– Вы могли и не заметить его.

– Послушайте, это невозможно.

– Кто знает! Такие вещи бывали. Ведь там, наверно, есть еще документы. Оно могло затеряться среди них.

– Письмо лежало сверху.




Глядя на человека,
Смотри, куда сам он смотрит,
Тогда и узнаешь, где он.
И если он смотрит в тебя,
Значит, это ты сам.




– Кто-нибудь мог тряхнуть шкатулку, и оно переместилось.

– Нет, нет, я вынимал все.

Гусарову не снесло, однако, голову во Франции. Больше того, несмотря на молодость и здоровье, он чувствовал себя странно вялым, почти разбитым — возможно, из-за обилия впечатлений. А тут еще эта немка из Страсбурга, рисовавшая вполне традиционные пейзажи, которые, казалось, изображали не страсбургские окрестности, а рязанщину, пензенщину или правобережную саратовщину, что-нибудь холмисто-равнинное, невольно вспоминались заученные в детстве строки:

– Но это же легко проверить, Хоуп! – сказал премьер. – Прикажите принести шкатулку сюда.



Все в тающей дымке:
Холмы, перелески.
Здесь краски не ярки
И звуки не резки.[10]



Министр по европейским делам нажал звонок:

Но темперамент у этой французской немки, веснушчатой и беловолосой, оказался бурным. В первый же вечер она постучала в номер Гусарова с бутылкой вина и сказала, превратив «эр» его имени в серебристое тремоло:

– Джейжобс, принесите мою шкатулку для бумаг… Мы совершенно напрасно теряем время, но если это удовлетворит вас, что ж, проверим… Спасибо, Джейкобс, поставьте ее сюда… Ключ у меня всегда на цепочке от часов. Вот все бумаги, вы видите. Письмо от лорда Мерроу, доклад сэра Чарльза Харди, меморандум из Белграда, сведения о русско-германских хлебных пошлинах, письмо из Мадрида, донесение от лорда Флауэрса… Боже мой! Что это? Лорд Беллинджер! Лорд Беллинджер!

— Андр-р-рэ?

Премьер выхватил голубой конверт у него из рук:

— Да, Андрей.

– Да, это оно. И письмо цело… Поздравляю вас Хоуп!

— Франсе, дойч, инглиш?

— Никакого. Разве дойч литл шпрехе, я ин ди шуле два раза язык менял, ченч то дойч, то инглиш. В результате насинг, зеро, нихт шпрехен.

Бруна, так звали женщину, принесла не только вино, но и немецко-русский словарь. После двух бокалов она пролистала его, быстро нашла нужные слова и спросила:

— Андр-р-рэ, я нравиться ты?

– Благодарю вас! Благодарю вас! Какая тяжесть свалилась с моих плеч!.. Но это непостижимо… невозможно… Мистер Холмс, вы волшебник, вы чародей Откуда вы узнали, что оно здесь?

— Очень. Вери, вери, натюрлихь.

— О-кей, Андр-р-рэ. Айн момент! — Листание словаря. — Постель?

– Потому что я знал, что больше ему быть негде.

— С удовольствием! Йес.

Через неделю, в день закрытия выставки было сказано (опять-таки со словарем):

– Не могу поверить своим глазам! – Он стремительно выбежал из комнаты. – Где моя жена? Я должен оказать ей, что все уладилось. Хильда! Хильда! – услышали мы его голос на лестнице.

— Андр-р-рэ, ехать Страсбург я и ты?

— Зачем?

Премьер, прищурившись, посмотрел на Холмса.

— Любовь.

— Спасибо, конечно, но у меня виза заканчивается. Виза финиш, ферштеен?

– Послушайте, сэр, – сказал он, – здесь что-то кроется. Как могло письмо снова очутиться в шкатулке?

— Не проблема. Я решать.

Холмс, улыбаясь, отвернулся, чтобы избежать испытующего взгляда этих проницательных глаз.

И она решила, и они поехали. У Бруны была любовь, а у него интерес к заграничной жизни. Да и Бруна была хороша стройным и сильным телом бывшей лыжницы. За полгода она выучилась коряво, но бойко говорить по-русски. Сооружала, например, такую конструкцию:

– У нас тоже есть свои дипломатические тайны, – сказал он и, взяв шляпу, направился к двери.

— Андр-р-рэ, я честная женщина, поэтому сказать открытое сердце, ты художник плохо, шлейхт, мэр-р-рдэ, но ты гений мужчина. Это мой парадокс. Я хотеть, чтобы надоел ты я, но никак.

А Гусарову — надоело. Даже обидно — прекрасный город, милые люди, любящая женщина, да еще и работящая, картины были ее хобби, а трудилась она на хорошей должности в головном офисе телекомпании ARTE, но Гусарову все чаще было физически муторно, настроение паршивое, картины не пишутся, стихи не сочиняются.

— Вам просто женщина не нравилась, вот вы и страдали, — прокомментировала этот момент Арина. — Нельзя с человеком жить, если не любишь. И это у вас отражалось на физическом состоянии.

Гусаров не согласился и рассказал, что и в девяностые, и в нулевые поездил по миру, но везде одна и та же история: через день-два становится нехорошо, начинаются неполадки то с желудком, то с печенью, то с головой — болит, а с чего болит, непонятно. А возвращается домой, и тут же все приходит в норму. И не только с заграницей такая штука, и в Москве, и в Рязани, везде, где Гусаров пробовал пожить, что больше соответствовало бы его таланту, признанию и общественному положению, ему неизменно становилось худо. Он обратился к психологу, тот выслушал и сказал, что это похоже на болезнь, названия которой нет, но он бы ее назвал — родинозависимость.

Тут Сергей Михалыч щелкнул пальцами и воскликнул:

— Точно! А ты меня ругаешь! — обратился он к жене. — У меня та же самая история! Мы, когда с супругой немного поднялись, в начале нулевых, когда еще дышать можно было, когда они не все под себя подмяли…

— Кто — они? — спросил Галатин.

— Они. Кто понял, понял. Ну вот, мы каждый год повадились на море летать — в Турцию, в Египет, в Болгарию, но всегда брали неделю, не больше. И я ничего, даже приятно, как минимум — терпимо.