Вообще-то я никогда мужчин не воспитывала. Я просто уходила. Точно так же и Серена, она переходила из дома в дом, из постели в постель потому, что нас либо выгоняли, либо самим оставаться было невмоготу. Суббота и воскресенье, дольше мы редко задерживались. Обязательно должна была вернуться домой жена или постоянная подружка, или у нас самих случались неотложные дела, нужно было забирать детей. Художники, которые меня писали, обычно хотели, чтобы я жила у них, пока они не закончат картину, а потом мгновенно переключались на другую натурщицу, и я складывала свои вещи, освобождала постель и переселялась в какую-нибудь другую мастерскую, на голые шершавые доски пола в пятнах масляной краски, с вытертыми до дыр паласами, а мужчина так и оставался лежать в смятой, не слишком чистой постели, и в голове у него уже роились видения не моего, чьего-то другого прекрасного лица и тела.

— Сначала я пыталась вести счет мужчинам, с которыми спала, — призналась мне как-то Серена, — а потом стало стыдно, и я предпочла забывать их имена. Я тогда думала, что мужчину можно узнать только после того, как побываешь с ним в постели, но скоро поняла, что все равно ты его никогда не узнаешь, так что постель вообще не стоит принимать в расчет. В сущности, именно расчета у нас никогда и не было: любовь, страсть — вот и весь наш расчет, спиртное освобождало от запретов, а корысть и вовсе отсутствовала.

Мы с Сереной пришли к заключению, что Ванда, чья женская жизнь оказалась такой короткой — мы подсчитали, что она прожила без мужчины чуть ли не пятьдесят лет, с сорока четырех до девяноста четырех, — так вот, Ванда каким-то образом сумела внушить нам, что никогда не надо отказывать мужчине в близости, если он ее хочет, на такое способны только натуры злобные и мелочные. И что требовать от мужчины любви унизительно. Нельзя манипулировать людьми. Надо считаться с их желаниями, им, надо полагать, виднее, да и вообще в жизни есть вещи поинтереснее.

Ванда много лет писала своим мелким, вот уж истинно бисерным почерком книгу об эстетическом переживании и его связи с религией. Сейчас рукопись находится у моей племянницы, стопка пожелтевших, с обтрепанными краями страниц связана старинной тесьмой и засунута в коробке под кровать. Может быть, когда-нибудь у кого-то хватит храбрости достать ее и прочитать. Может быть, в ней заключена вся мудрость мира, как знать? Я не удивлюсь.

Потом наш разговор переходит на вождение автомобиля. Серена страшно нервничает за рулем, это у нее началось после развода с Джорджем. Когда она потеряла веру в судьбу, которая их соединила, она потеряла и уверенность в том, что с ней никогда ничего плохого не случится. Она стала наезжать на бордюры, разучилась обгонять. Когда кто-то вез ее, она волновалась еще больше. Лихачество первого мужа нанесло ей травму, от которой она страдает в старости: он любил пугать собратьев-водителей, обгоняя их на поворотах в своем форсированном допотопном форде Popular, и резко тормозил, чтобы проучить тех, кто сидит у него на хвосте.

Серена рассказывает, как Джордж однажды мчался по шоссе со скоростью сто двадцать миль в час, а Кранмер ехал за ним. Она сидела в машине Кранмера. Она тогда думала, что Джордж состязается с Кранмером, считая его соперником, а сейчас понимает, что он просто хотел удрать, не иметь ничего общего с ней, известной писательницей, перед которой он был так виноват и каждый шаг которой был у всех на виду. Джорджу до такой степени опротивело показываться с ней на людях, что эти его сто двадцать миль в час были совершенный пустяк, вот в чем трагедия. Серена вспоминает все это и расстраивается, как мы все до сих пор расстраиваемся, когда начинаем говорить о Джордже, а ведь с того случая на шоссе прошло пятнадцать лет.

Я стараюсь перевести разговор на менее болезненную тему. Например, почему мужчины, если их попросишь ехать не так быстро, обязательно поедут еще быстрее, особенно если ты жена. Мы напоминаем им их мать с ее вечным “Не надо, милый! Перестань, милый!”. Я вожу машину свободно и уверенно, но, конечно, не в Лондоне, там я беспрестанно смотрю в зеркало заднего вида, как все деревенские водители, и прихожу в ужас и смятение от того, что там вижу. Как ориентироваться в этом сумасшедшем водовороте, мельтешении, где всем нужно в разные стороны? За городом все прекрасно, сидишь за рулем и спокойно себе едешь, а если садишься в такси, то надеешься, что водитель не попросит тебя показывать дорогу.

Мы говорим о том, что мужчины, когда они едут на какую-нибудь встречу, ведут машину напряженно и на большой скорости, а возвращаются гораздо медленней и спокойней. Они словно устремляются в битву, а вот мы, женщины, не любим появляться перед гостями встрепанными и взмыленными, пусть пульс бьется ровно и мы выглядим как на балу.

Дальше мы с Сереной согласно решаем, что категорический отказ Хетти и Мартина покупать машину, дабы не усугублять причиняемое нашей планете зло, свидетельствует об их прекраснодушии, но никак не о наличии у них здравого смысла. Они подсчитали, что ездить на такси дешевле, чем содержать машину, однако предубеждение против такси слишком велико, а позиция, на которой до недавнего времени стоял Мартин, что-де такси можно брать только в самых крайних случаях — например, надо мчаться в больницу, или, напротив, медленно и торжественно сопровождать покойника на кладбище, — оказывает на окружающих гипнотическое воздействие. Серена иногда сокрушается, что выбросила столько денег на такси после того, как психоаналитик убедил ее, что ей надлежит ездить на такси, и она как идиотка поднимала на улице руку, даже если ей нужно было проехать десять шагов, — не послушай она его тогда, была бы сейчас баснословно богата.

Мы разговариваем об Агнешке, о том, что она была на крестинах и что священник принял ее за мать Китти, и Серена говорит:

— Что-то эта их нянька замышляет, только пока не знаю что.

Я говорю, что когда прислугу принимают за хозяйку, хозяйке пора эту прислугу рассчитать.

— Так она и уйдет, — говорит Серена.

Босса пригласили к ужину

Ну не совсем так уж чтобы к ужину, при слове “ужин” представляются зажженные канделябры, что-то торжественное и официальное, как принято в Излингтоне, а просто “посидеть по-дружески за столом”. Гарольд живет с Деборой, столь же здравомыслящей особой, как и он. Дебора — юрист по договорному праву на Проекте реформы социального обеспечения, работа не слишком увлекательная, но требующая скрупулезной точности и ответственности. Они и в самом деле живут в Излингтоне, но не потому, что специально его выбирали, просто так уж получилось, уверяют они. Дебора подумывает завести ребенка, но прежде, чем она решится, ей хочется взглянуть на девочку Хетти. До сих пор ей почти не приходилось общаться с младенцами, и хотя у Гарольда двое сыновей от предыдущего брака, но сыновья эти выросли и знаться с отцом не желают, обиделись на него, когда он их бросил, одному было в то время шестнадцать лет, а другому семнадцать.

Разрыв с детьми огорчает Гарольда, но не слишком. Он относится и к себе, и к своей жизни с некоей недоумевающей отстраненностью, словно происходящее не имеет к нему ровным счетом никакого отношения. Хочет Дебора ребенка — пожалуйста, сделает он ей ребенка, даже планирует в скором времени создать новую рубрику в журнале, где он будет давать руководящие указания молодым отцам, родившим детей в позднем возрасте. Такая рубрика не совсем в духе “Деволюции”, но кто знает, как все обернется через год-другой?

Давно уже Мартин и Хетти никого к себе не приглашали, но когда Гарольд говорит сейчас Мартину: “Деборе страшно хочется заглянуть к вам как-нибудь и поболтать с Хетти о детишках”, он, ни минуты не колеблясь, отвечает:

— Так приходите как-нибудь вечерком, посидим, поужинаем. Хоть бы и завтра.

Хетти тоже считает, что пусть приходят, это очень хорошо, хотя на работе она буквально выматывается, правда, сделать ей удается не так уж много, она вынуждена тратить время бог знает на что. Поток дурацких писем по электронной почте превращается в лавину, люди обещают позвонить в такое-то время и не звонят. Они с Хилари теперь сидят врозь, так что, по крайней мере, у Хетти есть свой кабинет, но это означает, что она лишена возможности держать коллегу под приглядом. После того как граница между англоязычным и зарубежным пространством у них размылась, а случилось это во время работы с романом о синдроме Туретта, Хетти стала опасаться, что Хилари начнет сманивать к себе ее авторов. Но все равно пригласить Мартинова босса к ужину — отличная идея, это несомненно, и она знает, что Китти будет выглядеть как ангелочек, что она ни разу не проснется за все время ужина, а ужин приготовит Агнешка.

Хетти быстро прикидывает, кого бы еще пригласить — Барб с Алистером явно нельзя по причине несходства политических взглядов, Нила с женой она пригласить не может, пока они с Мартином не начнут зарабатывать намного больше, чем сейчас, и не обзаведутся более комфортабельным домом. То, что она внучатая племянница Серены, могло бы переместить их чуть выше по социальной лестнице, но Хетти не надеется, что это позволит их гостям забыть об отсутствии финансовой составляющей, не настолько она наивна. Может быть, отец Мартина, тот самый мученик, погибший во время забастовки электриков, окажет им большую услугу в роли покойного свекра, чем Серена в качестве живой двоюродной бабки. Хетти может упомянуть в разговоре свою мать Лалли — всемирно знаменитую флейтистку, ее имя хорошо известно в музыкальных кругах, но литература и музыка, так же как литература и политика, не всегда находят отклик друг у друга. И к тому же Хетти по возможности старается не думать о матери. Эти мысли вызывают слишком много непростых чувств. Слишком уж Лалли чужая, слишком уж она далеко, даже не верится, что она ее родная мать. Нет, бабушка Фрэнсис ей ближе.

И потом, у Хетти есть гордость. Пусть ее ценят за ее собственные достоинства, то есть не за то, что у нее есть родственники с громкими именами, а за то, что она энергичный и квалифицированный специалист по издательскому делу, может позволить себе родить ребенка, но все же имеет поддерживающего ее мужа и надежную няню, а скоро сможет оказать достойный прием Нилу и его жене, но пока это время еще не пришло. Впрочем, Нил вроде бы все равно опять отбыл на Багамы, вспоминает она.

Можно бы позвать Фрэнсис, но кто приглашает на званый обед свою бабушку? Фрэнсис к тому же обязательно заведет разговор о Себастьяне, а ее высказывания по поводу наркотиков будут так наивны, что всем станет неловко: Фрэнсис наверняка начнет доказывать, что надо снять контроль за оборотом всех имеющих хождение наркотиков, включая сигареты. И пусть рынок регулирует себя сам. Дебора же, как можно предположить, будет доказывать, что марихуана — вещь совершенно безобидная, а вот табак — страшное зло. И Хетти решает не рисковать, пусть будут только они с Мартином и Гарольд с Деборой, ну и конечно Агнешка.

