– В тот день ты была с Уильямом Либлингом в Стоунхейвене, да? Когда он застукал нас с Бенни в домике смотрителя.

Ты была там.

Мать часто моргает. Ее глаза наполняются слезами.

– О боже, мама.

Мне плохо. Я представляю, как моя мать прячется в кустах около домика смотрителя и слушает, как Уильям Либлинг меня оскорбляет. Я помню, каково это было – стоять голышом перед незнакомым сильным мужчиной, который злобно выпалил, глядя на меня: «Ты – никто!» Теперь я просто в гневе на мать за то, что она не вбежала в домик и не защитила меня. Я вскакиваю с дивана и начинаю ходить из стороны в сторону перед журнальным столиком.

– Почему ты его не остановила?

Мать отвечает так тихо, что я едва различаю слова:

– Мне было стыдно. Мне не хотелось, чтобы ты знала, что у нас с ним что-то было.

Я резко останавливаюсь и замираю:

– А как ты вообще там оказалась?

Мать снова молчит.

– О, ради бога, мама. Я двадцать раз спрашивать не буду. Просто скажи.

Мать смотрит на туго обернутый вокруг пальцев поясок халата, сжимает его еще сильнее и тут же отпускает. Когда снова начинает говорить, ее голос звучит медленно и с натугой. Она словно бы взвешивает каждое слово, отмеряет чайной ложечкой.

– Его жена уехала из города, – произносит она, вспоминая давние события. – Он привел меня туда, к тому домику. Я первый раз оказалась в Стоунхейвене, но в большой дом он меня не повел. В тот день я как раз собиралась сказать ему, что беременна. Тест у меня был с собой… и контейнер с мочой моей знакомой – на тот случай, если бы он не поверил. Но он открыл дверь коттеджа, и мы тут же услышали, как вы… – Голос матери слегка дрожит. – Я выбежала, а он тоже хотел, но задержался. Ну, я спряталась и стала ждать. – Она встречается со мной умоляющим взглядом. – А потом он вернулся и был просто в бешенстве. Так злился, так злился!

– На меня?

У моей матери поднимается и опускается кадык.

– На нас. Он решил, что вы с Бенни… что мы с тобой сговорились. Что мы вдвоем нацелились на его семейку. Он просто был вне себя от этой паранойи. После этого у меня всякие мысли отпали заговорить с ним о моей мнимой беременности.

В ее голосе вдруг появляется что-то вроде обиды обвинения, и я в ужасе понимаю, что она может вправду винить меня за то, что я помешала ее шантажу.

– В общем, вот как все вышло. Все было кончено. Он меня бросил.

– И заставил нас уехать.

Долгая пауза.

– Да? Так, мама? Вот почему мы так срочно снялись с места? Он решил убрать нас из Тахо, потому что хотел разлучить нас с Бенни?

Я задаю этот вопрос, но уже понимаю, что это не так и никогда не было так. Я помню, как в тот день мать все время отмалчивалась, как не хотела толком ответить мне, что же такое сделали Либлинги, чтобы прогнать нас из города. Она не меня защищала, а себя.

Мать приподнимает голову и смотрит на меня. Ее глаза полны слез.

– Нам были нужны деньги, Нина… наши счета. Без него я не смогла бы… Это было слишком трудно.

Я тяжело опускаюсь на диван, пружины стонут под моим весом. Из подушки вылетает легкое облачко пыли. Ну конечно. Письмо. «Мое молчание обошлось тебе слишком дешево. Я стою больше, чем ты мне заплатил в прошлом июне».

– Мы уехали из Тахо, потому что ты шантажировала его? Господи, теперь все понятно. Ничего удивительного, что Бенни со мной потом разговаривать не пожелал.

– Нина. – Моя мать жмется к углу дивана. – Мне очень жаль насчет Бенни. Но ведь то, что у тебя с ним было, это же… это не могло длиться долго.

– Ну и как же вы сторговались, мама? – кричу я, глядя на мать, и понимаю, что почти наверняка меня слышит Лайза в своем доме по соседству, но не могу сдержать охвативший меня гнев. – Что ты от него потребовала?

Из глаз моей матери текут слезы по впалым щекам.

– Я сказала, что расскажу его жене о нашем романе. У меня имелись компрометирующие фотографии на всякий случай. Они были сделаны, когда мы… – Она умолкает. – В общем, я пообещала уехать из города, если он расплатится со мной. И что ты оставишь его сына в покое.

Я вспоминаю тот день, когда я пришла домой, а возле дома стояла машина, загруженная нашими вещами. Вспоминаю, что она мне тогда сказала: «Все получилось не так, как я надеялась». Ложь. И я впервые понимаю, что из города нас выгнала не мстительная семейка, решившая, что мы им не подходим, что мы ужасны. Нет, мы спасались бегством, мчались сломя голову, потому что моя мать не смогла сдержаться. Это она обрекла нас на ссылку, а не они.

И я понимаю, что они были правы. Мы оказались куда хуже их.

– Сколько, мама? – спрашиваю я. – Сколько он тебе дал?

Она отвечает еле слышно:

– Пятьдесят тысяч.

Пятьдесят тысяч. Какая жалкая сумма за продажу будущего дочери. Я гадаю, как бы сложилась моя жизнь, останься я в Тахо-Сити, в теплых объятиях школы «Озерная академия», вооруженной прогрессивными идеалами, если бы в том году я не уехала, считая себя неудачницей, отверженной, ничтожеством.

– Господи, мама. – Я долго сижу на диване, обхватив голову руками. – А потом ты отправила письмо. Несколько месяцев спустя, когда мы жили в Лас-Вегасе. Ты шантажировала его и требовала еще денег. На этот раз ты запросила намного больше – полмиллиона.

Моя мать вздрагивает, она напугана.

– Откуда ты знаешь об этом?

– Я видела письмо, которое ты ему написала. Оно до сих пор лежит в сейфе в Стоунхейвене.

– Ты его видела? В Стоунхейвене?

Она едва шевелит губами, слова словно бы застревают у нее в глотке. Я осознаю, что пока не успела объяснить матери, как и почему я оказалась в Стоунхейвене.

– Погоди… Нина…

– Потом объясню. Мама… ты его еще шантажировала потом?

Мать медленно поворачивает голову ко мне. Ее взгляд туманен и далек, словно она смотрит на меня со дна аквариума.

– Пыталась. Но он не ответил.

Ясное дело, не ответил. Я до сих пор отчетливо помню квартирку в Вегасе, где мы поселились после Тахо, – нечто наподобие обувной коробки, с ванной, где все было поломано, и кухней, где пахло плесенью. Будь у моей матери в кармане пятьсот тысяч долларов, мы бы поселились в пентхаусе в Белладжио и промотали бы все деньги за полгода.

– Вот как? Ты попросту сдалась?

