– Вы с ним разговаривали?

– Да, двенадцать лет назад дело было, ему было под семьдесят.

– И разговор заладился?

– Вполне, – кивнул тенор. – Знаете, я ведь не отрицаю того, что это был крупный художник, я говорю только за себя. Я тогда сказал, что простите, маэстро, но вы – гениально одаренная ошибка. Блестящий мелодист – но никто не сделал больше для того, чтобы четкая мелодия исчезла из оперы. Потрясающие гармонии и, одновременно, такие сочетания нот, что из всех ваших опер без зубной боли я слушаю только «Риенци» и «Лоэнгрина».

– Что же он? – улыбнулась Эльза. – Убить вас хотел?

– Нет, знаете ли, даже не попытался. В молодости – да, я бы костей не собрал, но в зрелости он был мудрым человеком. Даже с немного жестковатым немецким юмором отнесся к заявлению мальчишки. Он был один большой недостаток как человек, он был нетерпим к чужому мнению – за одним исключением. Он не выносил компромиссов, но даже к врагам относился с уважением, если они любили свое дело с тем же фанатизмом, как он сам. Спросил меня, что же тогда я намерен исполнять.

– И что вы ответили?

– Роберта, Рауля, Васко да Гама… Я был молодым дураком – и говорил лишь бы все было в пику.

– А он?

– Рассмеялся. Сказал, ну раз уж вы так любите музыку этого еврея, пойте, черт с вами. И прибавил: тем более, что голос у вас не для моих музыкальных драм. И тут я с ним полностью согласен.

Трудно было не заметить в глазах Эльзы праведного гнева и всеопаляющего огня. Теперь не просто задели ее кумира: его задел идейный противник Вагнера.

– Подождите, буквально минуту подождите! Возможно, вы правы в чем-то, профессор. Но Мейерберу нельзя простить, что…

– Прощать? – совершенно бестактно перебил ее Каменев – и даже не заметил, что нарушил все правила светского этикета. – Это он должен принимать извинения за тот поток клеветы и грязи, который всякий прочтет в «Еврействе в музыке» – этой позорной брошюре, до которой не додумались даже работорговцы в Североамериканских Штатах. Прощать человеку, который написал дуэт в IV акте «Гугенотов»? Величайший дуэт нашего столетия?

– Профессор, почему вы так любите превосходную степень? – не удержалась от вопроса Эльза.

– Она превосходна. А шторм в «Африканке», а сцена коронации в «Пророке», «Освящение мечей» в «Гугенотах» и Noir demons, phantomes? Их автору можно простить многое, если не все.

– Но не то, что он превратил искусство в коммерцию!

– О, тут речь не о прощении… Тут ему современные композиторы поклонятся в ноги, а прежние спросят «Джакомо, почему вы раньше этого не сделали?» Почему Доницетти писал по три-четыре оперы в год? Почему то же самое делал Россини? Не оттого ведь, что графоманы. Им надо было на что-то жить. А за оперу они получали гонорар – и все. Представьте себе: за все свои оперы Россини получил авторские отчисления за год до смерти, в 67-м году. Где они были 38 лет – с тех пор, как он перестал писать? Во второй половине нашего века композиторы получают хоть что-то за постановки – и в этом коммерция пошла на пользу.

– Вы неисправимы, профессор, – улыбнулась Эльза. – Вы защищаете своего кумира, как…

– Как вы защищаете своего, – закончил он.

– Но почему же тогда не читать лекций о Вагнере? Многие ведь не любят то, чем они занимаются.

– Совершенно справедливо, многие так и делают. Однако ж тут есть разница. Если грузчик на вокзале не любит таскать чемоданы – это одно. Чемоданам совершенно безразлично, кто их носит, если только по дороге он их не роняет. Если же я в своей оценке этого господина ошибаюсь, и вложу студентам в голову мои мысли – это совсем другое. Я, конечно, не ошибаюсь – но пусть лучше они это сами поймут, – тенор как-то неловко осмотрелся по сторонам. – Простите, я, кажется, увлекся – и задержал вас. Куда мне пройти?

Она пригласила тенора в гостиную, где Филимонов с Уваровым колдовали над счетом, а Васильевский из-за их плеч пытался увидеть там если не что-то важное, то хотя бы общую сумму заказа. Счет написали черными чернилами на обычной линованной бумаге, которую без труда можно найти едва ли не в любом писчебумажном магазине.

Модный в последние годы Холмс наверняка сказал бы, что у трактирного слуги явно проблемы с печенью – почерк на листке свойственен человеку, склонному к желчности. Кроме того, изящный, но дрожащий почерк, а также правильное употребление ятей свидетельствует о том, что слуга явно получил хорошее образование, но, по всей видимости, начал пить и опустился – что подтверждается также заболеванием печени.

Перо хоть и износилось, но вполне способно еще было прилично писать, а яркие чернила явно не были разбавлены. Таким образом, нужно было искать трактир не самого низкого пошиба, о чем красноречиво свидетельствует меню в виде блинов с икрой и цены. Однако трактир должен был располагаться в удалении от центра города. Нам достаточно взять адресную книгу, сказал бы британский сыщик, открыть её на странице «Семеновых» и проверить подходящие адреса. Когда же мы исключим все ненужные, достаточно будет загримироваться и обойти оставшиеся, ища грамотного и даже обходительного официанта со следами злоупотребления алкоголем. Обнаружить такие следы не составляет труда: трясущиеся руки, запах перегара, лиловый оттенок носа – все на виду.

Возможно, что именно эта цепочка умозаключений и последовала бы, если бы Виктор не попросил посмотреть документ. Он тоже не без удивления оценил масштаб съеденного, дочитал до конца и перевернул бумагу. На обратной стороне значился небольшой оттиск, сделанный ручной печатью: «Трактир купца Семенова, улица Богомоловская, дом номер 11».

– Эх, куда вас занесло, однако… Райончик-то не самый безопасный – буркнул Уваров. – Что ж, проверим.

В этот момент открылась дверь и в зал вошла Эльза в сопровождении «главного консультанта».

– Знакомьтесь, – представил его Филимонов. – Наш консультант по музыкальной части – профессор Каменев. А, кроме того, он…

– Вам нравятся «Гугеноты»? – перебил статского советника тенор, обращаясь к Званцеву. – Или вы находите вершиной творчества Мейербера его «Африканку»?