Хетти с удовольствием предвкушает встречу с Деборой, ей так хочется похвастаться Китти, она рада, что Мартин их пригласил, хоть и не посоветовался с ней и времени на подготовку почти не осталось. В половине шестого у нее должно быть совещание с Хилари — Хилари вечно назначает совещания со своими коллегами-женщинами под самый конец рабочего дня для того, как все считают, чтобы задерживать мам, спешащих домой к детям, но Хетти отменит совещание и вернется домой пораньше. Гостям она подаст мидии мариньер, потом легкий кускус, а потом просто сыр, печенье и фрукты. Хетти обсудила все утром с Агнешкой. Мидии мариньер приготовит она, а Агнешка сделает кускус с курицей и маринованными овощами по своему особому рецепту, который они все так полюбили. Агнешка слегка задумывается и предлагает Хетти вместо мидий мариньер — блюдо это острое, к тому же готовят его все, и возни с ним страшно много, раковины нужно тщательно выбирать, не дай бог попадутся открывшиеся, — запечь морские гребешки в сухарях под сыром с чесноком, несколько минут на гриле — и готово, тогда Хетти сможет уделить гостям гораздо больше внимания. Хетти соглашается, и в самом деле так будет гораздо лучше.

В день званого ужина (или дружеской встречи — “посидим за столом по-простому, по-домашнему, поговорим о детишках”) Агнешка идет в магазин и покупает в рыбном отделе свежие морские гребешки. Гребешки хороши, загляденье, но вместо того, чтобы взять их в уже открытых раковинах, вымытыми и эффектно выложенными на створках, с этим странным оранжевым сегментом (который на самом деле есть не что иное, как половые железы морского гребешка), рядом с белым мясом моллюска, Агнешка приносит гребешки живые, в раковинах. Говорит, хотела, чтобы были свежие.

Хетти возвращается домой с работы в половине седьмого, Хилари удалось-таки задержать ее разговорами еще об одном романе, который один из “ее” авторов, Марина Фейркрофт, настоящее имя Джоан Барнс, каким-то необъяснимым образом сама продала нескольким иностранным издательствам, и теперь надо решить спорный вопрос, чей она автор, “ее”, Хилари, или Хетти. Хетти была готова без возражений отдать Марину Хилари, но Хилари непременно желала согласовать все в личной беседе, позвонила Марине домой, после чего всем пришлось ждать, пока Марина, которая поехала забирать свою младшую дочку из клуба девочек-скаутов, вернется домой и подтвердит, что она не возражает.

И вот теперь, придя домой, Хетти осознает, что ей придется вскрывать раковины с живыми морскими гребешками, отдирать их от створок, мыть и потом жарить, все время пытаясь понять, на каком этапе этого процесса жизнь покидает крошечное тело моллюска.

Агнешка еще не уложила Китти. Она просит Хетти почитать девочке на сон грядущий, книжку Агнешка выбрала сама, и Китти в недоумении, потому что там одни только слова, ей хочется посмотреть картинку, а никакой картинки нет.

Агнешка тем временем кладет в приготовленный еще днем кускус куски курицы и маринованные овощи, к которым Мартин и Хетти уже привыкли и даже полюбили. Хетти один на один сражается с гребешками, они жестоко сопротивляются ее попыткам открыть раковину: едва она просунет кончик ножа между створками, едва чуть-чуть их приоткроет, как они тут же захлопнутся, да еще лезвие ножа зажмут. Она крутит нож, пытаясь его вытащить, и вдруг он ломается, счастье, что в глаза не отлетел. Внутри — отвратительный черный пузырь, это у гребешка такие внутренности. Огромные органы размножения — или что это там еще — приросли и к верхней и к нижней створке. Как их отделить? Приходится смотреть в интернете, к счастью, какая-то добрая душа поместила там инструкции с иллюстрациями, как с этим справляться.

Разделав три гребешка — а осталось еще двадцать два, да их еще надо запечь, а сначала приготовить сыр, нарезать лук, выдавить чеснок и натереть сухари, — Хетти слышит, как в дом входят Гарольд с Деборой. Мартин их встречает, они смеются, что-то говорят. Мартин проводит их в гостиную, где Агнешка, успевшая переодеться в красное платье Хетти и накрасить губы, уже накрыла на стол, зажгла свечи и ставит цветы.

Агнешка же ведет Дебору поглядеть на спящую Китти. Из открытой двери слышатся негромкие восторженные восклицания, это, конечно, очень приятно, но лицо Хетти горит от досады и сознания собственной беспомощности. Она все еще в джинсах и рубашке, в которые автоматически переодевается, приходя с работы домой. Она-то хотела встретить Гарольда и Дебору при полном параде, а теперь они увидят ее в таком затрапезном виде. Словно вернулись прежние, до-Агнешкины времена, когда Хетти ничего не успевала и все шло кувырком. У нее только что началась менструация, — слава богу, она теперь понимает, почему с таким трудом высидела день в агентстве, но внизу живота тянущая боль, это ей ни к чему.

— А вы, надо полагать, Агнешка, — говорит Дебора, подходя к двери кухни. Говорит приветливо, как и полагается разговаривать с прислугой, сознавая, что прислуга не в состоянии изменить свой зависимый статус, но с ней, как и со всеми, кто может обидеться, надлежит обращаться политкорректно. — Ваша слава гремит. Я слышала, вы замечательно готовите.

— Вообще-то я не Агнешка, — говорит Хетти. — Я Хетти, подруга Мартина и мать Китти. Очень рада с вами познакомиться. — И протягивает Деборе свою красную, всю в царапинах и порезах, пахнущую рыбой руку.

Деборе неловко, она извиняется и предлагает Хетти помочь разделывать гребешки, Хетти с благодарностью соглашается. Но Деборе непременно нужно надеть резиновые перчатки, и тут оказывается, что со вскрытием раковин и отделением мяса от створок она справляется еще хуже, чем Хетти: створки тотчас захлопываются, прищемив кончики перчаток, Дебора в ужасе вскрикивает, обнаружив, что моллюски еще живые.

Кончается все тем, что и семья и гости решают ужинать без первого блюда и приступают сразу к кускусу, кускус восхитителен, все довольны, обсуждают за столом закон о запрете охоты на лис, который должен распространиться и на рыбную ловлю, предлагают свои меры по защите крабов, морских гребешков, устриц, мидий и других моллюсков, доказывают друг другу, что следует точно определить, где именно кончаются границы ответственности человека за жизнь более простых организмов. Дружно соглашаются, что, поскольку курица, которую они едят, была выкормлена доброкачественным, экологически чистым кормом, она прожила хорошую, полноценную жизнь, только эту жизнь слишком рано прервали. Все весело смеются. Однако Хетти трудно присоединиться к общему веселью с легким сердцем, она и хочет обвинить во всем Агнешку, и не может, потому что Агнешка всего лишь следовала заведенному в их доме правилу, которое гласит: покупать как можно меньше полуфабрикатов и продуктов, подвергшихся хоть какой-то обработке, включая и расфасовку.

Обсуждается дилемма Деборы: рожать ей ребенка или не рожать? Выясняется, что ее желание стать матерью вызвано сознанием своей ответственности перед космосом, она просто обязана передать человечеству их с Гарольдом гены, их ребенок, без всякого сомнения, будет выдающимся общественным деятелем такого масштаба, как, скажем, руководитель Всемирной организации здравоохранения или Оксфордского комитета помощи голодающим. В ребенке соединятся ее, Деборы, безупречная логика и сердечная доброта Гарольда — тут даже Гарольд заерзал от легкого смущения, — он будет и умным и красивым, элитный ребенок, ребенок на заказ, и никакие пробирки им не потребуются, все произойдет естественным путем.

— Случается и не совсем так, как хотелось бы, — напоминает Хетти. — И тут уж ничего не попишешь.

— На все воля Божья, — говорит Агнешка, — мы должны ее принимать.

Это почти единственное, что она сказала за весь вечер. В свете свечей ее лицо кажется матово-бледным, говорит она негромко и мягко.

Разговор на минуту смолкает, потом снова оживляется.

— Даже если родится девочка альтернативно одаренная, — говорит Дебора, — мы все равно будем ее любить, правда, Гарольд? Мы не из тех, кто перекладывает ответственность на других.

Гарольд говорит, что пятьдесят процентов из ста, что это будет мальчик. Дебора совершенно обескуражена.

— Не может быть, — говорит она. — Я хочу только девочку.

Но когда ее спрашивают почему, она говорит, что у такой женщины, как она, должны быть дочери, должны — и все. И вообще у Гарольда уже есть двое сыновей.

— Понимаете, этот идеальный ребенок пока еще не существует, — говорит Мартин. — Вы его себе придумали, и если будете и дальше фантазировать, то можете вообще остаться без ребенка. Вам ведь известно, что после тридцати пяти прокреативная функция женщины начинает затухать.

— Как всегда, режет правду-матку, — с натянутой улыбкой говорит Гарольд. — За что мы его и любим.

Деборе тридцать шесть.

Желая прервать неловкое молчание, Хетти говорит, что хорошо бы Китти унаследовала хоть часть таланта ее, Хетти, матери, а когда гости спрашивают, кто ее мать, называет имя Лалли. Дебора смотрит на Хетти пустыми глазами, зато Гарольд говорит: “Вот как”. Родители Гарольда были меломаны, ходили на концерты. Хетти довольна, ей хочется рассказать им о своей матери, но Мартину не терпится перевести разговор на своего отца, который был членом коммунистической партии, Дебора же хочет говорить о себе. Побеждает Дебора, потому что она любовница босса. Дебора сообщает, что, взяв в расчет все соображения, она склоняется к мысли, что пока еще не вполне готова рожать ребенка, а Гарольд, вероятно вспомнив о планируемой в журнале рубрике, вздыхает с легким разочарованием, но и не без облегчения.

Хетти, выпившая лишнего, — Агнешка не пьет совсем, — кидается со страстью защищать материнство, доказывает, что дети карьере не помеха, главное, чтобы женщина умела должным образом организовать свою жизнь, однако замечает, что Мартин и Агнешка смотрят на нее с недоумением, и теряет запал. Красное шелковое платье, ставшее явно слишком тесным для Хетти, эффектно обтягивает красивую грудь Агнешки, точно магнит притягивающую взгляды мужчин, да и взгляды Хетти и Деборы тоже.