– Ну… Я прочла в газете… про его жену. Что она погибла. – Мать с тоской смотрит на меня. – Я поняла, что потеряла шанс. К тому же к этому времени мне было немного жаль его. – А вот меня тебе, похоже, не было жаль, когда ты утащила меня оттуда, где я была счастлива. Из единственного места, где мне было хорошо.

Я понимаю, что говорю жестоко.

– О, моя милая, прости меня, мне так жаль.

Я вижу, как тяжело дался матери наш разговор, как он истощил ее. Она закрывает глаза и уходит в себя. Снова слезы текут из-под ее сомкнутых век. Струйки стекают на подбородок, и там собирается капля. Она вот-вот упадет. Я ничего не могу с собой поделать – протягиваю руку и бережно смахиваю слезную каплю кончиком пальца. Капля перекочевывает на подушечку моего указательного пальца. В этой крошечной призме отражаются комната и мы с матерью. Я утираю ее подбородок своим рукавом – нежно, словно ухаживаю за ребенком. Потому что теперь я вижу, что моя мать впала в детство. Она и всегда была ребенком, неспособным позаботиться о себе и обо мне. Она заблудилась в мире, где никто толком не научил ее ориентироваться и смотреть дальше горизонта, за линией которого ее ожидали последствия поступков.

Вот в чем состоит величайший ужас жизни: ошибки совершаются навсегда, их невозможно исправить. Никогда нельзя вправду вернуться назад, даже если хочешь возвратиться по собственным следам, а потом выбрать другой путь. Тропа позади тебя уже исчезла. Поэтому моя мать слепо мчалась вперед, под откос, и надеялась, что чудом окажется в месте получше прежнего, хотя принимаемые ею решения со стопроцентной гарантией вели ее именно туда, где она оказалась теперь. Я видела перед собой истерзанную раком, никому не известную шулершу, без гроша за душой, а позаботиться о ней на всем белом свете могла только ее дочь.

Мать вдруг резко открывает глаза.

– Сейф в Стоунхейвене, – произносит она, и смысл моих слов доходит до нее. – Ты открывала их сейф?

Она наклоняется ко мне. В ее зрачках горят искры.

Я понимаю, что моим недомолвкам пришел конец. Моя мать знает – и всегда знала, – чем я занималась в последние три года: она никогда не верила, что я на законных основаниях занимаюсь торговлей антиквариатом и каким-то образом держусь на плаву и трачу столько денег на ее лечение благодаря редким перепродажам чего-то вроде буфета дизайна Хейвуда-Уэйкфилда. Пора сказать правду ей и себе. Я – Нина Росс, дочь Лили Росс, воровка, талантливая авантюристка. Я та, кем меня сделал мир. И я тоже не могу вернуться назад по собственным следам.

Я наклоняюсь к матери и шепчу:

– Мама, я проникла в Стоунхейвен. Помнишь Ванессу, старшую сестру Бенни? Она теперь живет там. Я внедрилась в ее жизнь. Она открыла дверь и сама меня пригласила. Я вошла и вскрыла ее сейф.

Я говорю и чувствую небольшой всплеск эмоций – гордость победы. Потому что моя мать была мелкой мошенницей. Не сомневаюсь: она никогда не помышляла о чем-либо настолько дерзком и наглом. Но все же к этому моему чувству примешивается другое. Я осознаю, что это что-то вроде мести. Пусть моя мать знает, что я стала такой, какой она никогда не хотела меня видеть, и это ее вина.

Сама не понимаю, какой реакции на свои слова я жду, но в глазах матери я вижу нечто неожиданное для меня. Любопытство? Или смятение? Не могу понять.

– Что еще ты нашла в сейфе? – спрашивает она.

«Ну конечно, – думаю я. – Ясное дело. Моя мать, всегда такая прагматичная, хочет узнать, что еще я там раздобыла». – Ничего, – отвечаю я. – Там было пусто.

– О! – Мать неожиданно встает. Она чуть заметно покачивается, но удерживается за подлокотник дивана. – А Лахлэн? Он все еще там?

– Да.

– Ты собираешься туда вернуться?

Похоже, это вопрос, да? На мгновение, на краткое и прекрасное мгновение, я воображаю, что не вернусь. Представляю, что вместо того чтобы сесть за руль и поехать обратно в Стоунхейвен и закончить аферу, я отправлюсь в аэропорт, сяду на самолет и улечу… Бог знает куда. Отдам матери те немногие деньги, которые остались у нас на банковском счете, скажу ей, что на этот раз ей придется выкарабкиваться самой, самой платить за лечение рака. А я избавлюсь от своего прошлого и обрету свободу.

Но кем я стану, если больше не буду заботиться о матери? Как бы то ни было, я точно знаю, что больше не хочу быть такой, как сейчас. Я представляю себе, как покидаю этот дом и вижу Лос-Анджелес в зеркальце заднего вида, как нахожу какой-нибудь спокойный, тихий городок, где я смогу все начать заново. Чтобы там было зелено, безмятежно и живо. Северо-восток океанского побережья, Орегон, где живет Эшли. Место, где я вправду смогу превратиться в нее (или хотя бы в ее подобие). Может быть, это будет не так уж плохо.

«А как быть с Лахлэном?» – думаю я, но уже понимаю, как поступлю. Я уже поняла это некоторое время назад. Он больше мне не нужен, и я его не хочу. Но я представляю его рядом с Ванессой и остро ощущаю угрызения совести. «Я его вызову оттуда, – думаю я. – Найду какой-то повод вытянуть его из Стоунхейвена и удалить из жизни Ванессы». К моей ни о чем не подозревающей Немезиде протянулась оливковая ветвь. Да и Немезида ли она теперь? За последние десять дней она для меня эволюционировала. Она перестала быть карикатурой, которую я могу винить во всех моих несчастьях. Она – человек, плакавший на моем плече. У нее есть свои недостатки – безусловно, она человек неглубокий по натуре. Да, она грешила слепым высокомерием и безудержным вещизмом, но того, как мы с ней намеревались поступить, она вряд ли заслуживает. В особенности теперь, когда я знаю, что не Либлинги – корень всего зла в моей жизни. Все совсем не так, как я когда-то думала.

Но мне не удается позвонить Лахлэну и поехать в аэропорт, потому что мои раздумья прерывает звонок в дверь.

Моя мать поворачивает голову ко мне. Она мертвенно бледнеет.

– Не открывай, – шепчет она.

Я вскакиваю с дивана и замираю всего в нескольких шагах от парадной двери. Я слышу шаги на крыльце. По скрипучим доскам ходят два человека как минимум. Я стою так близко, что даже вижу испарину на стекле окна, когда кто-то прижимает к нему ладони и всматривается внутрь комнаты. Я встречаюсь взглядом с полицейским. Он смотрит на меня и что-то негромко говорит своему спутнику, стучащему в дверь.

– Беги, – шепчет мне мать. – Просто уходи. Я обо всем позабочусь.

