Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Конечно, а как же иначе? Работа на публику.

– Было… просто изумительно, – пробормотала я. – Но я пообещала не рассказывать об этом ни единого слова и вот теперь мучаю вас.

На его лице отразились сомнения, но я видела, что теряться в них ему предстоит недолго. Он явился на вечеринку к Гэтсби, угощался за его столом, попал под действие его чар. Уже слишком поздно.

Я разрешила ему найти меня, когда он пожелает. В телефонном справочнике мой номер значился под именем тетушки Джастины, миссис Сигурни Хауорд. Мне казалось, он позвонит – если, конечно, Гэтсби не приберет его к рукам, как лакомый кусочек. По-моему, Ник был не из тех, из кого получаются хорошие любовницы, живущие за чужой счет и в сиянии чужой славы где-нибудь в квартирке на Парк-авеню. Однако он мог рискнуть и приобрести подобный опыт, прежде чем сбежать обратно в Миннесоту.

В грандиозных застекленных дверях с поздней ночью за ними отражался, как в зеркале, весь вестибюль. В этом отражении я видела, какими жадными глазами провожал меня Ник, пока я шла прочь, и вместе с тем уловила момент, когда он перевел взгляд с меня на Гэтсби.

Глава 6



А что было потом? Все целиком вылетело из головы.

По прошествии времени может показаться, будто все мое лето заняли визиты к Дэйзи и роскошные вечеринки у Гэтсби. Однако лето выдалось насыщенное, и лишь много позже, когда мне удалось собрать ведущие к катастрофе этапы, словно стеклянные бусины на нитку, эти моменты выделились из общего ряда.

Студент, с которым я приехала на ту вечеринку, пропал, и, поскольку он был из хорошей семьи, по этому поводу поднялся небольшой переполох. После той ночи его никто не видел, слухи ходили самые мрачные, пока его сестра не объявила во всеуслышание, что он уехал учиться за границу. Никто ей не поверил – впрочем, от нас этого и не требовали. Я поддержала одну из кампаний тетушки Джастины, направленную против методов торговли готовым платьем в Швейном квартале. Юные девушки сдавали свои тела на десять минут, на час или на сутки, и, хотя от беременности, травм и болезней их защищали амулеты, немало девушек, открыв глаза, обнаруживали, что у них неприятности – либо с законом, либо с одной из организованных преступных группировок, либо с каким-нибудь одураченным мужчиной, очарованным лукавыми глазками на свежем личике.

Эти манекенщицы, или vêtes, как их называли на французско-карибский манер, были в основном белыми, слишком молодыми и в разной степени наделенными умом. По указаниям тетушки Джастины я вносила залоги, вела счета, писала полные решимости письма и приходила к выводу, что, окажись я на их месте, я гораздо осмотрительнее выбирала бы тех, кого подпускаю к себе со спины. Мне приходилось разъезжать по всему городу, бывать в полицейских участках, судах и ночлежках, и, хотя в этой работе я не проявляла особого усердия, волей-неволей добрые дела копились, как небрежные кучки монет возле корзины для грязного белья.

Когда благотворительность чересчур утомляла, всегда находилось множество людей, на которых можно поглядеть. Летом Нью-Йорк превращался во что-то вроде веселого чистилища. Мужчины отправляли жен с детьми на взморье или за город и сразу же посылали за своими симпатичными подружками или друзьями, легко переносящими жару. Несмотря на отсутствие настоящих детей, в атмосфере застойных летних месяцев было что-то ребяческое, карнавальное, и бриз приносил легкие оттенки соленой воды и тянучек и тихий перезвон карусельных мелодий.

Лето 1922 года началось с жаркого и сухого вихря. К северу от города вспыхнули пожары, которые должны были прекратиться лишь с приходом осенних дождей. Порой пепел, который ветер приносил с гор Кэтскилл, падал на город, крупные, жирные черные хлопья оседали нам на плечи, непоправимо портили крахмальное белье. Для нас, оставшихся в городе, лето началось с раздражительности и вялости, которые со временем лишь усиливались.

После вечеринки у Гэтсби я на несколько недель потеряла Ника из виду. От нечего делать я порой гадала, с Гэтсби ли он, а может, предан забвению светского свойства, подобно многим, приезжающим в большой город со Среднего Запада. Они спешили на Восток в поисках воодушевления, считая, что им его недостает, а потом запирались в душных комнатах, словно решали вообще не покидать их.

Я подумывала навестить Дэйзи, выяснить, не появлялся ли он там, но Дэйзи, беспокойную и нигде не задерживающуюся надолго, на некоторое время унесло в Атлантик-Сити. Однажды, пока Том развлекался со своей подружкой, она забрела в казино «Ящик игрушек» и за единственную скучную минуту, проведенную за игорным столом, выиграла сотню долларов. На следующий день в газетах появились ее фото – стоя на обтянутом зеленым сукном столе, она бросала фишки тем, кому не так повезло. Ее рот был приоткрыт в улыбке, и на краткий миг, навсегда запечатленный на странице бульварной газеты с ее жирной смазанной печатью, она превратилась в богиню.

Так что Дэйзи отпадала, и я думала, что и Ник тоже, – до тех пор, пока однажды вечером не вышла из «Бижу» вместе с Нэн Харпер, миловидной девушкой, не на шутку зацикленной на себе. Шоу оказалось удачным, и я, любезно распрощавшись со спутницей, оглядела улицу в поисках такси. Если бы я не отвлеклась, Ник ни за что не сумел бы подобраться ко мне незамеченным.

– Куда вас отвезти? – спросил он приветливо и мягко.

– О-о!

Я оглядела его с головы до ног, потом еще раз, и вместо того, чтобы признаться, что лучше бы отправилась спать, попросила доставить нас в «Лирик» – подпольный бар, устроенный прямо под станцией метро, которой, строго говоря, не существовало. Надо было сесть в поезд метро на станции «Уолл-стрит» и переехать через реку до станции «Генри-стрит», а потом обратно. Требовалось повторить это как минимум дважды, чтобы на обратном пути обнаружить, что есть промежуточная станция, которой в первый раз не было, – «Коламбия-стрит». Мы прокатились туда-сюда трижды, и лишь после этого поезд остановился на станции «Коламбия-стрит» специально для нас, и я, схватив Ника за галстук, потянула его на платформу, стараясь не попасть в щель каблуком. Вести Ника за собой пришлось через всю платформу и часть пути по туннелю, а он нервничал, прислушиваясь к далекому рокоту очередного поезда.

Не обращая внимания на шум, я дважды постучала в дверь, похожую на служебную, а когда ее открыли, нам навстречу вырвались взрывы смеха и звуки труб. В тот год «Лирик» пользовался популярностью, вводя моду на как можно более секретные подпольные кабачки. Его хозяева отстегивали полицейскому управлению Нью-Йорка так же, как и другие, более открытые клубы, но вся суть заключалась в том, чтобы притворяться, будто они этого не делают. Привкус опасности возмещал безвестность «Лирика», так что тем летом бизнес шел бойко, люди набивались в зал под завязку, даже когда не теснились на привозном танцполе.

У бара я заказала нам два «реаниматора» и повернулась к Нику, который разглядывал кирпичную кладку теплого красного оттенка, гобелены на стенах, сводчатые потолки над головами, поросшие, словно грибами, оранжевыми лампами от «Тиффани». Бархатные кабинеты не были заняты все до единого, как на выходных, но народу собралось все равно немало. Со своего места я увидела нескольких алчных молодых юристов из офиса окружного прокурора, седовласого русского плутократа под руку с двумя девчонками из «Зигфелда» и Донну Брунсвик, уже не столь популярную, как раньше, но все еще разодетую с иголочки – похоже, в настоящую кожу золотых змей.

– То еще заведение, – заметил он, и я усмехнулась.

– А вы думали, я просто спятила прямо в подземке?

– Признаться, я даже не представлял, чего ждать.

– От меня?

Ник быстро стрельнул глазами по сторонам, словно в поисках выхода.

– Пожалуй, от Нью-Йорка, – ответил он, и я взяла его руку, поцеловала в ладонь и отпустила.

– Ну вот, не бойтесь, – сказала я. – Я вам устрою экскурсию.

«Реаниматор» понравился ему настолько, что он заказал еще два, после чего так расхрабрился, что позвал меня танцевать. Двигался он грациознее, чем я ожидала, и после первых нескольких туров достаточно освоился, чтобы веселиться, не прибегая к таким стандартным оправданиям, как отсутствие опыта.

Под конец он прижимал меня к себе крепче, чем поначалу, и я, разгоряченная, повлекла его в один из самых неприметных кабинетов в глубине зала. Высокие стены заглушали большинство звуков, я села по ту же сторону стола, что и он, уютно устроившись под его рукой. От его одежды пахло приятно, свежо и немного простовато, но в тот момент меня все вполне устраивало.