“Может быть, Агнешка сделала пластику груди?” — размышляет Хетти. Но нет, это исключено, где бы она нашла для этого время. И тут Хетти понимает, что это просто лифчик придает ее груди такую замечательную форму, и скорее всего это один из ее, Хетти, собственных лифчиков, потому что, когда Агнешка убирает посуду, Хетти ясно видит красную бретельку. Лифчик подарила ей Серена, баснословно дорогой: Серена сказала, что именно такой она хотела бы носить, будь она молода и имей хорошую фигуру, а поскольку ни молодости, ни фигуры у нее нет, она купила его для Хетти.

И все равно приятно сидеть вот так после ужина, и пусть кто-то другой убирает тарелки и подает сыр. Мартин варит кофе.

Когда и Агнешка и Мартин выходят из комнаты, Гарольд говорит Хетти:

— А вы храбрая — держите ее в доме. Эту повелительницу снов.

— Не понимаю, — говорит Хетти. Какой неприятный тип, думает она. И улыбается вроде бы дружелюбно, и вздыхает вроде бы участливо, а на самом деле ярый мужской шовинист и к тому же зловредный.

— Мартин часто видит Агнешку во сне, — поясняет Дебора. И она тоже противная, думает Хетти. Хоть бы не забеременела, пусть мучается. Но ей тут же становится стыдно.

— Откуда вы знаете? — спрашивает она.

— Мартин рассказал Гарольду, а Гарольд рассказал мне, — говорит Дебора. — Мужчины весь день вместе на работе, а муж и жена всю ночь в постели. Вы и сами понимаете. Если я когда-нибудь заведу прислугу, то выберу некрасивую, чтоб смотреть было тошно.

— Некрасивые как раз самые опасные, — говорит Гарольд. — Никогда не надо терять бдительности. Но вы, Хетти, не расстраивайтесь из-за Мартина. Когда что-то снится, наяву ничего такого человек не сделает.

Зачем они так стараются ее огорчить, думает Хетти. Наверное, потому, что завидуют, она счастлива, а они нет.

— Это как самоубийцы? — спрашивает Дебора. — Те, кто грозится покончить с собой, никогда своих угроз не выполняют.

— Тут ты, Дебора, ошибаешься, статистика показывает другое, — говорит Гарольд. — Те, кто грозится покончить с собой, часто и кончают.

Мартин с Агнешкой вносят сыр и кисло-сладкое пюре из зеленых помидоров, которое Агнешка привезла от своих друзей из Нисдена. Проходя мимо стула, на котором сидит Хетти, Мартин полуобнимает ее за плечи, и она успокаивается. Вечер выдался не из легких.

Когда они ложатся потом в постель, Хетти говорит:

— Зря ты говорил о затухании прокреативной функции и о возрасте.

— Почему зря? Это же правда.

— Мне кажется, у них это больная тема.

Мартин надевает пижаму, которую приготовила для него Агнешка.

— Все-таки странно, когда нет первого блюда, — говорит он. — Чего-то не хватает. Надеюсь, они не слишком удивились.

Хетти говорит:

— Агнешка постаралась. Вместо разделанных гребешков купила живые. По-моему, нарочно. Любит утереть мне нос.

И Мартин отвечает:

— Перестань, Хетти, не надо сваливать свои промахи на Агнешку.

Кулинарные конфузы

— А вот это мне не нравится, — говорит Серена. — Я не о том, что Мартин, вероятно, перестал соображать, кого ему надо поддерживать, а о том, что Хетти пересказала тебе его слова.

— Такова уж наша женская природа, мы любим жаловаться на мужчин другим женщинам: “Он то, он се, он пятое, он десятое, я больше ни минуты не стану этого терпеть”. Мы знаем, что к нашим словам нельзя относиться всерьез.

Серена соглашается, что да, действительно, лучше рассказывать о своих обидах не мужчинам, а женщинам. И вот доказательство: пожаловалась она как-то кому-то из своих приятелей на Кранмера, встречает его потом чуть не полгода спустя, он и говорит: “Слава богу, вы по-прежнему вместе; я думал, вы разводитесь”, а она и вспомнить не может, из-за чего тогда ссорилась с Кранмером, помнит только, что страшно сердилась. Да и какая женщина помнит причину ссоры? Если, конечно, дело не касается измены, замечает Серена, здесь женская память гораздо крепче мужской. Она, ясное дело, говорит о себе. Больше десяти лет прошло, как Джордж умер, а она помнит все их ссоры, все оскорбления, все слезы, точно все вчера происходило. Скоро очередная годовщина его смерти. Серена говорит, что гонит из памяти сцены и образы, а они упорно возвращаются. Сегодня ей захотелось вспомнить о последних днях их брака, о том, как Джордж сказал ей, везя к целительнице-астрологине-антропософке, которую он уже какое-то время посещал, а Серена только сейчас это поняла: “Погоди, она наконец объяснит тебе, какое ты чудовище и как отвратительно поступаешь”. Серена страшно растерялась и все не могла понять: “Господи, я же его люблю, почему он-то меня ненавидит? Что я ему сделала? Я просто такая, какая есть”. Она знала, что у Джорджа депрессия, эта депрессия случалась у него периодически и довольно скоро сама собой проходила. Проявлялась она в резкой враждебности по отношению к ней, но и враждебность тоже проходила. Раньше всегда проходила, сейчас Серене тоже надо набраться терпения и ждать, чтобы вернулись счастливые дни.

Доктор Уэнди Стайл, та самая целительница-астрологиня-антропософка нового направления, которая уже составила гороскопы Джорджа и Серены и пришла к заключению, что они совершенно несовместимы, сообщила им, что они могут прекрасно жить друг без друга и быть вполне счастливы. Джордж с ней уже согласился. Когда Серена это услышала в кабинете доктора Уэнди Стайл, она онемела от ужаса и потом всю дорогу домой в Гроувуд задыхалась от рыданий, но Джорджа это не тронуло. Она не может жить без него, а он, оказывается, считает, что прекрасно может жить без нее. Только потом она догадалась, что это он выбрал такой способ сообщить ей, что их браку пришел конец. Сказать самому у него не хватило духу. Для того чтобы сообщать дурные новости, есть факс, эсэмэс, электронная почта — или в наше постмодернистское время психотерапевт. Берутся обрывки прошлого, складываются как попало и преподносятся — вот, полюбуйтесь.

Но отнесемся с пониманием и к Джорджу. Он перенес микроинфаркт, врачи сказали ему, что надо радикально изменить образ жизни, направили к психотерапевту, а психотерапевт сказала, что, если он хочет жить, он должен “порвать путы, которые связывают его по рукам и ногам”, и вот он, может быть, в первый раз в жизни стал выполнять то, что ему предписано. Если психотерапевт сказала, что надо расстаться с женой и тогда к нему вернется здоровье, он будет жить полной жизнью, дышать полной грудью, душа наполнится высокими помыслами, и он станет наконец, как предначертала ему Судьба, великим художником и духовным лидером, — так, значит, все и будет, он своему психотерапевту верил.

И правда, несмотря на все перипетии личной жизни, писал Джордж все лучше и лучше. Краски были сочные, насыщенные, он писал цветы, рыб, пейзажи так, точно они принадлежали ему одному, точно они были смыслом его жизни, точно он, может быть, только что сотворил их. В картинах чувствовалась поразительная страсть.

Сейчас они хранятся на складе, набираются сил в ожидании своего часа и своих покупателей. Есть картины, которые теряют свое обаяние после смерти художника, есть и такие, что приобретают еще большую власть над нами. Таковы картины Джорджа. До его разрыва с Сереной я выставляла их в своей галерее, и они продавались быстро и легко. Потом я все их сняла в знак преданности Серене. С тех пор как она живет с Кранмером, в ее доме нет ни одной работы Джорджа, но она платит за их хранение и начала поговаривать о совместной выставке Джорджа (посмертной) и Себастьяна (сидящего в тюрьме), она поможет своим детям устроить ее в Лондоне.

В те далекие дни Серена считала психоаналитиков людьми мудрыми, благородными, открывшими законы счастливой и успешной жизни. И доктор Стайл, по ее мнению, руководствовалась именно этими законами, и когда астрологиня предложила Серене оставить Джорджа и освободить его “жизненное пространство”, именно так она и поступила — переехала из Гроувуда в коттедж в четверти мили от дома. То есть покинула супружеский кров, а именно этого ни в коем случае не должна делать женщина в критических обстоятельствах. Иногда, впрочем, она заглядывала в дом по ночам и ныряла к Джорджу в постель, где он встречал ее вполне гостеприимно.

Однако до нее стали доходить слухи, что какая-то молодая женщина в соломенной шляпе завела привычку сидеть и писать этюды в саду, который разбили они с Джорджем, в тени возле бассейна с рыбками и старинным фонтаном, который не работал, потому что был из антикварной лавки Джорджа. Возле того самого бассейна, любила повторять мне Серена, из которого она каждый год вынимала головастиков, готовящихся превратиться в лягушек, и клала их на каменные плиты, чтобы они могли в первый раз в жизни наполнить свои легкие воздухом.

Что это за женщина? Друзья ей рассказали. Зовут ее Сандра, она с Джорджем уже много лет. Серена начала бракоразводный процесс в надежде, что Джордж одумается, — дескать, смотри, до чего ты меня довел. Но все, что она ни делала, было Джорджу только на руку: он ответил своим собственным иском о разводе. Да, он хочет развестись. Его ждет другая женщина, и он (вместе с Сандрой) хочет получить при разделе имущества дом и щедрое содержание от Серены. Ведь Серена, строго говоря, бросила его, больного, на произвол судьбы. Конечно, Серена вела себя как последняя дура. Я ей об этом не напоминаю. Мудрее поддакивать ей и ждать, пока горькие воспоминания отступят. У нее сейчас есть Кранмер, и он рядом. А Себастьяна рядом со мной нет.

Воспоминания не отступают. Она рассказывает мне, наверно, в сотый раз, как однажды воскресным днем, когда Джордж уже выставил ее из дому, она в отчаянии выкрикивала ему обвинения по телефону. Они с Сандрой пригласили к себе друзей, друзья с удовольствием пришли, и он сейчас сидел с Сандрой за ее, Серениным, обеденным столом, и рядом с ними ее, Серенины, дети и “друзья”, которые ее, Серену, предали. Джордж подождал минут пять и потом сказал: “Имей в виду, я включил громкую связь. Все, кто находятся в комнате, слышат, как ты беснуешься”. Она положила трубку, рассказывает она, села на кровать и просидела до вечера, уставясь в пустоту, не в силах шевельнуться. Они прожили вместе тридцать лет. Ее стол, ее кастрюли и тарелки, ее друзья, ее дети… Ее муж…

Я наливаю ей чаю, намазываю тост пастой мармайт, и она чуть-чуть отходит. Начинает отходить. Я рада, что она приехала ко мне, обычно я езжу к ней и Кранмеру. Но при Кранмере она не может бесконечно говорить о Джордже, то ли дело, когда мы с ней вдвоем. Ему это было бы неприятно. Он-то думает, что Джордж остался в далеком прошлом, и будь Серена похожа на меня, там бы он и в самом деле остался.