– Я не могу просто уйти.

Что именно я чувствую, двигаясь к входной двери? Меня влечет к ней так, словно она и я – разные полюса магнита. Осознание последствий моих поступков? Я готова столкнуться с этими последствиями? Страх за будущее, к которому меня влечет? Или странное чувство облегчения? Если я выбрала неправильную дорогу, то хотя бы вот-вот могу сойти с той дороги, по которой иду сейчас?

Я рывком открываю дверь. Моя мать протестующе вскрикивает.

На пороге моего дома стоят двое полисменов в полной форме, небрежно держа руки на рукоятках пистолетов. Указательные пальцы при этом они предусмотрительно держат на спусковых крючках. Один из них с усами, второй – без усов, а в остальном они похожи, как близнецы. Они смотрят на меня с холодным недоверием.

– Нина Росс? – спрашивает тот, что с усами.

Видимо, я отвечаю утвердительно, потому что они незамедлительно начинают зачитывать мне мои права, а один из них отстегивает от ремня наручники. При этом второй хватает меня за руку, чтобы развернуть к себе спиной. Я пытаюсь протестовать. Мой голос звучит так пискляво и испуганно, словно он чужой. А потом и копы, и я слышим жуткий стон в комнате – так стонал бы раненый зверь. Я замираю на месте, и копы тоже.

Я обращаюсь к усатому полисмену:

– Пожалуйста, сэр, позвольте мне одну минуту переговорить с матерью. У нее рак, и я ее главная помощница. Обещаю, я пойду с вами добровольно, как только поговорю с ней.

Полицейские переглядываются и пожимают плечами, но усатый отпускает мою руку и идет следом за мной в гостиную. Он стоит рядом, когда я обнимаю мать. Она напряжена и не произносит ни звука. Кажется, будто изданный ею крик полностью опустошил ее. Я прижимаю ладонь к ее щеке, чтобы успокоить ее.

– Все хорошо, мама. Я вернусь так скоро, как только смогу. Позвони Лахлэну и скажи ему, что случилось, ладно? Скажи ему, пусть вернется и вытащит меня.

Мать выворачивается из моих объятий, она дышит часто и испуганно.

– Это неправильно! Как это случилось? Не может быть, чтобы мы… чтобы ты…

– Никуда не ходи, хорошо? – Я целую мать в лоб и улыбаюсь так, будто я уезжаю в недолгий отпуск и волноваться абсолютно не о чем. – Я люблю тебя. Я позвоню, как только смогу.

Лицо моей матери кривится в гримасе боли.

– Моя детка…

Полисмен тянет меня за руку и выводит за дверь. Мать выдыхает нежные слова любви мне вслед. Меня уводят из дома. На меня надевают наручники. Металл холодно врезается в мои запястья. Открывается нараспашку дверь полицейской машины. Копы ждут, когда я сяду.

Я вижу, что на дорожке около своего дома стоит Лайза в мужской пижаме и, раскрыв от изумления рот, смотрит на разыгрывающуюся перед ней сцену. Ее седеющие кудряшки дико пляшут на ветру. Она то ли ошарашена, то ли пьяна, то ли и то и другое.

Она идет к нам, осторожно ступая по земле босыми ногами:

– Нина? Все в порядке? В чем дело?

– Спроси у них, – говорю я и кивком указываю на ближайшего копа. – Понятия не имею. Думаю, это все какая-то ужасная ошибка.

Лайза хмурит брови и останавливается на благоразумном расстоянии:

– Дай мне знать, чем я смогу помочь.

Рука полицейского ложится мне на макушку. Он осторожно наклоняет мою голову, но, прежде чем я сажусь в машину, я успеваю крикнуть Лайзе:

– Ты только… присмотри за мамой, пока меня не будет. Проследи, чтобы она начала облучение. Я скоро вернусь домой, обещаю.



Я много лгала в своей жизни. Но этого вранья я никогда произносить не собиралась.

Глава двадцать четвертая

Ванесса

Неделя первая

Я проснулась женой!

Я просыпаюсь женой и даже не осознаю этого поначалу, потому что у меня дико болит голова, во рту будто мела насыпали, а в глотке до сих пор привкус текилы. Вечером я забыла задернуть шторы, поэтому будит меня утреннее солнце слишком рано. Оно светит просто жутко ярко, потому что отражается от белого снега. Как давно (где это было – в Копенгагене или в Майами?) я не просыпалась в таком состоянии, и мне требуется минута, чтобы сориентироваться в пространстве. Я лежу на кровати с бархатным балдахином в Стоунхейвене, в хозяйской спальне, где когда-то спали мои родители, а до них прародители и прапрародители… и так далее и так далее… на протяжении последних ста двадцати двух лет. Я гадаю, доводилось ли кому-то из них просыпаться в таком же состоянии – с нестерпимо болящей с похмелья головой, не протрезвев и ничего не помня о прошедшей ночи.

Но нет… Кое-что я все же помню.

Я широко раскрываю глаза. Воспоминания всплывают на поверхность. Из мрака выплывают пугающие существа. Я поворачиваюсь на бок, чтобы проверить, верны ли воспоминания. А вот и он – лежит обнаженный на кровати рядом со мной и улыбается мне так, словно я теплый кофе латте, который он собирается выпить.

Мой муж. Мистер Майкл О’Брайен.

Я просыпаюсь женой и гадаю: что же я натворила?

– Доброе утро, любовь моя, – говорит он хрипловатым спросонья голосом. – Женушка.

Скачок назад во времени – к вчерашнему вечеру, к тому мгновению, когда мы с ним произнесли «Да».

– Муженек, – шепчу я.

Это слово звучит для меня странно, но ласково, словно пуховое одеяло, укрывающее меня. И тут я хихикаю, потому что из всех импульсивных поступков, какие я когда-либо совершила в жизни, этот самый импульсивный, и смех – самая правильная реакция.

О… А улыбаться, оказывается, больно.

Я болезненно морщусь. Он проводит большим пальцем по моим бровям.

– Ты как? – спрашивает он. – Ночью я узнал тебя с новой, неожиданной стороны. Но я не жалуюсь.

Значит, это правда. Прошлой ночью мы с ним напились текилы и шампанского, и он сделал мне предложение, и мы вызвали такси, и машина увезла нас через границу Калифорнии в городок Рено, штат Невада, и там мы за несколько минут до полуночи обвенчались в маленькой обшарпанной церквушке под названием «Сосновая часовня». Венчал нас священник в нейлоновом лиловом облачении, а кроме него в церкви присутствовала профессиональная свидетельница. Пока мы произносили брачные клятвы, она вязала носки. Кажется, мы при этом то и дело смеялись.

Он сделал мне предложение?

Или мы сделали предложение друг другу?

Точно вспомнить не могу.