Все пропустили вопрос мимо ушей, но обратили внимание на титул.

– Это что же? – в полиции есть надобность в консультантах подобного рода? – спросил Михаил.

– Да, иногда бывает такая нужда, – довольный сам собою, ответил Каменев. – Тут ведь еще какой момент: в вечер перед совершением убийства как раз шли «Гугеноты» – а полиции важно знать все детали. Наша полиция – это профессионалы, и за консультациями они также предпочитают обращаться к специалистам. А найти в области музыки специалиста лучше меня… буду скромен – это задача нетривиальная.

– Зачем я только пошел на эту чертову оперу? – вздохнул Михаил. – Зачем…

– Как же иначе? По-другому было нельзя, ведь… – ответил Васильевский, но внезапно осознал, что в комнате находится Эльза. – Требования света, тут никуда не деться было…

В комнате повисла неловкая пауза, как будто бы первая часть предложения никак не связана была со второй. Званцев повернулся к супруге: «Прошу вас, проведайте Петра Казимировича, как он. Я боюсь за его состояние».

Когда жена вышла, Михаил выждал несколько секунд и потом только заговорил вновь:

– Я знаю, какой вопрос вы хотите задать мне: не убивал ли я Васильевского? Нет, не убивал: я дал слово жене, что не трону этого мерзавца, если он впредь не будет смущать ее покой – и сдержал слово.

На этом допрос закончился. Сыщики отправились в управление давать ценные указания подчиненным: те должны будут проверить, действительно ли Михаил вечером посещал обозначенный кабак и если да (а, скорее всего он был там – и счет тому подтверждение) – во сколько он пришел и во сколько покинул заведение.

Васильевский остановил пролетку и отправился домой. Каменев, выйдя из дома, несколько минут стоял у парадной, что-то обдумывая. Когда из входных дверей вышла Эльза, она застала его едва ли не в трансе:

– Николай Константинович, с вами все хорошо?

– Да, благодарю вас, вполне, – ответил он, глядя как будто сквозь нее. – Просто задумался… Вы, должно быть, в аптеку?

– Да, за дигиталисом. Петру Казимировичу опять хуже.

– Тогда не смею задерживать. Но позвольте по дороге я задам вам еще один вопрос. В последнее время никаких попыток покушаться на вашу жизнь не было? Преследования, попытки ограбления, угрозы?

– Нет, – качнув головой, ответила Эльза. – К тому же у меня всегда с собой он. – Она открыла сумочку и вытащила небольшой матовый кусок металла, который при ближайшем рассмотрении оказался револьвером. Это был маленький шестизарядный «Велодог» – пистолет, который специально сделали для велосипедистов, на которых вздумают нападать бродячие собаки.

– Я понял, спасибо – вы очень помогли… – сказал он и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, они продолжили путь к аптеке, что-то обсуждая. Там тенор попрощался с ней и направился за обычный свой столик в «Кюба».

У подошедшего официанта он заказал полубутылку Совиньона, пасту а-ла болоньезе, бумагу и карандаш.

– Прикажете принести нотную? – задал привычный вопрос официант, не раз слышавший от Николая такое уточнение.

– Неважно, – погруженный в раздумья, проговорил тот. – Лучше обычную.

Удивленный официант удалился, а тенор задумчиво произнес вслед ему, но не по его адресу: «Не нравится мне это… Почему? Не могу сообразить, но что-то мне тут не нравится. Нет, это полная чушь…»

Глава 11

Пятеро людей молча шли по строгой петербургской набережной, напоминая «грядку артишоков» – так в старой итальянской опере иронично называли выстроившихся в ряд певцов. В центре шел, возвышаясь над остальными, бледный и худощавый господин, завернутый в теплое пальто. Поспевая за ним, рядом семенил ногами другой – низкий и широкий, походивший благодаря цвету лица на бочку бордосского вина. Оставшиеся трое ничем особенно не выделялись – разве что на одном из них был старомодный сюртук, лет на десять отстающий от моды и явно знавший лучшие времена.

– Николай, куда мы идем? – спросил невысокий толстяк.

– А я не говорил? – удивился тот. – Не может быть, я точно говорил. Неважно, впрочем, – мы идем в Мариинский театр, в директорскую ложу: мне по знакомству уступили ее на сегодня.

– У нас дело уголовное, а ты нас развлекаться ведешь?

– Развлекаться? Ничуть: сегодня снова «Гугеноты» – и с тем же составом. Надо понимать все детали…

– На что вы рассчитываете? Какие такие детали мы сможем там узнать? – вскипел другой сыщик, сутулый баритон.

Профессор застыл на пару секунд, остановились и другие.

– Хорошо, – сказал он. – Считайте это моей причудой. Пусть это вам никак не поможет – тогда помогите разобраться мне. От вас ничего сложного не потребуется – только уделить четыре часа свободного времени. Что вы успеете за них сделать? – тем более вечером. Они никого не устроят. А послушать музыку – почему бы и нет?

Опровергать было нечем. Филимонов не прочь снова был посетить спектакль, который очень любил и на который никак не мог попасть вот уже второй год. Уваров счел, что четыре часа и правда не так уж и много. Званцев, казалось, готов был идти куда угодно, лишь бы чем-нибудь себя занять. Васильевский не возражал: зачем отказываться от возможности послушать «Гугенотов» – да с таким составом! – да из директорской ложи! – и, к тому же, бесплатно.

Отыграли первый акт. Рауль де Нанжи (Мазини) заочно признался в любви незнакомке, чтобы через 15 минут увидеть, как она встречается на тайном рандеву с хозяином дома – благородным графом Невером (Баттистини). И полным было бы его отчаяние, если бы другая знатная дама не пригласила бы его к себе на столь же тайное свидание.

Второй акт начался как раз в покоях этой дамы – принцессы Маргариты де Валуа (Нравина), ставшей через 17 лет королевой Франции. Ее мечта – примирить католиков и гугенотов с помощью брака. Та самая таинственная незнакомка из первого акта – дочь графа де Сен-Бри Валентина (в исполнении дебютантки Анастасии Бзуль) – католичка, которая должна выйти замуж за протестанта Рауля. Но в кульминационный момент, когда молодому гугеноту представляют невесту, тот с яростью отказывается. Он не озвучивает причину, но зрителю все ясно: он не желает быть мужем любовницы Невера. Разразился грандиозный скандал, который рискует закончиться кровопролитием, и только вмешательство королевы мешает этому произойти.