Нынче воскресенье, галерея закрыта. Мы сидим в моем маленьком, тесном домике — сводчатые окошки, обитые мебельным ситцем стулья, узкие, крутые лестницы, Серене негде развернуться, а она привыкла к простору. А здесь чуть сделай резкое движение — того и гляди, что-нибудь разобьешь. Мы с Себастьяном привыкли к тесноте — когда в ней живешь, то быстро привыкаешь, а в доме Серены комнаты высокие, просторные. В расцвет Викторианской эпохи люди строили дома с размахом, полные радостных надежд на будущее. Мои предшественники, жившие в этом коттедже, были крестьяне, они забивались в него, спасаясь от непогоды и темноты, от бед и болезней.

Если бы Патрик пришел ко мне в тот вечер, дом, естественно, показался бы крошечным, ведь он привык к лесам Аляски и итальянским палаццо. Несколько квадратных дюймов свободного пространства можно найти только в мастерской, где работал Себастьян, ее пристроили к задней стене дома, она довольно высокая и вместительная. И все же я не смогла бы пригласить туда Патрика, вдруг бы дух Себастьяна материализовался.

Шофер Серены заедет за ней часа через три, говорит она. И просит сделать ей еще тост с мармайтом. Ее шофер хотел поехать с женой в Бат за покупками, объясняет она, ну и она согласилась, попросив заодно отвезти ее ко мне, хотя, я думаю, ей просто хотелось поговорить со мной о Джордже без Кранмера, это главная причина.

Сейчас Серена любит говорить, что Джордж в старости выжил из ума. Такое с мужчинами часто случается, я наблюдала. Жизнь не оправдывает их ожиданий, годы уходят, горечь разочарований копится. В пятьдесят лет они понимают, что другие их обошли, у других больше денег, других больше уважают. Их сексуальная энергия угасает, а с ней понижается и самооценка. Они со всеми ссорятся и грозят обгоняющим их водителям кулаком.

И такое происходит не с одними только мужчинами. Все больше и больше женщин начинают вести себя как мужчины, отказываются признавать различия между мужской и женской физиологией, принимают тестостерон, чтобы он придал им напора и уверенности, игнорируют свои месячные циклы, корректируют настроение с помощью психотропных препаратов (по рекомендации врача или по собственному усмотрению) и штурмуют карьерные высоты, так что всех их ждет такая же участь. Они начнут судиться за проявление сексуальной дискриминации, станут вести себя агрессивно за рулем. Так жить гораздо интересней и увлекательней, чем вечно проявлять покорность и послушание.

Судя по тому, что рассказывает Хетти, Дебора выбрала для себя именно этот путь. Живи как мужчина, страдай как мужчина. К пятидесяти годам ей надоест карьерная гонка, она так и не добьется кресла генерального директора, напишет роман, каких уже написаны сотни, и, если ей повезет, будет покупать подарки племяннику или племяннице или еще какой-нибудь седьмой воде на киселе, а не повезет — так и подарков некому будет покупать. Рождественский вечер будет коротать в гостинице, натужно веселясь за столом с постаревшими подругами.

У мужчины в подобном положении есть, по крайней мере, жена и дети, они где-то далеко, в уютном доме, и в старости он может к ним вернуться, они скрасят его одиночество заботой и вниманием.

Я однажды спросила Ванду, как она может это объяснить, и она мне сказала, что женщины тратят слишком много времени на прическу, на выбор платья в магазине, на болеутоляющие таблетки при наступлении “критических дней” и потому на заботу о своей эмоциональной жизни у них времени просто не остается. Нравится это женщинам или нет, но ими управляет “пропасть, что у них внутри”, как однажды назвал матку мой отец-врач, она — источник самых разнообразных бед, неведомых мужчинам. А избавится женщина от нее, вынужденно или по доброй воле, так постареет раньше времени.

Серена сегодня не желает слышать обо всех этих печальных материях, она желает говорить только о себе и Джордже. Я отношусь к женщинам предвзято, говорит она, но женщины тоже люди, а вовсе не одна только игра эстрогена. И видеть в доме престарелых старуху, у которой есть дети, но они никогда не приходят с ней повидаться и она от этого страдает, гораздо тяжелее, чем бездетную, но с пристойной пенсией. У той и стулья будут получше, и коврик не такой вонючий. Серена утверждает, что сколько человеку написано на роду счастья, столько он и получит, не больше и не меньше, только одни предпочитают получить его целиком в конце жизни, а другие — в начале. Для одних способность рожать детей источник радости, для других — проклятие.

Я не рассказываю Серене о Патрике, о том, как он ворвался в мою жизнь и потом так же быстро исчез. Придет время — расскажу, слишком недавно все произошло, я еще не успела опомниться. А она, наверное, только и бросит небрежно: “Ну и отлично, то-то началась бы передряга, когда Себастьяна выпустят, а кому это нужно в нашем возрасте?”

Но скажи я: “Ведь он брат Каррена”, она бы, наверное, почувствовала то же, что и я. Так страшно осознать, что люди и события, которые, как вам казалось, давно канули в прошлое, продолжают жить своей жизнью, движутся по своим орбитам, сближаются друг с другом, сталкиваются и отлетают, точно атомы при высокой температуре. Скажи я: “Ведь он двоюродный дедушка Хетти”, — и Серена ответит, что Хетти сейчас со своими собственными заботами дай бог справиться, не хватало ей еще двоюродного деда, особенно если этот двоюродный дед станет очередным отчимом ее матери. Двоюродный прадед Китти. Прадедушка… прадедуля… кошмар!

Мы вспоминаем о своих кулинарных фиаско, которые нам довелось пережить, и об унижении, которое испытываешь после такого конфуза. Дружно решаем, что сейчас почти невозможно приготовить блюдо, которое пришлось бы по вкусу всем. Конечно, это и раньше было нелегко. Когда в начале пятидесятых Серена ушла от очередного мужа, один из его приятелей (у него был магазинчик в Баундс-Грин, эту деталь она хорошо помнит) сказал, она сама его слова слышала: “И слава богу, что ушла, ее стряпню в рот взять нельзя”. Она потом за милю обходила Баундс-Грин и ни разу не вспоминала этот эпизод, но ей до сих пор стыдно.

Серена отлично помнит, что именно готовила тому мужу пятьдесят лет назад. Старалась, всю душу вкладывала, варила грибной суп на бульоне из свежей курицы, тушила говядину с овощами в горшочке, ждала доброго слова. Ей бы, по тем временам, открыть банку консервированного супа, говорю я, да с гренками, да поджарить курицу, тогда это был предел мечтаний. Серена говорит, надо надеяться, приятель мужа просто ничего не смыслил в кулинарии и ее стряпня тут ни при чем.

— Еще бы, я уверена, — говорю я.

И вспоминаю, как жарила телячье филе под лимонным соусом в крошечной кухоньке на Ротвелл-стрит — чтобы угостить Джорджа и Серену и нового претендента на роль моего поклонника. Я так волновалась, что сильно не дожарила мясо, целые слои жира в кусках остались совсем сырыми. Серена и Джордж из деликатности свои порции съели, а мой соискатель отодвинул кусок к краю тарелки, а когда позвонил на следующий день и стал хвалить обед, говорил, как ему было приятно познакомиться с моей семьей, такие интересные люди, и давайте пойдем в субботу в театр, то я сказала, что, к сожалению, пойти с ним не смогу, я уезжаю на полгода.

Сейчас я подаю своим гостям печеный картофель, курицу и салат. Если гости хоть сколько-нибудь особенные, жарю картофель на сковороде, а так скорость важнее вкусовых ощущений, в микроволновой печи семь минут — и готово.

Хетти молода, честолюбива и полна сил, поэтому, когда ей говорят, что мидии мариньер всем надоели и что морские гребешки гораздо интересней, она верит. Что ж, не рискнешь — не победишь. Она сейчас проиграла, но это для нее полезно.

Во второй половине дня, когда шофер уже заехал за Сереной и увез ее домой, Хетти снова звонит. Я спрашиваю ее, что там Агнешка, и она рассказывает, что Мартин решил подбросить ее до церкви, она будет заниматься цветами у отца Фланагана. Агнешка перестала так плотно общаться со своей подругой-огородницей из Нисдена и проявляет интерес к делам местного прихода. Хетти это всячески поддерживает.

— Агнешка ведь живет в чужой стране, ей, я думаю, бывает очень одиноко. Я очень рада, что она хочет влиться в нашу жизнь.

Хетти, видимо, то ли забыла, как подвела ее Агнешка с морскими гребешками, то ли простила ее. Я спрашиваю, в чем Агнешка ходит в церковь — в своих вещах или в ее, Хетти, одежде, и Хетти говорит:

— Господи, какая ты вредная. Ну, надела она мои джинсы, да, потому что я в них не влезаю. Но рубашка-то ее собственная.

Хетти что-то жует. Я спрашиваю, что она ест, и она объясняет — это морковно-ореховое печенье, Агнешка испекла.

Агнешка и интернет

— Барб, ты только послушай, я должна тебе все рассказать, — говорит Хетти на следующее утро, придя в агентство “Динтон и Селтс”. — Захожу я вчера вечером в Агнешкину комнату, когда она ушла танцевать свой танец живота, открываю ее ноутбук — он сам загрузился, — а он весь забит порнухой. Настоящее жесткое порно: девицы с огромными сиськами, и чего только они не вытворяют друг с другом, трое мужчин и одна девица, ну и так далее, и так ярко, крупным планом, вот-вот выпрыгнут в комнату с экрана. И тут же рядом спит Китти.

— Ну, Китти ничего не поймет, даже если и проснется, — говорит Барб. — Если уж такое загрузишь в компьютер, потом не избавишься, само будет появляться во всплывающих окнах.

— Я хотела поговорить с Агнешкой, ты считаешь, не стоит?

— По-моему, не стоит, — говорит Барб. — Она только смутится или обидится и уйдет, как ушла от Элис.

Барб полирует ногти. Ее совсем не тошнит по утрам, между коротеньким лайковым пиджаком и брюками, там, где мелькает сексуальнейшая полоска обнаженного тела, когда она поднимает руки, у нее появилась элегантная припухлость, маленькая, аккуратная, в обхвате крепких тренированных мышц. Уж Барб не разнесет, как разнесло Хетти, когда она была беременна Китти. Может быть, Барб продала душу дьяволу? Барб с Тэвишем договорились никогда не вспоминать, что он настоящий отец ребенка, отцом будет считаться Алистер, он уже внес свою фамилию в списки будущих учеников самых престижных школ. Хетти сомневается, что Барб посвящает в свои тайны ее одну. Она уже рассказала обо всем Мартину. Но так или иначе, а Барб выйдет сухой из воды. Ей повезет, потому что она верит в удачу.