– Не понимаю я тебя, – сказал он, не пытаясь отстраниться. Он положил теплую щеку мне на макушку, обхватив ладонью мою руку, держащую очередной коктейль – на этот раз «сайдкар».

– А чего тут непонятного? – весело отозвалась я. – Я играю в гольф. Хожу по вечеринкам. Ты мне нравишься.

– Правда нравлюсь? – воскликнул он так удивленно и живо, что я рассмеялась.

– Да, нравишься. Иначе я не стала бы тратить времени. А я тебе нравлюсь?

– Ну, я же тебя не знаю.

– А при чем тут то, что я тебе нравлюсь?

Я думала, в тот момент он меня поцелует, но он вместо этого отстранился, вид у него стал слегка смущенным.

– Я тебя не знаю, – сказал он, – но, кажется, не прочь узнать.

В попытке выиграть время я пригубила коктейль. Такие слова я слышала нечасто. И не знала точно, по душе они мне или нет, но под взглядом Ника решила, что по душе.

– Пожалуй, я могла бы разрешить тебе узнать меня, – произнесла я, и он заулыбался с неподдельным удовольствием.

В итоге мы провели в «Лирике» несколько часов и оба так проголодались, что заскочили в какой-то ресторан и заказали на двоих порцию хэша из солонины с яичницей. Ник немного рассказал мне о войне – ничего мрачного, только про день, когда над Кантиньи взошло не золотое, а серебряное солнце, и как в брошенной каске пищали птенцы. Роль подружки солдата меня не особо прельщала, но мне понравилось слушать его и вести себя за едой серьезнее, чем обычно.

После этого осталось всего несколько часов до того, как Нику предстояло отправиться на работу, что насмешило меня, потому что я уже давно не встречалась с теми, кому приходилось беспокоиться по таким поводам.

– Не надо возвращаться в Уэст-Эгг, – предложила я. – Поедем ко мне домой. У тебя будет своя комната. Обещаю даже не лезть к тебе в постель и давать поспать.

Судя по всему, он намеревался повести себя по-рыцарски и настоять на своем желании уехать домой, поэтому я придвинулась ближе, взяла его за рубашку и запечатлела легкий поцелуй прямо под ухом.

– Не заставляй меня упрашивать, – шепнула я. – А то я на тебя рассержусь.

– Не могу, – слабо улыбнулся он, но, когда попытался придвинуть меня ближе, чтобы поцеловать в ответ, я отъехала на свое сиденье, как подобает леди. И с удовольствием услышала, как он лишь вздохнул, а потом повернул машину на север, к Парк-авеню и к дому, где подруги тетушки Джастины всё еще скрашивали серость будней.

– А-а, Джордан, вот и для тебя нашелся славный малый, – воскликнула миссис Креншоу, если уж на то пошло, убившая мужа и заменившая его военным еще симпатичнее, чем Ник. Ее бес, сидящий на изящной цепочке от «Тиффани», прикрепленной к запястью, на всякий случай зашипел на нас, а я подобрала юбку. Сшита она была из нежного шелка, с прозрачным шифоновым чехлом, и я рассчитывала надеть ее на вечеринку на острове Говернорс в следующую субботу.

– Надо же! Давненько мы не видели тебя с парнем, милочка, – строго заметила миссис Бэддикок. – Следи, чтобы он помнил свое место.

– Конечно, – пообещала я и, оставив Ника с ними, отошла позвонить Ларе, тетушкиной прислуге. Она наскоро привела в порядок комнату для гостей и даже отыскала полосатую пижаму, принадлежавшую покойному мистеру Сигурни Хауорду. Я забрала пижаму и ушла за Ником, который как раз пропускал стаканчик на сон грядущий вместе с моей тетушкой.

В дверях я помедлила, с насмешливым удивлением разглядывая их – ожившую карикатуру на пылкую юность и суровую старость. Ник выглядел довольно разнузданно с остекленевшими глазами и с развязанным галстуком, а тетушка Джастина, вероятно выпившая в тот вечер больше нас обоих, невозмутимо взирала на него: спина ровная, как по струнке, волосы уложены двумя безупречными серебристыми крыльями. Он пытался поблагодарить ее за гостеприимство, но она прервала его, заявив, что к ней оно не имеет ни малейшего отношения.

– Ник, – позвала я, – оказывается, я такая хозяйственная. Даже нашла тебе пижаму.

Он промямлил что-то, обращаясь к тетушке, и последовал за мной в комнату для гостей, где с неловким благодарным кивком взял у меня пижаму.

– Кажется, твоя тетя меня возненавидела, – предположил он, садясь на край только что застеленной постели.

– Она могла бы. Но я бы сказала, что она еще недостаточно хорошо знает тебя, чтобы ненавидеть. Так что, вероятно, она относится к тебе всего лишь неодобрительно и неприязненно.

– Неужели тебя это не беспокоит? – удивился он, а я улыбнулась.

– Раньше беспокоило, когда я была очень юной. А теперь кажется не настолько важным.

– А что важно для тебя в твоем солидном возрасте?

Я позволила ему взять меня за руку и поставить между коленей. Он, конечно, был старше меня, но в мягком свете лампы с зеленым абажуром смотрелся моим ровесником или даже младше. Легко положив руки на мою талию, он посмотрел мне в лицо. И выглядел почти мучительно серьезным и совершенно искренним.

Я приложила ладони к его щекам и нежно поцеловала в лоб. Ему предстояло спать еще меньше, чем мы рассчитывали.

– Быть умной. В чем-то разбираться. Знать себя лучше всех.

– Мисс Бейкер, не думаю, что вы всегда такая умница, – сказал он, закрывая своими ладонями мои. Дразнящие нотки в его голосе неявно обещали когда-нибудь перерасти в подлинное чувство.

Почему-то я отпрянула, различив их, мои руки выскользнули из-под его рук, как вода. В тот момент мне показалось, что если я нравлюсь вот так – это уже чересчур. Мне требовалось на время удалиться к себе, побыть среди надежных и привычных вещей, обо всем поразмыслить и решить, хорошо это или нет.

– Вовсе я не умница, – я подмигнула. – Я лучше.

Выйдя, я закрыла за собой дверь, в груди пенилась сладость, как от шампанского. Лицу было горячо, но этот жар не имел никакого отношения к выпитым нами коктейлям или к зною, который просачивался в квартиру сквозь трещины, заставляя стены летом источать влажную сырость.

О да, он мне нравится, думала я с легким головокружением.

По пути в свою спальню я прошла мимо тетушкиного кабинета. У нее все еще горел свет; она приобрела беспокойную привычку отсыпаться в самую жару. Я заглянула к ней, чтобы пожелать спокойного сна, но она, как всегда чуждая сентиментальности, лишь покачала головой.

– Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, – спокойно произнесла она.

– Конечно, понимаю, – ответила я уверенно.

Несколько часов я проспала в своей постели, мне снился целый поезд людей, лица которых стерли гигантским ластиком. Проснувшись незадолго до восьми, я услышала, как тетушка Джастина наконец укладывается спать. И уже подумывала перевернуться на другой бок и снова уснуть, как вдруг вспомнила, что Ник в комнате для гостей совсем один.

Босиком прошлепав по коридору, я открыла дверь, застала Ника спящим и так бесшумно, как только могла, прокралась в комнату посмотреть на него. Он спал, лежа на животе, сдвинувшись к краю широкой постели и свесив с нее руку так, что кончики пальцев касались пола. В полосатой хлопковой пижаме моего дяди он приобрел причудливо-старомодный вид, и я, слегка улыбнувшись, скользнула к нему под одеяло. Мне хотелось получше рассмотреть его, может, дотронуться до его лица, пока оно такое расслабленное и спокойное, но я не успела: он открыл глаза.

Мгновение его взгляд был совершенно бессмысленным, пустым, как первая страница школьной тетрадки. Он понятия не имел, кто я, где он или что я замышляю. Потом его губы растянулись в улыбке, и постепенно он ожил весь.

– Доброе утро, – тихонько произнес Ник и протянул руку, чтобы накрыть мою, лежащую на подушке. – Неужели я проснулся так поздно, что могу уже остаться в постели?

– К сожалению, нет, – ответила я. – Но ты проснулся достаточно рано, чтобы успеть позавтракать по пути, если поторопишься.

– А если не потороплюсь?

В ответ я приподнялась на локте и наклонилась, чтобы поцеловать его, запустив другую руку в его короткие волосы. Я поцеловала его в веки, щеки, подбородок и уголки губ, потом сбросила ноги с постели.

– Ну, Лара, наверное, приготовит тебе тосты с яичницей заодно с моими, но, чтобы получить их, тебе придется одеться. Моя тетя не терпит неряшливых мужчин за своим столом.