– Что скажете? – воодушевленно спросил Каменев. Захваченный происходящим на сцене, он, впрочем, успевал следить и за реакцией других. Первым неожиданно заговорил Уваров:

– Знаете, господа – я, кажется, был большим дураком, что не любил музыку. Не грех в этом признаться. Лучше этого, пожалуй, ничего и быть не может.

– Это вы еще благословение мечей не слышали – и дуэт под колокольный звон…

Званцев сказал, что лучшего исполнения он в жизни не слыхал, Виктор все два акта бешено аплодировал после каждого номера и рассказывать об эмоциях было излишне. Скуповатый на слова Филимонов проговорил только одно слово: «Великолепно».

В антракте в ложу принесли шампанского и начался третий акт, где Валентина на глазах у Рауля выходит замуж за не любимого ею графа Невера. Как выясняется, в первом акте она приезжала к нему, чтобы договорится об отмене свадьбы. Но теперь из-за резкого отказа Рауля католики в ярости – и пожениться влюбленные не могут.

Спокойный обычно статский советник аплодировал стоя, Званцев, желавший еще ближе быть к сцене, едва не выпал из ложи в партер, а Уваров неожиданно для себя обнаружил, что во весь голос кричит «Браво!»

Когда после второго антракта вновь поднялись кулисы, начался четвертый акт. Кто не слышал его, пропустил величайшую в мировой истории хоровую сцену.

Начавшаяся строгим католическим хоралом, за секунды сцена превратилась в истерическое пение, почти крик обезумевших фанатиков, готовящих Варфоломеевскую ночь. Даже призывы главарей сдерживать свой порыв действовали недолго: на несколько мгновений все становилось тише – но затем только, чтобы обрушиться на зрителей во время благословения мечей незримым ударом медных инструментов с еще большей силой. Все большую мощь набирали эти волны, постоянно в этих приливах звуков обнаруживались новые краски, пока…

Из оркестровой ямы вылетело цунами кульминационного диссонанса, оставившее за собой звенящую тишину, когда сам звук уже исчез, но его призрак еще витает в стенах театра. За этим последовал любовный дуэт Валентины и Рауля, колокольный звон, возвещающий о начале избиения гугенотов, и заключительный пятый акт. Из театра расходились молча: слова восторга были лишними, а другие, полные банальностей, произносить не хотелось.

Хорошее утро обыкновенно начинается с чашечки крепкого, желательно, сладкого ароматного чая с лимончиком под свежую бриошь. Нормальное утро – не сказать, чтобы хорошее, однако же и не плохое, начинается с французского круассана и бодрящего стаканчика арабики. Плохое утро началось с очередного трупа.

Около девяти утра, когда в разгаре было очередное совещание двух сыщиков, в полицейский участок забежал Васильевский и с порога истошно закричал: «Убит! Убит!»

На знакомый голос вышел Уваров:

– Кто убит?

– Павел Андреевич! Отравлен, должно быть, – натужно проговорил тот и заревел.

– Спокойно, проходите, – он проводил дрожащего свидетеля в кабинет, а сам вернулся к телефонному аппарату.

– Пошлите труповозку, вот адрес… – приказал он дежурному, а сам позвонил в морг предупредить о новом поступлении. Он вернулся в кабинет с хорошо початой бутылкой водки, конфискованной сначала у сидящего в предвариловке задержанного, а затем у дежурного.

Виктор говорил что-то невразумительное и только что не скатывался в истерику. Не говоря ни слова, Уваров быстро взял со стола граненый стакан, наполовинил его aqua vitae[3] и, подойдя к Васильевскому, практически насильно влил ему в горло содержимое.

– Как вы смеете? – кашляя и задыхаясь, прохрипел тот. – Что это значит?

– Рассказывайте, – бесстрастно сказал сыщик.

В течение следующих десяти минут, еще иногда впадая в истерику, но уже более складно рассказывая детали, Виктор выложил все, что знает.

Вечером у Павла Андреевича было нечто вроде банкета. На нем присутствовал и князь Гагаринский. Сегодня утром слуги начали будить князя, а тот уже был мертв. Рядом с кроватью на сыром от влаги ковре лежал пустой флакон из-под экстракта наперстянки – тот самый дигиталис, что в малых дозах является лекарством для сердца, а в больших – смертельным и трудно различимым ядом быстрого действия.

– Вы думаете… – начал Филимонов.

– Я уже ничего не думаю, я уже все обдумал! Гагаринский бегал за моим кузеном с саблей – и тот убит. Вчера он был на вечере – теперь убит Павел Андреевич. Могут ли у меня быть сомнения? Нет, не могут, откуда? Он – маньяк! Кто следующий? Это мне тоже ясно. Заприте меня!

Сыщики переглянулись: куда запереть?

– Заприте меня на время следствия. Вам оно ничего не будет стоить, а лишний труп ведь вам не нужен. Я переживу заключение, не волнуйтесь…

Уваров покрутил пальцем у виска. Статский советник покачал отрицательно головой и жестом обозначил, что Виктор просто под градусом.

– Я не пьян! – крикнул тот, выдохнув ароматом недавно влитой в него водки. – Арестуйте меня. Хотите – обвините в краже.

– У нас все кражи раскрыты, – соврал Владимир Алексеевич.

– Просто так посадите!

– У меня нет оснований посадить вас в камеру. Нету, понимаете?

– Хотите, я сознаюсь в этих убийствах? Во всех трех, хотите?

– Этого недостаточно. Не то, что для суда – даже для задержания. Признательные показания могут считаться уликой только если они подкрепляются…

Васильевский выдохнул и зловеще – как только мог – сказал:

– Я народоволец!

– Не поверю, – следователь был холоден.

Свидетель резко вскочил со стула, схватил со стола новую, только что купленную чернильницу и что было сил швырнул ее в окно.

– Сажайте за дебош!

«Четвертая», – прорычал Филимонов. В кабинет вбежал дежурный; вместо целого стекла в окне зияла дыра с поднос размером.