— Но ведь на УЗИ будет видно, что срок другой, — говорит Хетти. Но Барб ее уверяет, что медицинские показатели Алистера не интересуют, хорошо еще, если он хотя бы отвезет ее в роддом, когда настанет время рожать. Может быть, ей придется самой вызывать себе такси. Хетти говорит, что именно так ей и следовало в свое время поступить — это когда у нее начались схватки. Мартин перессорился с бригадой “скорой помощи” из-за того, какой дорогой быстрее доехать до роддома. Кто-то из бригады позвонил в роддом и предупредил, что с роженицей едет нервный папаша; Хетти уже давно отвезли в предродовую, а Мартин все продолжал доказывать, что надо было ехать, как он предлагал. Добрая акушерка успокаивала Хетти — такое-де случается сплошь и рядом. Гнев избавляет от страха. Китти шла ножками вперед, и в этом Мартин тоже почему-то обвинял роддом, да еще как громко обвинял. Тем не менее все остались живы.

— Мужчины! — дружно вздыхают подруги.

И переключаются на следующий сюжет. А сюжет этот — новая писательница, она написала потрясающий роман, его с руками оторвут, только вот сама она пучеглазая как рыба и с бульдожьей челюстью, поэтому непонятно, в какой коллектив лучше передать рукопись для скорейшей публикации — где сплошь одни женщины или где преобладают мужчины? Решают, что мужчины отнесутся к писательнице более доброжелательно.

В кабинет Барб звонит Хилари и говорит, что у Хетти телефон чуть не взорвался от звонков, никто трубку не снимал, ну она пошла и ответила, это оказалась няня, она хотела поговорить с Хетти. Хилари ей сказала, что если что-то случилось, пусть свяжется с отцом ребенка, при нынешних умонастроениях в обществе отец как родитель, естественно, играет не менее важную роль, чем мать. Лично она, Хилари, считает, что это уж чересчур — давать отпуск по уходу за ребенком не только матерям, но и отцам, это дискриминация по отношению к тем, кто решил не рожать детей. В результате всех этих инициированных правительством нововведений увеличивается отпуск избранных счастливчиков, причем за счет налогоплательщиков. Но никто Хилари уже давно не слушал.

Хетти убежала со своим мобильным туда, где слышимость была лучше, и позвонила домой. Ответил Мартин. С Китти все в порядке, она веселенькая, играет в своем манеже, а вот Агнешка в ужасном состоянии. К ней приходили из иммиграционной службы, она рыдает. Нет, Хетти не нужно приходить домой. Конечно, Мартину все это не слишком удобно, но “Деволюция” два-три часа обойдется без него: они с Хетти еще до рождения Китти договорились, что будут ухаживать за ребенком на равных, так что все правильно. Он редактировал на работе статью о религии, этике и политике, так в ней не было ни одной живой остроумной строчки, и он с радостью от нее сбежал.

Хетти сказала, что все равно придет домой, она ужасно переволновалась из-за Китти, у нее все внутри дрожит и ноги подкашиваются. Она возвращается к себе взять сумочку и сменить туфли и видит в своем кабинете Нила — он как-то особенно эффектно загорел и как-то особенно сегодня вальяжен — и Хилари, которая роется в бумагах на ее, Хетти, письменном столе.

Хилари говорит:

— Что-то дома случилось, вижу, вижу. Но нам обязательно надо найти договоры с немецкими издательствами. В папке я их не нашла. Те, что для мисс Воблы. Нил не склонен передавать им права, но вы, судя по всему, уже начали переговоры.

Нил говорит, что нехорошо называть клиента за глаза Воблой, вдруг это прозвище соскочит с языка при личном разговоре. На что Хилари заносчиво бросает:

— Не так я, Нил, глупа, как вам кажется.

Нил начал работать в агентстве помощником Хилари, а теперь вот им руководит. Хетти считает, что Хилари его терроризирует, сама же Хилари презирает всех, кто работает в “Динтон и Селтс” со времен, когда она еще была протеже старого мистера Селтса и он познавал — или не познавал — ее на огромном полированном письменном столе.

Нил спокойно говорит, что договоры с немецкими издательствами благополучно подождут до завтра, Хилари, ничего с ними не случится.

— А вы, Хетти, скорее бегите домой. Вижу, вам сейчас ни до чего, и очень хорошо вас понимаю.

И Хетти словно ветром уносит.

Не слишком удачная встреча, однако обернулось все не так уж плохо. Нил ее поддержал. Но, может быть, эта поддержка сродни тем “хвалебным отказам”, в которых все сейчас достигли такой виртуозности: “Нам нравится ваш стиль, ваша внешность, манера держать себя, ваше дружелюбие и дух сотрудничества, мы глубоко понимаем и ценим ваше желание быть матерью и в то же время работать, но…” — пропустим остальное, скорей к последней строчке письма, факса или электронного сообщения: “…но вы нам не подходите”.

Тревожные матери

Интересно, мы с Сереной родились с этой тревогой в душе или заразились страхами в детстве у Ванды? Когда Ванда сталкивалась с какой-нибудь трудностью, она до рассвета беспокойно ворочалась в постели и к семи утра находила выход, в восемь будила нас и посвящала в свой план действий. Надо переставить дом подальше от соседей… Сьюзен не будет больше ходить в школу, потому что ей там плохо… Серене запрещается встречаться со своими подругами, потому что она того и гляди станет лесбиянкой… Меня отдадут в интернат при монастыре, потому что я вечно болтаюсь на улице с мальчишками… Мы все должны вернуться в Англию, потому что у нас появился новозеландский акцент… И уж если маму осеняла гениальная идея, с пути ее было не свернуть, а идеи были одна гибельней другой.

И самая большая глупость, до которой она додумалась, прометавшись в отчаянии до утра, потому что отец ей изменял, было решение самой завести роман, чтобы заставить его одуматься. “Роман” длился одну ночь и никакой радости ей не принес. Отец узнал и развелся с ней. Таковы были тогдашние нравы. А ведь она его любила.

Когда Серена забеременела Дэвидом, Ванда категорически потребовала, чтобы дочь официально переменила фамилию и ушла с работы, все меньше позора от людей; мне надлежало выйти замуж за Кривопалого, потому что как иначе я смогу содержать Лалли и Джейми? И так далее, и так далее, и так далее.

Будь Ванда сейчас жива, она бы точно так же волновалась из-за длинношерстного котенка, который появился в доме Хетти: вдруг у Китти начнется астма, и разве можно заводить только одно домашнее животное, нужно взять хотя бы двух, тогда им будет веселее. И к утру у Ванды созрело бы решение как можно скорее завести еще и щенка, потому что кошки и собаки отлично ладят друг с другом, когда выросли вместе, а Китти будет интересней играть со щенком, чем гладить кошку, и никакой астмы у нее тогда не будет.

Ванда никогда не тревожилась о себе, только о других. В этом мы с Сереной на нее похожи, хотя наши решения, я надеюсь, чуть менее шизофренические. Болит у нас сердце — ну и пусть болит, мы можем пойти к врачу, а можем и не пойти, если это нам не с руки или если надо работать. Будем ждать, когда боль пройдет, и она обычно проходит. А вот когда дело касается наших детей, нашего мужа, наших родных — это уже совсем другое. У ребенка кровь пошла из носа — вдруг это опухоль мозга? Живот заболел — надо вызвать “скорую помощь”, скорее, скорее, это аппендицит, он разорвется, начнется перитонит! Ребенок задержался в школе — украли, изнасиловали! Не пришел вовремя с вечеринки — см. выше. Сын купил мопед — упадет, разобьется насмерть! Я однажды слышала, как Серена говорит: “Осторожней, пробка может выбить глаз, знаете, сколько людей слепнет, когда они открывают шампанское!” Да уж, трепыхаться мы умеем.

Когда я вспоминаю себя начиная с пятнадцати и примерно до двадцати двух лет, как я по несколько дней не появлялась дома, заявляла даже, что никакого дома у меня нет, в чем только не обвиняла Ванду, водила компанию с художниками-наркоманами, забеременела от уличного музыканта, — господи, бедная моя мама! Как она все это пережила? Как ей удалось дожить до девяноста четырех лет при всех тревогах, которые выпали на ее долю? А мы, что будет с нами?

У наших внуков страхи другого рода: вы привозите в больницу ребенка с переломом руки или ноги, и первое, что приходит в голову врачам: это родители виноваты. Если ребенка привозит воспитательница детского сада, еще больше оснований заподозрить, что она покалечила его нарочно. Презумпция виновности: извольте доказывать, что вы не виноваты. Вы приходите за своим ребенком в школу, а его там нет, отвели в детскую консультацию, и хоть бы позвонили, хоть бы рассказали, что произошло. У девочки был синяк под глазом. Она сказала учительнице, что вы бросили в нее книгой. Вы и правда бросили: это был учебник, вы играли с дочерью, и она его не поймала. С тех пор как Хетти отказалась ходить на курсы обучения грудному вскармливанию, к ней относятся крайне подозрительно. Когда Агнешка приносит Китти в поликлинику, ее осматривают особенно придирчиво: тщательно взвешивают, измеряют рост, дают разные игрушки и смотрят, как она с ними играет, — ищут доказательств жестокого обращения. Китти на редкость здоровый и жизнерадостный ребенок, но на ее медицинской карточке стоит вопросительный знак.

Мы с Сереной не любим телефонные звонки ни свет ни заря. Резкие звуки вдребезги разбивают сон, рука тянется к аппарату на тумбочке у кровати: “Ну что там еще стряслось?” Если этот ранний звонок из аэропорта — неожиданно вернулось домой блудное чадо, набиравшееся за границей жизненного опыта, — считайте, что вам повезло. “Мам, приезжай за мной”. Слава богу! Слава богу! Но обычно это кто-то вдруг заболел и надо мчаться в больницу, или кто-то умер, с этой вестью можно подождать до рассвета, но потом ни минутой дольше. Или звонит полиция. Машина разбилась. Нет, нет, все живы, просто пьяные.

А то еще звонит юрист из Роттердама, он говорит на каком-то высокопарно казенном английском языке: “В согласии с законами государства Нидерланды я облечен ответственностью известить вас о том, что ваш супруг задержан полицией Роттердама. Он будет ограничен в контактах в течение пяти суток, и вы не должны предпринимать попыток связаться с ним. Нет, больше никаких сведений я вам сообщить не могу. Когда магистрат завершит расследование, вы будете извещены”. И кладет трубку. Все, конец. Роттердам? Я думала, Себастьян в Париже, поехал на выставку картин из коллекции музея Гетти, он хотел посмотреть Домье. Сначала мне кажется, что это все сон. Но нет, не сон. Постель возле меня холодная и пустая. Мне придется ждать годы, пока тот, кто ее со мной делил, вернется и снова ее согреет.

