– Бык Скелтон.

– Бык Скелтон? Господи, где ты его увидел-то? Я вообще не помню, что снималась с ним.

– «Ковбой и кораллы». Довольно жуткий фильм, надо сказать. Ты играла девушку в раздевалке, которая берет у героя шляпу и говорит: «Ух ты, у нас тут обычно таких огромных не бывает».

– Я такое сказала?

Энн испытывала интерес наряду с облегчением. Кроме того, от безумного обвинения ей было слегка не по себе. Если он думает, что я могла трахаться со Скелтоном, кого еще ему придет в голову заподозрить? Энн решила на этот раз не торопиться с разуверениями.

– Боюсь, что да, – ответил Грэм. – И придала каждому слову его полный вес.

– А он что ответил?

– Не помню. Какую-то ерунду про то, что в Аризоне от красного мяса у всех все вырастает. Что-то изысканное в этом духе.

– А я что на это сказала?

– Ничего. У тебя была только одна реплика. Дальше ты просто мечтательно глядела.

– Да, я помню, так приходилось делать часто. Взгляд девы, потертой теплой перчаткой. – Она почувствовала, что Грэм сжался, услышав эту фразу. – Я делала вот что: вспоминала, когда последний раз прилично обедала. От этого глаза подергивались похотливой поволокой.

– И что?

Тело рядом с ней снова закаменело.

– И что?

– Ты с ним спала?

– С Быком Скелтоном? Грэм, у Габби Хейса[27] и то было бы больше шансов.

Грэм повернулся к ней и прижал ее лицо к своей руке; ладонь протянулась и опустилась ей на живот.

– Хотя однажды я дала ему себя поцеловать.

Его предположение было таким смехотворным, что, по ее понятиям, он заслуживал в ответ полную прямоту. Рука Грэма на ее животе замерла. Она знала, что он по-прежнему ждет.

– В щечку. Он всех целовал на прощание – ну, в смысле, всех девушек. Кто позволял – тех в губы; кто нет – тех в щечку.

Грэм что-то пробурчал в темноте, затем победительно и удовлетворенно усмехнулся. Примерно три минуты спустя он начал заниматься с Энн любовью. Он был внимателен и ласков, но она думала о другом. Если бы я тогда трахнулась со Скелтоном, размышляла она, Грэм бы сейчас не занимался любовью со мной. Какими странными способами прошлое протягивается в настоящее и хватается за него. Что, если бы много лет назад, когда она снималась в «Ковбое и кораллах», кто-нибудь сказал: «Дай этому ковбою с тобой развлечься, и через сколько-то лет тебе и мужчине, которого ты сейчас вообще не знаешь, будет обеспечена одна-две отвратительные ночи»? Что, если бы кто-нибудь это сказал? С большой вероятностью она бы ответила: «К черту будущее». К ЧЕРТУ БУДУЩЕЕ. Пусть идет нафиг; оно и так доставит кучу неприятностей, когда наступит; не надо морочить голову заранее. А потом, чтобы утвердиться в этом убеждении, она, возможно, недолго думая, улыбнулась бы ковбою, несмотря на его лишний вес и дурацкий вид.

Грэм возбуждался сильнее, раздвигая ее ноги в стороны и просовывая ладонь ей под лопатки. Он напрягся, даже когда она упомянула прощальный поцелуй в щечку. Если бы Скелтон много лет назад поцеловал ее в губы, хватило бы этого, чтобы Грэм сегодня ночью не стал ее трахать? Такое уравнение казалось причудливым. Почему вокруг столько таких неугадываемых связей? И если бы их удалось все угадать заранее – жизнь перестала бы выкидывать неприятные фортели или нашла бы еще какой-нибудь способ?

Грэм не торопил свой оргазм, деликатно давая ей возможность кончить, если она хочет. У нее такого желания сейчас не было, так что она отреагировала на это, ритмично притягивая к себе его ягодицы. Когда он кончил, она, как обычно, испытала сочувствие и отраженное возбуждение, но на некотором расстоянии.

В ту же ночь Грэму приснился сон про автомойку.

В сне про автомойку действовал Ларри Питтер, с которым Энн совершила прелюбодеяние на съемках «Переполоха», фильма про бандитов, просмотренного Грэмом дважды за последние несколько месяцев – один раз в «ABC» возле Тернпайк-лейн, другой раз в Ромфорде. Энн играла там «Третью девушку из банды» и появлялась в нескольких дурацких заявочных сценах, где бандиты расхаживали и красовались перед своим несвежим гаремом. Ларри Питтер играл сержанта-детектива, которому не удалось замордовать достаточное количество подозреваемых, чтобы добраться до правды, но Третью девушку из банды он все-таки в постели заставляет настучать на своих товарищей.

Питтер сидел за столом с сигаретой; на нем по-прежнему был грязный кремовый плащ «Берберри» из фильма.

– Ну-ка, ну-ка, – начал он с насмешливым любопытством, – ты смотри, какую добычу нам кошка притащила. Эй, мужики! – крикнул он, глядя через плечо Грэму, который сидел на стуле подозреваемого. – Мужики, идите скорее сюда!

Дверь открылась, вошли трое. Каждый из них по-своему показался Грэму нечистоплотным и зловещим. Один был молодой и высокий, со спутанными жирными волосами и прыщавым лицом; другой толстый и угрюмый, в замасленной спецовке; третий худой, невыразительный, с двухдневной щетиной; он выглядел как фоторобот. Самое место им было в тюремной камере, но Питтер их радостно приветствовал.

– Смотрите, мужики, что мы видим, – сам Господин автомойка.

Мужики похихикали и тесной толпой встали вокруг Питтера по другую сторону стола.

– Наверное, мне стоит кое-что объяснить, – сказал детектив. – Нет ведь смысла в том, чтобы ходить вокруг да около, да, милостивый государь? – (Грэм предпочел бы, чтобы они походили вокруг да около.) – Дело вот в чем, Грэм, – тебя ведь можно звать Грэмом, да? – дело в том, что ты небось немножко слыхал про меня от своей женушки. Поправь меня, если я ошибаюсь.

Грэм промолчал.

– Она же рассказала тебе про наше развлечение. Про маленькую внеклассную работу. Это очень похвально, когда между мужем и женой нет никаких секретов. Я так всегда говорил. Не сомневаюсь, что вашему браку почти все друзья завидуют, Грэм.

Питтер неискренне улыбнулся со сжатыми зубами. Грэм не отвечал.

– Конечно, бывает и избыточная искренность, правда? В смысле – что важнее, Грэм, добросердечное отношение мужа или сказать все в точности как было? Хитрое дело, правда?.. В общем, я уверен, что Энн тогда все сделала правильно. Рассказала про меня, не рассказала, почему мы ее звали «Девушка-автомойка». – (Три злодея за его спиной ухмыльнулись.) – В общем, ты меня прерви, если я тебе наскучил, Грэм, но видишь, какое дело, ей же не просто я нравился. Ей нравились мы все. Мы все вместе. Чтобы мы делали разное. Не буду вдаваться в подробности, я понимаю, что это дело мучительное; ты просто представь, и все. Но в первый раз, когда она нас надоумила все это делать с ней одновременно, мы просто клубились над ней, лизали ее, все такое, и она сказала, что это как в автомойке. Поэтому мы ее прозвали «Девушка-автомойка». И мы хихикали – а что произойдет, когда она встретит своего суженого? Только звали его мы «Господин автомойка». Ну, она нам вполне ясно дала понять, что чем больше, тем лучше, для нее по крайней мере. И как будущий супруг с таким справится – мы понятия не имели. Ну разве что, конечно, ты совсем не таков, как кажется на первый взгляд.

Питтер оскалился.