Я начала было подниматься, но Ник придвинулся и обнял меня обеими руками со спины. На миг я окаменела, но он лишь уткнулся лицом мне в затылок.

– По-моему, вчера я неплохо начал узнавать тебя. Когда можно продолжить?

Я порадовалась, что сижу отвернувшись, – мне бы не хотелось, чтобы он увидел, как я довольна этим вопросом.

– В пятницу днем у меня матч в Ист-Хиллсе, – сообщила я. – После работы можешь приехать и поддержать меня, если хочешь.

– Не откажусь. А ты поедешь потом ко мне? От Ист-Хиллса недалеко до Уэст-Эгга.

– Увы, я ночую у Тайсонов. Я уже пообещала Крисси.

– А-а. Не стоит расстраивать Крисси. А если я приеду и привезу тебе лимонаду – ничего?

– В самый раз. А теперь поторопись, если хочешь тост и яичницу. Ты так долго медлил, что теперь придется убегать сразу после завтрака.

Когда я только приехала в Нью-Йорк, тетушка Джастина как-то дала мне один совет. Если я намерена не просто выходить в свет с тем или иным мужчиной, прежде надо выяснить, как он реагирует, когда слышит отказ, будь то от меня, таксиста, официанта или своего работодателя.

– А уж потом решай, как поступить, – заключила она, – в большинстве случаев порядок действий становится очевидным.

Ник взял эту планку, чего не сумели сделать многие другие, и за завтраком доблестно старался очаровать тетушку Джастину, которая нарочно вышла, чтобы к нему присмотреться. Так много времени мужчинам она никогда не уделяла и, пока Ник болтал без умолку, изучала его, словно музейный экспонат, а я наблюдала за обоими насмешливо и ласково.

– Он, кажется, не в себе, дорогая? – спросила тетушка после его ухода. – В глазах чего-то недостает.

– Мне вполне хватает того, что есть. И вообще, это всего на одно лето.

– Ты уверена?

Нет, уверенности я не чувствовала. Я не такая, как все, что недвусмысленно доказали Уолтер Финли и Луисвилл, но ведь и Ник тоже. Несмотря на все настояния Тома и Дэйзи, я в самом деле не стремилась добиться у кого-нибудь успеха, но отчасти это равнодушие объяснялось положением довольно заносчивого человека, сознающего, что ему не светит. Нет ничего менее интересного, чем то, чего я не в состоянии заполучить.

Однако Ник… Ник говорил, что мог бы достаться мне, и в этой каверзной путанице я усматривала для нас возможность встречаться и провести вместе лето, год, пять лет или пятьдесят. Эта почва была весьма зыбкой, особенно с учетом законов о запрете смешанных браков, неровным слоем пудры распределенных по стране, но поговаривали, что вскоре ситуация может измениться. Белые женщины получили право голосовать всего два года назад, и никто не знал, что будет дальше.

Разумеется, эти мысли были туманными и ничем не угрожали мне. Я не заходила настолько далеко, чтобы заглядывать в то или иное будущее. Настоящее прочно держало меня, я никогда не забегала вперед дальше, чем на ближайшие две недели. Тем, кто попытался бы строить планы на более поздние сроки, я показала бы свой небесно-голубой еженедельник и скорбно покачала бы головой: «Увы, не могу. Так далеко наперед я не загадываю».

Будущее никогда еще не казалось таким далеким, как тем летом. Слишком многое предшествовало ему в настоящем – целый город и окружающие его притоки, устремленные в жаркую лазурь неба. Кто удосужится думать о будущем, когда в разгаре такое лето?

Глава 7



Однажды дождливой ночью в конце лета 1917 года судья Бейкер застукал меня, когда я украдкой проскользнула в дом с черного хода. Свет был погашен, судья пил в кухне один. Наверное, он собирался дождаться и разбранить меня, но к моему приходу так набрался, что сумел лишь погрозить мне толстым пальцем. Наконец он покачал головой, неуклюже поднялся с кухонного стула и удалился к себе в комнату. В дверях он помедлил – судья-вешатель, который ни за что не дал бы чернокожему десять лет, если мог дать вдвое больше.

– Я тебя прощаю, – заплетающимся языком выговорил он. – Ради Элайзы. Я тебя прощаю. И не виню.

Он великодушно кивнул, а я задумалась, что стало бы с ним, узнай он, что я никогда и не винила себя в смерти Элайзы Бейкер и вообще не считала нужным заслуживать прощение за нее. Каждое воскресенье я ходила в церковь и в то время, когда мне полагалось думать о божественном, сидела на нашей передней скамье и воображала, будто удерживаю на подбородке чайную чашку – высоко вскинув голову, равнодушная к взглядам, сверлившим мой затылок. Защитная гордость такого рода почти не оставляла места для вины, так что я не утруждалась ею.

По дому было распределено восемь портретов Элайзы Бейкер, спрятанных от глаз в туалетном столике миссис Бейкер или под бюваром на письменном столе судьи. Эти портреты запечатлели ее круглолицей девушкой с темными глазищами и роскошным, высоким эдвардианским «помпадуром». В ней чувствовалось сопротивление разрыву, присущее крученой стали, – достаточное, чтобы выдержать родительский гнев, когда она вдруг обратилась к вере, чтобы попасть к далеким экзотическим берегам, о которых всегда мечтала, и не возвращалась в Луисвилл до тех пор, пока французы и китайцы не превратили жизнь в Тонкине в ад. В отличие от многих других, Элайза могла уехать оттуда и, когда уехала, взяла с собой меня и благополучно довезла до самого дома на Уиллоу-стрит.

– Ты была моей главной любимицей, – твердила она в моих ранних воспоминаниях. – Просто самой лучшей малышкой. Я не могла тебя оставить, не могла этого вынести.

«Главной любимицей – среди кого?» – следовало спросить мне, но я так и не спросила.

Она умерла меньше чем через год после возвращения, и на ее похоронах я стояла между ее родителями. Похороны были мрачными, пресвитерианскими, тогда я первый раз появилась в светском обществе Луисвилла. Свинцово-серые небеса разверзлись дождем, под которым миссис Бейкер крепко сжимала мою руку в своих, а поля ее черной шляпы с перьями обвисли по обе стороны ее непроницаемого лица.

Облегчение при виде единственной дочери, вернувшейся домой из дальних стран, выкристаллизовалось в отчаяние, когда Элайза заболела, а теперь, когда ее не стало, что-то разбилось вдребезги у миссис Бейкер внутри. Но она держалась, пока могла, а потом умерла, убитая горем оттого, что так и не сумела придать мне хоть сколько-нибудь заметное сходство с Элайзой.

Судья стоял у могилы миссис Бейкер еще несколько часов после того, как закончились похороны, а я тем временем сидела в машине. Я видела его фигуру, похожую на надгробие на холме, и, лишь когда тени удлинились и сгустились, он наконец сел в машину и мы отправились домой.

«Какие надломленные, хрупкие люди», – думала я, украдкой изучая его краем глаза, и обещала себе, что ни за что не сдамся так легко.

Казалось, Элайза своей изящной худой рукой привела в движение выстроенный ряд костяшек домино. Анабет Бейкер, коридорный призрак с синяками на шее и ртом, искаженным гневом и отчаянием, говорила, что цепь бедствий тянется с давних времен, и я решила быть благодарной недавним поколениям Бейкеров хотя бы за то, что они не умирали от разбитых сердец, душевных ран и плеврита.

Когда не стало миссис Бейкер, мне позволили посещать старшие классы местной школы, и это было облегчение после гнетущей боли в атмосфере дома, где я жила. Всякий раз, возвращаясь в безмолвный дом, который впитывал звуки и воздух как губка, я понимала, что надо схватить сумку и поспешить в гости к кому-нибудь из подруг.

Наконец-то у меня появились подруги, и это была заслуга Дэйзи, хоть и невольная. Еще в день нашего знакомства я догадалась, что говорить ей так же необходимо, как другим людям – есть или дышать. В какой-то момент она сообразила: что именно она говорит, совсем неважно, и ее речь стала мешаниной модных острот, несуразиц, восторженных и бессмысленных восклицаний. Потоком своих слов она могла бы утопить какой-нибудь расположенный в дельте город, и этот поток захлестнул меня, подхватил волнами прилива, как сломанные цветы, и понес так ловко, что ее подругам казалось, будто я всегда была рядом.

Я оказалась младшей из девочек в компании, любимицей, малышкой. Когда мы позировали для фотографов из светской хроники, по крайней мере пока эти фотографы не ушли на войну, меня ставили вперед, клали ладони мне на плечи или обнимали меня за талию. Старшие девочки ворковали надо мной, убеждая всегда оставаться такой же маленькой и милой.