Дурные вести приходят рано, когда еще не проснулись и не запели птицы; добрые вести приходят позднее, с почтой: чек, письмо от кого-то из друзей. И конечно, счета, но их уже знаешь наизусть, хотя многое автоматически списывается с моего банковского счета, и потому трудно определить, сколько именно и кому именно я реально должна.

Электронная почта обычно сообщает что-то приятное, если, конечно, дело не касается любовных отношений, тут ты можешь прочесть на экране: “Нам пора отдохнуть друг от друга”.

Или те же эсэмэски. У девушки, которая сейчас убирает мою галерею, вчера тренькнул мобильный телефон, и она прочитала: прощайвсеконч. Она студентка. Все мы рано или поздно переживаем такое. Она справится, но как же она плакала. Я подумала, хорошо, что я не ее мать.

Дети растут, растут и наши тревоги. Тревога — это что-то вроде амулета, который должен отвести беду. Впрочем, матери, чьи сыновья выросли и женились, утверждают, что после свадьбы можно передать жене свою потребность волноваться. Пусть теперь жена тревожится из-за карт, наркотиков, спиртного, женщин, которые могут наградить СПИДом. Это как проклятие сатаны — если ты нашел кого-то, кому можно его передать, ты спасен. Но распространяется этот закон только на супругов, состоящих в официальном браке, иначе он не действует. Оттого, что у Хетти есть Мартин, мои тревоги не убывают. Вот если бы она вышла за него замуж официально, он должен был бы взять на себя ответственность за нее, тогда я вздохнула бы с облегчением. Но куда там. Нужна хоть какая-то, хоть самая простая церемония, а она ничего не пожелала.

Конечно, Хетти впадает в панику, когда ей звонит Агнешка. Мартин говорит ей, что все хорошо, но она должна узнать все до мелочей, и узнать немедленно, собственными глазами увидеть, что Китти жива и здорова.

Драма на погосте

Запыхавшаяся Хетти прибегает домой, но дома никого нет, на столе записка. Хетти хочет ее взять, но тут на стол вспрыгивает Сильви, Хетти машинально говорит: “Брысь, Сильви, на стол нельзя”, но котенок вцепляется в ее руку и начинает изо всех сил царапать и кусать. Хетти резко стряхивает Сильви на пол — надо же, такой пышный ком пуха, котенок подрос, и все равно такой легкий! — Сильви приземляется на четыре лапы, выгибает спину и шипит, как на врага. Хетти страшно расстроена.

Котенок вспрыгивает на шкаф, усаживается там, обиженно нахохлившись, так что круглые оранжевые глаза почти тонут в лохматой шерсти — почему-то кошку сегодня не расчесывали, — и внимательно наблюдает за Хетти, которая читает записку. Почерк Мартина. Он забыл свой мобильный в журнале, а сейчас пошел с Китти и с Агнешкой в церковь. Если Хетти хочет, пусть приходит к нему туда, но вообще ничего страшного. Хетти смазывает самые глубокие царапины перекисью водорода, морщась от боли, находит пластырь в Агнешкиной аптечке со всем необходимым на все случаи жизни, переодевается и идет на кладбище искать свою семью среди могильных памятников.

Мартин сидит на скамейке на неярком весеннем солнышке и читает “Гардиан”, коляска с тепло закутанной Китти надежно устроена между двумя викторианскими памятниками, надписи на них скрыты под серым птичьим пометом и зеленоватым лишайником. Китти внимательно смотрит на раннюю маргаритку. Хетти наполняет радость и гордость от того, что она их с Мартином дочь и что и Китти и Мартин принадлежат ей, и только где-то в глубине тлеет тревога, что она сейчас не в агентстве, где ей надо бы отражать атаки Хилари. Она садится рядом с Мартином и берет его за руку.

— Она пошла к отцу Фланагану, — говорит Мартин. — Она очень расстроена. Я проводил ее сюда. К ней приходили два гнусных типа из иммиграционной службы — представляешь, какой-то негодяй написал им, что она нелегальная иммигрантка. Они хотели посмотреть ее паспорт, но она паспорта не нашла. Они опять придут. Я уверен, мы сможем все уладить. В крайнем случае, Гарольд обратится в Министерство внутренних дел, у него там друзья.

— Не надо ни к кому обращаться, — встревоженно говорит Хетти. — Это может привести к ужасным неприятностям.

— Но мы же не хотим потерять нашу няню, — говорит Мартин.

— Конечно не хотим, — соглашается Хетти. — Только никакого паспорта она не теряла. Он лежит у нее под матрасом. Мы должны ей объяснить, что в Англии не надо ничего скрывать от властей.

— Ты заглядывала к ней под матрас? Шпионила за Агнешкой? — Мартин потрясен, такое впечатление, будто в этом обмане виновата Хетти.

— Я не шпионила, — говорит Хетти. — Я несу за нее ответственность. И должна знать, что происходит.

— И что же такое происходит? — спрашивает Мартин. — Только не надо глупых домыслов. Есть еще что-то, чего я не знаю? — Он страшно сердит, а ведь только что казался таким спокойным и был такой красивый, когда она увидела его на скамейке возле церкви. Да, ему пришлось сбежать с работы, чтобы улаживать домашние неприятности. Начальство этого не любит, хотя на словах может сколько угодно выражать сочувствие. У Хетти чуть не сорвалось с языка, что пусть он возвращается в редакцию, она возьмет все в свои руки, но сдержалась — зачем ей Мартина отпускать? Он ведь отец.

— Никакая Агнешка не полячка, — говорит Хетти. — Она с Украины. Совсем рядом с Польшей. Какая ужасная игра случая, какое издевательство с этими адресами. Я думаю, она училась в школе по ту сторону границы, но все равно по паспорту она украинка.

Мартин задумывается. Хетти рассеянно наклоняется и рвет маргаритку, дает ее Китти, и Китти тут же тянет цветок в рот.

— Как давно ты все это знаешь и скрываешь от меня? — спрашивает Мартин. Спрашивает жестко и враждебно. Совсем на него не похоже. — Мы могли бы что-то сделать, пока дело не зашло так далеко. Стоит попасть в эти дурацкие списки, и конец, в тебя вцепятся, как бульдоги, и не отпустят.

Он вырывает маргаритку изо рта Китти. Китти кривит ротик, но не плачет. Чудесный, храбрый ребенок. Мартин не говорит Хетти, что она плохая мать, но она знает, что он так думает, и знает, что он, наверное, прав. Что ты за мать, если позволяешь своему ребенку есть кладбищенскую маргаритку?

— Мартин, Агнешка всего лишь няня, — спокойно говорит Хетти. — Мы обходились без нее, пока она не появилась, и точно так же будем обходиться, когда она уйдет.

— Сомневаюсь, — говорит он. Потом замечает, что становится холодно, поднялся ветер, лучше им всем зайти в церковь и подождать Агнешку там.

— Китти там не понравится, — возражает Хетти. — В церкви всегда так темно и мрачно.

— Агнешка ходит к поздней литургии раз или два в неделю, — говорит Мартин. — И берет с собой Китти. Китти нравится. Ты что же, не знала?

— Не знала, — говорит Хетти.

— Не очень-то ты интересуешься жизнью своего ребенка, — говорит Мартин со смехом, но в его смехе звучит какая-то непривычная нота.

— Ладан канцерогенен, — говорит Хетти, — и я не хочу, чтобы Китти забивали голову всей этой чепухой про Деву Марию, Матерь Божию, блудницу Марию Магдалину и прочими выдумками. Ей предстоит жить в новую эпоху — благодарение Богу!

— Лучше вырастить ребенка в любой системе религиозных ценностей — не важно в какой, чем в полном ее отсутствии, — говорит Мартин. — От веры легче прийти к безверию, чем от безверия к вере.

— А, запиши это себе для какой-нибудь статьи, — отмахивается Хетти.

Китти смотрит то на отца, то на мать, она чувствует, что они ссорятся, и губки ее опять кривятся. Она выталкивает что-то языком изо рта, это лепесток маргаритки. Снова начинает его жевать. Родители не обращают внимания. Китти ничего не понимает.

— Стоит ли сейчас спорить о религии, у нас есть заботы поважнее, — говорит Мартин, вспомнив об усвоенных им приемах дипломатичного поведения. Не зря же он учился на курсах управления.

— Не сердись, — говорит она. — Меня оцарапала Сильви, я расстроилась.

Из церкви выходит Агнешка с отцом Фланаганом. На ней и сейчас красное платье Хетти, а также коротенький пиджак из искусственного меха, который стал Хетти тесноват. Хетти знает, что, загляни она в Агнешкин гардероб, она наверняка найдет там массу своих вещей, но бог с ними. Они или больше ей не годятся, или не подходят для работы. Да и Мартин говорит, что чуть пополневшая Хетти нравится ему гораздо больше. А так что же, одни кости. Секс у них сейчас бывает часто, чуть не каждую ночь, и очень яркий, хотя во время близости они молчат, и это странно волнует Хетти.

Отец Фланаган машет им рукой от двери и снова скрывается в церкви. Китти протягивает ручки к Агнешке, хочет, чтобы та ее взяла. Агнешка садится на скамейку рядом с Мартином, Китти у нее на коленях. Снова выглянуло солнышко, все опять кажется таким мирным и незыблемым.

— Мне так стыдно, — говорит Агнешка. — Вы меня приняли как родную, а я вам все время врала, теперь меня вышлют обратно, а мама останется здесь, в Нисдене, с моей сестрой, а для меня места нет. Та воровка-кондукторша украла сначала моего парня, а теперь вот посылает на мой компьютер страшно сказать какие гадости.

— Как же так, Агнешка, — говорит Хетти. — Почему же вы нам раньше ничего не говорили? Представляю себе, как вам было тяжело. Вы ведь знаете, что мы на вашей стороне.

— Мне ваша иммиграционная полиция рассказала, что он с ней живет. Им все известно. А я не знала и сейчас так переживаю. Им наплевать на чувства людей, на нашу жизнь.

— Туда идут работать отъявленные подонки, — говорит Мартин. — Но и они боятся прессы, я знаю.

— А я думала, ваши мать и сестра живут в Австралии, — говорит Хетти.

— Нет, они все же приехали в Англию, — говорит Агнешка. — Австралия так далеко, а им хотелось быть рядом со мной. Теперь у мамы есть маленький домик, и сестра получает лечение, у нее рак.

— Рак! — восклицает Хетти. — Бедная ваша мама, это ужасно!