А фотографии у нас хотя бы есть? Я шарю рукой по кровати в поисках смартфона… Под подушкой? Рядом с кроватью, на полу? Я ищу телефон в надежде на то, что мои публикации в соцсетях помогут мне заполнить провалы в памяти. (Сколько имен, лиц и незабываемых моментов я бы потеряла, если бы не удобство хэштегов?) Но тут я вспоминаю, что Майкл упросил меня оставить телефон в Стоунхейвене, до того как мы сели в такси. Он прошептал: «Хочу, чтобы это было только для нас двоих и только про нас» — и бережно взял у меня смартфон. Меня охватывает легкая паника: если мы не задокументировали нашу женитьбу, если свадебные фото не появились у меня на канале, то было ли все это вправду?

Я свешиваюсь с кровати и вижу на полу кучку одежды. По всей видимости, я вышла замуж в джинсах и заляпанной футболке с длинными рукавами. (Так что, пожалуй, даже хорошо, что никаких фотографий нет.) И это притом, что где-то в какой-то из неразобранных коробок с одеждой лежит мое свадебное платье, прекрасный наряд от Ральфа и Руссо – ни разу не надетое! Кроме того… кажется, шла к алтарю под «Love Me Tender»[95]? А мечтала я совсем о другом. Мне хотелось, чтобы на моей свадьбе звучала «Halo»[96].

Должна ли я переживать из-за этого?

– Ты такая тихая… – Майкл отодвигается подальше, чтобы лучше рассмотреть мое лицо. – Слушай, я понимаю: то, что мы сделали, немного безумно, но я об этом не сожалею. А ты?

Я качаю головой. Мне вдруг становится немного стыдно.

– Конечно нет. Но… не стоит ли нам поговорить? О том, что все это значит.

– Это значит то, чего мы сами захотим. Выясним по ходу дела.

Его глаза такие голубые, такие ясные, такие прозрачные. Такие глаза не могут ничего скрывать. Он смотрит на меня и взглядом раздевает донага. Он прижимает губы к моему уху и произносит строчку своих стихов. Его ирландский раскатистый выговор пронзает меня до костей. «Мы всегда будем одни, мы с тобой всегда будем одни на свете и начнем новую жизнь».

А я думаю: «Разве это так важно – кто кому сделал предложение?» Результат все равно один и тот же – я больше никогда не буду одна. Мне тридцать два года, и у меня есть муж, и мы вот-вот создадим новую семью. Все получилось не так, как я воображала, но теперь это не важно. Вот она я. И я любима, так или иначе. Что-то дикое трепещет внутри меня, словно голуби вырвались из клетки. Мне кажется, я вот-вот взорвусь.

Я думаю о своих друзьях-приятелях и подружках из Нью-Йорка и гадаю, что они скажут, когда узнают, что я вышла замуж за ученого и писателя, за поэта, потомка древнего ирландского аристократического рода. За мужчину, с которым я знакома всего восемнадцать… нет, девятнадцать дней. Вот уж они удивятся! (О, Саския, можешь использовать эти слова в качестве неожиданной строчки для поста.) Но больше всего я думаю о Викторе и ощущаю приятную мстительную дрожь: «Ты думал, что я мелкая и предсказуемая. Ну, что ж, полюбуйся на меня теперь».

Снова начинается снег. Его пелена загораживает сосны за окном спальни. В Стоунхейвене холодно и тихо. Здесь только мы с Майклом, в спальне на верхнем этаже, где стены обиты бархатом. Всего лишь несколько месяцев назад эта комната казалась мне гробницей. А теперь, когда рядом со мной Майкл, я чувствую, что здесь начинается новая жизнь. Я думаю, что смогу стать счастливой здесь в конце концов. Я уже счастлива!

Руки Майкла обвивают меня, он прижимает меня к своей волосатой груди. Я лежу и дожидаюсь момента, когда пульсация у меня в голове сравняется ритмом с биением его сердца. Его губы прикасаются к моему лбу, его пальцы зарываются в мои волосы. Все так, словно я теперь целиком принадлежу ему. А это так и есть. Да, да, да.

– Я люблю тебя, – говорю я, и это правда.

Я просыпаюсь женой. Я просто вне себя от счастья.

Что-то непривычное, тяжелое я ощущаю на безымянном пальце левой руки. Подняв руку, я вижу старинное обручальное кольцо. Мелкие бриллианты окружают крупный изумруд. Пять каратов, не меньше. Дизайн в стиле арт-деко. Чересчур затейливо, как и полагается старинному кольцу. Кольцо свободно ходит на моем пальце, и я могу двигать его мизинцем вверх и вниз, чтобы увидеть, как камни ловят свет. Кольцо красивое, и пусть оно более шикарное, чем то, какое я выбрала бы сама. Еще одно воспоминание из вчерашнего вечера. Мы с Майклом, пошатываясь, входим в кабинет моего отца с бутылкой текилы «Дон Хулио». Майкл держится чуть позади меня, когда я открываю сейф и достаю кольцо. Майкл опускается передо мной на одно колено и надевает кольцо мне на палец. А может быть, он не опускался на колено, а просто надел мне на палец кольцо, пристально глядя мне в глаза.

А может быть, я вообще сама надела кольцо, даже не спросив у него разрешения? Не исключено.

Майкл накрывает мою руку своей:

– Как только сумею, я куплю тебе новое кольцо, чтобы за ним не было никаких неприятных воспоминаний. Поедем в Сан-Франциско, найдем ювелира и закажем кольцо. Такое большое, как ты захочешь. Десять каратов, двадцать…

И я вспоминаю, как впервые увидела это кольцо в ее руке. Она сжимала его так, словно это была веревка, способная выдернуть ее из ее жалкой маленькой жизни. Оно явно очень много значило для нее, а теперь оно мое. Хотя – по меркам семейства Либлингов – это довольно-таки скромное кольцо. И я знаю, что хочу именно его. Маман одобрила бы все то, что оно символизирует.

– Это ваше фамильное кольцо, и мне оно очень нравится. И мне все равно, что ты сначала подарил его ей. – Тут я вспоминаю слова Майкла насчет «неприятных воспоминаний». – Но только если оно тебе не слишком сильно напоминает о… ней?

Не могу себя заставить произнести ее имя. Я даже не знаю, какое из ее имен назвать.

Я ищу в глазах Майкла печаль или сожаление, но ничего не нахожу. Ну, может быть, гнев. Может быть, решимость. А может быть, просто любовь. Он наклоняется и целует меня с такой силой, что мне почти больно.

– Ни чуточки не напоминает, – бормочет он.

Я просыпаюсь женой и думаю: «Я победила».

Глава двадцать пятая

Ванесса

Был момент, когда Эшли показалась мне такой настоящей… В то утро, когда мы с ней сидели в библиотеке, я поверила сочувствию в ее глазах и тому, как она меня держала за руку, когда я плакала, и тому, как она сама в слезах рассказывала о смерти своего отца. Я прижалась к ней и спросила, тяжело ли заниматься целительством, а она посмотрела мне прямо в глаза и сказала, что спит крепко. Она меня обнимала! Заверяла меня в том, что мы с ней подруги!