– Короче, – продолжил он, перейдя на уютную дядюшкину интонацию, – женщины меняются. Верно ведь? Может, ей опять понравится кто-нибудь один. Тогда не надо будет чувствовать в себе этот недостаток, свою ущербность. Правда? Не надо будет думать, что, как бы хорош ты ни был, она всегда будет мечтать о дополнительных кадрах. Кто ж знает, может, так и получится, всякое бывает. В общем, что я хочу сказать-то, Господин автомойка… мы с парнями желаем тебе всяческой удачи. Правда-правда. Нам-то кажется, ты вытащил довольно-таки коротенькую соломинку, так что мы надеемся, ты свои карты хорошо разыграешь.

Потом все четверо склонились над столом и протянули поверх него свои руки в сторону Грэма. Он не хотел пожимать ладони, которые когда-то гладили распластанное тело его жены, но обнаружил, что отступить не может. Казалось, что мужчины полны сочувствия; один ему даже подмигнул.

Что, если это правда? Грэм проснулся в состоянии тихой судорожной паники. Что, если это правда? Не может быть. Он слишком хорошо знает Энн. Они даже – робко – обсуждали друг с другом свои сексуальные фантазии, и такого она не упоминала. Но с другой стороны, если она так делала, так это уже и не фантазия, правда? Нет, не может быть. Но вдруг в этом есть крупица правды? Уверен ли он, что удовлетворяет ее? Нет. Да. Нет. Да. Не знаю. Ну вот как насчет вчерашней ночи – все только для тебя, правда? Да, но ведь нет такого правила, что вы оба должны кончать каждый раз, так? Так, конечно, но ведь она не то чтобы задыхалась от восторга, когда ты ее ласкал, а? Нет, но и это нормально. Это может быть нормально, вы могли все обсудить и договориться – нормально, но ведь секс не так работает, правда? Там царит несказанное; там правят безумие и неожиданность; там чеки, выписанные ради наслаждения, обналичиваются в банке отчаяния.

Грэм медленно уговорил себя снова заснуть.

Но когда он проснулся, Ларри Питтер, как можно было догадаться, никуда не делся. Он держался в каком-то дальнем закоулке сознания Грэма, почти невидимой фигурой, приткнувшейся к фонарному столбу; он никуда не торопился, потихоньку курил, но был готов выскочить и подставить Грэму подножку, когда ему захочется.

Грэм решил в то утро поехать на работу на машине; у него была всего одна пара, машину можно было оставить на платной парковке. Когда он отъезжал, на лобовое стекло упали первые капли дождя. Он включил дворники, потом омыватели, потом радио. Зазвучало что-то энергичное и беззаботное, возможно струнная соната Россини. Он почувствовал всплеск благодарности, восторг бибисишного историка перед современной эпохой. Легкое передвижение по свету, защита от погоды, культура кнопок: Грэм внезапно почувствовал себя так, словно все эти блага только что появились, словно еще вчера он собирал ягоды на Бокс-Хилле и бежал в укрытие при малейшем блеянии ближайшего козла.

Он проехал мимо автомастерской на противоположной стороне дороги:

ЧЕТЫРЕ ЗВЕЗДЫ
ТРИ ЗВЕЗДЫ
ДВЕ ЗВЕЗДЫ
ДИЗЕЛЬ
КАРТОЧКИ
ТУАЛЕТЫ
АВТОМОЙКА[28]


и день пропал, уничтожился. Ларри Питтер выскочил из своего закоулка и с хитрой улыбкой открыл крышку канализационного люка; Грэм, задрав голову, радостно свистя, подставляя лицо солнечному свету, провалился прямо в разверстую дыру.

Россини не умолкал, но Грэм думал только о том, как Энн лежит на спине и подгоняет четверых мужиков. Они располагались рядом друг с другом, каждый под прямым углом к ее телу, как четыре газонокосилки, и каждый лизал свой участок. Грэм дернул головой, чтобы прогнать этот образ и сосредоточиться на дороге, но картинка, хотя помятая и уменьшенная, издевательски продолжала маячить на краю его зрения, где-то в зеркале заднего вида.

Он обнаружил, что ищет по дороге автомастерские. Проезжая каждую, он инстинктивно направлял взгляд на череду надписей в поисках АВТОМОЙКИ. В основном этой надписи не было, и тогда Грэм чувствовал воодушевление, как будто все его подозрения в измене оказались ложными. Потом он проезжал восьмую или девятую мастерскую с издевательски информативным указателем, и картинка в зеркале заднего вида становилась четче. Теперь он видел, как его жена побуждает четверых мужчин использовать ее по-всякому. Трое пошли очевидными путями; четвертый присел в углу зеркала, как недовольный сатир, и стал обрабатывать свой член. Грэм заставил себя сосредоточиться на дороге. Дождь ослаб, и дворники при каждом движении теперь размазывали по стеклу собственную накопившуюся грязь. Грэм машинально нажал на рукоятку омывателя лобового стекла. Поток пузырящейся полупрозрачной жидкости ударил в окно перед его лицом. Сам виноват. В зеркале кончал сатир.

Грэм провел двадцать минут своего первого занятия, разглядывая студентов мужского пола и гадая, хотел бы кто-нибудь из них сниматься в кино и совершать прелюбодеяние с его женой или нет. Потом даже ему пришло в голову, что это комично, и он вернулся к своему умеренно ревизионистскому описанию деятельности Бальфура[29]. Через пару часов он покинул здание, подошел к своей машине и посмотрел на водоподводящие патрубки на капоте, словно они и были инструментами прелюбодеяния. Его начала охватывать нервическая печаль. Он купил вечерний номер «Ивнинг стэндард» и просмотрел, какие фильмы идут в кино. Может быть, ему стоит посмотреть что-нибудь, где не играет его жена. Новый фильм Янчо[30], где не играет его жена? Новый межгалактический эпос, где не играет его жена? Новый британский роуд-муви про попытки поймать машину до Рексема, где уж точно не играет его жена?

В кино не шел ни один из фильмов с его женой. Ни один. Грэм почувствовал себя так, будто направление социальных услуг, которым он придавал особую важность, внезапно прекратило существование. Они вообще понимают, к чему приведет такая экономия? Сегодня он не может отправиться ни в один кинотеатр Лондона или ближайших окрестностей и посмотреть фильм, в котором его жена совершает прелюбодеяние; фильм, в котором его жена, оставаясь невинной на экране, совершает прелюбодеяние за сценой с одним из актеров, он тоже посмотреть не может. Он заметил, что эти две категории начинают спутываться в его сознании.

Оставалось еще две категории фильмов, которые он даже в этих условиях мог посмотреть: другие фильмы с участием актеров, с которыми его жена совершала прелюбодеяние на экране (но не за сценой); другие фильмы с участием актеров, с которыми его жена совершала прелюбодеяние за сценой (но не на экране). Он еще раз изучил «Ивнинг стэндард». Сегодня его выбор сводился к двум вариантам: Рик Фейтмен в «Садизме», Масвелл-Хилл (на экране, но не за сценой); или Ларри Питтер в римейке «Спящего тигра». Грэм внезапно осознал, что не может вспомнить, совершала Энн прелюбодеяние с Питтером или нет. На экране – да, безусловно, именно поэтому он, разбухая от ревности, метался в последние несколько дней по Тернпайк-лейн и Ромфорду. Но за сценой? Он понимал, что спрашивал ее об этом несколько месяцев назад, но обнаружил, что вообще не может вспомнить, что она ответила. Это показалось ему очень странным.

Может быть, «Спящий тигр» ему поможет. Он доехал до Свисс-Коттеджа в состоянии недремлющего любопытства. В римейке Питтер играл психиатра, который приводит домой зеленоволосую панкующую девушку и устраивает ее гувернанткой; девушка соблазняет его жену, пытается изнасиловать его десятилетнего сына, бритвой перерезает глотки его котам, а потом неожиданно возвращается домой к маме. Жена переживает нервный срыв, муж обнаруживает, что он гомосексуален. Некоторая истина достигается опытом глубокого страдания. Молодой английский режиссер продемонстрировал свое почтение к ранней работе Лоузи, снятой под псевдонимом[31], в нескольких ласкающих проездах камеры по перилам и лестницам. Питтер в какой-то момент попытался заигрывать с объектом своего исследования и, к вящему удовольствию Грэма, тут же получил ногой по яйцам.