– Соблаговолите пройти к стойке дежурного, он выпишет вам установленный по закону штраф.

Васильевский сокрушенно пошел вслед за дежурным, сыщики вновь остались наедине и продолжили обсуждение. Определись, что случилось с Павлом Андреевичем, практически не представляется возможным – если верить рассказу Виктора. Следы насильственной смерти обнаружить вряд ли получится, даже если это на самом деле убийство.

А если нет? Ничто не мешало ведь этой смерти быть банальной передозировкой дигиталиса – или, хуже того, обычным сбоем в работе сердечной мышцы. Заводить дело? – несомненно, вот только какие результаты это даст? Через пару дней придет отчет врача, в котором, возможно, будет следующая строка: «в желудке, кишечнике и печени покойного обнаружены следы яда наперстянки – дигиталиса». Что это доказывает?

Одно только то, что покойный употребил ее, но в каком качестве – об этом не будет ни слова. Человек он был горячий, взрывного темперамента, все близко к сердцу принимавший: сделалось плохо, взял флакон из горлышка не отмеряя выпил – и все, на свидание к Вергилию.

А может это быть самоубийством? Может, отчего нет? Его сиятельство вполне мог наложить на себя руки из-за смерти Дмитрия Павловича. Сюда же и версию надворного советника: а что если сам князь все это организовал – а теперь не смог жить с грехом? Подозревать можно многое, а вот доказать – это дело другого порядка.

– Что наш консультант? – спросил Филимонов.

– Ничего особенного, Антон Карлович. Ходит куда-то, суетится, странные вопросы задает. Нет, ну надо было посреди допроса учудить – свидетеля спрашивать, что ему, видите ли, из Мейербера больше нравится! Вообще я убеждаюсь чем дальше, тем больше, что он просто ненормальный.

– Ненормальный – это верное слово. Он не душевнобольной, но что-то в голове у него чудное. Пригляди за ним, я его знаю, – ответил статский советник. – То ничего-ничего, а иной раз такое выкинет. Хотя может в его рассуждениях есть что-то здравое – что-то, чего мы…

Внезапно из-за дверей послышались крики, а спустя секунду к ним прибавился грохот мебели. Хор кричащих полицейских нарастал, одинокими стаккато слышались пронзительные возгласы посетителей, но их все равно перекрывал истошный вопль Васильевского. «Солист» продолжал кричать «Посадите меня! Теперь-то посадите?» Сыщики бросились из кабинета и застали на редкость живописную картину.

Разгром в участке был страшный; трудно поверить, что его смог организовать один-единственный человек, не отличавшийся к тому же могучим телосложением. Виктора едва сдерживали трое полицейских, а тот извивался с ловкостью жидкого теста. Дежурный у стойки что-то кричал, держась ладонью за горящее огнем ухо. Два стула улетели в угол и вряд ли поддавались ремонту, от маятниковых часов целыми остались только гири. Невосполнимые потери понесли стоявшие на подоконнике горшки с цветами: три штуки было расколото напрочь, еще один, лежавший на полу, отделался небольшим сколом. Четыре горшка пропали без вести, хотя напрочь разбитые окна позволяли предположить, в каком направлении можно искать их останки. Стол был опрокинут, и на полу синела размазанная ботинками лужа чернил.

Из камеры с чувством глубочайшего удовлетворения от увиденного смотрел за происходящим какой-то тип.

– Что происходит? – оглушил могучим басом Филимонов. Вопрос, конечно, был лишним – можно подумать, что-то непонятно – но эффект произвел нужный. Васильевский перестал трепыхаться, а дежурный подлетел к шефу и, продолжая держаться за ухо, объяснил:

– Ваше высокородие, я им выписываю штраф, как и приказал господин надворный советник. Протягиваю протокол, а они возьми да и спроси: за что у вас в предвариловку сажают? Я сдуру и говорю: за всякое бывает. Вон тот, например, тип, – он показал на довольного арестованного, – за драку. Поспорил с городовым под градусом и драться полез. А он, ваше высокородие, говорит: «простите тогда, зла на меня не держите» – и как треснет по уху! Я ему в ответ дал по физиономии. Он отлетел к столу, перевернул его – и как давай стульями да горшками швыряться!

Филимонов тяжело вздохнул и посмотрел на Уварова: «Давай, командуй…»

– Заприте его в камеру, – приказал тот. – Суток на десять, в одиночную.

– Спасибо, ваше высокоблагородие! – упал перед ним Васильевский. – Большего и не прошу!

Часть третья

Реприза

Глава 12

Тем же утром сразу после инцидента в участке сыщики отправились с осмотром в дом Васильевского. Тенора они с собой брать не стали – и не только потому, что не видели решительно никакого проку от его присутствия. Он в тот самый момент читал лекцию про оперы раннего Мейербера – от «Эммы ди Ресбурго» до «Крестоносца в Египте» – последней в мире оперы, написанной для певца-кастрата. Впрочем, он не стал изменять своей привычке начинать лекцию с остроты и заметил, что позавчерашнее исполнение моцартовского «Реквиема» было мировым событием. Музыка, которая традиционно сопровождает похоронные процессии, тем вечером сама была похоронена.

Сыщиков встретил Иван Аронович, ответивший на безмолвный вопрос: «Умер где-то около полуночи, точнее сказать трудно. Возможно, что передозировка дигиталиса, но об этом только после вскрытия».

На месте смерти они не нашли ничего примечательного – ничего, что свидетельствовало бы о насильственной смерти: никаких ран или любых других повреждений нет. Если это и убийство, то только ядом. Однако нельзя подозревать и то, что Павлу Андреевичу насильственно влили в рот весь флакон с дигиталисом. Во-первых, никаких повреждений губ или зубов не было – а они в таком случае неизбежны.

Во-вторых, яд наперстянки действует, конечно, быстро, однако ж не мгновенно – и если бы кто-то ухитрился влить в горло Васильевскому содержимое склянки (допустим, ему бы это удалось без причинения травм, хотя непонятно каким образом) – пришлось бы обездвижить жертву и зажать рот. Причем удерживать в таком положении необходимо было бы как минимум несколько минут.

