быстрый взгляд, у того ножи из рукавов скользнули в ладони. Китаец встал сбоку от входа, Нестор Васильевич толкнул дверь – он не сомневался, что она открыта.

– О, нет!

Так оно и вышло. После толчка дверь медленно отворилась…

– Дорогая моя! Простите, что я вас так огорчил, хотя я вполне понимаю ваши чувства. Такое потрясает. Прилично воспитанная женщина, двадцать семь лет в браке… счастливом браке, как я всегда считал…

На Загорского вытаращенными глазами глядел художник Волков. Он стоял посреди комнаты, запрокинув голову чуть назад, белки его сияли, как у негра. Но удивительно было не это. Удивительно было, что у художника появилась третья рука, она держала возле горла Волкова длинный острый нож.

Она выпила воды, пока он продолжал бубнить, и его лицо, которое ненадолго расплылось в дрожащее пятно, резким скачком вновь обрело четкость. То же произошло и со всяческими мелочами: сказанным и несказанным, тем, как Джессика никогда не предлагала ей остаться, как, похоже, не хотела приезжать в Хоум-Плейс, не хотела, чтобы Луиза оставалась у нее, а потом тот непонятный случай, когда она нагрянула в Сент-Джонс-Вуд, а Джессика повела себя так странно…

– Переговоры! – сказала рука и прижала нож чуть плотнее к волковскому горлу. Казалось, надави еще чуть-чуть, и из-под лезвия выступит кровь.

Раймонд меж тем делился своим мнением о Клаттеруорте и неожиданно, похоже, никак не мог остановиться, поминая это имя: «Если мистер Клаттеруорт думает, что ему, как музыканту, позволительно вести себя таким образом… и, что важнее, если мистер Клаттеруорт считает, что ему это сойдет с рук, то мистер Лоренс Клаттеруорт катастрофически просчитается. Я уже наполовину настроен связаться с разнесчастной его женой, чтобы понять, известно ли ей, что происходит…»

– Переговоры, – согласился Загорский.

«Если это продолжалось больше года, значит, я даже не была его первой избранницей, – думала она, чувствуя, как, казалось бы, похороненное унижение от того жуткого вечера в Мейфэр нахлынуло вновь. – О боже! Только подумать, что потом он рассказал ей об этом!»

– Оружие на пол, – сказала рука.

Однако худшее было впереди.

– Отпустите сначала художника, – попросил Нестор Васильевич. – Он тут совершенно ни при чем.

– Я знаю, – сказала рука. – Он гарантирует мою безопасность. Если захотите меня убить или схватить, он умрет.

– Мы не тронем вас, слово дворянина, – отвечал Загорский.

– Скажите мне, – говорил он, перегнувшись к ней через столик. – Скажите на милость, как может любая порядочная женщина… я чуть было не сказал леди… хоть на миг позволить себе влюбиться в такого прилизанного маленького червяка? Не говоря уж… – тут лицо его покрылось краской смущения, – не говоря уж… о физической близости с таким созданием? Вы вообще можете понять такое? То есть я что, тупоумный, что ли?

Рука хмыкнула, но нож опустила. Волков судорожно выдохнул. Тут же Ганцзалин поднял руки, показал свои ножи и уронил их на пол. Из-за плеча Волкова показалось лицо. Это лицо они уже видели сегодня, это было лицо той самой почтовой барышни, которая так ловко сбежала от них утром. Ганцзалин инстинктивно коснулся синяка под глазом, но Загорский даже бровью не повел.

По счастью, ответа он, видимо, не ждал, был до того поглощен горестными излияниями, что любой вопрос был риторическим: ей оставалось только, подумала она, сидеть и сносить рвущийся из него поток гнева и шока, – поскольку его неуклюжая, полная избитых фраз речь говорила ей (и опыт работы в Красном Кресте это подтверждал), что он пребывал в состоянии шока – и до конца обеда это состояние не пройдет. Она оставила попытки есть, закурила сигарету, уставилась в тарелку и старалась, чтобы полнейшее унижение выслушивать, как человека, кого она, по крайней мере, считала, что любила, теперь ей преподносят в выражениях, где сплетались непристойность и грубая реальность, волной обдало бы ее с головы до ног. Этому тупому бездумному забытью вдруг пришел конец: по-видимому, он спрашивал о чем-то…

– Александр Николаевич, вы можете идти, – сказал он негромко.

– С вашего позволения, – хрипло пробормотал Волков, нетвердым шагом двинулся к дверям и спустя несколько секунд исчез.