— Что мне делать? Придется бросить курсы английского, надо за ней ухаживать. Она вся исхудала, стала бледная как смерть. Но для окружающих это не опасно. Рак ведь не заразный. Простите, что я вас обманывала.

— Это не страшно, — говорит Хетти. По щекам Агнешки текут слезы. Китти целует Агнешку, пробует на вкус слезы, они ей нравятся, и она начинает ловить их своим розовым язычком.

— Ей вредна соль, — говорит Агнешка и отстраняет от Китти лицо. Хетти переполняет нежность к дочери, она смеется. Мартин смущен. Он теряется при виде женских слез.

— Ваша семья тоже живет в Англии нелегально? — спрашивает он.

Агнешка кивает.

— Всего только две мили, — говорит она, — две мили на запад, и все было бы совсем по-другому. Теперь меня вышлют, я знаю, обязательно вышлют.

— Ситуация не дает больших оснований для оптимизма, — говорит Мартин.

Из церкви выходит отец Фланаган, в сложенных ладонях он несет птицу. Раскрывает ладони, и птица упархивает.

— Все время приходится их ловить, — говорит он им. — Влетать влетают, а вылететь не могут. Когда Господь их сотворял, не дал им разума.

И снова скрывается в церкви. Они сидят, словно застыли.

Наконец Хетти прерывает молчание:

— Вот тебе и ответ. Почему мы с тобой так и не поженились? У Судьбы оказались другие планы относительно нас. И ты и я — мы оба граждане Евросоюза, нам повезло, теперь мы можем поделиться своей удачей с другими. Лесбийские браки у нас пока еще не узаконены, так что придется, Мартин, тебе взять все на себя. Ты должен жениться на Агнешке. Она станет миссис Аркрайт. Агнес Аркрайт, если тебе так больше нравится. Надеюсь, она пойдет на эту уступку ради тебя.

Китти закрывает глаза и засыпает. Агнешка молчит, но слезы на ее щеках высохли.

— Ушам своим не верю! — кричит Мартин.

— Да фиктивно, фиктивно! — объясняет Хетти. — Господи боже мой, я говорю всего лишь о фиктивном браке.

На Мартина точно столбняк напал. Он изумленно глядит на Хетти, потом отводит глаза.

— Ничего не изменится, — говорит Хетти. — Я как была твоей гражданской женой, так и останусь. Нужен всего лишь клочок бумаги, законный документ, который разрешит все наши проблемы. Года через два вы разведетесь, и все встанет на свои места.

— Сейчас не так легко вступить в брак, — говорит Агнешка. — Законы изменились.

— Они меняются так быстро, что за ними не уследишь, — говорит Мартин.

— Нас может обвенчать отец Фланаган, — говорит Агнешка. — Я ведь одна из его прихожанок. Я украшаю церковь цветами. И вас он тоже знает, мистер Мартин, вы говорили с ним о епископах, и он запомнил.

Китти сладко спит в своей коляске. Они идут домой.

— На Украине церковные браки не приняты, — говорит Агнешка, — но мне всегда так хотелось венчаться в церкви.

Она говорит, что сошьет себе белое платье, и для Китти тоже сошьет, а Хетти будет подружка. Подружка невесты. И она заливается смехом. Кажется, она совершенно счастлива.

— Что же ты молчишь, Мартин? — говорит Хетти.

— Я думаю, все можно будет уладить, — наконец говорит он. — Священник сделает оглашение, пройдет три недели. Она живет в его приходе, я тоже. В качестве отца он уже меня признал. Неприятностей он не захочет. Сначала поженимся, а разбираться с властями будем потом, так?

— Три недели — это очень долгий срок, — говорит Агнешка.

— Для иммиграционной полиции с их бюрократической волокитой это никакой не срок, — решает Мартин. — Мы все успеем.

Мимо проезжает такси, и Мартин его останавливает, он хочет поскорей вернуться в журнал. Хетти тоже не хочется задерживаться, но она садится в автобус. Агнешка с Китти идут домой пешком.

Безумные планы

Хетти, как выясняется, многое унаследовала от Ванды. Поставьте ее перед необходимостью выбора, и она найдет самый гибельный вариант. Ей даже не нужно бессонных метаний на рассвете, она и без них отыщет роковое решение, хоть бы и средь бела дня, в шумной компании.

О том, что произошло на кладбище, она мне рассказывает много времени спустя, когда уже ничего не исправишь. А сейчас говорит только, что у Агнешки неприятности с иммиграционными властями, она потеряла паспорт, но Мартин сможет все уладить через своих знакомых в Министерстве внутренних дел, а пока ей, Хетти, пришлось отпроситься на полдня с работы. Когда она возвращается в агентство, то выясняется, что Хилари уже успела переманить к себе Марину Фейркрофт, ведь Хетти на месте не было, сражаться с ней она не могла. Надо бы пойти к Нилу, но Хетти не хочет, чтобы ее сочли склочной, дескать, не находишь общего языка с коллективом. О том, что Мартин женится на Агнешке, чтобы спасти ее от депортации, она мне ни слова не сказала.

Что ж, сама я всю жизнь старалась по возможности не рассказывать Ванде всей правды из страха перед ее непредсказуемыми решениями, так почему Хетти должна меня во все посвящать, тем более что я даже и не мать ей, а бабушка? Мне за семьдесят, что я знаю о нынешнем мире? Я всего лишь жена сидящего в тюрьме преступника. Я могла бы все бросить и уехать с магнатом лесозаготовочного бизнеса Патриком и жить с ним в счастье и согласии до конца жизни, но не уехала, и это показывает, какая я кретинка.

Я выставила в витрине галереи две работы Себастьяна, те, где кровать и стул. Не хочу хранить их для выставки, очень уж они отличаются от его обычной манеры. Но вещи сильные, кровать я оценила в тысячу двести фунтов, а стул в тысячу. Кровати лучше продаются, чем стулья, — за исключением, конечно, вангоговских. Однако я понимаю, что на самом деле не хочу продавать картины, иначе оценила бы их в шестьсот и в пятьсот фунтов и была бы рада, согласись мне их кто-нибудь предложить.

Серена говорит, что предвидит неприятности с властями. Вдруг они начнут доказывать, что картины Себастьяна написаны в тюрьме и продавать их — все равно что продавать книгу преступника, нельзя допустить, чтобы он извлекал из своего преступления выгоду. Его имущество может быть изъято. Я никак не разберу, шутит Серена или нет. Надеюсь, что шутит. Стулом уже интересовались двое посетителей. Стул как стул, но именно на таком стуле Себастьян как раз и не стал бы сидеть, будь его воля, и уж конечно ни за что не лег бы на такую кровать. Наверное, именно этим картины так и притягивают.

Мартин признаётся

— Меня вчера утром не было в журнале, очень сожалею, — говорит Мартин Гарольду. В его отсутствие пришло сообщение по электронной почте, уведомляющее о предстоящем слиянии “Эволюции” и “Деволюции”, издание будет называться “Эво/Деволюция”, а может быть, “Д’Эволюция”, — пока еще не решено. Мартин впервые об этом слышит. Что последует дальше, ему отлично известно. Половину сотрудников сократят, как всегда и бывает после слияния. Тех, кто наверху, не увольняют, начальства только прибавится, а вот рядовым сотрудникам, которых оставят, придется работать за двоих.

Гарольд подавлен, он словно бы съежился, как будто его синий костюм вдруг стал ему велик И уже кажется не таким пышнобородым, как обычно, точно волосам трудно пробиваться сквозь кожу и они устали.

— Дарвинизм — ничем не подтвержденная система, — жалуется он. — Деволюция, по крайней мере, солидная политическая теория. И они никак не стыкуются друг с другом, не перекликаются, разве что названия рифмуются и это экономит типографские расходы. Вы-то останетесь, Мартин, вы им нравитесь: вы умеете писать забавные статьи о возвращении Лысенко и о передаче потомству приобретенных свойств, это устраивает наших хозяев, и да здравствуют торговые автоматы во всех школьных коридорах, а что буду делать я? На мое место сядет редактор “Эволюции” Ларри Джагг. А Дебора беременна. Представляете, сколько будет стоить образование ребенка? И это в моем-то возрасте. Мы что-нибудь сболтнем, а женщины все принимают за чистую монету, вот в чем беда. А кстати, любопытно, где вы были вчера утром?

— Домашние неприятности, — объясняет Мартин. — К нашей няне пришли из иммиграционной полиции, и она запаниковала.

— Это не та, что снится вам по ночам и готовит кускус из курицы с маринованными овощами?

— Та самая.

— Не представляю, как вы до сих пор держитесь, — говорит босс. — Какая фигура, попка. А рот! С ума сойти.

Мартин изумлен. Он-то считал, что Агнешкины достоинства не бросаются в глаза и разглядел их один только он.

— Ее могут выслать, — говорит он. — И прощай тогда и кускус, и все остальное. Оказывается, она не полячка, а украинка. И какая-то сволочь на нее донесла.

— Ужасная гнусность, — говорит Гарольд. — Нельзя допустить, чтобы доносчику это сошло с рук. Она ведь не из нежелательных для въезда лиц, скорее наоборот. Кто донес?

Мартин говорит, что понятия не имеет, и Гарольд обещает ему все разузнать. У него есть знакомые в Министерстве внутренних дел.

И тут Мартина прорывает. Он говорит, что сейчас все это уже не важно. Он решил на ней жениться и дать ей британское гражданство. Правда, сам он не уверен, что и в самом деле женится. Если честно, он надеется, что Гарольд отговорит его от этой бредовой затеи, но Гарольд и не думает отговаривать. Он просто смеется, смеется как сумасшедший и не может остановиться и при этом словно бы весь расправляется изнутри и волосатеет.

— А вы, приятель, далеко пойдете, — говорит он, — я всегда это знал. Женитесь на ней и трахайтесь сколько угодно. Я бы женился.

Живот Мартина сводит странная мучительная боль. Ему хочется есть, ему страшно. Господи, что он такое затевает? Что за авантюру предложила ему Хетти? Неужели она так мало его любит, что готова женить на другой, лишь бы самой не опаздывать утром на работу? Он страшно зол на Хетти и в сердцах решает, что непременно женится на Агнешке — просто для того, чтобы Хетти отомстить.

— Но имейте в виду, — говорит Гарольд, — нынче одним гражданством не обойдешься, им доказательств любви подавай. А вы, насколько я знаю, живете с другой женщиной, у вас с ней ребенок, и в мэрии это могут счесть препятствием. Но, думаю, о-пэр — правильный выбор. Во всяком случае, готовит она, несомненно, лучше.

— Мы будем венчаться в церкви, — говорит Мартин. — Она католичка.