Не стоило также рассчитывать и на то, что князь с его силой и темпераментом стал бы послушно ждать того момента, когда отдаст концы. Однако в комнате не было и тени разгрома, если не принимать во внимание обычный бардак в вещах: на кресле висел домашний халат, не было ни перевернутых стульев, не разбитых ваз, у самой кровати на столике в целости и сохранности стояли бутылка портвейна (впрочем, совершенно пустая) и хрустальный бокал. Единственное, что несколько выделялось в комнате, помимо трупа, была небольшая пробочка, упавшая возле кровати. Она, по-видимому, подходила к разбитому вдребезги флакону около стены, на которой еще виднелось небольшое влажное пятнышко.

– На экспертизу! – скомандовал Уваров. – Образцы жидкости срочно на экспертизу, пока не выветрились. Если флакон получится склеить, его тоже – на новую систему насчет отпечатков пальцев. Бутылку портвейна тоже.

– Где обнаружили покойного? – спросил Филимонов у лакея, стоявшего у кровати.

– Здесь и обнаружили, ваше превосходительство, – оговорился тот. – Павел Андреевич лежал на кровати, под одеялом.

– Под одеялом… – повторил за ним Филимонов. – Пусть эксперт учтет, когда будет определять время смерти. Что было вчера?

– Вчера у его превосходительства был небольшой званый вечер.

– Так сразу? – недели не прошло после смерти Дмитрия Павловича?

– Мы сами – среди слуг – удивились, – ответил лакей. – Но потом посмотрели, кто присутствовал и, кажется, все поняли.

– Кто же?

– Его сиятельство, князь Гагаринский…

– Сергей Сергеевич? – прервал его надворный советник, решивший все-таки проверить.

– Так точно, они-с… и ещё был молодой человек…

– Имя?

– Не могу знать, ваше превосходительство. При мне к нему не обращались.

– А кто может знать?

– Так попробуйте у швейцара узнать – он пускал приглашенных.

Филимонов кивнул в сторону и Владимир Алексеевич рысью бросился из спальни искать свидетеля. Спустя минуту он вернулся – скорее недовольный, чем удовлетворенный:

– Антон Карлович, есть данные. Не фонтан, что называется – но хоть что-то: звали его Павел Августович.

– Хорошо, что еще?

– Ничего… больше ничего.

– Совсем?

– Совсем, фамилии швейцар не знает.

Филимонов снова повернулся к лакею:

– Он тут впервые был или видели раньше?

– Впервые, точно впервые. Ранее не видали-с.

– Описать получится?

– Я его почти не видел, виноват-с… Не могу ручаться, ваше превосходительство…

– Высокородие.

– Ваше высокородие.

– Ну хоть что-то?

– Ну, высокий господин такой. Молодой, лет двадцать пять – двадцать семь. Брюнет, нос крючком, во фраке.

Сыщики пожали плечами – из миллионного Петербурга таких наберется несколько тысяч.

– Виктор Васильевич был?

– Сын покойного Василия Андреевича? Нет, на приеме его не было – он рано ушел спать, Павел Андреевич его не задерживал.

– Как обнаружили труп?

– Утром в девять часов я как обычно принес его сиятельству кофе, постучал в дверь, но никто не ответил. Дверь была закрыта изнутри, и я еще раз постучал, уже громче – но снова ничего.

– А это выглядело подозрительно?

– Да, ваше высокородие. Павел Андреевич человек традиций и привычек был: к завтраку ровно в девять, обед в три, ужин в восемь, ко сну после портвейна – ровно в одиннадцать. Я заподозрил неладное, поставил поднос на столик у двери и пошел будить Виктора Васильевича.

– Что дальше? Виктор спал?

– Спал как убитый, ваше высокородие, – я еле-еле достучался.

– Дальше?

– Мы вернулись и Виктор Васильевич начал бить кулаком в дверь. Снова ничего: он сбегал за ломом – и мы вскрыли дверь. Там… там было то, что видели и вы.

– Еще вопрос: вы сказали, любезный, что сначала не поняли, как можно устраивать званый вечер сразу после трагедии. А потом все поняли. Что поняли?

Лакей посмотрел по сторонам в поисках ненужных глаз и ушей, которые могли бы стоить ему места не только в этом, но с такой рекомендацией и во всех следующих домах.

– Вы же знаете про тот инцидент, который произошел у Дмитрия Павловича с князем Гагаринским?

– Наслышаны.

– Не знаю, кем был второй господин, приглашенный на вечер – но, видимо, у него также был конфликт с покойным. Я уже вышел из зала, но не успел закрыть дверь, как его сиятельство очень громко, очень эмоционально сказал гостям – ну, кто из вас? Мне кажется, что он собрал этих двоих и пытался узнать, кто виновен в смерти Дмитрия Павловича. И в ту же ночь умер. У меня лично сомнений нет никаких – это один из них. Но, господа, прошу вас – мне еще тут работать, не ссылайтесь на меня.

– Последний вопрос: что было дальше?

– Да, собственно, ничего не было. Они посидели наедине минут этак десять, может пятнадцать, потом эти двое вышли из гостиной и поехали куда-то.

– Вместе?

– Нет, поодиночке. Павел Андреевич после этого был очень разгорячен, то кричал что-то бессвязное об оружии, то хватался за сердце, то снова кричал.

– Что кричал не слышали?

– Как не слышать? Голос у его сиятельства был сущая труба. Просто кричал оскорбления, в самом что ни на есть нецензурном виде употреблял. Пистолет требовал из своей коллекции, видно убить кого-то хотел.

– В коллекции есть «Наганы»?

– «Наганы»? Это которые в прошлом годе вышли? – удивился слуга. – Помилуйте, Павел Андреевич выбросил бы меня из окна, появись там что новое. Нет, его сиятельство любил старые вещи и только подлинные – никакого новодела.

– Когда вы видели его живым в последний раз?

– Как прием закончился, он еще минут двадцать кричал, возмущался – потом вышел. Взял бутылку портвейна, поднялся к себе – и все, больше я его живым не видел.

– Оскорбления именно в мужском роде? В адрес мужчины звучали?

– Не заметил, ваше высокородие – может быть, что и про женщину. Но склонял здорово, доложу вам: я хоть и долго служу его сиятельству, давно такого отборного красноречия не слыхал.