Грэм вышел из кинотеатра таким же возбужденным, как и входил. Он понял, что не знает, совершала Энн прелюбодеяние с Питтером или нет, и это незнание удивительно воодушевляло. По дороге домой ему в голову пришла пара способов убийства Питтера, но он отогнал их как пустые фантазии. Он напал на след чего-то гораздо более важного, более настоящего.

Дома он аккуратно потыкал ножом стейки и запихнул в надрезы дольки чеснока. Он накрыл на стол, в последний момент добавив подсвечники. Вытащил полузабытое ведерко для льда и наполнил его льдом, чтобы Энн могла выпить джина с тоником. Он насвистывал, когда она открывала дверь. Она вошла в столовую, и он недвусмысленно поцеловал ее в губы и протянул ей бокал, а вслед за ним – пиалу с очищенными фисташками. В таком настроении он не был уже несколько недель.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего особенного.

Но он произнес это с видом слегка скрытным. Может быть, что-нибудь случилось на работе; может быть, Элис добилась каких-то успехов в школе; может быть, ему просто непонятным образом лучше. На протяжении всего ужина он пребывал в отличном настроении. Потом за чашкой кофе наконец сказал:

– То, что произошло сегодня, раньше не происходило. – Вид у него был такой, как будто он медленно разворачивает подарок, предназначенный для Энн. – Ни разу. Было очень поучительно. – Он улыбнулся ей с удивленной нежностью. – Я забыл, спала ты с Ларри Питтером или нет. – Он посмотрел на нее в ожидании похвалы.

– И что? – Энн почувствовала, что ее живот начало сводить от напряженного ожидания.

– И что… Что ж, этого раньше не происходило. Всех… прочих я всегда помнил. Всех, с кем ты… трахалась. – Он сознательно использовал это слово. – За сценой это было или на экране. Даже когда не было ни того ни другого, как со Скелтоном. В любую минуту любого дня, останови меня кто-нибудь и спроси: «Предъяви-ка мне список всех мужчин, с которыми трахалась твоя жена», я бы мог это сделать. Правда мог. А потом сказал бы: «А есть еще и другие категории». Их я тоже всех помнил, всех. Я однажды поймал себя на том, что автоматически повышаю оценку студенту по фамилии Керриган – потому что Джим Керриган никогда же к тебе не приставал в фильме «Развалюха»?

Энн выдавила из себя улыбку; она по-прежнему ждала, что будет дальше.

– Может быть, это значит, что я стал потихоньку забывать.

– Ну, наверное.

Но кажется, что Грэма охватило возбуждение, а не облегчение, подумала она.

– Ну так вперед.

– Что – вперед?

– Проверь меня.

– Проверить?

– Да. Посмотри, что я помню. «Я трахалась с таким-то», что-нибудь в этом роде. «Кто играл второго персонажа-мужчину в том фильме, где я трахалась с ним в жизни, но не на экране?» Давай, отличная же игра.

– Ты пьяный, что ли? – Может быть, он выпил под дороге домой.

– Нет. Нисколько. – Во всяком случае, пьяным он не выглядел: он был оживлен, радостен, счастлив.

– Ну, тогда мне нечего сказать, кроме того, что это самая мерзкая идея, которая вообще могла прийти в голову.

– Да ладно. Боевой дух где? Homo ludens[32] и все такое.

– Ты серьезно, да?

– Я серьезно отношусь к играм, это да.

Энн тихо сказала:

– По-моему, ты сошел с ума.

Грэма это нисколько не озадачило.

– Я не сошел с ума. Мне просто это все кажется очень интересным. Я так удивился сегодня, когда не смог это вспомнить, что пошел смотреть «Спящего тигра».

– Это что?

– В каком смысле? Это предпоследний фильм с Ларри Питтером.

– Почему меня должны интересовать фильмы с Ларри Питтером?

– Потому что он тебя не трахал – или, напротив, трахал; в «Переполохе» в кадре точно, а за кадром – ну вот об этом и речь.

– Ты пошел смотреть какой-то фильм с Питтером? – Энн была изумлена, потрясена. – Зачем?

– «Спящий тигр». Проверить, подстегнет ли это мою память.

– Ага. Где-то рядом шел, что ли?

– Свисс-Коттедж.

– Господи, Грэм, это же у черта на рогах. Ради какого-то говенного фильма с Питтером. Ты сошел с ума.

Грэма это нисколько не поколебало. Он посмотрел на жену с недвусмысленной нежностью:

– Погоди, погоди. Суть-то в чем – я просидел на «Спящем тигре» всю дорогу и в конце все равно ничего не мог вспомнить. Я вглядывался в лицо Ларри Питтера каждый раз, когда оно появлялось на экране, и просто не мог вспомнить, хотел я его убить или нет. Это очень странно.

– Ну, если тебе от этого легче, то это уже кое-что.

Грэм помолчал, потом медленно произнес:

– Не знаю, как насчет «легче». – (Энн все меньше понимала, что происходит.) – Нет, я бы не сказал «легче». Я бы сказал – иначе. Это новый поворот, понимаешь? И я думаю: если мой мозг решил одного из них забыть, почему он выбрал Ларри Питтера? Что такое есть у Питтера – или чего у него нет, – что отличает его от остальных?

– Грэм, мне кажется, это тревожный симптом. Раньше я всегда могла тебя понять, а теперь не могу. Ты раньше расстраивался, когда мы говорили о моих прежних бойфрендах. Это и меня всегда расстраивало. А теперь… теперь это тебя как-то возбуждает, что ли.

– Только вот эта ситуация с Питтером. Впечатление такое, как будто я ничего изначально и не знал. Правда, как будто я вот сейчас впервые узнаю, трахалась ты с Ларри Питтером или нет.

– Ты это серьезно, да? Елки, ты это прямо серьезно?

Грэм протянул руку через обеденный стол и нежно взял Энн за запястье.

– Трахалась? – тихо спросил он, как будто более громкий вопрос спугнет ответ. – Трахалась?

Энн отвела руку от его пальцев. Ей никогда не приходило в голову, что Грэм может пробудить в ней ту презрительную жалость, которую она сейчас испытывала.

– Ты же не думаешь, что я тебе скажу, а? Прямо сейчас? – ответила она так же тихо.

– Почему нет? Мне нужно это знать. Я должен это знать. – Его глаза лихорадочно блестели.

– Нет, Грэм.

– Ну, солнышко, брось. Ты же мне уже говорила. Скажи еще раз.

– Нет.

– Ты мне уже говорила. – Тихий голос, взволнованный взгляд, рука снова на ее запястье, только на этот раз пальцы сжались сильнее.

– Грэм, я тебе уже говорила, и ты забыл, так что вряд ли так уж сильно обеспокоен тем, было это или не было.

– Мне нужно знать.

– Нет.

– Мне нужно знать.

Энн в последний раз попыталась обратиться к разуму, сдержать собственный гнев.

– Слушай, это или было, или не было. Если не было, то не важно; если было и ты забыл, это все равно как если бы этого изначально не было, правда? Если ты не помнишь, это не важно, так что давай сочтем, что этого не было.

Грэм просто повторил еще настойчивее:

– Мне нужно знать.

Энн безуспешно попыталась вынуть руку из захвата, потом глубоко вздохнула:

– Конечно было. Мне очень понравилось. Он отлично трахался. Я попросила его, чтобы он в задницу меня тоже отодрал.

Пальцы тут же разжались. Глаза Грэма помутнели. Он уставился на поверхность стола.

За весь вечер они больше не сказали друг другу ни слова – сидели в разных комнатах и спать пошли, не обратившись друг к другу. Когда Энн выходила из ванной – в кои-то веки она заперла дверь на защелку, – Грэм ждал у двери. Он отодвинулся больше, чем нужно, давая ей пройти.