Я широко улыбалась, показывая белые острые зубки, научилась смеяться, подражая звону высоких бокалов с шампанским, но даже тогда милой становиться не желала. В Элайзе Бейкер милоты и сладости было больше, чем в засахаренном миндале, – ну и что ей это дало? Дэйзи при всей ее прелести никогда не была милой, хотя искрилась так ярко, что легко было счесть ее милашкой. Приписать Дэйзи самые разные свойства не составляло труда.

Хэлен Арчер тоже никогда не стремилась быть милой, вот почему я в итоге оказалась в глубине чулана вместе с ней – на проводах Ботли летом 1917 года. Двое парней из семьи Ботли уходили на войну, и весь цвет Луисвилла явился проводить их. И они ушли, Томас и Сэнди, а вернулся один только Томас. Спустя несколько лет я встретила его в Нью-Йорке и сразу поняла: кем бы ни был тот, кто вернулся с лицом Томаса, это не он. Мне пришло в голову, что на его месте должен быть Сэнди, и я перешла на другую сторону улицы, чтобы избежать неловкости, когда он поймет, что я все знаю.

Но в тот июльский день мальчишек Ботли было еще двое, и они смотрелись щеголями в формах с офицерскими нашивками. Девчонки с ума по ним сходили, и они, похоже, сами слегка спятили и ускользали за раздевалку у бассейна с каждой девчонкой, которая соглашалась, пока взрослые притворялись, будто ничего не видят.

Любопытствуя, я прогулялась за раздевалку с Томасом, который был старше, добрее и серьезнее Сэнди. С ним, бравым, с волосами как светлое золото, целоваться было приятно, эти поцелуи будоражили, хотя скорее из-за привкуса его нервной боязни оттого, что его посылают за океан, чем из-за его привлекательности. Вместе с поцелуями я забрала у него часть страха, и мне почудилась в нем приятная горчинка, как в темном шоколаде или в хорошем чае. Это было интересно, но я так и не пристрастилась к горестям, поэтому, когда он просунул руку под мое сиреневое платье, я оттолкнула его и убежала в дом.

У меня раскраснелись щеки, глаза блестели так, словно я укусила провод под напряжением и засветилась. Я решила, что лучше будет спрятаться в доме ненадолго, пока я не возьму себя в руки. Гостей принимали на лужайке за домом, и в самом доме Ботли, несмотря на распахнутые окна, было тихо и душно. С четверть часа проведя в поисках тихого местечка, я нашла только комнату с драгоценными картами Ботли-старшего, а в этой комнате – перебирающую карты на огромных подставках Хэлен.

Она была двумя годами старше меня, моды не придерживалась, но благодаря баснословному богатству Арчеров считалась законодательницей собственного направления моды. Из черепахового футляра она достала очки, а когда явилась я, еще разгоряченная поцелуями и липкой жарой, сдвинула их на кончик носа, чтобы взглянуть на меня.

– Иди сюда, – наконец позвала она. – У мистера Ботли есть превосходная карта Тонкина.

Хэлен обладала не только удачливостью, но и округлостью того рода, которая наводила на мысли о рождественских украшениях и булочках, посыпанных крупными кристаллами сахара. Ее темные густые брови были прямыми, как рельсы, и я увидела, что ее ногти обгрызены до мяса, пока она блуждала по рекам Тонкина, из уважения не касаясь карты.

Карта меня мало заботила, но мне вдруг ужасно захотелось постоять рядом с Хэлен, пока она говорила о горах и городах. Как будто благодаря тому, что я целовалась с Томасом, мне открылся мир, где каждый мог целоваться, и я, стоя рядом с Хэлен, читавшей название чуждых городов, вдруг осознала, что и у нее есть губы.

В какой-то момент она заметила, что я смотрю не на карту, а на нее, и не договорила. С уверенностью, какой я прежде никогда не испытывала, я обхватила ладонью ее теплую шею. Всего на миг мне было достаточно чувствовать, как бьется под моей ладонью ее пульс, и слышать, как она судорожно сглотнула от моего прикосновения.

Этим все могло и кончиться, но тут мы обе услышали, как где-то вдалеке хлопнула дверь, и в коридорах дома эхом отдалось бурление непрошеных голосов. Голоса были молодые и легкие, они накатывались на нас, как прилив, и я перешла к действиям не задумываясь.

Схватив Хэлен за руку, я потащила ее за собой в находящийся поблизости тесный чулан. За место в нем мы соперничали со шваброй и метлой, а также друг с другом, пока не сумели наконец втиснуться и закрыть дверь. Потом ее рука крепко сжала мою, и нам даже не понадобилось сближать головы, чтобы начать целоваться.

Мы не соответствовали друг другу, но в ограниченном пространстве это не имело значения, места хватало, чтобы касаться лиц и непоправимо портить тщательно уложенные прически. Ее пальцы каким-то образом очутились у меня во рту, я прикусила их и вызвала у нее то ли визг, то ли хихиканье. В чулане было адски жарко и душно, мне казалось, что я вот-вот растаю, особенно когда я прижималась щекой к ее щеке или скользила ладонями вверх по ее голым запястьям.

На нашу удачу, нас не застукали, и мы в конце концов вышли из чулана, держась за руки, с сияющими глазами. Мы выглядели как те девчонки, которые по очереди уединялись с парнями Ботли за раздевалкой у бассейна, и нам было так хорошо, что, когда с наступлением ночи компания распалась, я отправилась домой к Арчерам вместе с Хэлен.

С тех пор я превратилась в бродяжку самого элегантного свойства. Почти три недели я провела у Арчеров, которые считали меня на редкость смышленым существом. Потом мы с Хэлен рассорились, не успев провести у себя дома и нескольких дней, я выклянчила приглашение к Фезерстоунам, где мы с Алисией Фезерстоун почти месяц наслаждались обществом друг друга, пока я не поняла, что мне осточертел ее храп. Некоторое время я провела с Виктором Ридом под предлогом дружбы с его сестрой Полетт, а потом мобилизовали и его. Целовался он лучше, чем Томас, но оказался не таким чутким, как Алисия.

Положение гостьи меня устраивало. Я ела вместе с хозяевами и спала в одной постели с девочками, которые мне особенно нравились, и со временем в совершенстве освоила искусство подражания. Я переняла рафинированные манеры Фезерстоунов, среднеатлантический выговор Баннеров, а у Уилкинсов научилась умению без труда подчинять тех, кого они считали ниже себя по положению в обществе, то есть почти всех.

Я освоила еще один фокус – как считать себя желанной гостьей всюду, где бы я ни появилась, и в большинстве случаев была таковой. Мне хватало ума сознавать, что притягательностью я обязана своей экзотической внешности и смутно-трагической истории, и недоставало ума возражать, когда мои отличия от остальных становились темой для беседы за ужином.

Я гостила в доме Фэй уже неделю, когда у Дэйзи наметилась встреча с несколькими бравыми молодыми офицерами из Кэмп-Тейлора. К тому времени подобными встречами все мы были сыты по горло, но ее отец считался давним другом тамошнего начальника, и, конечно, Дэйзи была вынуждена согласиться, а поскольку согласилась она, то пришлось и мне.

Она нарядила меня в нежное кремовое платье, слабо пахнущее лавандой, а для себя выбрала голубое, цвета мечты, воздушное и парящее вокруг нее, как дымка над рекой Огайо.

– Голова разболится у меня или у тебя? – спросила я, пока закалывала ее темные волосы, и она улыбнулась моему отражению в зеркале.

– Ну конечно, у меня, – протянула она. – Уложишь меня в постель, а когда стемнеет, мы сбежим проведать Барбару Блейк и этого ее кузена из Виргинии.

Вслед за Дэйзи я спустилась в гостиную, полную офицеров, и мы приступили к удивительно сложной и трудоемкой работе – вести себя в меру очаровательно, не создавая при этом впечатления, будто мы хотим чего-то большего, чем просто посидеть и поболтать. Миссис Фэй предупредила нас, что надлежащее гостеприимство – это «гостиная, но не далее», и порой успешно пройти по столь тонкой грани оказывалось нелегко.

Дэйзи приходилось пузыриться весельем наподобие шампанского, а мне разрешалось вести себя тихо и загадочно, именно поэтому я и заметила Джея Гэтсби первой. Он держался особняком от остальных, стоял у окна, как оловянный солдатик, в то время как его товарищи рассеялись по чинной гостиной семейства Фэй. Сидя на жестком стуле с прямой спинкой, я думала, что он немного похож на человека, с благоговейным трепетом озирающегося в церкви – такими глазами он смотрел на персидские ковры, по которым просто ходили ногами, на медный столик, привезенный из самой Турции, на высокие стрельчатые окна, напоминающие о французских предках Фэй. Он и меня окинул быстрым взглядом, и я с неприязненной иронией представила, как он распознает во мне какую-нибудь прислужницу, вывезенную с Востока, чтобы украсить этот дом – подобно круглому окну-розетке с витражом или подставке для зонтов, сделанной из слоновьей ноги.