Сыщики молча кивнули, покинули место преступления и направились в полицейский участок. Первоочередной задачей было выяснение личности этого загадочного Павла Августовича, который становился реальным кандидатом в подозреваемые, и допрос Гагаринского. Второй также был весьма подозрительной личностью, однажды уже намеревавшийся порубить на куски наследника князя. А вчера, вскоре после инцидента с саблей, он посетил и самого князя, который тоже внезапно скончался.

Оставался, наконец, еще один кандидат в убийцы – тот самый господин, у которого Алексей Званцев сорвал защиту диссертации и опозорил перед научным сообществом как плагиатора. Им тоже не мешало бы заняться – но время дорого, а потому сыщики начали двигаться по основной линии расследования.

Уже выходя из участка, когда всем сотрудникам были розданы все ценные и чрезвычайные указания начальства, Филимонов с Уваровым столкнулись в дверях с профессором. Тот отчитал все полагающиеся на сегодня лекции и явился с тем, чтобы то ли поделиться какой-то информацией, то ли чтобы, напротив, что-то узнать.

– Коля, мы сейчас не можем, – отрезал Филимонов. – Когда угодно к твоим услугам, но вот сейчас, поверишь ли, спешим. – Он повернулся к Уварову: действуем как договорились – я еду к Гагаринскому и по результатам допроса решаю, что с ним делать. Ты ищешь нашего таинственного Павла Августовича…

– Кого? – возопил тенор. – Зачем он вам? Могу ручаться, что он в этом деле не замешан.

Дуэт полицейских как шел в сторону двери, так и замер. Выходило, что тенор не просто знал Павла Августовича – а такое имя и отчество встречаются нечасто – но и довольно тесно с ним знаком: не за всякого же встречного он будет ручаться.

– Николай Константинович, вы изволите быть с ним знакомы? Кто он такой? – спросил Уваров.

– Ну как же! – это же Пабст!

– Пабст? – уточнил тот. – Простите мне мое невежество, но кто он такой? Тоже певец, как Званцев?

– Нет, зачем же? Петь он, кажется, вообще не умеет.

– То есть его – этого вашего Пабста – на самом деле зовут Павлом Августовичем и он не имеет решительно никакого отношения к пению… – надежда в голосе надворного советника лилась как мелодия упоительного Россини.

– Решительно никакого, уверяю вас, – подтвердил тенор. – Он пианист, может быть самый лучший из пианистов прошлого поколения. Второй Рубинштейн. Представляете себе – в двадцать с небольшим уже защитился как профессор, преподает, массу талантов вырастил…

– Он иностранец?

– Да, немецкого происхождения, из Кенигсберга. Вообще на самом деле его зовут Пауль Август…

– Ему лет двадцать семь, высокий, нос крючком?

– Нет, совсем нет. Пабсту сейчас – дайте вспомнить – чуть за сорок. Он статный мужчина с лицом бульдога, но это ничего не значит – он милейший, добрейший человек.

Сыщики посмотрели друг на друга и в унисон покачали головами: нет, не он. Впрочем, случайная фраза Каменева, брошенная им для описания выдающегося пианиста, имела неожиданные последствия. Уваров зачем-то попросил подождать его буквально несколько секунд. Он вернулся спустя две минуты, необыкновенно довольный собой.

– Антон Карлович, наши указания насчет этого загадочного господина были неполными, – сказал он и повернулся к Каменеву. – Вы как сказали это, так я сразу все понял.

– Простите, а что я такого сказал? – удивился тенор.

– Вы сказали, что этот ваш Павел Августович… как его фамилия? Неважно, впрочем: вы сказали, что этот Павел Августович – профессор музыки. Я и подумал – а вдруг наш плагиатор, разоблаченный Званцевым, и этот господин с неизвестной фамилией – одно и то же лицо?

– Хотя вероятность исчезающе мала, очень интересная гипотеза – довольно промычал Филимонов. – И каковы новые указания?

Уваров уточнил своим подчиненным два пункта. Во-первых, нужно было съездить в министерство народного просвещения и выяснить, кто был соискателем ученой степени на скандальном заседании – не звали ли его Павлом Августовичем. И, во вторых, требуется проверить не только это имя.

– Но слуга отчетливо слышал… – начал Филимонов, но тут же оценил весь замысел надворного советника. – Молодец, Володь, я не сразу понял. Это же его называют только Павел Августович – а по документам он может быть как угодно – и Пауль Август, и Поль Огюст, и бог еще знает как.

Филимонов двинулся к двери, за ним, держась чуть позади, пошел Уваров. Раздался неопределенный высоковатый звук голоса и статский советник вдруг вспомнил, что Каменев за каким-то бесом пришел в участок – причем явился не по вызову, а по своей воле. Что ему тут было нужно, оставалось непонятным – он ничего не спрашивал, но и не рассказывал.

– Коля, ты зачем к нам пожаловал? Только быстро.

– Я хотел получить от вас разрешение еще раз поговорить со Званцевым.

– Со Званцевым? Которым именно? Со старшим мы сами еще не говорили, он, должно быть, по-прежнему с сердечным приступом лежит.

– Нет, к Петру Казимировичу у меня вопросов нет – с Михаилом, вот к нему буквально два вопроса. Но он числится свидетелем, я не хотел бы нарушать… субординацию что ли какую-то…

– Изволь, хоть десять вопросов. Он в твоем полном…

Дверь распахнулась, и в нее не то, чтобы вбежал или впал – а, скорее, стремительно втек помощник Уварова – тот самый Михаил Антонович, что заключил в самом начале дела профессора в наручники. Вид у него был растерянный, почти ошарашенный.

– Что? – только и спросил Уваров.

– Кого? – в каком-то озарении уточнил вопрос Каменев.

– Званцева, в подворотне ударили ножом, – проглатывая окончания, проговорил тот. – Я только что с места убийства.

– Петра? – все еще надеясь, что свидетеля получится допросить, спросил Каменев.

Сыщик на секунду задумался и полез в сумку за протоколом. Сверившись с измятой бумагой, ответил: «Михаила».

– Черт подери, я так надеялся, что не его, что все-таки Петра! – поник профессор. – То есть не в смысле… Нет, я не надеялся, что хорошо бы Петра Казимировича в лучший из миров отправить, а в смысле… я даже не знаю, как сказать. В прошлый раз у Михаила была одна фраза…

– Как давно случилось? – вмешался Филимонов, не замечая последней реплики. – Где? Чем? Каковы обстоятельства дела?