– … что, по-вашему, мне делать?

– Не вызывайте, пожалуйста, милицию, – вслед ему сказал Загорский и осторожно повернулся к почтовой барышне. – Итак, товарищ Рахимова, чем могу служить?

– Делать? В каком смысле?

Барышня неприятно оскалилась: вы уже и фамилию мою знаете? Нестор Васильевич пожал плечами: задачка для первого класса. Когда он явился на почту, на стойке рядом с ней стояла табличка с ее именем и фамилией. Или они не настоящие, и ее следует звать как-то иначе?

– Зовите меня Джамиля́, – отвечала женщина.

– В том смысле, чтобы поговорить с ней. Должен признаться, что я и в самом деле не знаю, как за это взяться.

Не дожидаясь приглашения, она опустилась на сундук. Ганцзалин и Загорский переглянулись, потом осторожно уселись на кровать, готовые, впрочем, в любой момент вступить в бой. Несколько секунд они молча разглядывали Джамилю, потом Нестор Васильевич спросил:

Она изумленно глянула на него. Гнев его, казалось, испарился, теперь он словно нервно юлил, ища пути к примирению. Она не успела ничего ответить, а он уже воскликнул с всецело убедительной непосредственностью:

– Кто вы и почему убили Беликова?

– Понимаю! Что ж, то есть, если вы чувствуете, что смогли бы… переговорить с ней?

Руки Джамили, до этого спокойно лежавшие на коленях, дрогнули.

– Я не убивала полковника, – сказала она.

Лицо Загорского саркастически скривилось – вот как? А кто же, позвольте узнать, его убил?

Он уцепился за это, невзирая на все ее протесты: что она должна сказать? Что он хочет, чтобы она сказала? Чего он вообще хочет? Он полагал, что она могла бы выяснить, что на самом деле Джессика чувствует, – может, даже поговорит с женой этого типа, побудит ее убрать его со сцены и еще что-то. Под всей былой напыщенностью, от какой теперь не осталось и следа, она увидела, как он волновался, как малодушничал, как очень был испуган. В конце концов, желая отвязаться, она сказала, что подумает, и он записал ей адрес и номер телефона в Вудстоке, чтобы она могла с ним связаться. К тому времени, когда они расстались за порогом клуба Художественного театра, было уже четыре часа, и ей пришлось торопиться на Чаринг-Кросс, чтобы успеть на поезд.

* * *

– Я не знаю, – отвечала Джамиля. – И тоже очень хотела бы это выяснить.

Загорский сдвинул брови. Интересно было бы узнать, зачем госпожа Рахимова вскрыла письмо Беликова?

Невилла с Лидией, которые допустили большущую ошибку, пожаловавшись, что им нечего делать, отправили на выгон заполнить водопойный желоб для лошадей. Для этого нужно было наполнить два ведра (по одному на каждого) водой из шланга за конюшней, тащить, шатаясь, воду через арку в стене по узкой тропке из шлака мимо навеса для консервирования, мимо кучи компоста и сломанной собачьей конуры, по заросшей травой дорожке с выжженными солнцем колеями до желоба прямо у ворот, ведших на лошадиный выгон: пеший путь выходил длинным. Они сделали уже по четыре ходки, а желоб был лишь наполовину полон.

Джамиля несколько секунд молчала, опустив глаза. Потом взглянула прямо в лицо Загорскому и подведенные ресницы ее дрогнули. Тот невольно отвел глаза.

– Это еще и потому, что Мэриголд всю воду выпивает, когда нас нет, – ныл Невилл.

– Я должна кое-что рассказать о себе, иначе многое будет неясно.

Обычное свое, почти машинальное ворчливое нытье по поводу задания они завели сразу, как только им было сказано, что надо сделать, – не осталась незамеченной и несправедливость заставлять их работать в каникулы, особенно в такой жаркий день, когда больше никто, они спорить готовы, не работает. Завистливо перечислялись праздные и пустяковые занятия взрослых: Дюши машинку гоняет, тетя Зоуи боль- ным в госпитале читает, тетя Рейчел шьет, тетя Долли (Задира) отдыхает (детишки закатывают друг перед другом глаза в приступе саркастического изумления), тетя Вилли уехала куда-то на машине что-то там такое забрать…

– Они все сидят, – подытожил Невилл.

– Вряд ли из сил выбиваются, мой дорогой, – согласилась Лидия. – Почему мистер Рен этого не делает? Подожди меня, мне надо руку сменить.