На Дэйзи он не смел даже взглянуть, пока она не окликнула его и не ляпнула какую-то глупость – мол, незачем робеть.

Тогда-то он и перевел на нее глаза, и все в комнате вдруг… замерло.

– О-о… – слабым голосом произнесла Дэйзи, уронив руки на колени, и я почти ощутила, как дыхание застряло в ее горле. Она казалась ошеломленной, и, когда я увидела, какими глазами она смотрит на молодого лейтенанта, стоящего у окна, я поняла почему.

На людей не принято смотреть так, как лейтенант Гэтсби смотрел на Дэйзи Фэй. Нельзя снять с себя кожу и показать, что твое сердце объято пламенем и ничто в прошлом и будущем не имеет ни малейшего значения, лишь бы тебе досталось то, чего ты хочешь.

Казалось, за этот краткий миг Дэйзи, сама того не подозревая, всецело завладела сердцем Джея Гэтсби и всю оставшуюся жизнь ему предстояло провести в попытках вернуть его.

– О-о, м-м… ну и ну, – она запнулась и залилась очаровательным смехом. – Вот вы какой, оказывается. Странно, вы напомнили мне ту песню – как ее, Джордан? «Бабочка-бедняжка»? Да что ж я никак ее выбросить не могу из головы, вот ведь глупость, кстати, почему бы нам всем не спеть прямо сейчас…

Каким-то образом она убедила всех присутствующих, и они послушно запели вместе с ней, странный момент миновал, хотя почему-то мне казалось, что он так и не завершился.

Потом она разыграла приступ головной боли, но по пути из гостиной сунула клочок бумаги в руку лейтенанту Гэтсби и той ночью отправилась вовсе не к кузену Барбары Блейк, хоть он и учился в Париже и был наследником сталелитейного завода.

Но я поспешила туда, куда и собиралась, и как раз впервые попробовала абсент на тайной пристани острова Твелв-Майл, когда кто-то закричал «Смотрите!», указывая на реку.

Луна будто опустилась на воду, рассыпала осколки света по волнам. В гребной лодке без фонаря на носу сидели мужчина и женщина, лунный свет обрисовывал их фигуры – профиль мужчины, нежность женских рук, протянутых к нему. В ночи и на расстоянии было невозможно разглядеть, кто они, даже когда они встали и поцеловались, словно в древних легендах индейцев-шауни об обреченных возлюбленных и спустившихся с небес звездах, и все проказливые девчонки и дерзкие мальчишки Луисвилла, следившие за ними с берега, притихли.

Кто-то попытался окликнуть их, рассеяв чары, мужчина слегка обернулся, прижимая голову женщины к своему плечу, чтобы утешить или спрятать. Тень прошла по диску луны, и они исчезли; так закончилась еще одна странная ночь накануне войны.

К утру мы с Дэйзи благопристойно встретились в ее постели, и мне показалось, что я вижу отблеск звездного сияния, приставший в уголке ее рта и запутавшийся в волосах на затылке.

Дэйзи и ее лейтенант стали тем летом большой тайной, причастность к которой приводила меня в трепет. Я прикрывала Дэйзи и следила за ними, затаив дыхание, ведь все это было ужасно романтично, а когда Гэтсби наконец отправили в Европу вместе с остальными, Дэйзи не показывалась несколько дней – заперлась у себя в спальне и отвергала еду и утешения.

Она снова стала выходить осенью, когда появился Красный Крест и нужно было оказывать помощь пострадавшим, и вскоре после этого ее тетя, живущая в Балтиморе, занемогла, и Дэйзи с матерью уехали присмотреть за ней и повидать Балтимор. Мы с Дэйзи после того случая как-то отдалились и продолжали бы отдаляться, если бы не дельце, в котором я помогла ей несколько лет спустя. Однако тот год сохранил ее в моем сердце как нечто блистательное и сияющее, чье прикосновение почти свято и чье сердце способно призывать свет.

После отъезда Дэйзи в Балтимор я немного погоревала, но быстро сориентировалась, обнаружив, что под предлогом помощи в войне могу надолго покидать дом – к примеру, сворачивая бинты или готовя к отправке посылки солдатам. Все военные годы я провела, меняя дома и постели, неугомонная на свой лад и странно утешенная беспокойством, которым пропитывалось все, чем мы ни занимались. Мир был охвачен огнем, а до нас долетал лишь дым.

В любом случае Дэйзи отказалась бы от посещения некоторых мест, куда мне в то время хотелось, и по мере того, как война нависала над нами и мое положение в Луисвилле становилось все более странным и менее устойчивым, мест, куда мне хотелось, и занятий, какие меня прельщали, становилось все больше.

В руках у Дэйзи был весь мир, но под определение «человека мира» она никак не подходила. Все ее удовольствия носили домашний характер, все беды – тоже. Так было всегда.

Потом война закончилась, все изменилось и не изменилось ничего, а я, к своей досаде, все еще оставалась просто самой собой, и не более.

Судья пребывал в состоянии затяжного и достойного упадка. Его просто видели всё реже сначала в городе, потом – в доме. Это сводило с ума его подчиненных, а дома я порой входила в комнату, считая, что нахожусь в ней одна, и лишь потом улавливала легкий запах его табака, который он носил в вышитом кисете, спрятанном в карман, и слышала привычный хриплый кашель.

У него случались как хорошие дни, так и не очень. В хорошие он опять казался почти незыблемым, гремел столовым серебром по фарфору, выдавал слугам их жалованье и ходил в заведение выше по улице за ветчиной с горчицей на ржаном хлебе, утверждая, что это единственная слабость, которую он себе позволяет. (Ничего подобного. После его смерти пришлось выплачивать не только игорные долги, но и ренту юной красавице всего несколькими годами старше меня, живущей на Туссен-авеню.)

В неудачные дни его глаза становились пустыми, тело – бесформенным и бесцветным. Он будто бы пробовал себя в следующей роли, роли призрака, выбирая облик, который выглядел определенно средневековым по сравнению с его современной внешностью. В плохие дни он таился на периферии зрения, исполненный глухой злобы. Двое слуг взяли расчет, увидев, как он стремительно надвигается на них в верхнем коридоре, а одну бедную девушку он застал врасплох, и она скатилась с лестницы, сломав шею.

На краткое время его взбодрила свадьба Дэйзи. Она вышла за Тома через девять месяцев после перемирия, тень горестного для нее марта исчезла, будто ее и не было. Свадьба разбудила Луисвилл звоном колоколов и роскошью, вернула его к жизни, и даже судья не смог этого не заметить.

Прежде чем я позволила себе улизнуть с Уолтером Финли, я видела, как судья восседает за столом с городскими светочами, кивает и выглядит явно довольным, хоть его и расстроило настойчивое желание Дэйзи пригласить объединенный джаз-банд. Война кончилась, мир врывался повсюду, даже в двери Луисвилла.

Судья ушел рано, а я – поздно, вместе с Уолтером. Уолтер был родом из Сент-Луиса, гостил в Луисвилле у своих кузенов Фентонов, и с Дэйзи их связывала некая извилистая цепочка кровного родства. После войны он утратил немалую часть изнурительного достоинства и сдержанности, в традициях которых был воспитан, в итоге его изгнали из Сент-Луиса – до тех пор, пока он не вспомнит о воспитании.

– Кто знает, захочу ли я вообще вернуться, – сказал он мне в разгар этой ночи. – И кто знает, кого могу привезти с собой.

– Я не из тех, кого привозят, – объяснила я, слегка покривив душой. Он рассмеялся, положив голову на мое сброшенное платье, которое мы свернули, чтобы получилась подушка. Мы расположились на полу в гостиной флигеля за моим домом, куда порой доносились издалека отголоски музыки со свадебного торжества Дэйзи, хотя сама Дэйзи покинула его несколько часов назад.

– Даже если тем, кто привезет тебя, буду я? – спросил он и не дал ответить, сразу поцеловав меня в шею.

В ту ночь я была не так осмотрительна, как надлежало, и следующие три недели, будучи при Уолтере веселой и милой, на самом деле находилась на грани нервного срыва. Я не уставала напоминать себе, что на крайний случай есть «Фулбрайт», что, если Дэйзи смогла, смогу и я, но ведь это же совсем другое дело, когда речь идет о твоем теле, твоем будущем, твоей репутации и твоей ошибке.

В итоге удача мне улыбнулась, не случилось ровным счетом ничего, и к тому времени Уолтер преодолел свое послевоенное буйство. Мы расстались. Он нравился мне больше, чем я позволяла признаться даже самой себе, и через три недели после свадьбы Дэйзи я вернулась домой на рассвете, охрипнув от жарких споров, с глазами и носом, саднящими от слез, которые я наотрез отказалась проливать.