Из последующего рассказа стало ясно, что убийство произошло примерно во время обеда или даже чуть позже – то есть с момента совершения преступления не прошло и двух с половиной часов. Званцеву был нанесен в область сердца один удар каким-то колющим оружием, вероятно, заточкой, сделанной кустарным способом из напильника.

Труп обнаружен на Богомоловской улице: по всей видимости, Михаил снова ездил на заседание своего марксистского кружка и, задержавшись до позднего вечера, остался переночевать у хозяев. Обстоятельства дела были такими, что вывод напрашивался сам собой: Михаил собрался пойти то ли на обед, то ли решил возвратиться домой – но в подворотне его встретил убийца. Судя по мастерски нанесенному удару (шансов выжить у Званцева не было никаких) и использованному орудию, это был какой-то местный бандит, промышляющий этим не первый год.

– Иван Аронович уже на месте, фотосъемку провели, – закончил полицейский. – Через пару часов карточки будут готовы.

– Нет у нас пары часов! – рявкнул Филимонов. – Даже часа нету! Четвертая смерть в этом деле… – он резко замолк, вспомнив, что в камере предварительного заключения, что всего-то через стену, сидит Васильевский. Если он услышит про очередной труп, то, пожалуй, окончательно лишится рассудка. Хотя толку от него как от свидетеля немного, но доводить до сумасшествия было бы лишним, поэтому продолжил, поубавив голос. – Этот того и гляди с ума сойдет от страха, начальство и прежде давило, а теперь что будет? Знаете, кому я ездил докладывать об этом деле вчера? Хорошо, что не знаете. Что ему прикажете говорить хотя бы о первых смертях? Что они там делали?

– Может они грибы собирали? – тихо проговорил Михаил Антонович.

– Что? – от неожиданности переспросил Филимонов. – Какие грибы?

Михаил Антонович, не понимая всей курьезности его предположения, продолжал абсолютно серьезно вещать, что он с женой регулярно летом и осенью ездит за город к ближайшему лесочку. Там они расходятся шагов на 5–7 и несколько часов неторопливо ходят с палочками.

– За раз пару корзин приносим домой… Они потом на соленья идут на зиму, – закончил он, а Филимонов обрел дар речи.

– Какие на… То есть, какие к чертям собачьим грибы? Вы представляете, что начальство скажет? А что пресса напишет? Убийство из-за масленка?

– «Они не поделили сыроежку», – предложил свой вариант Уваров.

– Даже думать не смейте, слышите? – на пустом месте разошелся Антон Карлович. – Если у вас фантазия буйная, напишите фельетон в «Стрекозу» – там оценят. На меня давит начальство, а вы… Ладно, неважно: труп уже привезли?

– Должны были доставить, ваше высокородие. Я как фотографа с врачом привез на место, так сразу к вам рванул.

– Четвертый труп… – проговорил Каменев.

– Возможно, что даже уже пятый, – заметил Уваров. – Если на месте примятой травы действительно был кто-то убит, тогда уже пятый.

Сыщики переглянулись: пару дней назад они уже поручили своим людям проверить, не было ли в больницах пациентов с огнестрельными ранами. Никаких подобных случаев пока не нашлось, как не нашлось и неопознанных трупов, подходящих под это дело. Поверхностная проверка бандитских шаек пока никаких результатов не принесла.

– Ничего такого, Антон Карлович. Самоубийцы были, но они никуда не перемещались: где упали, там и остались лежать. Может и вправду какая бандитская шайка? Кого-нибудь из них подстрелили и они унесли раненого к подпольному врачу… Может посерьезнее копнуть?

Это была очень удачная и дельная мысль, к тому же подвернувшаяся вовремя. Было бы очень хорошо, если бы все три инцидента не были связаны между собой. Доказать высокому начальству, что члены двух семей, убитые в короткий промежуток времени – это не более чем совпадение, было бы задачей трудной, хотя и не невозможной.

В самом деле: двое убитых застрелены членами бандитской шайки. Это прискорбно, но такое случается. Затем отравился Васильевский-старший; тут никакого преступления и нет – обычное самоубийство на фоне нервного срыва. Вновь трагическое стечение обстоятельств – но не более того. Наконец от руки убийцы-одиночки погибает Михаил – и вновь никакой связи, просто убийство из корыстных соображений или просто личной неприязни. Одно очень неудобное дело легким движением начерниленного пера по бумаге превращается в три отдельных дела. Каждое из них в высшей степени неприятно, но даже сложенные вместе они не дают и сотой доли тех проблем, какие могли бы возникнуть из-за одного общего дела – тем более, что смерть Васильевского-старшего можно квалифицировать как самоубийство и тут же закрыть.

– Володь, – скомандовал статский советник. – Сгоняй-ка еще раз к своим «архаровцам», дай ценные указания. Пусть поднимут архивы и найдут хоть какую банду из тех мест. Хоть что-нибудь: надо на пару дней начальству пыль в глаза пустить, что есть хоть какие-нибудь успехи. Пока они там будут разбираться, мы настоящую банду найдем – если это и правда их рук дело. А так разделим дело на три эпизода – и все отлично.

– А если это не они? – спросил Уваров.

– Если нет… Если нет, тогда продолжим тормошить и нашего Павла Августовича, и этого господина, которого Званцев обвинил в плагиате. А пока что в морг, посмотрим, что там с убитым. Дальше я к Гагаринскому, а ты – в Университет.

– Понял.

– Николай, ты с нами? В морг идешь?

Тенор, до того момента теребивший галстук, неосторожным движением дернул заколку и теперь держал в руках ее бренные останки.

– Нет, ступайте без меня. У меня есть одна мысль, я бы хотел ее проверить. Если вдруг понадоблюсь, я в Консерватории…

Филимонов слегка покачал головой, Уваров насмешливо скривил рот. Они двинулись к выходу, что-то обсуждая, и только потому едва расслышали последнюю фразу Каменева: «но мне кажется, что вы ошибаетесь». Они не обратили на нее внимания: что с него взять? – блаженный…

В морге они совершенно уверились в том, что их гипотеза верная, а профессор – просто чудак и оригинал, который может давать дельные советы в музыке, но во всех остальных случаях несет околесицу. Обследование вещей, найденных при покойном, ясно показало, что его убили из-за денег – или, как минимум, в том числе из-за них.