История Джамили оказалась одновременно простой и удивительной. Она родилась в семье бедных дехкан[15], рано осталась сиротой – родители погибли от холеры. Богатый дядя, взявший Джамилю на воспитание, был суров с ребенком. Она не выдержала и сбежала с бродячей труппой казахского театра. В театре она исполняла разные мелкие роли и занималась всякой подсобной работой. Ей нравились мужчины-актеры, а в одного она даже влюбилась. Это был высокий статный красавец, громкоголосый и важный, как павлин. Он тоже обратил внимание на рано расцветшую девочку и после недолгих ухаживаний овладел ею. Он был настырен и груб, и физическая близость показалась ей ужасной. Добившись своего, возлюбленный потерял к ней интерес. Джамиля, как это бывает, винила во всем себя, думая, что она глупа и непривлекательна. К счастью, вскоре она встретила суфийского наставника Хидра, который был кутбом, то есть верховным главой ордена Черных дервишей.

– Да ничего он не делает, только дерево в щепки переводит да по вечерам в паб ходит. Тонбриджу приходится иногда его домой отвозить, потому что он на ногах еле держится.

– Он травит себя выпивкой, – сказала Лидия.

Хидр взял Джамилю в ученицы, и она стала его мюри́дом[16]. Хидр оказался необыкновенным человеком – мудрым, добрым. Говорили, что он может творить чудеса, может мгновенно переноситься из одного места в другое и даже быть одновременно в нескольких местах. Некоторые считали его бессмертным[17], поскольку, по их словам, он совершенно не изменился внешне за последние тридцать лет. Это было приятно слышать, но если бы даже Хидр и не был чудотворцем и ничего такого не умел, Джамиля все равно почитала бы его лучшим из людей. Потому что именно он помог ей понять себя, избавиться от страха и стать свободной.

Джамиля училась у Хидра тайной суфийской науке приближения к Всевышнему и единения с ним, прошла ряд стоянок и состояний – так называются ступени суфийского совершенствования. Со временем Хидр отослал ее в Индию – овладевать тайнами тамошних мистических учений и индийскими боевыми искусствами. Спустя пять лет она вернулась в Туркестан, владея навыками идеального шпиона. Ей хотелось полностью уйти в самосозерцание, ей хотелось единения с Всевышним, но наставник сказал, что есть много дел в миру, которыми ей предстоит заняться во имя их суфийского братства и веры. Она не спорила: ради учителя она была готова на все.

– Но что он весь день делает? По-моему, это нам надо выяснить.

– И одним из таких дел оказался Беликов, – голос Загорского звучал утвердительно, он не сомневался в ответе.

– Ой, Нев! Он же может совсем испугаться… особенно если его разбудить, когда он спит.

– Можно так сказать, – слегка поколебавшись, отвечала Джамиля. – Полковник был близок к великому князю Николаю Константиновичу, тот оставил ему свой зашифрованный дневник.

– Ну знаешь, ему на его хилых ножках так быстро, как нам, не побежать.

Правда, как выяснилось, княжеские записки попали к Беликову не сразу. Князь скончался в 1918 году, а Беликов в это время как раз воевал под началом Колчака, потом Каппеля и Войцеховского. Когда белогвардейцы были разгромлены окончательно, Беликов вернулся в Ташкент, где зажил тихой незаметной жизнью, стараясь, чтобы никто не узнал о его белогвардейском прошлом. Но черные дервиши, разумеется, знали. Более того, они знали, что за долгие годы жизни в Туркестане князь собрал у себя некоторые мусульманские святыни. По мнению Хидра, в дневнике могло содержаться указание на то, где хранятся эти святыни. Джамиля должна была войти в контакт с Беликовым и забрать у него записки великого князя. В обычной жизни она работала на Ташкентском почтамте – ее учитель полагал, что миром владеет тот, кто владеет информацией, а главная информация шла именно через почту и телеграф.

Они опять добрались до выгона. Старая гнедая пила из желоба. Она резко дернула головой и перевернула ведерко Лидии, вода выплеснулась на прокаленную землю и тут же испарилась.

Конечно, можно было бы просто украсть дневник у полковника. Но Джамилю смущал тот факт, что он зашифрован. Мастеров по дешифровке в братстве не было, а обращаться к посторонним было крайне рискованно. Когда Джамиля вскрыла письмо Беликова к Загорскому, то решила дождаться, пока московский специалист не приедет и не расшифрует содержание княжеских мемуаров. И вот тогда уже можно было бы украсть и дневник, и расшифровку. Однако она просчиталась. Кто-то неизвестный убил Беликова и украл дневник как раз перед тем, как в дом его явились Загорский и Ганцзалин.