Я прокралась в дом, который наконец-то покинули гости, и, лишь когда покойница Анабет встретила меня на лестнице, поняла: что-то не так.

Анабет сразу распознала во мне ненастоящую Бейкер. Когда я только поселилась в доме на Уиллоу-стрит, она не давала мне спать и могла в любое время суток запугать до слез, но с возрастом, особенно с тех пор, как у меня начались месячные, я преодолела некое препятствие в ее почти утраченном разуме, и она смягчилась, больше не подстерегала меня в углу моей комнаты и не набрасывалась во время вечернего купания.

Теперь же она возникла на лестнице, чего раньше никогда не делала, и температура вокруг нее упала так резко, что на миг я увидела пар своего дыхания. Я застыла, готовая броситься наутек, но она указала в ту сторону коридора, где находилась лишь одна комната – кабинет судьи.

Я последовала по указке ее пальца, постоянно ощущая на затылке ее взгляд. Открыв дверь кабинета, я поначалу испытала облегчение: судья сидел за письменным столом, освещенный единственной лампой в углу.

Потом он взглянул на меня глазами, в которых не было ничего живого, и только тогда я заметила торчащие из-под стола ноги – все, что осталось на виду от судьи, упавшего от стремительного и рокового удара.

Я чуть было не завизжала, но призрак, не выпуская перо из рук, указал на меня. Его глаза казались темными провалами, как и у Анабет, совершенно не отражающими света и не содержащими никакого подобия человеческих эмоций.

– Нет, – произнес он голосом, казалось, слышным с большого расстояния по серебряным проводам. – Тебя не этому учили.

И то правда. Я бесшумно прикрыла за собой дверь и направилась в гостиную, по пути включая повсюду свет. Подошла к телефону и голосом, который, как я убедила себя, больше никогда не задрожит, принялась улаживать необходимые формальности – позвонила в похоронное бюро Кой, хоронившее Бейкеров еще до Гражданской войны, потом в Первую пресвитерианскую церковь милосердия, которую в отсутствие миссис Бейкер мы с судьей посещали лишь эпизодически.

Затем пришло время взять лежащую рядом с телефоном книжечку в кожаном переплете, принадлежащую миссис Бейкер, и начать обзванивать родственников. С этой задачей я справлялась успешно – до тех пор, пока не наткнулась на родственницу, которую почти не знала. Это была тетка судьи, записанная как миссис Сигурни Хауорд.

Я представилась, объяснила, что произошло, выслушала соболезнования и пожелания, как уже раз двадцать за это утро, а потом тетка умолкла, и в трубке послышался треск помех, вызванных расстоянием между Луисвиллом и Нью-Йорком.

– Дорогая, незачем так крепиться. Мы же одна семья. Расскажи, как ты.

В обычный день эти слова вряд ли стали бы ударом, но тем утром, под шум дождя снаружи, когда мое разбитое сердце болело сильнее, чем я решалась признаться, а в доме появился новый призрак, во мне будто взломали то, что прежде было наглухо заперто. Слезы хлынули градом, я ахнула от боли, принялась всхлипывать, рухнула на пол, до предела натягивая телефонный шнур.

– Я больше не хочу здесь оставаться, – рыдала я, имея в виду Луисвилл, дом на Уиллоу-стрит, мою собственную растерзанную репутацию. Оставаться с мертвецами и без Дэйзи.

– В таком случае ты непременно должна пожить у меня, – заявила тетушка, будто ничего более естественного не было в мире, и я всхлипнула еще громче. Она заявила о приезде, будто осуществить его было проще простого, и, как по волшебству, так и случилось.

Похороны судьи, достойные, но малолюдные, состоялись спустя пять дней, а еще через два дня я уже спешила в Нью-Йорк вместе с миссис Сигурни Хауорд, любезно разрешившей мне звать ее тетушкой Джастиной.

Мы выехали из Сент-Луиса: она в черном, с которым не расставалась с тех пор, как умер ее муж, я – в модном черном платье, составляющем основу моего новообретенного траура.

– Шесть месяцев – самое большее, – строго заявила мне тетушка. – Юным созданиям, подобным тебе, не пристало слишком долго носить траур.

В поезде, в купе, предоставленном нам двоим, она первый раз дала мне попробовать каплю настоящего демоника, от которого у меня заслезились глаза и заболело горло. До того мне доставались только подделки из вишневого ликера с примесью тошнотворной козьей крови, годные лишь на то, чтобы помочь молоденьким дебютанткам проблеваться после катания на возу с сеном, или для церковных собраний. В то время демоник еще считался легальным, но стариковским напитком, пережитком ушедшей эпохи, в которой алхимии было больше, чем в иприте.

Едва я перетерпела дискомфорт первых мгновений, на меня нахлынуло ощущение покоя, мне стало тепло, как никогда в жизни, я почувствовала себя в мире и в собственном теле более непринужденно, чем когда-либо прежде. Я выглянула из окна поезда и увидела блестящую золотистую дымку, застилающую ровную голубизну среднезападного неба.

В моем окне на мгновение промелькнули два чернокожих фермера по обе стороны широкого поля, оставленного под паром. Один из них поднял руку, и горящая полоса протянулась влево и вправо от него, наливаясь багрянцем, быстро распространяясь и оставляя за собой плодородную черную землю. Эта горящая полоса устремилась ко второму фермеру, стоящему ближе к рельсам, и я мельком заметила улыбку на его лице, когда он протянул руки, и огонь перед ним вдруг стал холодным и белым. Это была магия земли – стихийная, из тех, какие не увидишь в большом городе, и под шепот демоника в желудке и в крови я утратила всю городскую сдержанность и претензию на образованность и смотрела, смотрела на эту магию – с трепетом, изумлением и удовольствием.

Глава 8



Как выяснилось, мы с Ником изначально обладали несовместимостью, которую оба отважно игнорировали, чтобы проводить время вместе. Он преуспевал в Нью-Йорке, где обаятельные бывшие военные были в порядке вещей и где его приятная среднезападная внешность удачно контрастировала с моей. Ему нравилось изумляться сумасбродствам большого города, однако он оказался не готов ко встрече с людьми, которым сопутствовало чудо, которые жили плечом к плечу с чудом и таким образом приобрели к нему привычку.

Вдобавок он, хоть и приходился Дэйзи кузеном, принадлежал к совершенно другому слою и был не в состоянии понять, как ничтожно мало значат деньги, если у тебя их достаточно. Однажды на выходные я свозила его в Уорвик, где брат и сестра Дэнси, Маргарет и Хайленд, устраивали ежегодный летний прием. Машину на выходные я одолжила у Макса Пибоди, потому что на машине Ника показываться там не следовало, и сама отвезла нас еще в пятницу, чтобы мы могли провести там целых две ночи.

Это были отличные выходные, мы с Ником успевали наскоро уединиться на укромном пляже, перед завтраком в одной из ниш столовой, и да, хоть и лишь однажды, в тесном чулане, где пахло свежим моющим средством и увядающими фиалками. Виделась я с ним чуть меньше, чем мне хотелось бы, потому что он водил компанию с какими-то мужчинами, знакомыми ему по городу. Оказалось, среди них он пользуется популярностью, и они допоздна просиживали на веранде, обсуждая бизнес, политику и женщин. Я слегка расстраивалась, но не могла винить его за то, что он вовсю пользуется моментом.

Ночью в пятницу шел дождь, и так уж вышло, что я забыла поднять верх машины Макса. А тут и он сам явился с Кэрол Линни, повисшей на его руке, прошелся по переполненной комнате, где продолжался завтрак, и игриво упрекнул меня за оплошность. Макс был крупным, грубовато-добродушным и снисходительным даже в свой двадцать один год, и он заявил, что ему следовало бы заставить меня высушить сиденья и отполировать хромированные детали в качестве извинения.

– Ну, кому-то так или иначе придется сделать это, но уж точно не мне, – ответила я. – Машину парковал вместо меня кто-то другой, должно быть, он и оставил верх опущенным. Мне ужасно жаль, Макс, и, конечно, я возмещу расходы на приведение машины в порядок, если хочешь…

Но ему, разумеется, было все равно – возможность рассказать всем собравшимся о недавней поездке в Фессалоники привлекала его гораздо больше чистки машины. Ник переводил взгляд с меня на него и обратно, словно следил за теннисным матчем, а перед сном перехватил меня в оранжерее, куда я ускользнула перевести дух после насыщенного дня.

– Ты ему солгала, – заявил он, и я не сразу поняла, о ком идет речь.

– Кому – Максу? Ну и что?