В постели они лежали спиной друг к другу, и между ними оставалось пространство в целый ярд. В темноте Грэм тихо заплакал. Через несколько минут заплакала и Энн. Потом она сказала:

– Это неправда.

Грэм на мгновение перестал плакать, и она повторила:

– Это неправда.

Потом они снова оба заплакали, по-прежнему свернувшись на разных краях кровати.

7

Навозная куча

Италия отпадала сразу: следы любовников пересекали ее вдоль и поперек, как караванные тропы в пустыне, где никогда не дует ветер. Германия и Испания, в общем, тоже более или менее отпадали. Оставались некоторые страны – Португалия, Бельгия, вся Скандинавия, – которые были совершенно безопасны, отчасти, конечно, потому, что Энн туда никогда и не стремилась. Так что эта «безопасность» оказывалась по-своему опасной: рисковать Грэм не хотел, но мысль о том, что отсутствие Бенни, Криса, Лаймана и кого там еще заставит его проторчать две недели в Хельсинки, тоже не радовала. Он представлял себя в одной из этих непримечательных стран – вот он стоит в осенней куртке со стаканом зубровки в руке и завистливо размышляет о беспечных загорелых говнюках, которые вытеснили его сюда, а сейчас фланируют по Виа Венето и издеваются над самим его существованием.

Франция была опасна наполовину. Париж отпадал; отпадала Луара; юг тоже отпадал. Ну, не весь юг – только те модные местечки, где изгибы утесов сменились изгибами приморской застройки, Ницца и Канн, где Энн, надо думать, вела себя так, как… как вела бы себя любая девушка. Но конечно, оставался «настоящий» юг, где ни один из них не был и где не бывали модные жеребцы, которые вечно названивают в Лондон, проверить, как поживает их инвестиционный портфель. Настоящий юг – вот он безопасен.

Они приземлились в Тулузе, взяли машину и без особых причин, кроме того, что в эту сторону вел один из указанных выездов из города, отправились вдоль Южного канала на юго-восток в направлении Каркасона. Когда они наполовину обошли крепостную стену, какое-то замечание Энн заставило Грэма признаться ей, что все вокруг – реставрация работы Виолле-ле-Дюка[33]; но это не испортило ей удовольствия. Она решила радоваться отпуску, насколько хватит сил. Грэму Каркасон ужасно не нравился – безусловно, в этом сказывалась принципиальность историка, как он полушутя объяснил Энн, – но значения это не имело. В первый день поездки он дергался, постоянно представляя, как Бенни, Крис, Лайман и остальные покровительственно восхищаются его словами; но теперь они, кажется, остались позади.

В Нарбоне дорога раздваивалась; они повернули на север и, миновав Безье, въехали в Эро. На четвертое утро они осторожно катили по аллее пухлых платанов, у каждого из которых посредине ствола была проведена тускнеющая белая полоса; Грэм притормозил, объезжая переполненную телегу с сеном, и, когда кучер, очевидно не просыпаясь, слегка склонил к ним голову и летаргически потянул за вожжи, он вдруг понял, что внутри чувствует себя почти так же хорошо, как в самом начале. В тот вечер он лежал, прикрытый простыней, в гостиничной кровати и рассматривал облупившуюся побелку на потолке; она напомнила ему об облупившейся полосе инсектицида вокруг платановых стволов, и он снова улыбнулся. Здесь они не могут до него добраться; здесь никто из них не был, так что они не разберутся, где искать; а даже если и найдут, сейчас, сегодня у него хватит сил их отогнать.

– Ты чему улыбаешься?

Энн, голая, с постиранными трусиками в руке, стояла у окна, раздумывая, повесить ли их на заоконные чугунные перила, и в конце концов отказалась от этой мысли: завтра воскресенье, а кто же знает, что люди могут счесть богохульством.

– Просто улыбаюсь. – Он снял очки и положил их на тумбочку.

Она повесила трусики на громоздкую морду батареи и подошла к постели. Без очков Грэм всегда выглядел совсем беззащитным. Она отметила вмятины на его носу, потом седеющие клоками волосы, потом белизну кожи. Одной из первых его фраз, от которых она рассмеялась, было признание: «Боюсь, у меня тело кабинетного ученого». Она вспомнила об этом, залезая под простыню.

– Просто улыбаешься?

Грэм уже решил, что на протяжении скольких-то будущих дней станет избегать любых отсылок к тому, вытеснение чего из памяти отчасти и стало причиной их поездки. Так что вместо этого он сказал ей о том, что заставило его улыбнуться прошлой ночью:

– Я думал про одну занятную вещь.

– Мхм? – Она прижалась к нему и положила руку на его кабинетную грудь.

– В конце моего… моей жизни с Барбарой… знаешь, что она делала? Не волнуйся, это тебя не разозлит. Она наваливала на меня постельное белье. Правда. Пока я спал, она вытаскивала простыню и одеяло со своей стороны кровати и подталкивала в мою сторону, а потом и покрывало целиком тоже, а затем делала вид, что проснулась, и распекала меня за то, что я стащил все белье.

– Бред какой. Зачем она так делала?

– Наверное, чтобы вызвать у меня чувство вины. И у нее получалось. В смысле, из-за этого я чувствовал, что, даже когда сплю, подсознательно пытаюсь ее как-то обделить. Она так делала раз в месяц в течение целого года.

– А почему перестала?

– Так я ее подловил. В какую-то ночь я не мог заснуть, тихо лежал, старался ее не разбудить. Через час с чем-то она проснулась, но мне не хотелось с ней разговаривать, поэтому я ничего не сказал. А потом я понял, что она делает. Я подождал, пока она все на меня навалит и притворится, что спит, а потом притворится, что просыпается, притворится, что замерзла, а потом растолкает меня и начнет попрекать, и тут я сказал: «Я не сплю уже больше часа». Она замерла на полуслове, схватила одеяло, которое только что на меня навалила, и отвернулась. По-моему, это на моей памяти единственный случай, когда ей было нечего сказать.

Энн провела ладонью по груди Грэма. Ей нравилось, как он говорит о своем прошлом. Он никогда не поносил Барбару просто для того, чтобы ей, Энн, стало приятно. Его истории всегда звучали так, словно он сам не может поверить, что так себя вел, что позволял Барбаре так обращаться с собой; и от этого казалось, что уж в их-то отношениях подобные обманы и уловки невозможны.

– Хочешь еще чем-нибудь накрыться? – спросила она, залезая на него.

По его улыбке она догадалась, что на этот раз сомнений и призраков прошлого между ними не возникнет. Она оказалась права.

Они нашли маленькую гостиницу в районе Клермон-л’Эро и остались там на целую неделю. За обедом на их столе стояла широкоплечая литровая бутылка местного красного вина, а жареная картошка отличалась шафрановым цветом и мягкостью, что казалось им важным признаком ее французскости. Цвет, возможно, возникал от многократно использованного растительного масла, но какая разница.

По утрам мимо приземистых виноградников они ездили в соседние деревни, где рассматривали церкви, каким-то образом выглядящие более интересными, чем на самом деле, а потом неторопливо покупали еду для пикника и экземпляр «Миди-Либр». Они немного ездили вокруг, без особой цели, время от времени останавливаясь, чтобы Энн собрала букет из диких цветов и трав, названий которых она не знала и которые потом, как правило, сморщивались и увядали на панели под задним стеклом автомобиля. Они находили бар, пили там свой аперитив, потом искали уединенный склон холма или поляну.