Какое притворство. Какая лгунья.

О… Как это ни смешно, я чувствовала себя униженной рядом с ней. Ее холодная отстраненность, ее нарочитая безмятежность и то, как она словно бы порхала по Стоунхейвену, будучи выше всего этого, и лишь изредка удостаивала меня всезнающей улыбкой. В то утро, когда я рыдала у нее на плече и рассказала про папу и маман, мне потом вправду стало стыдно! Я стояла у окна и провожала взглядом Эшли, уходящую к домику смотрителя с ковриком для йоги под мышкой, и убеждала себя в том, что умудрилась все испортить. Я же заметила, что она растерялась и не сразу обняла меня в прихожей. И когда она ушла, я убедила себя в том, что я отпугнула ее своей слезливостью, своей навязчивостью и тем, как хвасталась своей славой в Инстаграме.

Я позволила себе поверить в то, что она лучше меня.

Какая же я была дура.



Несколько дней после того разговора я скитаюсь по Стоунхейвену и остро осознаю, что Майкл и Эшли сейчас неподалеку, в домике смотрителя. Но я слишком горда для того, чтобы пойти к ним и постучать в дверь. Я уверена, что все испортила. Стоит мне только проснуться и встать с постели, как черная тоска охватывает меня и я принимаюсь проклинать себя. Время от времени я вижу, как Эшли занимается йогой на лужайке или как они с Майклом гуляют по окрестностям, одетые в теплые куртки. Им весело, они шутливо толкают друг друга, и мне ужасно хочется выйти к ним.

Я заставила себя не выходить из дома. На нервной почве кожа у меня кое-где покрылась красными пятнами, и я их расчесала до крови.

«Если ты им действительно нравишься, они сами к тебе придут», – сказала я себе.

Но они не пришли.

На четвертый день после их приезда, то есть через два дня после нашего задушевного разговора с Эшли, я почти все утро лежу в постели и смотрю, как двигаются по комнате тени – вместе с солнцем за окнами. Я вижу свое отражение в зеркале гигантского гардероба, стоящего у стены, и при виде этого зрелища (бледной немочи с грязными всклокоченными волосами) мне хочется что-нибудь разбить или сломать. И я встала и распахнула дверцы гардероба, чтобы не видеть зеркала.

И… надо же! Мамины трикотажные вещи! Я и забыла, что они до сих пор лежат здесь – стопки кашемира прекрасных пастельных тонов, сложенные аккуратными квадратами (Лурдес умела обращаться с вещами, и мы обожали наводимый ею порядок). Отец оставил нетронутыми все шкафы в Стоунхейвене, а свои вещи я до сих пор не распаковала, вот они и лежат тут, в старинном гардеробе, до сих пор, эти последние напоминания о маман. Я прикоснулась к одной из шерстяных вещей. Тонкая и нежная, сама суть моей матери.

Я выудила из стопки бледно-розовый кардиган из ангоры и в надежде прижала к носу, но от этой одежды уже не исходил запах материнских духов. Пахло затхлостью. А когда я развернула кардиган, я обнаружила, что моль проела дырочки спереди, а на спине откуда-то взялось пятно. Маман такого не потерпела бы. Отчаяние охватило меня, но, в конце концов, я всего-навсего держала в руках старый дырявый кардиган. Я взяла другую шерстяную вещь, тускло-голубую. Она оказалась в не лучшем состоянии. Свитер, джемпер… Я все бросала на пол, а когда потянулась за следующей вещью, вместе с ней из шкафа вылетело что-то твердое, прямоугольное.

Я наклонилась и подобрала этот предмет. Это был ежедневник в красной кожаной обложке, с золотым обрезом.

Дневник. Как же так вышло, что я не знала, что моя мать вела дневник? Я открыла его на первой странице, и сердце мое радостно забилось при виде каллиграфического школьного почерка матери, невероятно аккуратного и ровного. «Просвещенную женщину можно сразу узнать по красоте почерка» – так, бывало, говорила она мне, но это, конечно, было до того, как Интернет сделал письмо от руки ненужным. Первая запись в дневнике была сделана 1 2 августа, сразу после того, как они переехали в Стоунхейвен перед началом учебного года Бенни.

«Это поместье – мой альбатрос. Уильям хочет, чтобы я увидела здесь какие-то новые возможности, но Господь милосердный, я тут ничего не вижу, кроме работы. Но мы здесь ради Бенни, и, честно говоря, мне уже было невыносимо видеть, как на нас все стали смотреть в Сан-Франциско. Все начали болтать о проблемах в нашей семье у нас за спиной. Можно сказать, радовались, глядя, как мы страдаем. Поэтому я буду улыбаться и вести себя, как подобает добропорядочной женушке, хотя внутри меня все кричит о том, что этот дом убьет меня».


Я стала быстро перелистывать страницы. Некоторые записи были короткими и деловыми, другие – многословными и ворчливыми, но гораздо больше попадалось таких, которые обрывались на полуслове. Мать словно бы не решалась доверить свои мысли бумаге.

«У Бенни отметки стали лучше здесь, в Озерной академии, но его по-прежнему почти ничего не интересует, кроме этих ужасных комиксов, которые он рисует, и я гадаю…»


Или:

«Я отправила три сообщения новой секретарше Уильяма, а он так и не позвонил мне. Либо он дал распоряжение секретарше, либо хочет показать свою власть надо мной, либо избегает меня по каким-то другим причинам, а это значит…»


У меня подкосились ноги, я села на пол и оказалась в гнездышке из поеденных молью свитеров и кардиганов. Присутствие умершей матери ощущалось очень остро. Я понимала, что мне не следовало бы читать ее дневник. Разве этим я не нарушала тайну ее личной жизни, ее доверие ко мне? Но остановиться я конечно же не могла. Я переворачивала страницу за страницей, время от времени останавливая взгляд на своем имени.

«У Ванессы дела в Принстоне, видимо, идут хорошо, но мы знали, что так и будет…»


(Вот это мне понравилось!) А еще:

«Ванесса прилетела домой на каникулы, и это чудесно, но не могу не заметить, что она очень не уверена в себе и отчаянно нуждается в оценке окружающих – моей, отца и всего мира…»


(Это мне понравилось меньше.)

«Мне бы хотелось, чтобы Ванесса гостила у нас чаще, но я думаю, что именно так и бывает, когда дети поступают в университет: со временем они забывают родителей».


Я прочитала эту запись, и меня охватили угрызения совести. Сердце сжалось.

Но чаще всего мать писала в дневнике о Бенни, нашем отце и себе.