– О боже!

Когда Нестор Васильевич пришел на почтамт и попросил ее передать удивительную телеграмму, Джамиля поняла, что она раскрыта, и запаниковала. Более того, она поняла, что ее подозревают в убийстве Беликова. Именно поэтому она сбежала, вместо того, чтобы спокойно поговорить с Загорским. Но потом, слегка поразмыслив, она поняла, что нелегальное положение сильно осложнит ей жизнь, и решила все-таки побеседовать с московскими гостями.

– Тебе надо было сначала ее морду отвести в сторону. Нам придется заниматься этим практически весь день, а тебе надо будет еще один лишний разок сходить.

С минуту Нестор Васильевич рассеянно молчал, поглядывая на Джамилю. Потом выпрямился и сказал:

– Может, и не надо будет.

– Вы чего-то не договариваете. Но чего именно? Я мог бы предположить, что вы мне солгали – насчет Беликова. Но ведь кто-то же убил и юродивого Мишеньку. Я не верю, чтобы у правоверного поднялась на такое рука, это великий грех. Кроме того, я своими глазами видел женщину, которая стояла во дворе дома, а потом привела сюда милиционеров и пыталась выдать нас за убийц. Не сомневаюсь, что с вашей подготовкой вы могли бы быстро и незаметно убить полковника и обстряпать все дело так, что даже я не отличил бы убийства от самоубийства. Я полагаю, что насчет убийства вы мне не врете. Но вы и не договариваете чего-то. Вы пришли ко мне не потому, что меня испугались. Вам что-то нужно от меня, не так ли?

– Посмотрим, – произнес Невилл голосом Эллен.

Джамиля криво улыбнулась и кивнула головой.

– Вы хороший психолог, и вы, конечно, правы. Если бы я на самом деле боялась вас, мне проще было бы вас убить. Нет, я не говорю, что это было бы просто, – поправилась она, перехватив свирепый взгляд Ганцзалина. – Но это было бы проще, чем вести с вами переговоры.

Они пустились обратно, налегке с пустыми ведрами, теперь уже замечая всякое кругом: старую сирень у ворот кухонного дворика, к примеру, вокруг которой все кишело бабочками, спавшую на самом неудобном узком куске стены Флосси, чей длинный хвост свешивался, «как пестрая лента», заметил Невилл – он здорово начитался про Шерлока Холмса. Когда наконец они добрались до дверей конюшни, рядом с которыми торчал кран, а к нему проволокой был прикручен шланг, то попросту вдвоем пошли и сели на подставку для посадки на лошадь передохнуть.

– Так что вам нужно? – спросил Загорский.

– Значит так, этот день одно решает. Когда я стану взрослым, то буду на вольных хлебах, от других брать не стану ни копья на свою голову.

– Вы слышали что-нибудь про Коран Усмана? – спросила Джамиля.

– Как это?

Разумеется, Загорский слышал. Некоторое время знаменитая книга странствовала по свету, потом осела в Самарканде. Оттуда ее в конце девятнадцатого века вывез завоеватель Средней Азии генерал Кауфман и отправил в дар Императорской публичной библиотеке. В конце 1917 года мусульмане Петербурга обратились к правительству большевиков, чтобы святыню вернули мусульманам. Коран был отправлен в Уфу, национальному парламенту мусульман Внутренней России и Сибири.

– Это значит, что не приходится делать того, что не нравится.

– Все верно, – кивнула Джамиля. – Однако есть одна деталь, которой вы не знаете. В этом году мусульмане Туркестана попросили вернуть им Коран Усмана. Советское правительство удовлетворило их просьбу. Священную книгу в специальном вагоне отправили в Ташкент, чтобы потом доставить в Самарканд. Но до Ташкента святыня не доехала. Вагон был ограблен, Коран украден.

– Когда это случилось? – спросил Загорский.

– Но что это значит?

– Сегодня, – отвечала Джамиля. – Точнее, сегодня об этом стало известно.

Загорский задумался.

Невилл ни малейшего представления не имел, но будь он проклят, если позволит девчонке узнать об этом.

– Да, – сказал он, – весьма дерзкое ограбление. Наверняка это удар по всему мусульманскому миру.