За обедом Грэм просил, чтобы Энн почитала ему вторую полосу «Миди-Либр». Она называлась «Faits Divers»[34] и специализировалась на случаях повседневного насилия. Там находили убежище странные преступления и рассказы об обычных людях, которые просто слетели с катушек. «Рассеянная мать въезжает в канал, – переводила Энн, – пятеро погибают». Как-то раз это была история про крестьянскую семью, которая держала свою восьмидесятилетнюю бабушку прикованной к кровати, «опасаясь, что она может забрести на главную дорогу и произвести несчастный случай»; главная дорога находилась в восьми милях оттуда. На следующий день это была история про двух автомобилистов, которые поспорили из-за парковочного места; проигравший выхватил пистолет и трижды выстрелил своему «врагу пяти минут» в грудь. Тот упал; нападавший для верности прострелил две шины его автомобиля, прежде чем уехать. «Полиция продолжает преследование, – переводила Энн, – жертва получила тяжелое благословение и транспортирована в госпиталь». Где, подумал Грэм, его могут тяжело благословить еще раз, окончательно.

– Это все южный темперамент, – сказал он.

– Это случилось в Лилле.

– А…

После обеда они возвращались в гостиницу, пили кофе в баре и поднимались в свою комнату, где их ждала постель. В пять они спускались и сидели в больших накренившихся пластиковых креслах, пока не наступала пора первого вечернего коктейля. Энн перечитывала «Ребекку», у Грэма в работе было несколько книг одновременно. Иногда он зачитывал ей отрывки из них.

Когда Пьер Клерг хотел познать меня телесно, – рассказывает она, – он приносил эту траву, завернутую в льняную тряпицу, – крохотный сверток, не больше первой фаланги моего мизинца что вдоль, что поперек. И была у него длинная нить (или шнурок), он пропускал ее вокруг моей шеи, когда мы занимались любовью, а эта штука с травой свисала на нитке у меня между грудей до самого желудка. Когда кюре хотел встать с постели, я снимала эту штуку с шеи и отдавала ему. Случалось, что за ночь он желал познать меня телесно дважды или того больше, тогда кюре, прежде чем соединить нашу плоть, спрашивал: «Где трава?»[35]

– Когда ж это было?

– Около тысяча трехсотого года. Прямо вот на этой дороге – ну, милях в пятидесяти.

– Какой развратный старикашка этот священник.

– Да, вот кажется, что священники были разгульнее всех. Наверное, потом они могли дать тебе отпущение, чтобы не надо было тащиться в церковь.

– Развратный старикашка.

Мысль о церковном разврате шокировала Энн. Грэм удивлялся: это он был обычно шокирован, когда она мимоходом упоминала о том, как устроен мир. Он продолжил с чувствами собственническими, почти злодейскими:

– Не все поступали так. Некоторые предпочитали мальчиков. Не то чтобы они были голубые или что – хотя, наверное, могли быть голубоватые. Есть много случаев, когда мужчины признаются в чем-нибудь таком: «Когда я был мальчиком, священник уложил меня в постель и использовал меня меж своих бедер, как будто я женщина».

– По-моему, довольно голубое поведение.

– Нет; главная причина, по которой они использовали мальчиков, заключалась в том, что они не хотели подхватить болезни, распространенные среди проституток.

– Вот же пидоры. Надо думать, по их понятиям это все было совершенно нормально?

– Конечно. По их понятиям все было совершенно нормально. Правило про проституток было очень занятное. Сейчас я тебе зачитаю. – Он перевернул несколько страниц. – «Видаль убежден…» – это не священник, а погонщик, но к своему выводу он пришел, расспросив священников о грехах хождения к проституткам… «Видаль убежден в невинности полового акта с проституткой»… бла-бла-бла… «при двух условиях: во-первых, такой акт должен быть оплачен (разумеется, платит мужчина, получает деньги женщина) Во-вторых, означенный акт должен удовлетворить обе стороны».

– Что значит «удовлетворить»? Проститутка должна была кончить или что?

– Не сказано. Не уверен, что они тогда знали про оргазм.

Энн наклонилась к Грэму через поручень своего кресла и провела ступней по его ноге.

– Они всегда знали про оргазм.

– По-моему, про него узнали только в этом веке. Мне казалось, оргазм открыла группа Блумсбери[36]. – Он не то чтобы вполне шутил.

– По-моему, всегда знали.

– Во всяком случае, я не думаю, что «удовлетворить» непременно значит «кончить». Может быть, смысл в том, что клиент не должен наносить вред проститутке или избивать ее, как и убегать, не заплатив.

– Офигительно.

– Конечно, – продолжал Грэм с возрастающим удовольствием, чувствуя, что Энн испытывает все большее отвращение, – скорее всего, это не было похоже на нынешний опыт. В смысле, они не всегда делали это в постели.

– Как и мы, – машинально ответила Энн и сразу же с тревогой осознала, что с Грэмом – всегда в постели; вот с некоторыми другими место действия оказывалось более разнообразным.

Грэм, к счастью, ничего не замечал.

– Вот где это происходило очень часто, – сказал он, бережно раскрывая припасенную подробность, – так это на навозных кучах.

– Навозных кучах? Буэээээ.

– Навозных кучах. Ну, вообще-то, преимущества очевидны. – Грэм придал голосу самый академический тембр. – Они теплые, они удобные, они, скорее всего, пахли не намного хуже, чем взобравшаяся на них пара…

– Прекрати. Хватит, – решительно перебила его Энн, – хватит.

Грэм усмехнулся и снова уставился в книгу. Энн поступила так же, но разговор в ее сознании продолжался. Поднявшееся в ней возмущение ее удивило. Не возмущение чем-то одним – голубыми священниками, циничным отпущением грехов, венерическими болезнями, навозными кучами, – а скоплением всего этого. Когда она сказала, что женщины всегда знали про оргазм, у нее не было на то никаких оснований; ей просто так казалось. Должны были знать, правда же; это, поняла она сейчас, и была единственная опора ее аргумента. Также она всегда полагала, на столь же шатких основаниях, что секс всегда был таким, как сейчас. Конечно, многое изменилось – слава богу, придумали таблетки и спираль, – но секс представлялся ей человеческой константой, чем-то, что никогда не могло не освежать, не радовать. В ее сознании он ассоциировался с чистыми простынями и цветами возле кровати. А между тем не так уж давно, в нескольких милях отсюда, это были навозные кучи и мерзкие старые священники, и вместо цветов у кровати на тебя навешивали сушеную траву. Зачем, думала она, кому-либо могло бы это понадобиться в таких обстоятельствах? Почему они вообще к этому стремились? Она не стала бы. Она вдруг подумала о зубной пасте.

Грэм между тем продолжал читать. Странно, что теперь у него была совершенно одинаковая реакция на любую историческую книжку независимо от ее длины, качества, полезности или цены: она казалась ему одновременно и почти на протяжении одного и того же предложения крайне интересной и крайне скучной.

* * *

От их отпуска оставалось четыре дня в то утро, когда Энн почувствовала, что кожа на ее груди стала стягиваться, почувствовала первый отдаленный приступ боли в районе поясницы. За пикником у широкого спокойного ручья, где вода, глубина которой ни в каком месте не превышала одного фута, равнодушно журчала над жирными камнями, она прошептала Грэму французскую жаргонную фразу, которой когда-то его научила:

– По-моему, скоро высадятся красные мундиры[37].

Грэм держал в правой руке длинный ломоть хлеба, намазанный толстым слоем паштета, а в левой – помидор, от которого он только что откусил; он знал, что сок в это мгновение решает, капнуть ему на штаны, или устремиться к локтю, или, может быть, сделать и то и другое. Поэтому он спросил почти рассеянно:

– Они были замечены только что?

– Да.

– То есть они еще на некотором расстоянии от берега?

– Да.

– Хотя им, разумеется, может способствовать попутный ветер?

– Этого никогда нельзя исключать.