«Бенни начал встречаться с этой девицей, ее зовут Нина Росс. Она довольно вежливая, но странная и не нашего круга. Дочь матери-одиночки (официантки в казино, Боже милостивый!), а отец даже близко не прослеживается. (Возможно, он мексиканец?) Девица одевается на манер тех подростков, которые устроили стрельбу в школе в штате Колорадо, и, если честно, я в тревоге. Не для того мы выворотили нашу жизнь с корнем и переехали сюда, чтобы Бенни подпал под дурное влияние. Не понимаю, почему его потянуло именно к этой девице, но я не могу избавиться от мысли о том, что он это делает мне назло. Он словно бы хочет поиздеваться надо мной за то, как я о нем забочусь. И вот он просиживает с ней часы напролет в домике смотрителя, а я, честно говоря, боюсь постучать в дверь и увидеть, чем они там занимаются, потому что не представляю, как скажу Уильяму, если увижу что-то плохое. Он ведь наверняка меня во всем обвинит. Выходки Бенни – это всегда мои неудачи, а не неудачи Уильяма. Это ужасно несправедливо, но я, конечно, к этому привыкла, потому что таково все мое замужество».


Через несколько страниц еще одна запись:

«Врач прописал мне депакот от перепадов настроения. Я стала принимать это лекарство и за две недели поправилась на три фунта. Поэтому остатки таблеток выбрасываю в помойное ведро. На самом деле чаще всего я себя чувствую хорошо, но случаются такие дни, когда мне хочется стереть себя с лица мира. Так, может быть, мне стоит принимать таблетки в эти самые дни или в качестве примера для Бенни – быть ему хорошей матерью, – но я боюсь, что, еслирастолстею, это меня еще сильнее вгонит в депрессию, и тогда какой в этом смысл? А Уильям считает, что я эти таблетки принимаю, и я просто говорю ему, что у меня все хорошо, потому что ему хочется в это верить. Бог свидетель, мы с ним большие мастера притворяться».


Еще позже другая запись:

«Мне показалось, что на днях от одежды Бенни я почувствовала запах травки. Когда он был в школе, я осмотрела его комнату и нашла под кроватью пакет с марихуаной. Не знаю, как быть и что делать. Наркотики при состоянии его нервной системы – это просто ужасно. Так говорят врачи. Мне просто хочется убить эту девицу Нину за то, что она поставляет ему наркотики (где бы еще он их взял?!). Это совсем не то, что ему нужно сейчас, когда у него дела наконец-то хоть немного пошли на лад. Я сказала Бенни, что запрещаю ему видеться с Ниной, а он мне сказал, что ненавидит меня, и теперь он со мной не разговаривает, а это так больно, это просто невыносимо, ведь я это сделала только ради его здоровья, и пусть он пока этого сам не понимает».


Затем никаких записей на протяжении целых трех месяцев – в это время мать была на спа-курорте в Малибу, кажется. Потом еще две записи. Первая – короткая и ужасная:

«Бенни вернулся из Италии. Он в плохом состоянии, и, может быть, уже слишком поздно чем-то ему помочь».


И наконец (о, я понимала, что это читать не нужно, но остановиться не смогла), еще более ужасная, длинная запись:

«Казалось бы, моя жизнь уже не может стать более невыносимой, но оказалось, что у Уильяма есть любовница. В Стоунхейвен доставили конверт, адресованный ему. Адрес был написан женским почерком, и я сразу все поняла. Такое и раньше бывало, конечно. Поэтому я открыла конверт. В письме некая женщина шантажировала его и угрожала, что, если мы не выплатим ей полмиллиона долларов, она осрамит его (нас!) в прессе. В конверте также лежало несколько отвратительных фотографий Уильяма с ней. Они были засняты обнаженными и занимались таким… Стоило мне только взглянуть на эти фотографии, и я побежала к раковине, и меня стошнило. Но самое ужасное, я поняла, что это за женщина – это кошмарная мать той кошмарной девчонки, с которой Бенни якшался весной. Лили Росс, официантка из одного из тех казино, где Уильям проигрывал наше состояние. И как только Уильям мог быть настолько туп, как мог он связаться с такой дрянью? А Бенни продолжает катиться по наклонной плоскости из-за паршивой наркоманки, дочки этой твари, и мне их обеих хочется убить – и мамочку, и дочку. Они вдвоем, вместе, дружно сговорились уничтожить нас, и я не понимаю, почему они так ненавидят нас, Либлингов. А Уильяма нет дома, чтобы разобраться со всем этим, все свалилось на меня, а я тоже ничего не могу сделать, потому что у нас нет столько наличных, чтобы расплатиться с шантажисткой, а все из-за идиотизма Уильяма. Я так унижена. Какой смысл был во всем этом? Приехать сюда и делать вид, что что-то можно исправить, а на самом деле все разбито? Уничтожено, хуже просто быть не может. Если эти фотографии окажутся в газетах, это убьет меня. Я стану посмешищем для всего Западного побережья, для всей страны. Мне нужно прекратить все это, пока Лили Росс не сделала этого мне. Бог свидетель, от меня все равно здесь никакого толка, и даже Ванессе и Бенни будет лучше без меня».


А потом… ничего.

У меня перехватило дыхание. Я закрыла дневник матери и отшвырнула в сторону. У меня дрожали руки. Лили Росс. Значит, любовницей отца была не жена какого-то магната из Сан-Франциско, а официантка, разносящая коктейли в казино. Аферистка! Мать возлюбленной Бенни? О боже, еще и шантажистка! Неудивительно, что моя мать пришла в такое отчаяние. Общественное мнение – этого моя мать просто не смогла бы вынести. Чтобы весь мир узнал, каким провалом оказалось ее замужество и какая дешевка увела у нее мужа. Да, у маман были проблемы с психикой, она была нестабильна, но это… это конечно же стало последней каплей. Можно сказать, Лили Росс сбросила мою мать за борт «Джудиберд».

Я задумалась о словах отца: «Мы Либлинги. Никто не должен видеть, что происходит у нас в подвале, и никто этого никогда не увидит. Вокруг нас волки, которые только и ждут, чтобы напасть на нас при первых признаках нашей слабости». По всей видимости, к тому времени, когда отец сказал мне эти слова, он уже встречался с такими «волками», и звали их Лили и Нина Росс. Я попыталась вспомнить лица матери и дочери, с которыми познакомилась в кафе, куда мы зашли с Бенни попить кофе, но они уже успели стереться из памяти. Девушка запомнилась мне бесформенным темным пятном, а мать – чем-то наподобие дешевого пирожного с кремом. Они? Вот эти? Как только мой отец и брат могли увлечься ими? Как эти ничтожества сумели так быстро и успешно уничтожить всю мою семью?