Мысль уже начала обживаться в его голове. Ему хочется нормальной человеческой свадьбы, чтобы невеста была в белом платье, чтобы священник их благословил. Такой свадьбы хотела для него мать, и пора ему перейти на ее сторону, довольно отстаивать позиции отца. Может быть, она даже приедет на его свадьбу. В жизни существуют не только работа, политика и принципы. Хетти этого не понимает, но ей хотя бы достало широты души, чтобы позволить ему эту церемонию.

— Дебора тоже когда-то была католичкой, — говорит Гарольд. — И вот, пожалуйста: встал сейчас вопрос об аборте, и от ее атеизма не осталось и следа. Я не хочу оказывать на нее давление ни за, ни против, но, пожалуйста, не приглашайте ее на церемонию.

— Все будет очень скромно, — говорит Мартин. Да, он женится, теперь он это точно знает. Ему так хочется, чтобы Китти смотрела на пламя свечи и чтобы ее тоже крестили, и все это тоже возможно. Дети католиков тоже католики. Господи, что ему лезет в голову? Китти не Агнешкина дочь, а Хетти.

На экране Гарольда появляется сообщение. Он назначен на пост редактора “Д’Яволюции” (Гарольд, впрочем, надеется, что это опечатка). Ларри Джагг уволен, Гарольд Маппин остается.

Они идут обедать в кафе, отпраздновать это событие. Официантка именно такая, какой и положено быть официантке: пышный бюст, пышная прическа, крупные зубы. Гарольд не может оторвать от нее восхищенных глаз. Если Дебора оставит ребенка, у нее хотя бы грудь увеличится, хоть на какое-то время, впрочем, у его первой жены она потом навсегда высохла.

Мартина коробит от слов Гарольда. Не надо бы боссу быть таким уж свойским парнем: человека, на которого работаешь, хочется уважать. Но он глядит на официантку и вдруг осознает, что Хетти и Агнешка не единственные в мире женщины, чье тело может доставить радость, — таких женщин на свете миллионы, и все они жаждут настоящей любви, а его взгляд на них раньше почему-то фокусировался. Он заказывает еще одну порцию виски.

Хетти среди кошек

— Оказывается, Агнешкина мать и сестра живут в Нисдене, представляешь? — говорит мне Хетти по телефону.

— Помнится, ты говорила, что они в Австралии.

— Это Агнешка пыталась как-то выкрутиться, — говорит Хетти. — Вот и напридумывала. Она не виновата. Наши законы об иммиграции — полнейший абсурд. Ни семейных привязанностей, ни человеческих чувств для них просто не существует.

— И ты доверила воспитание своего ребенка такой отъявленной лгунье, — говорю я. — Опомниться не могу.

На том конце провода повисает молчание. Потом Хетти говорит, что я стала совсем как Ванда.

— Ба, ну перестань! Ее мать правда славная: простая, похожа на крестьянку, трудолюбивая. У нее был участок земли, она выращивала на нем морковь и продавала, но сейчас не до того: Агнешкина сестра серьезно больна. Ба, она умирает. Ей семнадцать лет, и у нее рак костей.

— Печально, — говорю я и, поскольку эта душераздирающе слезная мелодрама попахивает выдумкой, а я уже не верю ничему, что связано с этой самой их Агнешкой, спрашиваю: — А ты что же, в самом деле ездила к ней? Эта сестричка реально существует?

— Еще как существует, — говорит Хетти. — Ее зовут Анита, она худая и бледная как смерть, но страшно милая. Сидит в своем инвалидном кресле у окна и ухаживает за кошками. Больше ни на что у нее не хватает сил. Но все в этой семье такие трудолюбивые, и им удается как-то сводить концы с концами.

— Ухаживает за кошками?!

— Агнешкина мать разводит кошек.

Час от часу не легче! Мало того шока, в который меня поверг рассказ о танце живота. Но школа, где ему обучают, и в самом деле существовала, это была не выдумка, а вполне реальные курсы, Хетти ходила на занятия и принесла домой шарфы и пояса, которые, надо полагать, никогда потом не надевала, а через неделю-другую и вовсе бросила эту затею с танцами, как все бросают. Агнешка продолжала ходить — по крайней мере, говорила, что ходит. Руки Хетти покрыты царапинами — доказательство того, что котенок реально существует. Так что, надо полагать, кошачий питомник — не плод воображения.

— Ба, но ведь Агнешкина мать должна же что-то делать. Она не может просить, чтобы ее освободили от уплаты налогов, потому что ее виза просрочена, вот она и разводит персидских кошек в садике за домом.

— Сомневаюсь, чтобы соседи были в восторге.

— Садик довольно большой.

Господи, как Хетти хочется сгладить все острые углы. Боюсь я за нее.

— Значит, ваш котенок к вам вовсе и не приблудился?

— Ну, в общем, да. Одна из персидских кошек как-то ночью сбежала, и котята родились не чистокровные. У Сильви морда не совсем квадратная и хвост слишком длинный, поэтому Агнешкиной матери больше чем за десять фунтов его было не продать. Ну, Агнешка и принесла его домой, спасла ему жизнь, иначе бы утопили. Она бы рассказала мне правду, только еще раньше придумала, что мать уехала в Австралию. Она знала, что я соглашусь.

Как тут было не вспомнить мать Кривопалого, ведь, судя по рассказу Хетти, они просто сестры-близнецы: такие славные, похожи на крестьянок и с мертвой хваткой, а на подбородке длинная щетина, которую они не выщипывают, словно желают как можно больше походить на кошек. “Кошек своих она любила больше, чем меня”.

Бедная Агнешка. Может быть, и ей пришлось так же несладко. Мне вспомнился запах кишащего кошками дома, сладковато-тошнотворный, так пахнет прокисшая китайская стряпня, и это смешивалось с запахом хлорки, от него першило в горле, а может, еще и от кошачьей шерсти и клещей, которые иногда попадают в рот. Ясно, что Агнешке хотелось оттуда сбежать.

Надеюсь, говорю я Хетти, что она оставалась там с Китти не слишком долго, помня о костном раке и кошачьих поддонах. Хетти говорит — нет, нет, они там пробыли не больше двадцати минут, она сначала вообще была не настроена туда ехать, но Агнешка ее умоляла, она так раскаивалась в своей лжи, просила прощения, для нее поездка к матери была вроде как символ примирения, знак того, что все уладилось, все опять по-прежнему.

Но о предполагаемой свадьбе Хетти мне так пока и не говорит. А я ни о чем не догадываюсь. Думаю, ей, наверное, тоже казалось, что эта затея каким-то образом сорвется, сорвется хотя бы потому, что все так тщательно спланировано. Нет, Хетти вовсе не хотела, чтобы Мартин женился на Агнешке, просто для нее это был способ указать институту брака, от которого страдало столько поколений ее предков, его истинное место, продемонстрировать, как мало он достоин уважения, которым пользуется. Ведь брак на самом деле фикция, он ничего в жизни не меняет.

Хетти говорит, что больше не может со мной разговаривать. Им с Мартином пора идти, они ужинают не дома. С Китти остается Агнешка. Китти уже вполне отчетливо произносит “бай-бай” и “люб-лю”. Это приятно. Что ж, пока все вроде бы идет как по маслу, ни вранье, ни кошачий питомник, ни все прочее на Китти не сказывается, она растет крепеньким, здоровым и жизнерадостным ребенком, и это самое главное, так что довольно мне трепыхаться. И я успокаиваюсь. Как говорит Серена, родители — всего лишь эпизодические персонажи в жизненной драме детей.

Хетти получает повышение по службе

— Куда ты вчера исчезла? — спрашивает Барб. — Тут у нас было форменное светопреставление. В компьютеры попал вирус. Пришла Марина Фейркрофт с адвокатом — обалденно красивый мужик — и заявила, что подает на Хилари в суд за нарушение договора. Нил побеседовал с ней, и она перестала жаждать крови, отправилась в парикмахерскую, а этот ее адвокат пригласил Элфи обедать. Это наша практикантка, которая все время ломает ксерокс. Помяни мое слово, она будет скоро работать у него. Красотка, но в голове опилки. Приходил твой синдром Туретта, уселся в приемной и все требовал тебя, говорил, не уйдет, пока мы не изменим название, он хочет, чтобы были многоточия и восклицательные знаки.

— Но мы не можем ничего изменить, — говорит Хетти. — И он это знает. Издательство уже анонсировало книгу. Он сам согласился с таким названием.

— Спустился Нил, сказал, что многоточия и восклицательные знаки можно будет использовать для его следующей книги, и синдром ушел вполне довольный жизнью. Пришлось Нилу предложить что-то вроде компромисса. Нельзя же держать разъяренного психопата с синдромом Туретта в приемной так долго. Приходят и другие клиенты.

— Да нет у него никакого синдрома Туретта, — говорит Хетти. — Он притворяется. Синдром Туретта не шутка. Для тех, кто им болен, это трагедия.

— Ты бы это все и сказала, если бы была вчера здесь.

— У меня были неприятности дома. Проблема с визой, — коротко говорит Хетти.

Скажи она Барб, что через три недели Мартин женится на Агнешке, сразу же все агентство узнает — хотя бы потому, что стенные перегородки здесь очень тонкие.

— Как, у этого воплощения всех мыслимых и немыслимых совершенств — у Агнешки? Не верю.

Вместо того чтобы идти с Мартином ужинать, Хетти остается дома с Китти, а Мартин и Агнешка отправляются к отцу Фланагану, тот будет целый час наставлять их перед венчанием. Возвратившись домой, Мартин стучит себя кулаком по лбу и говорит: “Ну как люди могут верить в такую ахинею?” Отец Фланаган явно решил, что надо эту пару как можно скорее поженить, чтобы они наконец перестали жить во грехе, и Мартин не стал развеивать его иллюзий. Главное — выиграть время, чтобы иммиграционная служба не успела дать делу ход. Агнешка хотела, чтобы во время церемонии еще отслужили и мессу и чтобы и гимны были, и все прочее, на это пришлось бы ухлопать уйму времени, но Мартин сказал нет, на все про все двадцать минут.

Барб начало разносить, даже щиколотки у нее потолстели, и Хетти страшно довольна. Алистер выписал с севера няню, ту самую, что растила его в детстве, — пусть теперь растит его сына, все в лучших семейных традициях, хотя няня, конечно, совсем старенькая. При ней будет состоять крепкая молодая помощница. К Агнешке Барб потеряла всякий интерес — а может быть, делает вид, что потеряла и не собирается ее переманивать.

Настоящий отец еще не рожденного младенца Барб, тот самый телевизионный продюсер Тэвиш, эпизодически появляется в агентстве. Хетти предвидит, что скоро здесь только и будет забот, что гадать — он отец или не он, но Барб, может быть, именно этого и хочет. Спокойная жизнь не по ней.