Он кивнул с расчетливым видом, как дилер на предаукционном просмотре, который решает, за какие лоты поведет борьбу. Его отклик на приближение месячных всегда забавлял Энн. Иногда это был длинный опрос с многочисленными вариантами ответов о том, где именно были обнаружены красные мундиры, каков их предполагаемый боевой потенциал, долгую ли кампанию планирует их экспедиционный корпус и так далее. Иногда он встречал новость с крайней серьезностью, будто она сообщала, что ей надо лечь в больницу. Изредка они приводили его в игриво-сексуальное расположение духа, и, хотя он не бросался затаскивать ее в постель – этого он никогда не делал, – на ободрение реагировал живее, чем обычно.

Для Грэма вся эта тема была жгуче интересной, потому что он столкнулся с ней всего четыре года назад и никакого сексуального подтекста раньше не видел. К сексу во время месячных он по-прежнему относился с непоколебимой осторожностью; он даже признался, уклончиво и стыдливо, что от самой мысли об этом ему хочется надеть галоши. Но всегда живо откликался, когда Энн намекала ему, что позволить себе торопливое удовольствие перед занавесом – это почти священный долг. Однажды она пошла на шаг дальше и сказала, что, если ему и не хочется размышлять о галошах, можно всегда попробовать что-нибудь еще. Но Грэму вовсе не хотелось пробовать что-нибудь еще; при мысли об этом ему становилось неловко, как будто он планирует что-то одновременно слишком скотское и слишком рассудочное.

В первом браке все было совсем не так. Барбара считала приближение месячных временем, когда женское страдание следует превозносить, когда ей должен позволяться дополнительный градус иррациональности в решениях, когда Грэм должен преисполниться чувством вины по самую макушку. Иногда он ловил себя на мысли, что это он вызывает месячные Барбары; что это он порезал ее своим пенисом и вызвал кровотечение. Это всегда было время непредсказуемых реакций и странных обвинений. Милосердно было бы предположить, что разницу между отношением Барбары и Энн следует приписать поколенческим причинам или отличию в восприятии боли, – но Грэм чем дальше, тем меньше был склонен к милосердию.

Когда, пообедав, они вернулись в гостиницу, Грэм выглядел озабоченным; он почти ничего не говорил, пока они пили кофе из маленьких, но массивных чашек с квадратными ручками. Энн не спрашивала, о чем он думает, но предоставила ему выбор.

– Хочешь, пойдем прогуляемся после обеда?

– Нет-нет.

– Книги наши принести?

– Нет-нет.

Он склонился вперед и заглянул в ее чашку, убедившись, что она пуста, а потом встал. Для Грэма это было решительное, почти настойчивое поведение. Они поднялись наверх в спальню, где простыни были натянуты так сильно и разглажены так тщательно, что казались свежепостиранными. В комнате стоял ненавязчивый полумрак: окна и ставни были закрыты. Грэм отворил окно, впустив в номер легкий шум насекомых, далекий звон кухни и фоновое гудение теплого вечереющего дня; ставни он оставил закрытыми. Должно быть, он стоял у окна дольше, чем ему показалось, потому что, когда он обернулся, Энн уже была в постели; одну руку она заложила за голову на подушке, другая машинально прикрывала грудь простыней. Грэм подошел к своей стороне кровати и сел, потом неторопливо разделся. Последним пунктом он снял очки, которые положил на тумбочку рядом с вазой увядающих, по большей части безымянных цветов, которые Энн собрала утром.

Она не была готова к тому, что за этим последовало. Сначала Грэм зарылся в конец постели и резко развел в стороны ее ноги. Потом он стал ее целовать – с очевидной нежностью, но без особого топографического смысла. Удивляться этому не приходилось – он делал так лишь второй раз. Она уже решила, что не очень привлекательно там пахнет, по крайней мере с его точки зрения.

Затем он поднялся и решительно улегся на бок, ожидая, что она поймет его намерение. Она пошла ему навстречу – опять не без удивления: ей казалось, что это ему не то чтобы сильно нравится. Примерно через минуту он снова подвинулся на кровати и вошел в нее, придерживая член рукой, что было необычно, потому что, как правило, он предпочитал, чтобы это делала она. И даже после этого он продолжал ее передвигать – на бок, на живот, наконец, к ее облегчению, на спину – усердно и методично, и за этим просматривался какой-то более глубокий или сложный повод, чем удовольствие. Казалось, что это действие не имеет непосредственного отношения к сексу как таковому, что это некоторое сексуальное резюме. Сделай все, сделай все сейчас; никогда не знаешь, когда шанс на что-нибудь еще, даже на самый простой поцелуй, выпадет снова. Казалось, что смысл его действий примерно таков.

И кончил он тоже иначе. Обычно он зарывался головой глубоко в подушку, одышливо подбираясь к оргазму, но на этот раз он отжался от постели на вытянутых руках и уставился на лицо Энн с серьезностью, в которой угадывалась нота боли. Выражение его лица было одновременно взыскующим и анонимным – как у пограничника, которому она только что вручила свой паспорт.

– Прости, – сказал он, когда его голова рухнула на подушку рядом с ней.

Это было первое произнесенное им слово с тех пор, как они вышли из бара. Он имел в виду – прости, что не вышло, прости за то, что это я, прости, что я попробовал все и мало чего добился. Прости за то, что это я.

– За что, глупый? – Она прикоснулась рукой к его спине и погладила плечо.

– Мне все. А для тебя этого мало. – Но главное – для меня этого мало.

– Глупый. Мне точно так же хорошо, даже без этого.

Это так часто было правдой, что и сейчас почти не ощущалось как ложь. Грэм хмыкнул, вроде бы как удовлетворенно; Энн слегка пошевелилась, чтобы он немного подвинулся; и в этой традиционной позе они и лежали, пока давление на ее мочевой пузырь не стало чрезмерным.

* * *

На следующий день красные мундиры высадились, и погода словно бы сдвинулась в сторону серого спектра. Они поехали обратно в сторону Тулузы, на этот раз по северной дуге. Нефы влажных платанов здесь были более тесные и сопровождали их движение энергичным вжух-вжух. Облупившаяся кора на стволах теперь создавала ощущение запущенности: никчемные деревья.

Подъезжая к южной гряде плато Кос, они увидели указатель на Рокфор-сюр-Сульзон. Сыром они оба не слишком интересовались, но это направление выглядело не хуже любого другого. Они посетили фабрику, врезанную в скалу, где мелкая женщина-тореадор, одетая в три свитера и длинный шерстяной плащ, объяснила им, как вертикальные расщелины в камне поддерживают во всей фабрике постоянную низкую температуру. Ветер и влажность создавали неповторимо идеальные условия для производства голубого сыра, равно как, несомненно, и для отчаянного насморка экскурсоводши.

Оказалось, что смотреть им особенно не на что, поскольку производство сыра – дело сезонное и приехали они чуть позже, чем надо. Даже самого сыра им показать не могли; в качестве компенсации экскурсоводша взяла большой деревянный брусок, вырезанный по точным измерениям шматка рокфора, и продемонстрировала, как заворачивать его в фольгу. Отсутствие каких бы то ни было зрелищ привело Грэма в непоколебимо отличное расположение духа, что поддерживалось устным переводом в исполнении Энн.

– История в том, что тут был один пастух со своей бараниной и был как раз обед. Он сидел в гроте с немножко хлеба и сыра, когда пастушка которая была натурально очень красивая проходила. Молодой пастух забыл свой обед и сделал свое ухаживание молодой пастушке. Было несколько недель позже когда он пошел назад в свой грот и открыл свой сыр весь зеленый и свой хлеб весь зеленый. Но счастливо для нас он дегустировал свой сыр и это его очень порадовало. Потом пастухи придерживали секрет грота через много столетий. Неизвестно, этот рассказ правда ли, но он тот, который рокфорти рассказывают друг другу и забавляются.

Их провели через несколько расщелин, влажных, сверкающих сполохами неестественно-яркого зеленого мха, и показали через окошко далекую конвейерную линию безутешных упаковщиков. Экскурсоводша объявила, что визит себя завершает, и строго указала на объявление, которое запрещало чаевые. У кассы они проигнорировали сыр и удержались от покупки набора двенадцати цветных слайдов, изображающих сыродельческий процесс, от сбора плесени до упаковки. Вместо этого Грэм купил рокфорский нож с широким изогнутым лезвием, с неожиданно тонкой рукояткой серьезного вида. Всегда пригодится, решил он.