– Тебе следовало сказать ему правду, – настойчиво гнул свое Ник, и я фыркнула.

– С чего вдруг? Я же предложила заплатить за чистку. Что еще от меня требовалось?

Ник нахмурился, неодобрительно свел брови.

– Это нечестно.

– Покажи мне того, кому не все равно, и я займусь чисткой, – предложила я. Мы оба знали, что Макс и Кэрол вместе с близняшками Тимберли и Прескоттом Линдом устроились покурить гашиш на верхней веранде. Еще несколько часов им будет на все наплевать.

Ник покачал головой.

– Все равно так нельзя.

– Возможно. Ты так и будешь терзаться из-за этого все выходные?

Он посмотрел, как я срываю бархатистый белый цветок и втыкаю его в волосы за ухом. Держался Ник чуть поодаль, словно немного остерегался меня.

– Дай-ка угадаю: твоя девушка из Джерси-Сити ни за что бы так не поступила.

Он вздрогнул и от этого слегка упал в моих глазах. Против девушки я ничего не имела – в отличие от его уверенности, что я не в курсе.

– Что ты знаешь о…?

– Во всяком случае, не имя, и выяснять не собираюсь, – солгала я. Само собой, я его знала. Бес миссис Креншоу, древность пятнадцатого века, всецело заслуживал доверия.

– Я знаю только одно, Ник: если тебе хочется честности и безупречности, возвращайся к своей девушке в Джерси-Сити. Впрочем, тебе следовало бы рассказать ей обо мне и «Мисс Миннесоте», а там пусть сама решает.

– Джордан…

Судя по тону, ему хотелось продолжить этот разговор, но я решительно покачала головой. Потом вынула цветок из своих волос и воткнула ему за ухо. Он все равно лучше сочетался по цвету с его волосами.

– Мне все равно, – раздраженно заверила я. – Если ты так и сделаешь – прекрасно. Но если тебе приспичило порассуждать с кем-нибудь о морали, это буду не я. Вообще-то я надеялась прогуляться под ивами.

Нам отвели комнату, но Дэнси поручили какому-то летнему магу осветить блуждающими огоньками беседки, образованные поникшими ветвями ив, и, в сущности, для прогулок там имелась всего одна причина. Ник поколебался, потом предложил мне руку, а я решила, что вполне довольна этим, и мы выскользнули из оранжереи.

Он проявил себя истинным джентльменом, вел себя послушно, как вышколенная лошадь теннессийской породы. Я уложила его под ивой, мы успели частично раздеть друг друга, прежде чем я помедлила, главным образом чтобы выяснить его намерения.

– Со мной нелегко, – предупредила я. – Может, я навсегда и останусь такой упрямой или же передумаю в любую минуту. Что скажешь?

– Надеюсь, что ты передумаешь, но ты нравишься мне, даже когда упрямишься, – отозвался он, и я рассмеялась и поцеловала его, потому что, хотя со мной и впрямь было нелегко, я поняла, что с ним – наоборот.

– Джордан… – чуть ли не с отчаянием прошептал он, и я вновь засмеялась, возвращаясь к тому, на чем остановилась.

К нашему отъезду домой разговоры о нечестности были забыты, нам и в голову не приходило возобновить их, тем более что интересных тем для бесед находилось множество.

Я завлекала его в свои любимые танцевальные клубы и кабачки, знакомила с актерами, радикалами и любителями джина. Было приятно видеть все это его большими глазами, и, в отличие от многих других мужчин, он никогда не пытался в ответ командовать мной и не делал вид, будто это я должна быть ему благодарна. Благодарным был он, он же следовал за мной, куда я его вела, – это мне в нем особенно нравилось. Но брать Ника с собой повсюду я не могла.

Даже когда он явился, распространяя запах незнакомого одеколона и с ярким засосом, который я обнаружила, только когда расстегнула его рубашку, для поездки в «Золушку» ему недоставало энтузиазма.

Конечно, я могла бы просто взять и потащить его туда, как в «Лирик», но в случае с «Золушкой» я уже нарывалась таким образом раз или два. Так что я подробно описывала Нику это заведение и завороженно следила, как туча растерянности, страха и вожделения набегает на его лицо. Наконец на нем отразилась холодная настороженность, он отстранился и покачал головой.

– Не знаю почему, но это мне не по душе.

Склонив голову набок, я внимательно посмотрела на него. Мы заглянули ко мне пропустить стаканчик на сон грядущий, был пятый час утра. Ник уже привык развлекаться ночи напролет и пользоваться чужими ванными, но таким взвинченным, как в ту минуту, я не видела его уже несколько недель.

– Не по душе? – повторила я, и он решительно покачал головой.

– Да. Совершенно. В такие места я не ходок.

– А мне оно по душе, и я туда хожу, – заявила я, и Ник легкой улыбкой указал, что понимает больше, но говорит далеко не все.

– Знаю, про тебя знаю. Ты другая. И для женщин это иначе.

– Только не в «Золушке», – возразила я, но он взял меня за руку и отвел взгляд.

– Я не из таких, – его голос чуть дрогнул. – Ну, пожалуйста…

– Это не мне решать, – произнесла я так мягко, как только смогла. Подхватила ладонью его затылок, слегка взъерошила волосы. Поцеловала его в ухо.

– Ладно. Забудь. Но именно туда я собираюсь в субботу.

* * *

От расплаты за свою сущность «Золушка» уворачивалась десятком способов. Находясь на границе между Кэсидрал-Хайтс и Гарлемом, она отстегивала всем – от местных патрульных до комиссара полиции, и владельцы, двое немолодых худощавых мужчин, костюмы которых стоили больше, чем весь мой гардероб вместе взятый, степенью паранойи превосходили хозяев любых других мест вроде «Лирика» или «Робертсона».

Для того чтобы попасть в «Лирик», достаточно было знать, где он находится. В «Золушке» же, без определенного цветка, пароля и удовлетворительного внешнего вида, ты просто попадал в довольно обшарпанный театрик со скучными комиками, неуклюжими акробатами и безголосыми тенорами. Однажды я весь вечер проскучала на их шоу, забыв, что к лацкану должна быть приколота белая гардения, а не веточка гипсофилы. По-видимому, некоторые местные жители всерьез полагали, что это просто захудалый театр.

Довольно серьезная магия – отчасти инфернальная, отчасти подпольная французская и отчасти порожденная топями Америки – обеспечивала полное совмещение «Золушки» с убогим театром. Здесь не приходилось подниматься на верхний этаж или спускаться в подвал. Оба заведения занимали одно и то же пространство, и, когда магия слегка ослабевала, порой удавалось увидеть одно из другого – мимолетно, скорее как дежавю, чем подобие миража.

Про «Золушку» я узнала сразу же, как только переселилась в Нью-Йорк, и мне понадобилось четыре месяца, чтобы набраться духу и наконец зайти туда. Пришлось разыскать Марго Ван дер Веен, а затем пуститься в осторожный танец намеков, взглядов, упоминаний об общих знакомых, который убедил ее, что я настолько надежна, насколько требуется. В Луисвилле я влетала в незнакомые круги пушечным ядром, но здесь видела, что этот способ не подействует. Предстояло еще прорываться сквозь завесы и ширмы из карельской березы, но не в мои семнадцать лет, пока я мучительно осознавала свою неопытность и чуждость.

Первый раз собираясь в «Золушку», я надела переливающееся черное платье, расшитое бисером, довольно заметно старившее меня и пропитанное скандинавской сумрачностью так, что не передать словами. К платью я приколола бутон алой розы и стащила у тетушки Джастины сверкающие бриллиантовые серьги, чтобы дополнить образ. Меня слегка трясло при мысли, что вот теперь-то все наконец переменится. Я сбежала из Луисвилла, приехала в Нью-Йорк, и теперь все будет по-другому.

Своим самым безучастным тоном я назвала пароль, стараясь придать себе скучающий вид, и швейцар, окинув меня взглядом, открыл дверь. Интересно, думала я, что я буду делать ближайший час, если я все же не прошла проверку: смотреть, как изумительная труппа Мин жонглирует тарелками в убогом пыльном театре? Или уйду, смирившись с поражением? В зрительном зале уже сидело несколько человек, явно взволнованных подобными перспективами, и я сочла, что, если мне придется сесть вместе с ними, я пропала.

Человек у дверей кивнул, пропуская меня, и, едва шагнув через порог, я вдруг почувствовала, что падаю, но не камнем вниз, в кроличью нору, а так, будто с замиранием сердца вдруг оступилась на самой последней ступеньке крутой подвальной лестницы. Нога ушла вниз, я взглянула туда же и увидела элегантный бальный зал с занавешенными зеркальными стенами, длинной барной стойкой из палисандра и бронзы и сводный оркестр, в котором все до единого музыканты играли с завязанными глазами.