Я встала и подняла с пола дневник матери и открыла его на последней странице. Прочла последнюю запись и перечитала вновь. Двенадцать лет сплошных вопросов – и вот наконец я получила ответы. У меня появилась пара козлов отпущения, которых я могла винить во всех бедах своей семьи. Это они стали той силой, из-за которой мой мир пошатнулся и сбился со своей оси. (Самоубийство матери, шизофрения брата – я ни капли не была в этом виновата. Виноваты были они!)

Лили и Нина Росс. Нечто жестокое пробудилось во мне при виде их имен, написанных каллиграфическим почерком моей матери. Это было просто невыносимо. Я схватила ручку и принялась яростно зачеркивать эти имена, но все равно их присутствие в дневнике маман казалось мне кощунством. Тогда я вырвала страницу с последней записью из ежедневника, скомкала ее, скатала в шарик, а потом вытащила из шкафа туфлю на высоком каблуке и начала колотить каблуком по бумаге. Я делала это до тех пор, пока бумага не рассыпалась на клочки, а каблук моей туфли не расщепился. Тогда я собрала обрывки бумаги, отнесла в библиотеку и швырнула в камин.

Гнев овладел мной, и мне не хотелось с ним расставаться. До конца дня я ходила по Стоунхейвену, охваченная жаркой, разрушительной яростью. Я швыряла на пол книги, разбивала в раковине винные бокалы. И каждый разбитый предмет создавал у меня такое чувство, будто я отвешиваю пощечины двум женщинам, чьи лица мне действительно хотелось разбить в кровь. Я обходила комнаты по кругу, и мне казалось, что если я сделаю достаточно кругов, то у меня получится каким-то образом перемотать обратно нашу жизнь на двенадцать лет назад.

А потом я выдохлась. Потому что конечно же есть хорошие эмоции и плохие, и злоба относится к последним. Это я хорошо знала. Не об этом ли говорила какая-то цитата на домашней страничке Эшли? Я включила ноутбук, нашла ее сайт и… Ну точно, вот и цитата: «Будда говорит: „Ты не будешь наказан за свой гнев. Ты будешь наказан своим гневом“». Мне стало плохо и стыдно в этот момент, как будто Эшли могла увидеть меня и понять, как безобразно я себя вела.

Я снова забралась в кровать под бархатное покрывало и, чтобы наказать себя хорошенько, принялась читать мотивационные цитаты, но это мне мало помогало. Тогда я приняла таблетку амбьена и проспала до утра.

Проснувшись на следующее утро, я чувствовала себя почти спокойно, если только не думала о «Джудиберд», стоящей в лодочном сарае на берегу озера.

А Майкл и Эшли так и не приходили.

Наступил пятый вечер со дня их приезда. Я стояла у окна спальни и смотрела в окно. BMW моих гостей медленно поехал по подъездной дороге к воротам. За рулем сидела Эшли. Она опустила окошко, ветер трепал ее волосы. «Интересно, – подумала я, – куда она поехала?» Чуть погодя послышался стук в дверь. Майкл? Я похлопала себя по щекам, чтобы прогнать бледность, связала немытые волосы в конский хвост и поспешила к входной двери.

Он стоял на заднем крыльце, покачиваясь на каблуках и сунув руки в карманы. Послеполуденный ветер дул с озера, раздувал его кудряшки, и они образовывали гало вокруг его головы.

– Решил узнать, вы тут живы? – проговорил Майкл. Его гипнотические голубые глаза изучили мое лицо, он озабоченно сдвинул брови: – Так у вас все хорошо?

Да! Теперь у меня все стало хорошо. Для меня его вопросы означали, что он думал обо мне. От меня не ускользнуло и то, что он дождался момента, когда Эшли уехала, а уж потом пришел ко мне.

– Просто немного простудилась, – ответила я. – Теперь мне лучше.

– А мы уж было подумали, что вы нас избегаете. Эшли особенно переживает – не обидела ли она вас чем-то?

– О нет, нет, вовсе нет. – Чувство облегчения охватило меня, сердце забилось спокойнее. Сколько времени я истратила на самобичевание понапрасну! И почему я всегда так поступаю с собой?! – Она расстроена? Эшли?

– Да нет. Просто она думала, что вы хотите с ней позаниматься йогой, и немного удивилась, что вы не выходите и не присоединяетесь к ней.

– Скажите ей, что завтра я обязательно приступлю к занятиям.

Взгляд Майкла скользнул за мое плечо, в глубь кухни. Нервная улыбка тронула его губы.

– Так вы пригласите меня зайти? Эшли уехала в город, а мне отчаянно хочется отдохнуть от работы.

– О? Да! Хотите зайти? Я могу приготовить чай.

Я повела Майкла к кухонному столу.

Он растерялся, уставившись на тарелку с остывшей яичницей, которая простояла на столе не меньше трех дней.

– А покажите мне какую-нибудь другую комнату. Дом у вас такой большой. Очень любопытно увидеть его целиком.

Майкл обвел взглядом полдюжины дверей, уводивших из кухни в другие помещения, и кивком указал на самую дальнюю – думаю, наугад.

Я проводила его к этой двери, он ее открыл, удивленно кашлянул и рассмеялся:

– Что это такое?

– Игровая комната.

Я переступила порог следом за ним и включила свет. Эта комната была одной из тех, которыми я никогда не пользовалась, потому что какой смысл в игровой комнате, если не с кем играть? Мало что в мире так тоскливо, чем игра в одиночку. Я обвела взглядом комнату. Бильярдный стол, серебряные шахматы в углу, собиравшие пыль. Я подумала: не предложить ли Майклу партию в бильярд? Но Майкл уже направился к противоположной стене, где над камином висели пара пистолетов с рукоятками, украшенными золотом и перламутром.

Он стал внимательно их разглядывать:

– Они заряжены?

– Нет! Патроны заперты в одном из шкафов. Кажется, эти пистолеты когда-то принадлежали Тедди Рузвельту. Или, может быть, Франклину Делано Рузвельту.

– Но они исправны?

– О да. Помню, однажды мой дядя пристрелил белку из одного из них…

Это был тот самый дядя, который потом устроил заговор в совете директоров против моего отца. Наверное, мы могли это предугадать.

– Мой брат чуть с ума не сошел тогда. Он был веганом. – Я тут же поправила себя: – Он и сейчас веган.

Майкл оторвал взгляд от пистолетов и посмотрел на меня:

– Не знал, что у вас есть брат. Вы с ним дружны?

– Да, но вижу я его редко. Он живет в клинике. Шизофрения.

– А… вот как. – Майкл кивнул с таким видом, словно записал эти сведения на будущее. – Наверное, это тяжело.

– Да, очень.

Порыв ветра ударил по окнам, стекла зазвенели в рамах.

– «Вей, зимний ветер, вей. Ты зол, но люди злей»[97], – процитировал Майкл и улыбнулся мне. – Знаете, это напоминает мне мою родину, Ирландию. Наш фамильный замок стоял у моря, и ветер бил по скалам с такой силой, что если ты стоял на стене, то тебя могло запросто сдуть шквалом и бросить вниз, на каменистый берег.