Через полдня езды в западном направлении они въехали в Альби, где обнаружили самый странный из виденных ими соборов: он поднимался оранжево-коричневым кирпичным монолитом, приземистый, но парящий, церковь, но крепость, красивый, хотя значительные его части были уродливыми или просто странными. Воинственная церковь – а также защищающаяся церковь и символическая церковь, построенная как кирпичное предупреждение сохранившимся остаткам катарской ереси и всем, кто оказался ею впоследствии увлечен. Глядя на луковичные чернеющие башни западного придела, на бойницы и на редких горгулий, окаменевших в прыжке, Грэм думал, что в некотором смысле это косвенный, умственный ответ кувыркающимся еретикам из Монтайю[38]: это показывало любителям развлечений на навозной куче, что где сила – там и правда.

Это из-за ее месячных или Грэм слегка не в себе последние пару дней? Даже когда он вел себя жизнерадостно, это выглядело несколько фальшиво. Точно Энн сказать не могла. Может быть, это и не было важно; может быть, просто отпуск кончался. В Альби они купили арманьяка и большие стеклянные банки с овощами. Грэм наконец разыскал веревочные сандалии и вязаную соломенную шляпу, за которыми охотился с самого приезда во Францию. Надо использовать мелочь, подумал он, иначе ореховая шкатулка Энн переполнится.

На окраине Тулузы по пути в аэропорт они проехали мимо кинотеатра, и Энн рассмеялась.

– Что показывают? – спросил он.

– Показывают Fermeture annuelle[39], – ответила она. – Причем везде. – (Похоже на железнодорожную поездку по Италии, где оказывается, что все города, через которые проезжаешь, называются «Ушита»[40].) – Это Годар или Трюффо?

Грэм улыбнулся и прореагировал соответствующим гортанным откликом, но не заметила ли она краем глаза, что он инстинктивно вздрогнул?

В Гатвике они без труда нашли такси. Шел дождь, как, казалось, всегда бывает при возвращении в Англию. Грэм уставился в закапанное окно. Почему здесь во всем зеленом так много коричневого? Как это возможно, что все одновременно влажное и пыльное? Примерно через милю пути они проехали мимо гаража. Четыре звезды, три звезды… мойка. Грэм понял, что вернулся. Fermeture annuelle кинотеатра в его голове подошло к концу.

8

Феминейские песчаники

Грэму было неловко оттого, что он никогда не водил Элис в зоопарк, но факт оставался фактом. Он не то чтобы не любил животных – наоборот, он радостно изумлялся тем невероятным, странным, научно-фантастическим траекториям, по которым пошло развитие многих из них. Кто ж с вами сыграл такую шутку? – хотел он у них спросить. Кому пришло в голову, что тебе следует выглядеть вот так? – шептал он жирафу. То есть я знаю про длинную шею, которая нужна, чтобы достать до самых верхних листьев, но разве не проще было сделать деревья пониже? Или, в конце концов, приучиться есть что-нибудь из того, что ближе к земле, жуков, там, скорпионов каких-нибудь? Почему жирафам кажется, что это так классно – быть жирафами?

Кроме того, в каком-то смысле ему было бы приятно показать Элис зоопарк; это такое место, где даже самый нескладный родитель может развернуться. Каким бы настырным, нищим или никчемным ты ни был в глазах собственного ребенка, как часто бы ни надевал дурацкую одежду на торжественные школьные мероприятия – в зоопарке всегда можно взять реванш. Животные так охотно делятся отраженной славой, как будто они всего лишь мимолетные порождения родительского воображения. Смотрите, мой папа их всех придумал – да, и крокодила, и эму, и зебру. Единственные сложности были связаны с сексом: эрекция у носорога, которая маячит, словно освежеванная лапа гориллы или какой-то сустав, который ты у мясника не осмелишься попросить. Но даже такое можно объяснить в терминах заплутавшей эволюции.

Нет. Грэм боялся зоопарка, потому что знал: ему там станет грустно. Вскоре после оформления развода он обсуждал права посещения с Чилтоном, коллегой, с которым они встречались у кофемашины и чей брак тоже распался.

– Она где живет, твоя дочь? – спросил тогда Чилтон.

– Ну, не знаю даже, как объяснить. Раньше сказали бы – Сент-Панерас, во времена старых округов, а сейчас, ну, по Северной ветке…

Чилтон не дал ему договорить – не от раздражения, а просто потому, что получил достаточно сведений.

– Сможешь ее водить в зоопарк.

– Хм. Я, вообще-то, думал ее отвезти – по крайней мере, в воскресенье – в придорожное кафе, на чай, по Эм-один. Думал, это что-то необычное.

Но Чилтон лишь умудренно улыбнулся в ответ. Когда спустя несколько недель Энн тоже проходной ремаркой дала понять, что он, должно быть, в это воскресенье поведет Элис в зоопарк, Грэм не ответил и продолжал читать. Конечно, следовало сделать вывод, уже когда Чилтон об этом упомянул. В воскресенье днем все совершают визиты: на кладбища, в дома престарелых, в жилища разведенных. Взять ребенка туда, где ты живешь, нельзя – предполагается, что это место заражено порчей от какой-нибудь любовницы или второй жены; в отведенное время далеко не уедешь; и при этом надо думать о чае и туалете, двух главных навязчивых идеях послеобеденного ребенка. Зоопарк – это северолондонский ответ на все чаяния: там забавно, нравственно приемлемо, с точки зрения второго родителя, и полно чая и туалетов.

Но Грэм не хотел ничего этого. Он представлял себе зоопарк в воскресный день: несколько туристов, редкий смотритель и грустные сборища псевдорадостных одиноких родителей средних лет, хватающихся, отчаянно и бессмысленно, за своих разноразмерных детей. Странник из будущего, случайно оказавшийся в этом месте в это время, решил бы, что человечество отказалось от прежнего способа воспроизводства и, пока он странствовал, добилось успешного партеногенеза.

Так что Грэм решил застопорить печаль и никогда не водить Элис в зоопарк. Однажды, вероятно под влиянием Барбары, его дочь упомянула о существовании такого заведения, но Грэм встал на твердую нравственную позицию, проповедуя несправедливость заточения животных. Он несколько раз упомянул клетки для бройлеров, и хотя его замечания взрослому могли бы показаться напыщенными, Элис сочла их вполне здравыми: как большинство детей, она относилась к Природе с чувствами идеалистическими и сентиментальными, считая, что это нечто совсем иное, нежели Человек. Грэм в кои-то веки переиграл Барбару при помощи этой якобы принципиальной позиции.

Вместо этого он водил Элис в чайные комнаты, в музеи и один раз – это был неудачный опыт – в придорожное кафе. Он не учел, как она, с ее брезгливостью, воспримет вид самой разнообразной еды, демократически выставленной вдоль прилавка. Вид пирога с мясом и почками в четыре часа дня полностью уничтожил все шансы на спокойное чаепитие.

В хорошие дни они гуляли в парках и изучали витрины закрытых магазинов. Когда шел дождь, они иногда просто сидели в машине и разговаривали.

– Почему ты ушел от мамы?

Она спросила об этом впервые, и он не знал, что сказать. Вместо этого он повернул ключ зажигания на пол-оборота, чтобы включилась электрика, и один раз прошелся дворниками по лобовому стеклу. Размытость, преграждавшая обзор, отступила, и они увидели влажный парк и группу парней, которые решили сыграть в футбол. Несколько секунд спустя дождь снова размыл контуры игроков в туманные цветные пятна. Грэм внезапно почувствовал полную растерянность. Почему нет справочников, где бы объяснялось, что нужно сказать? Почему нет потребительских отчетов о распавшихся браках?