Жаркая волна удовольствия окатила меня, когда я посмотрела вниз, на людей в зале, и не предположила, не понадеялась, а поняла, что они такие же, как я. Разумеется, не совсем, но тот момент лишил меня дара речи, и я чуть не расплакалась, а компания молодых людей, пришедших чуть позже, оттеснила меня в сторону, чтобы спуститься по лестнице и присоединиться к веселью.

Когда меня толкнули, чары отчасти рассеялись, но даже теперь, спустя четыре года, я ощущала отголоски давнего изумления, входя в дверь, – с броским розовым пионом за ухом, в изумрудно-зеленом шелковом платье с танцующей бахромой из медного бисера. Меня так и распирало от избытка энергии, которую я была готова потратить за ночь, и, как только оркестр заиграл первую песню, я очутилась в объятиях толстой негритянки в белом смокинге, атласные лацканы которого сияли как звезды в мягком свете. Ее длинные загнутые ресницы походили на крылья ангелов, и она, прижавшись круглой щекой к моей щеке, заставила мое сердце забиться быстрее. Танцевала она легко, но мне показалось, что она спутала меня с кем-то, потому что сразу, как только отзвучала «Крошка с Бродвея», она передала меня следующему партнеру.

На смену девушке в смокинге явился Морис Уайлдер, который задел во мне какие-то струнки, будучи умопомрачительным красавцем в огненно-красном платье.

– Пошлятина, – поддразнила я, с удовольствием глядя, как его узкое лицо заливает румянец и как он привлекает меня к себе, чтобы уткнуться в волосы. Кому-нибудь следовало посоветовать ему надевать комбинацию: сквозь просвечивающую ткань я чувствовала каждый дюйм его тела и, если уж начистоту, радовалась, что ему пока никто не дал такой совет. Он разрешил мне увлечь его за один из гигантских раскидистых нефролеписов и поцеловать, но больше не позволил ничего, и я его отпустила.

Как у всех завсегдатаев, близких к фешенебельным кругам, у меня в «Золушке» имелся свой счет. Мой был открыт на имя «Мисс Шанхай» – сама я ни за что не выбрала бы его, но благодаря ему получала восхитительные напитки в венецианском стекле. В ту ночь я была в зеленом, и, на удачу, им привезли отличный абсент прямиком от поставщика из залива. Опираясь на стойку, я наблюдала, как бармен сооружает мне напиток, опустив в стакан толстого стекла, чуть тонированного, чтобы подчеркнуть зелень содержимого, ложку-шумовку с сахарной кошечкой, мордочку, лапки и хвост которой оттенили, слегка подпалив. Бармен пристроил ручку шумовки в углублении на краю стакана, высоко поднял бутылку с мутноватой жидкостью, чтобы струя образовала элегантную узкую дугу, и полил кошечку зеленым спиртным. Когда сахар полностью растворился, а стакан заполнился на три четверти, бармен пустил его скользить по стойке в мою сторону, и я заулыбалась, взяла ложку, помешала в стакане и нашла место, чтобы присесть.

Люди разводят столько суеты вокруг родного дома. Дэйзи упоенно разглагольствовала о Луисвилле и Чикаго, а Ник, стоило ему выпить лишнего, мог с ума свести разговорами о снегопадах в Миннесоте, о бледных лицах и сияющих глазах среди пшеничных полей, мимо которых проезжаешь на машине. Слушать-то я слушала, но восторгов не разделяла.

Несмотря на это, «Золушка» стала для меня домом, где я могла сидеть на высоких табуретах у зеркал рубинового стекла и потягивать коктейли, скрестив ноги так, чтобы легонько задеть проходящего мимо, если он мне понравится, и заставить взглянуть на меня.

Отсутствие окон создавало в «Золушке» атмосферу подземелья. От этого летом здесь обычно бывало прохладнее, но в Нью-Йорке продолжался один из самых жарких периодов в истории. Мы все будто варились в кипятке, охладиться мне удавалось только благодаря тому, что я налила воды в старый пульверизатор для духов и время от времени щедро опрыскивала себя. В воду я добавила несколько капель духов, так что вечер только начинался, а я уже вся пропахла цитроном, зато не так страдала от жары и вялости, как остальные.

– Ба, да это Джордан Бейкер!

Еще не успев повернуться, я уже улыбалась, потому что узнала голос Мириам Хау, а Мириам Хау обожали все. Рослая, стройная, с зоркими глазами легендарной кошки-саванны, она буквально обвивалась вокруг тебя, и это было лучше, чем набросить на голые плечи норку, – впрочем, нью-йоркским летом о норке никто и не вспоминал.

Той ночью она выглядела шикарно в широком платье из сиреневого шелка, оставляющем открытой ее длинную шею и нежные белые руки. Шею украшало целое состояние – нитка идеально подобранных розовых жемчужин, и, как только я увидела их, мне захотелось приблизить губы к ним и к ее коже под ними.

Оркестр сбавил темп, заиграв «Лавандово-голубую луну», я обняла Мириам за талию и повела ее танцевать. Она не мешала мне вести в танце, мы покачивались в такт скорее огромным вентиляторам у нас над головами, нежели саксофону.

– Ты здесь снова с Нэн? – спросила Мириам.

– Нет, Нэн укатила на лето в Афины. Кто знает, с кем я буду к тому времени, когда она вернется.

Мириам ответила мне слегка расчетливой улыбкой – как близняшка, похожей на ту, которую я продемонстрировала ей.

– А ты? – спросила я. – Все еще пытаешься выманить колечко у Перри Слоуна?

– Ох, милочка, ты с луны свалилась? Перри обрел Бога.

– Возмутительно, – усмехнулась я, и мы прекрасно поняли друг друга.

Мириам хорошо танцевала, не хуже, чем я, а то и лучше, так что некоторое время мы провели на танцполе. Мы красиво смотрелись вдвоем, мне нравилось, как выглядят рядом наши тела, мелькающие в высоких зеркалах. Последняя песня была такой быстрой, что мы обе взмокли, и, когда Мириам закинула руку мне на плечо, скольжение тел возбудило в нас интерес.

– Принеси мне имбирной воды, ладно? – попросила она. – А я подыщу нам уголок в глубине зала.

Я протолкалась к стойке, чтобы взять имбирной воды для Мириам и кайпириньи для себя. То и дело прихлебывая свой коктейль, я двинулась на поиски Мириам, но еще издалека увидела, что кто-то нашел ее раньше, чем я.

Он стоял ко мне спиной, поверх его плеча я видела лицо Мириам – огорченное, нервное, пожалуй, слегка завороженное. Потом ее собеседник обернулся, и я увидела, что это Джей Гэтсби – воплощение элегантности в бледно-сером костюме с расстегнутым пиджаком и румянцем на скулах.

– А вот и вы, мисс Бейкер! Мы с мисс Хау как раз говорили о вас.

Что мне нравится в Мириам, так это ее умение не терять времени даром. В мгновение ока она вышла из-за спины Гэтсби и даже умудрилась сделать это естественно. Выхватив у меня имбирную воду, она многозначительно взглянула на меня и отошла. Я не знала, как быть, и, чтобы выиграть время, медленно пригубила свой коктейль, наблюдая за Гэтсби поверх края стакана. Вокруг нас бурлила толпа – так, словно и ее сделали такой же упорядоченной и лощеной, как его одежду или туфли.

– Вас боятся или вы что-то с ними сделали? – спросила я, и он усмехнулся.

– А какая разница? Пойдемте сюда.

– Я не обязана, – отрезала я, покрепче вцепившись в стакан. Вид у Гэтсби стал удивленным.

– Разумеется, не обязаны. Это была просьба.

А вот и нет, ничего подобного, возразила я мысленно.

– Так попросите, – подсказала я, не сходя с места. Другие посетители вокруг нас словно ничего не замечали, даже не косились на нас краешком глаза, чтобы потом было что рассказать. Гэтсби явно что-то предпринял, и утешало лишь то, что этим он и ограничился.

Некоторое время он смотрел на меня безучастными глазами, потом улыбнулся. Его взгляд смягчился, как и очертания рта, и мне вдруг стало ясно, что рот у него удивительно красивый. Вот что я ценила и в мужчинах, и в женщинах – красивый рот, чтобы целовать меня, нашептывать секреты мне на ухо или в открытую и позволять целовать его…

Я вдруг спохватилась, поняла, что вся вспыхнула, и с трудом удержала в руке стакан. Судорожно сглотнув, я перехватила стакан поудобнее, взглядом давая Гэтсби понять: мне известно, что он задумал.

– Джордан, вы могли бы пройти со мной?

– Да, – вздохнула я. Порой единственным оправданием для какого-нибудь дурацкого поступка служит лишь то, что сознаешь его глупость и заранее готов мириться с последствиями.