При убитом не было найдено ни кошелька, ни часов, ни денег в карманах – а из перстня кто-то выковырнул изумруд. По всем признакам это было убийство, совершенное с целью наживы: преступник схватил все ценное, что сумел быстро найти. Этот вариант подтверждало еще одно обстоятельство: профессионализм, с которым был нанесен удар. Преступник явно не в первый раз проделывал это – так какая же тут связь с прошлыми смертями?

Итак, перед сыщиками возникла четкая, ясная и – самое главное – непротиворечивая картина всего происходящего. Михаил скатался на Богомоловскую к своим марксистам – а райончик оказался неблагополучным. Какой-нибудь местный преступник заметил богато одетого господина, проводил его до подворотни, где и совершил свое черное дело.

– А если это все-таки очередное звено в нашей цепи преступлений? – безмолвно задал себе вопрос Филимонов. – Если это так, все наши рассуждения летят к чертям и все надо начинать сначала.

– Его могли отправить на тот свет марксисты? – внезапно спросил Уваров и пояснил. – Я поспрашивал на их счет. Говорят, радикалы, ратуют за переустройство мира – и, кажется, даже силовые методы допускают. Почему бы им таким способом не пополнить партийную кассу? Не очень значительная сумма, но хоть что-то.

– Да зачем им его убивать, он им живой нужен был – один раз заберешь куш и все. А он бы им мог каждый месяц давать деньги – зачем убивать тогда?

– Хотел прекратить финансирование, они повздорили… Эти деятели подумали, что на прощание можно и обокрасть. Рабочая версия, мне кажется.

Эту версию, ничем, впрочем, не подкрепленную, все равно приняли к рассмотрению. Спустя два часа, когда сыщики вернулись из покойницкой, их ждали два отчета, которые задали новое направление в деле. Первый сообщал, что Званцев был оппонентом на защите у барона итальянского происхождения по фамилии Тускатти. Второй отчет был выпиской из адресного стола: барон Паоло Аугусто Тускатти проживает по… Впрочем, улица и дом значили для следствия гораздо меньше, чем имя барона. Это было имя нового подозреваемого.

– Володь, как закончишь с нашим бароном, приезжай сюда – обсудим, кто что узнал.

– Антон Карлович, я не знаю…

– Сколько бы времени ни заняло, возвращайся, буду ждать здесь. Хоть в ночи – время дорого.

Профессор Каменев между тем не терял даром времени. Вернее сказать, он так думал: если бы сыщики узнали, чем занят их главный консультант по музыкальной части и чему предпочел допрос подозреваемых, они бы, пожалуй, вызвали медицинскую карету с парой крепких санитаров и посоветовали бы тенору принять душ Шарко. Главный свидетель, на показаниях которого держалось если не все дело, то уж точно его половина, поехал в Консерваторию и сел у входа неподалеку от дверей, напротив швейцара. На недоуменные взгляды и реплики, полные сарказма, тенор не отвечал, а только смотрел на руки и торс входящих, совершенно не обращая внимание на выходящих из здания.

Когда прошло полчаса такого сидения, даже швейцар, знавший о странных привычках Николая Константиновича, не выдержал. Обычно он не лез не в свое дело, но в этот раз хранитель двери нарушил правило. Он подошел к тенору, помахал перед лицом рукой и спросил: «Господин профессор, с вами все в порядке?» Тот несколько раз тупо кивнул, не переводя остекленевший взгляд с дверей и неожиданно низким голосом произнес в сторону горшечной пальмы «Все хорошо…»

Швейцара это не убедило и тот потрепал Каменева по плечу: «Вы здоровы?» Тенор взвизгнул и, вскочив со стула, вылетел на улицу, повторяя «Вот она, вот еще одна деталь!»

Глава 13

На входе в Английский клуб, куда статский советник явился в поисках князя Гагаринского, дорогу сыщику преградил облаченный в ливрею детина, запросивший членский билет.

– Мне не требуется, – буркнул Филимонов и попробовал обойти молодца. Недремлющий стражник как Аргус воспрепятствовал этому тактическому маневру.

– В клуб допускаются только его члены или те, за кого поручился член клуба, – начал он воспроизводить правила. – Исключением выступают…

– Мне нужен князь Гагаринский, – выговаривая каждое слово преувеличенно четко, сказал сыщик – и вдруг вспомнил, что он сейчас не в мундире, а удостоверение сотрудника полиции забыл в кабинете на столе. Если его сейчас спросят, кто он вообще такой, ему и сказать будет нечего.

– Вы кто такой? – столь же четко артикулируя, передразнил его привратник. Но что-то щелкнуло в голове Антона Карловича и он уверенно пробасил:

– Лорд Пальмерстон, премьер-министр Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии.

Швейцар до того опешил, сознавая, что перед ним фигура такого масштаба, что без звука отступил и даже поклонился английскому премьер-министру, который не только говорил на чистейшем русском языке, не только не знал английского – но и с 1865 года лежал в гробу.

Тридцать лет такого отдыха нисколько не убавили у покойного сил и даже не смогли сбить румянец с его пухлых щек. Бодрой походкой тот проследовал в комнату для гостей и, уже заходя туда, приказал швейцару доложить о нем: он ждет Гагаринского немедленно. Потом, чтобы совершенно походить на англичанина, он поправил пышные усы и сказал «yes». Это было настолько неправдоподобно и неожиданно, что даже показалось убедительным: швейцар испарился и уже через минуту в комнату зашел какой-то господин.

Вообще, как представляют себе человека, который бегает за другим с саблей, имея самые кровожадные намерения? Это должен быть высокий и широкоплечий красавец, похожий на кавалергарда. Говорить он должен густым басом или, на худой конец, драматическим баритоном. Короче говоря, в его облике должно быть что-то лихое и гусарское…

Человек, который вошел в комнату, напоминал всем своим видом невысокий комод – и даже голос его походил на скрип несмазанной дверцы.

– Вы желали меня видеть? – деловито спросил Гагаринский.