– Потому что мы с мамой не были счастливы друг с другом. Мы… плохо ладили.

– Ты же говорил, что любишь маму.

– Да, это правда. Но оно как-то прекратилось.

– Ты не говорил, что оно прекратилось. Ты мне говорил, что любишь маму, прямо до тех пор, когда ты ушел.

– Ну, я не хотел… тебя расстраивать. У тебя были экзамены и все такое. – Какое такое? Месячные?

– Я думала, ты бросил маму из-за… из-за нее.

«Нее» звучало нейтрально, без нажима. Грэм знал, что его дочь в курсе, как зовут Энн.

– Это правда.

– То есть ты не бросил маму, потому что вы плохо ладили. Ты бросил ее из-за нее. – На этот раз ударно, не нейтрально.

– Да; нет; некоторым образом. Мы с мамой не ладили задолго до того, как я ушел.

– Карен говорит, что ты сбежал из-за кризиса среднего возраста, что хотел выбросить маму на помойку и сменить ее на кого-нибудь помоложе.

– Нет, это неправда. – Что еще за Карен?

Наступила тишина. Он надеялся, что этот разговор окончен. Он потрогал ключ зажигания, но не повернул его.

– Папа, а это… – (Боковым зрением он видел, что она хмурится.) – Это была большая любовь? – Она произнесла это неуверенно, как будто впервые употребила причудливое иностранное выражение.

Нельзя сказать, что не понимаешь вопроса. Нельзя сказать, что это не настоящий вопрос. Есть только две клетки для ответа, и в одной из них надо немедленно поставить галочку.

– Да, пожалуй, можно и так сказать.

Он произнес это – не зная, что это значит, не зная, как его ответ повлияет на Элис, – и ему стало грустнее, чем если бы он повел дочку в зоопарк.

* * *

Во-первых, думал Грэм. Почему существует ревность – не только у него, много у кого? Почему она начинается? Она как-то связана с любовью, но этот союз нельзя рассчитать, нельзя до конца понять. Почему она вдруг завелась у него в голове, как система предупреждения о сближении с землей в самолете – шесть с половиной секунд, совершить маневр отклонения немедленно. Так Грэму иногда казалось при взгляде изнутри собственного черепа. Почему оно обрушилось именно на него? Какая-то случайная химия? Все было предопределено еще при рождении? Может быть, ревность выдавали вкупе с большой задницей и плохим зрением (Грэм страдал и от того, и от другого)? Если так, может быть, со временем она проходит; может быть, химиката ревности в этой кювете хватает только на несколько лет? Возможно – но Грэм в этом сомневался: от большой задницы он страдал уже много лет и никакого облегчения не предвиделось.

Во-вторых. Если уж по какой-то причине ревность должна существовать, почему она работает ретроспективно? Почему это, судя по всему, единственная сильная эмоция подобного действия? Другие чувства так себя не вели. Когда он смотрел на детские и юношеские фотографии Энн, он испытывал смутное томление – как жаль, что меня рядом не было; и когда она рассказывала ему про какое-нибудь детское наказание, которому ее несправедливо подвергли, в нем начинало клокотать желание защитить ее. Но это были отдаленные эмоции, воспринимаемые сквозь пелену; они легко возникали и легко успокаивались – просто за счет того, что длилось настоящее, не имеющее к прошлому почти никакого отношения. А эта ревность возникала рывками, внезапными нутряными вспышками, которые выбивали дыхание; источник был очевиден, лекарство неизвестно. Почему прошлое может сводить с ума?

Только одна параллель приходила ему в голову. Некоторые из его студентов – не многие, не большинство, а примерно по одному в год – бурно возбуждались из-за прошлого. Налицо был и текущий случай, этот рыжий паренек, Маккто-то (господи, теперь целый год уходит на то, чтобы выучить их всех по фамилии, а потом ты их больше не видишь – и зачем стараться?), которого отчаянно раздражала неспособность добра (в его представлении) победить зло в ходе истории. Почему x не победил? Почему z свергнул у? Он видел перед собой недоуменное, злое лицо Маккого-то, который пялился на него во время занятий и хотел услышать, что История или по крайней мере историки все неправильно понимают; что x на самом деле спрятался и через много лет появился в роли n, и так далее. Обычно Грэм приписывал такие реакции – чему? – ну, незрелости или, конкретнее, какой-нибудь отдельной причине вроде религиозного воспитания. Но теперь он не был в этом так уверен. Возмущение прошлым у Маккого-то включало в себя сложные эмоции, связанные с калейдоскопом людей и событий. Может быть, его одолевало ретроспективное чувство справедливости.

В-третьих. Почему ретроспективная ревность существует сейчас, в последней четверти двадцатого столетия? Грэм же не просто так был историком. Явления отмирали; ненависть между нациями и континентами утихомиривалась; цивилизация действительно становилась более цивильной; Грэм был уверен, что отрицать это невозможно. Постепенно – он не сомневался в этом – мир спокойно превратится в гигантское государство всеобщего благоденствия, главным смыслом которого станет спортивная, культурная и сексуальная интеграция, а общепризнанной международной валютой будет видео- и аудиоаппаратура высшего качества. Без землетрясений и извержений не обойдется, но даже мстительная природа будет рано или поздно обуздана.

Так почему же эта ревность тут ошивается – нежеланная, презираемая, которой только и нужно, что тебя оприходовать? Как среднее ухо, она нужна только для того, чтобы ты оступился; или как аппендикс, которому только и нужно нагло воспалиться, чтобы его уже выкинули. Как выкинуть ревность?

В-четвертых. Почему это происходит с ним, не с кем-нибудь, а именно с ним? Он очень разумный человек, в этом он был уверен. Барбара, конечно, пыталась его убедить, будто он одержим сказочным эгоизмом, чудовищным развратом, бесконечным бессердечием и бесчувственностью, – но это понятное стремление. Собственно, то, что Грэм понимал его, в очередной раз доказывало ему, как он разумен. Все всегда называли его разумным – мать ласково, первая жена издевательски, коллеги одобрительно, вторая жена с любящим, ироническим, прищуренным взглядом. Да, он таков, и это ему всегда нравилось.

К тому же он не то чтобы один из величайших любовников современности. У него была Барбара, потом Энн – и, в общем-то, все. Его отношение к Барбаре было, вероятно, преувеличено лихачеством первого чувства; а его отношение к Энн, каким бы всеобъемлющим оно ни было, прорастало робко и осторожно. А посередине? Ну, посередине были случаи, когда он пытался заставить себя почувствовать что-то вроде любви, – но выдавить из себя получалось в лучшем случае настойчивую сентиментальность.

И поскольку он это все про себя был готов признать, направленное именно на него наказание представлялось особенно несправедливым. Огонь раздували другие, а обожгло его. Впрочем, может быть, в этом весь смысл. Может быть, здесь вступает в силу проведенный Джеком анализ брака, пресловутое Мытье Креста. Может быть, теория Джека, верная на своем поле, не дотягивалась, докуда нужно. Что, если дело не в природе брака – в этом случае Джек бы просто обвинил во всем «общество» и отправился изменять направо и налево, пока не полегчает, – что, если виной что-то в природе любви? Эта мысль была гораздо менее приятной: получалось, то, чего все добиваются, всегда искажается – автоматически, неизбежно, химически. Эта мысль Грэму совсем не нравилась.

– Ты можешь трахнуть кого-нибудь из своих студенток.

– Не могу.

– Да бог с тобой. Все так делают. Для чего они, по-твоему, нужны? Я понимаю, что ты не красавец, но в этом возрасте им все равно. Возможно, их больше возбуждает, когда перед ними не красавец – когда мужик слегка пованивает, или если он затрахан, или когда у него депрессия. Я это называю «секс третьего мира». Его всегда полно, а в этом возрасте особенно.

Джек лишь пытался помочь, Грэм в этом практически не сомневался.