– А где теперь живут ваши родственники?

– По всему миру. Родители погибли в автокатастрофе, когда я был маленький. А мы с братьями и сестрами разбрелись по свету. Были у нас дрязги из-за наследства. – Майкл подошел к шахматной доске, взял пешку и словно бы взвесил в руке. – Вот почему я покинул Ирландию, понимаете? Не по душе мне были все эти свары из-за денег. Я решил, что буду сам зарабатывать себе на жизнь где-нибудь в таком месте, где моя фамилия никому особо не известна. Вы понимаете, о чем я?

Я облокотилась о край бильярдного стола. У меня слегка закружилась голова.

– Понимаю.

– Да? Впрочем, еще бы. – Майкл искоса глянул на меня. – Мы с вами очень похожи, верно?

Похожи? Я покрутила эту мысль в голове и почувствовала, что она мне нравится. (Не нужно ничего объяснять! Чтобы тебя понимали! Разве не этого хочет каждый человек?)

– А где был ваш фамильный замок? В детстве мы с родителями путешествовали по Ирландии. Наверное, не меньше сотни замков осмотрели. Может быть, я его видела?

– Вряд ли.

Майкл резко поставил пешку на доску и пошел к стене по другую сторону от камина, где висели мечи и шпаги. Их было не меньше тридцати, эту коллекцию собрал один из моих предков, помешанный на оружии. Майкл снял одну из шпаг со стены, тяжелую, серебряную, с рукояткой, украшенной резьбой, и взвесил ее в рук. Затем он нацелил шпагу на меня и сделал выпад.

– En garde[98]! – выкрикнул он.

Лезвие шпаги рассекло воздух, и ее кончик замер у самой моей груди. Я взвизгнула и отшатнулась. У меня чуть сердце не разорвалось от испуга. Майкл вытаращил глаза, его рука, сжимавшая шпагу, дрогнула и опустилась.

– О черт… Вовсе не хотел тебя напугать… Прости. Можно на «ты»?

Я кивнула.

– Я когда-то занимался фехтованием. Извини, я виноват. – Он вернул шпагу на место, взял меня за руку выше запястья и крепко сжал. Я почувствовала, что его большой палец ищет точку, где можно нащупать пульс. – А вы… ты такая хрупкая, да? Нервная, чувствительная. Все эмоции на лице.

– Извини… – вырвалось у меня хриплым шепотом. Но с какой стати я решила извиниться?

Я очень остро ощущала прикосновение подушечки большого пальца Майкла, скользившей вверх и вниз по нежной коже моего запястья.

– Не за что просить прощения, – произнес он еле слышно, встретился со мной взглядом и стал смотреть на меня неотрывно. – Мне это нравится. Здесь столько всего происходит… А Эшли… она не…

Он не договорил фразу до конца. Уставился себе под ноги, на ковер, и замер. Пространство между нами странным образом наэлектризовалось. Я ощущала тепло его тела под фланелевой рубашкой, чувствовала пряный запах его пота. И вдруг мне пришла в голову мысль о том, насколько неподходящая пара Майкл с Эшли. Тренер по йоге и ученый-лингвист? Американка из среднего класса и ирландец-аристократ? Женщина, чьи интересы находятся исключительно в области человеческого тела, и мужчина, сосредоточенный на работе разума? Как это могло вообще случиться?

«Может быть, их связь замешана на сексе?» – гадаю я, вспоминая, как страстно они целовались в машине в день приезда сюда, и при этой мысли моя кожа становится горячей. Но теперь большой палец Майкла прикасается к моей руке, а еще я помню, как я плакала, а Эшли обнимала меня, и порывы ветра с новой силой налетают на окна, и стекла грохочут в рамах. Все это вдруг стало слишком близким и смутило меня. У меня пересохло во рту, я ощутила привкус предательства.

За деревьями замелькал блеск металла. По подъездной дороге ехала машина. BMW. Я отскочила назад, выдернула руку из пальцев Майкла:

– Эшли вернулась! Вам… тебе надо будет помочь ей донести до дома покупки, верно?

Я бросилась к двери.

Майкл растерялся, но последовал за мной – правда, неторопливо. Он обошел по периметру всю игровую комнату. Задержался около кубков, полученных за победы в гольфе и парусном спорте, брал с полок фотографии в рамках, рассматривал и ставил на место. У меня все еще бешено колотилось сердце. А Майкл, если и ощущал вину, если осознавал, что у нас с ним только что был особый момент, абсолютно этого не показывал.

На пороге двери, выходившей на заднее крыльцо, он остановился и устремил взгляд в сторону лужайки и озера, ставшего темно-серым и холодным.

– Ну вот, – проговорил он. – Теперь мы знакомы поближе, верно?

Его губы тронула лукавая усмешка, но в следующее мгновение, спускаясь по ступеням, он обернулся, прижал два пальца к глазам и указал на меня.

– Я тебя вижу, – тихо сказал он.

Неужели? Это показалось мне опасным, но боже мой, это было так хорошо…



В ту ночь я почти не спала. Волнение и недоверие не давали заснуть. А когда наконец сон сломил меня, мне приснилось гусиное перо, которое ветер кружил над озером, и оно никак не могло приземлиться. Я проснулась и долго лежала в темноте, испытывая ненависть к себе. Я не хотела быть такой женщиной. У него была подруга, подруга, которой я восхищалась. И тем не менее, когда он был рядом, меня неудержимо влекло к нему – и как я могла не обращать на это внимание?

Может быть, главная сила человека – наша слабость. Вот так думала я. Потребность любить и быть любимыми.



К рассвету я приняла решение встретиться с Эшли, чтобы вернуть хоть какое-то равновесие этому странному уравнению. К семи утра я облачилась в спортивный костюм для занятий йогой и, заняв наблюдательную позицию у окна, стала ждать. Но ночью похолодало, и лужайка покрылась корочкой инея. Эшли не пришла.

Все утро я ходила по дому из угла в угол и пыталась придумать повод явиться к коттеджу и постучать в дверь.

Я пришла туда сразу после ланча, с рюкзаком на плече, превратившаяся в комок нервов. Но как только Эшли открыла дверь, ее лицо озарилось радостной улыбкой. Она словно бы очень ждала меня всю неделю. (А может быть, и ждала, но только не так, как мне показалось в то мгновение.) Она раскинула руки, притянула меня к себе и обняла.

– О, вот кто к нам пришел! Я соскучилась! – мурлыкнула Эшли.

Тепло ее щеки, прижавшейся к моей щеке, притупило воспоминания о том, как к моему запястью прикасался большой палец Майкла. При этом от меня не укрылся его пристальный взгляд. Он сидит на диване в комнате, прямо напротив входной двери, и смотрит на меня в упор. Я зажмурилась и позволила себе погрузиться в оберегающее тело объятий Эшли.